Фрося детей не рожала, на ногах давно не сгибаясь с серпом в жатку и это помогло ей сохранить стать и внешнюю привлекательность моложавой женщины, что без сомнения было и
заслугой отца, с которым Фрося сожительствовала с самого начала её работы в усадьбе, еще при живой, но больной матери Ивана – вскоре умершей от чахотки.
О сожительстве Фроси с барином знало всё село, но никто её не осуждал, а многие бабы втайне завидовали её спокойной и обеспеченной жизни. Детей от мужа и Петра Фроловича бог Фросе не дал, она привязалась к Ивану, как к сыну, чему отец Ивана не препятствовал. Он был вполне доволен своею Фросею и даже завещал ей усадьбу, о чем сыновья и дочь знали, но не осуждали стариковскую прихоть отца: без женской заботы, которой Фрося обеспечила отца, Петр Фролович ненамного бы пережил свою жену: одиночество и неухоженность сокращают мужскую жизнь хуже болезней, а жить со взрослыми детьми Петр Фролович не хотел и не умел.
– Повезло отцу с Фросей, – в очередной раз подумал Иван, по – сыновьи прижимая к себе плачущую от радости женщину.
– Хватит, Фрося, плакать, собирай на стол, будем праздновать нашу встречу и мой первый год учительства, который прошел успешно, да и у вас здесь, погляжу, жизнь течет чистым ручейком в ладу и согласии. Спасибо, Фрося, за отца, что при твоих заботах живет на старости лет как у Христа за пазухой – годы идут, а он не меняется, – успокаивал Иван женщину.
– Да какой же он старик, – смутилась Фрося, – Петр Фролович даст фору любому молодому: говорят, что старый конь борозду не портит, но и глубоко не пашет, но ваш батюшка и форму держит, и пашет как не всякий молодец сможет, – без всякого смущения похвалила Фрося мужские качества Петра Фроловича его сыну.
– Ладно хвалится, – беззлобно укорил отец свою сожительницу, – собирай на стол, а не корми гостя баснями: чай Иван проголодался с дороги – по себе знаю, что в пути толком и поесть не удается, а если и перекусишь удачно, то растрясёт на ухабах в коляске до тошноты. Ты как добрался-то сюда? Из уезда или прямым путем по проселкам?
– С Орши до Мстиславля на извозчике с попутчиком, а из уезда до дома с твоим соседом на телеге, – ответил Иван и пошел в дом с чемоданом: переодеться с дороги, умыться и почиститься, пока Фрося накрывает на стол.
За обедом, который у Фроси, как всегда, был вкусен и обилен, Иван рассказал о своем первом учительском годе, о людях того села и о своих планах на будущий год продолжить учебу в институте, чтобы выбиться из земских учителей в преподавателя гимназии или даже университета.
– Может хватит, сынок учиться дальше, – возразил Петр Фролович на планы сына. – Двадцать два года нынче стукнет тебе, а ты учиться еще собрался. Так до старости и проучишься и жизни не увидишь. Женись удачно, чтобы жена была приветлива, хороша собою и с приданым – вот и вся твоя учеба будет не нужна. Братья твои живут в столицах, образование вроде твоего и ничего не жалуются: в люди вышли на казенной службе, чины имеют классные – вроде моего капитанского, а Иосиф и вовсе в табели о рангах майором числится.
Умному человеку можно подучиться самостоятельно, по книгам, потом заплатить, кому следует, пройти испытания и получить грамоту, будто учился – всего и делов-то. Я в твои годы подпоручиком был, орудийным взводом командовал, а ты студентом собираешься стать. Хотя дело твое – решай как знаешь, только я уже стар и помогать не смогу: сам знаешь, капиталов у меня нет, кроме пенсии. Сейчас все так дорожает, что пенсии моей хватает лишь на житьё – даже служанку нанять не могу, чтобы Фросю освободить от домашних дел, – объяснял Петр Фролович положение дел, наливая очередную стопку водки.
– Хватит, старый, прибедняться, – одернула Фрося отставного капитана. – Если надо будет, то поможем Ивану в учебе, да он и сам знает, чего хочет. Как, Ваня, зазнобу себе не завел ещё в своем селе? Наверное, девки летят на твои разноцветные газа, как бабочки ночью на свет лампы: не одна, поди, опалила крылышки, обжегшись о тебя? Кстати, кто ведет твое хозяйство, пока ты уроки даешь детям?
– Женщину вдовую староста мне прислал в услужение – она и ведёт дела на кухне и по дому днями, а живет с сыном у свёкра, – смутился Иван.
– Лет-то сколь этой вдове? – продолжала расспрашивать Фрося, заметив смущение Ивана.
– Двадцать шесть нынче летом будет.
– Хороша ли собою? – не отставала Фрося, – самый бабий возраст, а?
– Ну, не хуже тебя в молодости будет, – сдерзил Иван и тут же пожалел о сказанном, поскольку, Фрося оживилась, почуяв в словах Ивана некий намек.
– Ванюша, да ты никак сожительствуешь со своею служанкою, – всплеснула Фрося руками, – то-то я гляжу у тебя взгляд спокойный, как у нашего пса Шарика, когда ему удаётся случка с соседской сучкой. Ты, Ваня, как отец твой: я сюда в услужение пошла, а он не мешкая, меня в сарай затянул на сеновал и вот уже пятнадцать лет сожительствуем вполне благополучно.
Только не след тебе, Ваня, по стопам отца идти: он был уже в возрасте и с детьми, когда со мною связался, а я тоже была вдовою, но бездетною. Тебе надо настоящую семью заводить, чтобы в законном браке и детишки пошли. Но и служанку свою не обижай: по глазам твоим цветным вижу, что хорошо ей с тобою, но жениться не вздумай: старая она для тебя и с ребенком. Теперь я точно знаю, что уезжать тебе надобно, Ваня, из того села, пока служанка твоею душою не завладела, как я твоим отцом, да по селу тому молва не пошла, что учитель со служанкой сожительствует, – закончила Фрося расспросы и пошла разжигать самовар, оставив отца с сыном наедине.
Петр Фролович слушал разговоры молча, но успел хватить пару рюмок водки без присмотра Фроси, отчего лицо отставного капитала побагровело, а глаза заблестели стариковской влагою – ему было шестьдесят семь лет.
– Как служанку-то звать? – спросил отец, когда Фрося ушла на кухню.
– Арина, – ответил сын.
– Сама согласилась или ты обманом её взял? – продолжал отец.
– Сама, конечно, я лишь прикоснулся к ней – она и отдалась на диване и с тех пор безотказна, а иногда и сама ко мне: прижмется молча и к дивану.
– Это хорошо, что сама согласилась, и ты ей не в тягость, – подвел итог отец. – Но Фрося дело говорит: не пара она тебе по жизни, а лишь для плотской утехи по согласию. На селе рано или поздно догадаются о вашем сожительстве и придётся тебе, сынок, убираться из села с позором: община не прощает прелюбодейство даже по согласию. Мне, по-стариковски, простили, а тебе не простят. Но и без женщины в твоем возрасте никак нельзя жить: дурь может в голову ударить. А девушки какой у тебя на примете нет?
– Есть одна, дочка старосты, хочет в жены – только помани: и по сердцу пришлась и собою хороша, но тогда из этого села мне не выбраться никогда, а всю жизнь быть земским учителем мне не по душе, – откровенничал Иван.
– Тогда езжай учиться в город: мы с Фросей поможем, чем сможем, но ты подумай еще не раз: простая жизнь на селе с любимой женщиной в ладу и с детишками, зачастую лучше погони за успехом в неустроенной городской жизни. Десяток лет еще минет – оглянуться не успеешь, а старость на пороге и уже ничего будет не нужно, кроме покоя в семейном кругу, а там и детки разлетятся по свету, и останешься наедине с женою: когда-то любимой, а теперь старой и больной.
Мы с твоей матерью в ладу жили, пока болезнь её не подкосила. Она сама Фросю сюда привела, чтобы у нас связь образовалась; умная была твоя мать: знала, что мужчине женщина нужна, чтобы не закиснуть – вот и подыскала мне сожительницу, коль сама больна, царство ей небесное. Озаботилась мать, чтобы я не остался бобылем в этом доме и не привел сюда, по мужской глупости, вздорную мачеху тебе.
Матери нет, мы с Фросей живем в ладу её заботами и ты не пасынок Фросе, но вроде сына – вот как твоя мать угадала и распорядилась. Завтра же сходим к ней на могилку и свечку поставим за твой приезд, – подвел итог отец и торопливо налил рюмку водки, пока Фрося отсутствовала.
Фрося принесла ворчавший самовар, поставила на стол и все стали пить чай с вишневым вареньем, которое Фрося оставила с прошлого года, зная, что Иван любит вишню.
– Храпеть начал Петр Фролович, видно и впрямь стареет, – пожаловалась Фрося, – и снадобья от храпа вроде нет, спрашивала я у бабы-ворожейки на селе. Переверну его на бок – замолчит, но стоит ему повернуться во сне на спину – как снова музыка играет на все лады: иногда даже уши затыкаю ваткой – иначе не заснуть, а ему хоть бы что, приходится приспосабливаться: не бросать же Петра Фроловича из-за храпа – так и пробросаться можно, – хитро улыбнулась Фрося и добавила: – Твоя-то служанка не жалуется на твои причуды во сне: помню, ты всё вздрагивал, если до тебя дотронуться спящего.
– Не спим мы вместе, – возразил Иван, – нельзя этого допускать, чтобы как муж с женой спать вместе.
– Значит, затащить женщину в постель можно, а спать с ней вместе нельзя? – возмутилась Фрося словами Ивана.
– Никто вас, женщин, в постель насильно не тащит, вы, сами кого захотите, того и затащите, а мы, как бычки на поводу, идем за вами отведать сладенького. Мужчина выбирает женщину, которая его уже выбрала, а уж что она позволит ему – это полностью в её власти. Конечно, когда за деньги – это уже не отношения, а торговля: её товар – наши деньги, вот и вся любовь, как называют это люди, а фактически – те же собачьи отношения: если сука не захочет, то кобель не вскочет, – высказался Иван.
– Вижу, что ты не только грамоте учился в своем училище, но и про любовь знаешь кое-что. Желаю тебе влюбиться когда-нибудь по настоящему, да помучиться ревностью – может тогда изменишь свои взгляды на любовь, как на собачью утеху, – возразила Фрося. – Мне бог не дал любви, но дал покой и удовлетворение с твоим отцом, а это, поверь мне на слово, многого стоит.
У нас на селе в прошлом году один муж любил свою жену, а она с соседом спуталась, так этот муж взял и повесился – вот до чего любовь-то доводит, не приведи господи.
– Может этот муж был бракованный и не давал жене удовлетворения, вот она и загуляла, а от добра – добра не ищут. Но без любви тоже нельзя: брак по расчету и без взаимного влечения – это та же проституция, когда один покупает, а другая продает или наоборот, но, как говорится, хрен редьки не слаще. Учту, Фрося, ваши пожелания и постараюсь влюбиться так, чтобы зубы ломило от страсти и голова кружилась, будто с вина, а пока мне довольно утехи со служанкой, к взаимному удовольствию, но без общей постели, где и храпеть нельзя, – подколол Иван отцову пассию и пошел за ограду прогуляться по просёлку до села и обратно: в село решил сегодня не заходить, чтобы не ввязаться с дороги в долгую беседу со знакомыми крестьянами или друзьями детства.
На следующий день Иван с отцом сходили на погост, прибрали могилку матери, поставили по свече за упокой её души и далее учитель предался полному безделию. Он переоделся, по-отцовски, в холщовую рубаху на голое тело, портки и лапти, нашел в сарайчике соломенную шляпу: еще дедовскую и в таком крестьянском затрапезном виде ходил в село до лавки, где покупал харчи по заказу Фроси.
В этом виде его никто не узнавал, а он и не напрашивался, тем более, что все сельчане были заняты в полях и на огородах: жара стояла уже три недели, земля пересохла, поля и огороды жаждали дождей, которые всё не приходили и не приходили.
Дня через четыре, по приезду Ивана, ночью небо загромыхало так, что посуда зазвенела у Фроси на кухне, замелькали стрелы молний и дождь стеною обрушился на землю, будто разверзлись хляби небесные, как во времена Потопа.
Следующие два дня дождь лил не переставая на радость крестьян: ещё бы несколько жарких сухих дней и урожай пшеницы сгорел бы на корню, да и рожь не успев налить колос, дала бы урожай не больше, чем сам-три, когда на каждое посеянное зерно приходится три зерна урожая.
Потом распогодилось и Иван начал целыми днями пропадать на речке с удочкой, занимаясь, на взгляд сельчан, пустым делом: крупной рыбы в реке почти не осталось поблизости от села, а ловить мальков – одно баловство.
– Чудит сынок нашего барина, – ворчали одни крестьяне, завидев Ивана на берегу речки в одних портках и при соломенной шляпе.
– Не скажи, он учитель, уважаемый человек, – возражали другие, – пусть побалуется, пока детишки не учатся, грамота – штука тонкая, тоже труда требует, а каждый труд требует отдыха – вот и пусть себе отдыхает у речки и балуется удочкой.
С друзьями детства Ивану видеться не удавалось: то на покосе целями днями, то на рубке леса на дрова, то в полях – они стали взрослыми мужиками, обзавелись семейством и им некогда было точить лясы с барчуком: пути крестьян и дворянина разошлись окончательно, оставив лишь воспоминания детства, которое скрылось за пеленой прожитых лет.
Пару раз Иван наведался к сестре Лидии, которая уже превратилась в пожилую женщину, хотя ей не минуло и тридцати пяти лет: сельская жизнь быстро старит людей, несмотря на сословия. Лида числилась мещанкой, будучи замужем за сыном лавочника и имела уже трех детей, старшему из которых было пятнадцать лет и они прислуживал отцу в лавке деда: крепкого еще старика лет шестидесяти.
Общение с сестрой не принесло радости Ивану: она погрязла в быту сельской жизни и её ничего не интересовало, кроме собственного здоровья, здоровья детей и торгового оборота в лавке – залоге обеспеченной жизни всего семейства лавочников, частью которого и стала сестра Лидия.
Встречи с сестрой окончательно укрепили намерения Ивана учиться дальше и никакой женитьбы, даже на Татьяне – иначе сельский быт засосет и его и жизнь сельского учителя уподобится жизни сельской лавочницы, в которую превратилась его сестра Лида. А ведь он помнил её озорной девушкой, читающей романы из отцовской библиотеки и мечтающей о жизни в большом городе, учёбе и встрече любимого человека, в итоге оказавшимся сыном местного лавочника, замужество за которым погасило все девичьи мечты в однообразности сельского быта.
Хорошая летняя погода продержалась две недели, а потом зарядили нудные дожди, свойственные осени, но не лету. В дожди на селе и вовсе нечего делать отдыхающему учителю, и он лениво почитывал книги из отцовской библиотеки, кушал Фросину стряпню и отсыпался под тихий шорох дождя за окном его комнаты.
Иногда, под настроение, Иван играл с отцом в шахматы и частенько проигрывал: у отца мышление артиллерийского офицера подчинялось логике шахматной игры, тогда как у Ивана преобладали эмоции и импульсивность, мало способствующая успеху на шахматной доске. Вечерами, втроем играли в карты в подкидного дурака, по просьбе Фроси, которая радовалась как ребенок каждому своему выигрышу. Иван снова и снова благодарил судьбу, которая послала отцу эту милую непосредственную женщину с легким характером, непомнящим обид: с такой женщиной отец будет жить долго и спокойно и дай бог им обоим здоровья.
Глядя на отцовскую жизнь с Фросей, учитель частенько вспоминал Татьяну – дочь старосты и от безделья по шум дождя пытался представить свою жизнь вместе с Татьяной, если бы в тот день на Пасху, он не устоял перед обаянием и обнаженным телом этой девушки. В мыслях получалось, что семейная жизнь с Таней могла сложится для него не хуже, чем спокойная жизнь отца с Фросей: обе эти женщины обладали редким даром чувствовать настроение мужчины, с которым Фрося связала свою жизнь, а Татьяна мечтала об этом – связать свою жизнь с учителем навсегда.
Жить интересами своего мужчины, помогая и сопереживая ему, инстинктивно чувствуя его настроение – в этом и есть высшее предназначение женщины и если она следует этому, то и возникает настоящая семья, которая так и называется: семь «я», то есть, муж, жена и их дети образуют единое целое, где каждый является частью другого, но при безусловном и добровольном подчинению главному члену этого сообщества, каковым Иван считал, без всяких сомнений, мужчину – главу и основателя семьи.
Подчинение женщины мужу и воспитание детей отцом должно быть добровольным и тогда в семье будут царить любовь, покой и лад без всякого принуждения и подавления одним членом семьи других. Но стоит жене проявить свое «я» вопреки возможностям и настроению мужа, как мгновенно рвется духовная их связь: пусть даже в этом, конкретном случае, мужчина неправ и искренне заблуждается.
На взгляд Ивана, отцова Фрося, никогда не переча Петру Фроловичу, лаской и сочувствием всегда добивалась от него желаемого результата: такими же качествами, как казалось Ивану, обладала и старостина дочка Татьяна, несмотря на юный возраст и отсутствие жизненного опыта близкого общения с мужчиной, опираясь лишь на врожденный женский инстинкт.
В минуты таких размышлений, вечерами, убаюкиваемый мерным стуком дождевых капель по подоконнику, Ивану представлялось, что Татьяна здесь рядом, присутствует незримо в
его комнате и от нее исходит магическая сила добра и понимания, которая обволакивает его мужскую душу, расслабляет все тело в сладком упоении и он засыпал, с умиротворенной улыбкой на лице, спокойным сном праведника без плотской похоти и чувственных желаний, свойственных молодому мужчине длительное время, не знающего близости с женщиной.
По утрам, при пробуждении, Ивану, напротив, всегда представлялась близость с Татьяной именно плотская, во всей прелестной девичьей наготе, которую Таня обнажила ему в тот пасхальный день.
В такие моменты Ивану частенько приходила решительная мысль: – По приезду в свое село посвататься к Татьяне и осенью справить свадьбу. Потом он поедет учиться в институт, будет прирабатывать уроками на дому, а Танечка будет учиться в учительской семинарии и вместе они, конечно, добьются желаемого результата.
Но следующая мысль разрушала предыдущую: – А если появится ребенок, то как и на что тогда жить? Отправить Татьяну с дитем к отцу: значит лишить её образования и разлучиться с нею до окончания института. Если оставить при себе, то как прожить в городе, не имея твердых доходов? Рассчитывать на помощь отца своего и старосты – неприлично для его лет, да и помощь эта будет небольшая, а репетиторством в городе с семьей не прожить в достатке.
Бедность же разрушает семью и чувства супругов друг к другу посильнее любых других обстоятельств: житейских, моральных и нравственных. По твердому убеждению Ивана – безнравственно заводить семью, если не можешь её содержать в достатке.
Утренние мечты о близости с Татьяной и браке с нею стали повторяться каждый день и Иван понял, что пора возвращаться домой в школу, где его ждет заботливая Арина, которая быстро снимет с него плотскую страсть, накопившуюся за лето, и поможет ему освободиться от мыслей жениться на Татьяне. Тогда, на Пасху, именно утренняя связь с Ариной, помогла ему устоять перед прелестями Татьяны, которые она обнажила, соблазняя его на решительный поступок. Так и теперь – плотская утеха со служанкой освободит его от грешных мыслей соединиться с Татьяной душой и телом: не самостоятельный он еще мужчина, чтобы заводить семью.
Дожди начала лить с перерывами, а потом и вовсе прекратились и Иван решил воспользоваться даром ясной погоды и вернуться к себе в село, тем более, что наступало время поиска и записи учеников в школу. От того, скольких родителей ему удастся уговорить на обучение их детей в школе зависело и его учительское жалование: при недоборе жалованье сокращалось на треть, но если учеников было более 50-ти, то увеличивалось на четверть.
Деньги были нужны Ивану про запас, для обучения в институте, куда он намеревался поступить на следующий год. Ему, как дворянину, обучение будет бесплатным, но на студенческую жизнь он должен обеспечивать себя самостоятельно.
Иван сказал о своем решении уезжать за ужином. Фрося всплакнула, что время идет быстро и вот уже отъезд, а она не успела наварить варенье Ивану в дорогу из-за постоянных дождей. Отец известие об отъезде сына воспринял спокойно, лишь предупредил снова, чтобы Иван был осторожнее в общении со служанкой: пойдут по селу слухи, и жди неприятностей.
– Лучше бы жениться тебе, Иван, там на селе: говорил, что и девушка есть хорошая и ну её к чёрту твою учебу, хватит, двадцать два года скоро наступит, а ты еще хочешь учиться. Живут же люди на селе без всякой учебы: женятся, работают, растят детей и счастливы, по своему, без учебы и без городской жизни. Ничего-то в городе хорошего нет – одна маета. На селе ты всех знаешь и тебе все знают и уважают, если заслужил, а в городе люди прикрываются богатством, знатностью рода и чинами, но копнешь такого человечка поглубже и, оказывается, что он полное ничтожество. На селе даже бедняк – умелец людьми ценится за свое умение – не то что в городе.
Женись, Иван, по душе и будешь счастлив без всякой учебы, – закончил отец свое напутствие сыну и пошел договариваться с соседом, чтобы тот отвез Ивана в уезд: там попутной лошадью или поездом до Орши, от которой, с оказией, сын доберется и до своего села, готовиться к школе.
Всё так и сложилось, и через два дня Иван после полудня уже въезжал в село, где учительствовал. Крестьянин, что довез учителя до села, видимо, рассказал о его возвращении, поскольку не прошло и часа, как объявилась Арина, чтобы хозяйничать по дому и, если угодно Ивану, исполнить его мужское желание.
Иван, изголодавшись по женскому телу за два месяца проживания у отца, вцепился в Арину, как клещ, уложил женщину на диван и целый час ублажал себя и её плотскими удовольствиями, пока женщина, получив свое, не взмолилась отпустить её для хозяйственных дел – иначе она не сможет ходить от безудержного напора Ивана на её женское достоинство.
Так состоялось возвращение учителя к своей школе и своим ученикам, которыми ему еще предстояло обзавестись. Остаток дня Иван отсыпался и отъедался с дороги, ночью спал как убитый, но поутру, когда Арина загремела чугунками на кухне, встал, вновь утащил служанку на диван, чему она не противилась и, забыв свои вчерашние опасения, предалась женской страсти, вскрикивая от приступов желания, которое как и накануне случилось с нею дважды и такой силы, что ноги женщины онемели и не сгибались ещё и час спустя, как учитель выпустил её из своих объятий.
Облегчивши плоть, Иван позавтракал и пошел к старосте, доложить о своем приезде, узнать новости и приступить к рекрутированию учеников в школу. Арина, когда собирала завтрак на стол, печально обмолвилась, что на селе стало худо жить: грядёт неурожай и ждет крестьян голодная зимовка, но Иван не придал словам служанки значения: известное дело, что бабы в любой малой трудности видят вселенскую беду, а сама Арина пышет здоровьем и так живо вела себя на диване, как с голодухи не сможется. Если Арина и изголодалась, то лишь по мужской плоти Ивана.
На дворе начал моросить мелкий дождь, когда Иван вышел из дома, накинув на голову и плечу холстину, чтобы не промокнуть насквозь. Сапоги учителя скользили по размокшей дороге, все рытвины и канавы были доверху заполнены водою: чувствовалось, что дожди здесь идут долго и постоянно, потому что большие лужи уже затянуло болотной ряской и кое-где в канавах высились стрелки молодого камыша, чего Иван не видел ни прошлой осенью, ни весной до отъезда к отцу.
Староста Тимофей Ильич был дома: в дождь на полях и в огородах делать нечего – в пропитанной влагой почве ноги утопают по икры, лапти, в которых крестьяне работают на полях, размокают и разлазятся на лыковые полоски, оставляя ноги босыми в холодной грязи.
– Иван Петрович, прибыл для дальнейшего прохождения учительской службы, как говорили, на воинской службе, – усмехнулся староста. Трудный год будет у вас господин учитель – многих учеников не досчитаетесь нынче в школе. Дай бог, чтобы дети живы остались – если будет им не до учебы.
– Неужели так плохо, Тимофей Ильич? – спросил Иван, присаживаясь рядом со старостою, который сидел на лавке в веранде и печально смотрел, как струйки воды стекают с крыши, объединяются в ручейки, которые вытекают на улицу, где и без них воды по колено.
– Видишь ли, Иван, – молвил староста, – позволь я так буду называть тебя и впредь без посторонних, как отец Татьяны, которая уехала к моему брату в Могилев учиться на учительницу, а перед отъездом поведала мне, что любит тебя, но ты отказался принять её любовь, сославшись на то, что будешь учиться дальше и не можешь сейчас содержать семью.
– Да, это так, – ответил Иван, – но в будущем я видел Татьяну своею женою, правда, лишь во сне, а наяву частенько хотел отказаться от учебы, чтобы быть вместе с вашей дочерью, если вы, конечно, не против.