Обретение чувств - читать онлайн

За окном побелело. Ночью выпал снег и укрыл сухую землю плотным слоем: по приметам, снег, легший на сухую землю, должен был растаять, увлажнить землю, и уже потом, другой снег укрывает землю до самой весны.

– Вот и первая зима моей самостоятельной жизни наступила в чужом селе, среди чужих людей, но при учениках, при новых знакомых, и, конечно, при этой женщине, что хлопочет на кухне и своим теплом и ласкою скрашивает мою жизнь в этой глуши.

Поработаю здесь пару лет и непременно буду учиться дальше: иначе отсюда не выбраться, того и гляди оженюсь на крестьянке или поповской дочке и прощай тогда мечты о науке и жизни в большом городе, – размышлял Иван в тепле и неге под ватным одеялом, прислушиваясь, как дрова потрескивают в печи, да Арина осторожно позвякивает посудой на кухне, приготовляя учителю-сожителю завтрак.

– Нет, при Арине мне удастся избежать женитьбы на местных невестах: желания мои она вполне удовлетворяет, и страсти к браку по этой причине нет. Интересно, почему я вчера в её объятиях вдруг подумал о старостиной дочери Татьяне, чем усилил своё вожделение? Неужели эта Татьяна запала мне в душу или мысль о ней мелькнула случайно? Однако пора вставать, чтобы успеть к урокам и не предаваться пустым размышлениям, – одёрнул себя учитель, вставая с постели и надевая тёплый халат и войлочные чуни, чтобы сбегать в туалет по первому снегу.

Пробегая мимо Арины, он тихонько шлёпнул её по ягодице, от чего та испуганно отпрянула, не заметив за делами появления хозяина.

– Напугали вы меня, Иван Петрович, – обиделась Арина, – с испуга и описаться можно, – по простоте душевной пояснила женщина.

– Прости, Аринушка, за неудачную шутку, – смутился Иван и побежал дальше.

Уроки в школе по первому снегу прошли успешно. Ученики после уроков не разошлись сразу, а поиграли в снежки на школьном дворе, забрасывая девочек, которые истошно визжали, но не убегали со двора, в свою очередь, гурьбой наваливались на какого-нибудь мальчика и валяли его в снегу.

Иван, не вмешиваясь в эти безобидные игры детей, наблюдал с крыльца, следя, чтобы игра ненароком не перешла в потасовку: от игры до драки – один нечаянный снежок, попавший в лицо, и в таких потасовках Иван тоже участвовал в бытность учеником школы в родном селе Охон.

Наигравшись, дети разошлись, а учитель приступил к обеду, который ему сготовила заботливая работница Арина, втайне надеясь на мужскую ласку на диване. Проснувшаяся в женщине страсть требовала удовлетворения, но Иван в своих желаниях оказался скуповат: ему хватало двух-трёх соитий с женщиной в неделю, чтобы чувствовать себя вполне удовлетворённым.

Возможно, испытав любовь, он стал бы более страстным, но пока это чувство было учителю незнакомо, и Арине пришлось довольствоваться тем, что есть, не рассчитывая на большее. Впрочем, женщиной она была уравновешенной, привыкшей повиноваться мужчине и потому в минуты близости старалась извлечь максимум удовлетворения, вызывая некоторое удивление учителя своей страстностью, переходящей в одержимость в моменты совместного оргазма.

Но всё это будет потом, а сейчас Арина потчевала учителя на обед вкусной мясной солянкой, которую приготовила по рецепту из поваренной книги, ибо в крестьянском быту такое блюдо ей готовить не приходилось.

После обеда в школу зашёл портной: низенький, плешивый, но круглый жид, которого направил к учителю священник для пошива учителю тёплого пальто. Портной этот показал образцы материи на пальто и рисунки моделей, по которым Иван с его помощью выбрал фасон и материал на пальто. Портной снял мерки и удалился, обещая через два дня принести наживлённый на нитку раскрой пальто для примерки.

Не успел уйти портной, как в дверь постучал сапожник – видимо батюшка Кирилл всерьёз озаботился здоровьем учителя, что так спешно направил к нему мастеров, чтобы одеть и обуть Ивана Петровича сообразно наступившим холодам.

Сапожник, долго не мешкая, тоже снял мерку с ноги и пошёл к себе тачать сапоги на меху. Иван догадался справиться у мастеров насчёт цены их работы: денег, что оставалось у него от подъёмных едва хватало на оплату услуг, но днями должна была почтой прийти оплата учительства за первый месяц, и средств на житьё и жалование служанке Арине должно было хватить до следующего получения жалованья из уезда. Оказалось, что учительская зарплата, показавшаяся Ивану поначалу довольно приличной, на самом деле позволяла жить весьма скромно: хорошо ещё, что Иван был без семьи – иначе ходить бы ему в студенческом пальто всю зиму.

– Надо будет начать экономить, чтобы немного средств удавалось скопить для дальнейшей учёбы в институте, – решил Иван, – иначе о высшем образовании нельзя и мечтать. – Но и ходить в студенческом кителе и пальто тоже нельзя: перестанут такого учителя уважать на селе. И подработать репетиторством здесь негде – никто своих детей учить дальше после земской школы не намеревается. Хотя надо будет спросить у старосты: может, кто из уважаемых сельчан захочет учить детей на дому: тогда после обеда вполне можно позаниматься с такими детьми за отдельную плату.

За житейскими хлопотами незаметно и закончился день первого снега. За окном стемнело, и Арина, которая задержалась, пока портной и сапожник занимались учителем, тоже попрощалась и ушла домой, где её ждала крестьянская работа: уход за скотиной, мытьё полов и прочие сельские заботы, да и сыну надо уделить материнского тепла и внимания – растёт безотцовщиной у чужих людей: свёкор относится к внуку равнодушно, полагая, что мальчонка вместе с матерью когда-нибудь да съедут со двора, и в доме будет посвободнее.

В этом дому-пятистенке проживали: хозяева – свёкор со свекровью, Арина с сыном, младший сын хозяина с женой и ребёнком-трёхлеткой, да ещё хозяйская дочь незамужняя и, видимо, такой останется, поскольку была крива на левый глаз, который неосторожно повредила в детстве. Итого восемь душ, так что спать Арине с сыном приходилось на полу в горнице вместе с хозяйской дочкой.

К ночи за окном закружила метель, ветер завыл в печных трубах, и Иван, попив чаю, лёг спать пораньше, укрылся тёплым одеялом, и вскоре уснул под всхлипывания вьюги за окном, напоминавшие похотливый вой котов в марте, до которого ещё была вся зима впереди.

Снег, выпавший на сухую землю, так и не растаял, метель, что мела три дня кряду, добавила снега по щиколотки, и Иван почти не выходил из дома: лишь в класс на уроки и обратно в дом, с нетерпением ожидая, когда портной принесёт пошитое окончательно пальто: примерка случилась уже два дня назад.

В субботу, словно сговорившись, портной и сапожник принесли свой товар: всё оказалось впору, и, расплатившись, Иван задумал в воскресенье пройтись к старосте, который пригласил его на обед, а заодно расспросить: не желает ли кто из сельчан подучить своих отпрысков сверх курса земской школы. Шапки у учителя не оказалось и пока приходилось одевать фуражку, но морозец стоял лёгкий, и в тёплом пальто, и в меховых сапогах даже в фуражке было не холодно выйти на село.

VI

За подготовкой к зиме Ивану было не до Арины, но в воскресенье с утра он надумал снять мужские желания, чтобы идти в гости к старостиным дочерям без похотливой озабоченности. Взгляд старшей дочери старосты Татьяны часто вспоминался учителю и он опасался, что духовное стремление к этой девушке, что он испытывал, вкупе с мужской страстью могут сыграть с ним плохую шутку: неосторожное рукопожатие или нечаянный поцелуй в щеку, которых, несомненно, ожидает от него Татьяна, приведут его к женитьбе на этой девушке. Иван чувствовал глубокую симпатию к Татьяне и внутренне сопротивлялся этому чувству, чтобы оно не переросло в любовь, поэтому доступность Арины для удовлетворения мужской страсти была весьма кстати.

Накинув халат на ночную рубашку, Иван, всунув ноги в чуни, пробежал мимо Арины, хлопотавшей у печи, в туалет, утопая в снегу, что намело за ночь и, вернувшись в дом, скинул халат и подкравшись сзади к кухарке, обхватил её груди. Арина видимо ожидала внимания учителя, поэтому вытерла мокрые руки о фартук, который сняла, пока Иван продолжал мять её груди, и, направляясь к дивану, приговаривала:

– Что-то опасаюсь я, Иван Петрович, как бы ненароком не вошел кто в дом, как староста в прошлый раз, напугав меня до смерти.

– Не бойся, никто утром по снегу сюда не сунется, и ты успеешь согреть меня своим телом после улицы, – успокоил учитель женщину, укладывая ей на диван, обнажая и обнажаясь сам.

Их близость была короткой, но бурной, и закончилась взаимным удовлетворением плоти со стонами и страстными судорожными движениями сплетенных объятьями тел. Впервые Арина отдавалась хозяину с открытыми глазами, обнимая его руками и целуя в грудь, на что Иван ответно покусывал женские соски, пахнувшие свежестью, вжимаясь в нежное податливое тело на всю возможную глубину.

Женские груди были упруги, нежны и пахли луговыми травами.

Содрогнувшись в последнем порыве чувств кухарка и хозяин молча и неподвижно лежали некоторое время, потом разъединились и женщина, высвободившись, с улыбкой удовольствия на лице, ушла заниматься хозяйством, а мужчина вышел следом за ней на кухню, сполоснул лицо холодной водой из рукомойника, что висел в углу у входа, плеснул воды на грудь и плечи, вытерся чистым полотенцем и прошел к себе в спальню, чтобы одеться, шлепнув мимоходом женщину по упругой ягодице. Он хотел благодарно поцеловать Арину в губы, но она смущенно увернулась.

Услада похотливых желаний мужчины и женщины, по взаимному согласию, на этом закончилась до следующего раза.

За завтраком, Иван, умиротворенный плотской утехой с кухаркой, спросил, попивая горячий чай с баранками:

– Хочу сказать, Арина, что ты всегда чистенькая и пахнешь луговой свежестью, как тебе удается это?

– Так я, Иван Петрович, каждое утро иду в баню, что на задворках нашего двора, и там, раздевшись донага, обтираюсь терпким настоем луговых трав: зверобоя, чистотела и ромашки, которые завариваю в чугунке с вечера, ну и, конечно, по субботам парюсь в бане с сыном – потому и чистая. Свекор однажды спросил меня: что это я каждое утро намываюсь, идя к вам в услужение, так я ответила, что обтираюсь травами, чтоб не нести с собой к учителю в дом тяжелые запахи деревенской избы, где мы живём. Здесь и куры под печью и теленок по весне в углу кухни привязан – иначе в сарае может замерзнуть. Свекор понял и отстал с расспросами, а теперь вот и вы поинтересовались.

– Мне нравятся твоя чистота и запахи, тело у тебя нежное и упругое, вот только руки грубоваты.

– Так как им не быть грубыми от крестьянской работы, – удивилась Арина. – Попробуйте пшеницу жать серпом и у вас руки загрубеют. Ничего, за зиму я руки приведу в порядок, не извольте беспокоиться, Иван Петрович, – обиделась Арина.

– Прости, я не хотел сказать обидного, – смутился Иван, – и ещё хочу спросить: почему ты никогда не целуешь меня в губы и мне не позволяешь? Может тебе это неприятно?

– Нет, с вами, Иван Петрович, мне никак нельзя целоваться губами, – возразила Арина. – В губы целуются только муж с женой и у них в это время души сливаются воедино. А мы греховодники, и нам это ни к чему, чтобы наши души сливались – это бесовщина будет.

– Крестьянское, наверное, это поверье, – удивился Иван. – Я-то думал, что души мужчины и женщины сливаются в минуты плотского удовольствия, когда тела соединились, а по-вашему выходит, что при целовании в губы. Ладно, не буду больше вводить тебя Аринушка в искушение своими поцелуями в губы: но в грудь-то можно? – спросил Иван, закончив завтрак и мимолетно сунул свою руку в вырез сарафана, ухватив женщину за грудь и сжимая сосок между пальцами.

– Бессовестный вы охальник, Иван Петрович, делаете с бедной вдовой, все что хотите, да ещё и посмеиваетесь над нашими обычаями не целоваться в губы при греховной связи. Кроме целования, все остальное вам позволено: когда захотите и сколько захотите – я согласна хоть сейчас повторить ваш утренний урок на диване, – засмеялась Арина, ускользая грудью от хозяйской руки.

– Нет, мне в гости ещё к старосте идти, – пояснил Иван, а после второго нашего блудодейства я уже идти никуда не смогу. Как говорится – хорошего помаленьку. И ты, Аринушка, заканчивай хлопоты и иди домой к сыну. Он у тебя смышленый малый и учится старательно: пусть заходит сюда после уроков и покорми его на кухне, – я возражать не буду.

– Спасибо вам, Иван Петрович, за вашу доброту и заботу, – оживилась Арина. – Сынок-то мой приходит после уроков, а там семейка уже всё подъела в обед и ему остаётся лишь хлебушек, да изредка щей остатки. Утром-то я сама его кормлю и вечером тоже, теперь вот и с обедом наладится по вашей доброте. И кошку надо бы завести здесь, Иван Петрович: давеча в подпол лазила за картошкой, и есть подгрызенные местами клубни и морковь тоже. В деревне без кошки припасов не уберечь от мышей, особенно зерно. Так я присмотрю где-нибудь кошку и принесу, если не возражаете?

Иван не возражал, служанка прибралась в доме, напекла пирогов с ливером – в селе начался забой скота и птицы и Арина прикупила где-то свежатины: мясо вынесла на мороз, подвесив мешок в сарае, чтобы ни мыши, ни кошки соседские не добрались, а из внутренностей напекла вкусных пирогов хозяину на ужин или просто к чаю.

С уходом служанки Иван тоже засобирался в гости к старосте: ему, молодому человеку двадцати одного года от роду не терпелось пройти по селу в новом пальто и теплых сапогах, не прячась от лёгкого морозца с ветерком, что был на дворе после трех дней снежной метели. Прифорсившись, учитель вышел из дома и степенно направился к старосте, отвечая наклоном головы на приветствия сельчан, которые, по привычке снимая шапку, раскланивались с учителем.

– Отсюда, наверное, и пошло выражение «ломать шапку», – подумал Иван, наблюдая, как встретившийся ему по пути крестьянин, сняв шапку, приветствовал его, нервно тиская шапку в руках.

В доме старосты было тепло и уютно, как бывает в домах, где проживает много женщин, наводящих чистоту и порядок, а у старосты на него и сына старшего приходились жена и две взрослые дочери, которые и блюли чистоту и порядок.

В этот раз, других гостей, кроме Ивана, у старосты не было, но дома оказался его сын Егор, который в прошлые посещения учителя бывал то на работах в поле, то в отъезде по делам, поскольку староста возложил на сына все крестьянские дела, оставив за собою только управление селом, что было необременительно, но приносило доход и уважение односельчан.

Дочки старосты: Татьяна и Ольга – что помладше, к приходу гостя вырядились в ситцевые яркие платья, в которых из дома в снег и холод даже под шубейкой не выйдешь, но в теплой горнице в легких платьях девушкам было уютно и нарядно.

К воскресному обеду старостиха наварила мясного борща и напекла пирожков с ливером: наверное, добрая половина села в эти дни пекла подобные пироги после летнего воздержания от мясных блюд.

Староста с сыном днями тоже закололи подсвинка. Засолили сало, закоптили окорока, мясо убрали в амбар, а из ливера старостиха, в который уже раз, пекла пироги – не пропадать же добру, которое долго нельзя хранить, иначе пойдет горечь.

Обедали поначалу молча, но когда перешли к чаепитию и стало уместным вести застольную беседу, Иван, вспомнив свои размышления об учительском приработке, спросил старосту, нет ли на селе желающих поучить своих детей на дому за небольшую плату:

– Видите ли, Тимофей Ильич, по школе я вполне справился с уроками, но после обеда, когда уроки закончились, у меня свободное время: по хозяйству хлопочет ваша Арина, а я мог бы поучить детей на дому, если кто из сельчан не пожелал отдать детей в школу. Да и взрослых могу обучать на дому, если кому приспичет грамоту знать. В уезде мы, школяры, частенько детей мещан обучали на дому – и нам приработок, и детям польза.

– Хорошо, Иван Петрович, я поспрашиваю мужиков и думаю через недельку – две дам ответ, – принял староста просьбу учителя.

– Не надо далеко ходить, – вдруг вмешалась старостина дочь Татьяна в разговор старших. – Я вот, тятенька, давеча говорила, что хочу выучиться на учительницу – вот Иван Петрович пусть и натаскает меня знаниями, чтобы смогла учиться я в учительской семинарии в городе Могилеве, где у вас, тятенька, живет сродный брат Михаил, который обещался мне дать кров на время учебы.

– Когда это ты успела сговориться с Михаилом? – удивился староста.

– Так прошлым летом, когда он проездом был у нас в гостях – тогда я спросила и он обещал. Только не знала я – как мне готовится к этой учебе, а сейчас объявился у нас учитель и я согласная, чтобы он позанимался со мною уроками на дому здесь или у него в школе. У меня есть знакомые девочки на селе, которые тоже хотят подучиться сверх земской школы. Вот и будет у Ивана Петровича еще один небольшой класс для занятий после обеда. Мы уже взрослые и учеба у нас пойдет ловчее, чем в школе, с малышами, – убеждала Татьяна своего отца.

Староста оживился: – Дело, дочка говоришь, я знал, что ты у меня сообразительная. Надо подумать нам над твоим предложением, поэтому не будем сейчас давать ответ учителю. Ты, дочка, поговори со своими подружками, я потолкую с мужиками, и, наверное, наберется на селе с десяток девиц, которых родители пожелают немного доучить. В школе-то девушкам разрешено обучаться лишь до тринадцати лет вместе с мальчуганами, а отдельно женским классом, можно учиться хоть до старости или до замужества. Все лучше, чем зимой по домам киснуть, да ждать женихов.

На том и порешили. Татьяна, победно сверкнув глазами в сторону учителя, вышла с сестрой из горницы, а Иван со старостой еще долго гонял чаи и слушал рассказ Тимофея Ильича как он воевал с турками в прошлую войну на Балканах за освобождение болгар от османского ига, и получил там за свою храбрость георгиевский крест.

И мог бы еще сражаться, но был ранен, а потом война окончилась и его освободили от воинской службы. С той поры минуло почти тридцать лет, но события воинской службы навсегда сохранились в памяти старосты и он рассказывал о войне в мельчайших подробностях, как будто это было вчера. Из-за этой войны Тимофей Ильич и женился поздно: пока встал на ноги с помощью отца и вот уже пятнадцать лет бессменно здесь старостой, потому что с людьми ладит по справедливости и поблажки не дает ни нашим, ни вашим.

Застольный разговор затянулся до темна, тем более, что староста попивал чаек вперемежку с чарками водки, чему старостиха не мешала: в одиночку, без участия учителя, Тимофей Ильич соблюдал меру, а важный разговор мужчин никогда не обходится без чарки-другой водки.

Расстался Иван со старостой почти дружески, хотя по возрасту он был ближе к дочерям и наравне с его сыном, но образованность на селе дает такой же почет, как и старость, а учитель в глазах сельчан – тот же барин, потому что из другого общества: не из крестьян. Староста пригласил Ивана к себе в дом на следующее воскресенье: к тому времени он поговорит с народом об учебе их детей и даст ответ учителю на его предложение организовать дополнительное обучение взрослых девушек.

Неделя промелькнула незаметно. Дни становились всё короче: не успеешь оглянуться, а за окном уже темнеет. Выпавший снег так и остался лежать и по селу ходили слухи, что не к добру это, коль снег выпал на сухую землю и остался в зиму не таявши.

По крестьянским приметам это было к неурожаю в следующем году и грозило суровой зиме нынче. Действительно, установились морозы за двадцать градусов, два-три раза еще подсыпало снега и Иван радовался, как своевременно он пошил себе пальто и сапоги. У местного скорняка он подобрал себе мерлушковую шапку и мог не опасаться больше морозов, спокойно прохаживаясь по селу, поскрипывая снегом под сапогами.

В субботу, староста через Арину передал свои извинения: ему по делам срочно надо съездить в уезд, и пусть Иван Петрович без обиды заходит в гости через выходной, тем более, что и крестьян на счет учебы их взрослых дочерей староста не успел опросить.

Иван принял это объяснения и в воскресный день пошел в церковь, куда не заходил вторую неделю. В церкви Иван послушал службу, поставил свечу, подождать батюшку Кирилла, чтобы показаться ему во всей своей зимней одежде и поблагодарить за присланных мастеров, что одели и обули учителя и тем самым сберегли его здоровье от стужи.

Батюшка Кирилл одобрил внешний вид учителя: – Теперь вы, Иван Петрович, выглядите барином в теплом пальто, а не хилым студентиком в легком пальтишке, подбитом ветром. В таком виде крестьяне вас будут уважать и охотно отпускать детей в школу. Как там мой дьячок, справляется с уроками Закона Божьего в школе? – поинтересовался священник, который свои школьные заботы переложил на подневольного дьякона.

– Видимо справляется, коль ученики на его уроке сидит смирно, – отвечал Иван.

– Вот и славно, – ответствовал отец Кирилл. – Пусть дьяк учит детей Божьему слову, а мы пройдем ко мне и попьем чайку с пирогами, что напекла с утра моя матушка.

Иван принял это предложение и вскоре сидел в поповском зале за столом, в окружении поповских дочек, попивая чай с мясными расстегаями и беседуя со священником о сельских делах.

– Наслышан я от старосты о вашем желании учить взрослых дочерей дополнительно и отдельно от парней и весьма приветствую ваше начинание. Своих старших: Машу и Дашу я учу сам на дому – образование в духовной семинарии не уступает учительскому и поэтому я могу успешно поднять образование своих дочерей, чтобы они тоже могли учиться в светских учреждениях, если пожелают. Но другие односельчане не могут сами образовывать своих дочерей и я думаю, что желающие добра своим дочерям родители найдутся в нашем селе: им будет польза, а вам учительская практика и дополнительный доход, – подвел священник итог своим рассуждениям.

– Если кто из прихожан спросит моего совета насчет обучения детей, я им посоветую обратиться к вам, Иван Петрович. И учить девочек можно будет не на дому, а в вашей школе после занятий, так сказать во вторую смену. И под приглядом кого-нибудь из родителей, чтобы не подумали селяне чего худого о ваших занятиях с девушками, потому что вы молодой и холостой учитель, да еще и привлекательной наружности. Вон мои старшие дочери смотрят на вас во все глаза, и я удивляюсь, как на вас одежда не дымится от их обжигающих взглядов, – пошутил отец Кирилл.

– И ещё один совет хочу вам дать. Учите девушек не только грамоте, но и светскому поведению и домоводству: у меня есть книга «Домострой», многие сейчас называют её реакционной, но там много полезных советов для поведения девушек в семье мужа и будет хорошо, если вы используете эту книгу при обучении. Я сейчас же дам книгу вам. Кстати, можете и другими книгами из моей личной библиотеки попользоваться: у меня не только духовные, но и светские книги, есть весьма полезные для учительства, – закончил отец Кирилл и пригласил Ивана в свой кабинет, где в шкафах на полках стояли десятки книг. Иван тоже мечтал завести личную библиотеку, но учеба и переезды мешали этому: таскать за собой тяжелые книги было неразумно и накладно по деньгам, и пришлось пока отказаться от этой идеи.

У отца Кирилла и вправду книг оказалось много и Иван, просмотрев их, тотчас, с разрешения священника, отобрал с пяток для изучения и возможного использования в учебе, в том числе и знаменитый «Домострой» об укладе семейного быта в русском обществе еще два века назад. Прихватив книги учитель ушел из приветливого дома священника, провожаемый взглядами дочерей отца Кирилла, прильнувших к окнам.

Неделя занятий прошла под снег и завывания метели за окнами школы, но воскресное утро выдалось погожим и солнечным. Низкое солнце серебрило свежий снег, который сверкал словно драгоценные камни всеми отливами цветов, так что слепило глаза при взгляде навстречу солнечным лучам.

Поутру Иван поимел служанку Арину, как всегда на диване, чтобы с чистой душой, освобожденной от плотских желаний, направится после полудня в гости к старосте. Часто, задумываясь о своих отношениях с Ариной, учитель пытался найти им такое понятие, которое бы никак не связывало его со служанкой, как интимная связь соединяет мужчину с женщиной и придумал: его отношение к Арине подобно отношениям хозяина к вещи: хозяин имеет сапоги, пальто, завтрак, приготовленный служанкой, имеет её тело, необходимое ему для душевного спокойствия и к взаимному удовольствию.

У старосты уже оказались и священник, и урядник, и даже волостной старшина – все без жён и деток, когда Иван пришел. Сельская верхушка власти обсуждала указ царского правительства о проведении земельной реформы, разговоры о которой велись еще с лета, но теперь стали законом, который старшина привез из уезда.

Как и предполагал староста, министр Столыпин по царскому велению разрешил крестьянам выход из общины с надельной землей, что была у семьи в пользовании. Эта земля переходила в собственность главе семьи навечно и могла теперь передаваться по наследству.

– Всё, не будет больше мира в деревнях по всей России, где есть надельная земля. Кто сейчас пользуется хорошей землей и одним наделом, – тот её и оформит во владение, выйдя из общины. Кому достанется сейчас земля похуже, да еще и кусками чересполосицы, тот либо продаст землю вовсе и уйдет из села в город, либо сдаст эту землю в аренду крепким мужикам, либо будет горемычно страдать в нищете на этой земле, не в силах сводить концы с концами.

Я, что греха таить, надеялся, что царь-батюшка поделится землицей государевой с крестьянством, да и помещиков своих поприжмет уступить часть земель. Тогда крестьянская община смогла бы всех наделить землей в достатке: только работай – глядишь и безлошадные семьи тоже как-нибудь вывернулись из нищеты с помощью общества, а оно вон как вышло: у кого оказался в руках кусок землицы пожирнее, тому она и достанется.

Не понял этот министр Столыпин, что Россия держится на крестьянской общине и вместо укрепления этих общин, он с царской помощью принялся разрушать уклад нашей жизни. Быть большой беде от этого указа, кровушки народной прольются реки – это будет почище, чем революция пятого года – закончил староста села свои мысли.

– Ладно тебе причитать, Тимофей Ильич, – одернул урядник старосту. – У тебя самого землица хорошая и надел побольше, потому что староста: тебе первому сподручно будет выйти из общины, да и старосты, как я слышал, теперь будут не избираться народом, а назначаться уездным начальством. У тебя, Ильич, и земля останется, и должность сохранишь. И другие крепкие семьи возьмут землю и будут будто поместные дворяне хозяйничать на этой земле, а голь перекатная пусть продаёт землю, пропивает деньги и подаётся в города на заработки, коль здесь в селах на земле прокормиться всем не удается, – подвел итог урядник, а старшина волости поддержал его.

Иван в этом разговоре участия не принимал: своей земли у него не было, у отца тоже, крестьянствовать он тоже не собирался, но рассудком он понимал опасения старосты. Возможность присвоить лучший кусок земли, конечно, разбудит в людях самые низкие инстинкты, соседи рассорятся навсегда, община, которая слабым помогала выжить, распадется на семьи, и каждый будет по-волчьи рвать кусок добычи себе и только себе.

Из истории известно ему, что русская земля покорилась татаро-монголам лишь потому, что Русь была раздроблена на отдельные княжества и каждый князь был сам по себе и не желал никому подчиняться даже под угрозой нашествия диких племен. И только благодаря сельской общине, где люди действовали сообща, князю Дмитрию через сто пятьдесят лет удалось объединить людей, и разгромить татар на поле Куликовом. А теперь и каждый крестьянин будет волком сидеть на своем кусочке земли и грызть своих соседей, обманом, силой или деньгами стараясь захватить их земли: точь в точь как князья в старину.

Спор сельчан, впрочем, скоро закончился: реформа ещё только начиналась, многое было неясно, против власти не попрёшь, и утро вечера мудренее.

Староста обнадежил Ивана, что уже десяти девицам родители разрешили подучиться у него в школе, и завтра в понедельник их отцы придут в школу договариваться.

Гости, успокоившись, за обедом вели разговоры о житейских делах, не забираясь до государственных, от выпитой водочки размякли, подобрели и разошлись по домам вполне довольные собою и обедом у старосты.

Иван, попрощавшись с Тимофеем Ильичом, тоже направился домой, уговорившись со старостой, что уроки девушкам будет давать в школе: школа являлась собственностью общины и разрешение старосты было необходимо. Взамен Иван взялся обучать дочь старосты Татьяну бесплатно, чему староста был весьма доволен – целый рубль экономии каждый месяц!

Шагая по темной улице села, Иван размышлял о земельной реформе и министре Столыпине: кто это такой?

VII

Петр Столыпин – крупный помещик-землевладелец, возглавил правительство при Николае Втором в 1906 году, когда отголоски революции 1905 года еще отдавались по всей России, ибо подавление этой революции не решило ни единой проблемы Российского государства, главной из которых была несоответствие между сословной наследственной властью самодержавия и властью денег, которая не признает сословных привилегий, а определяется лишь количеством денег у представителя любого сословия и способом вложения этих денег в экономику страны с целью излечения личной прибыли.

Само понятие экономика означает искусство ведения домашнего хозяйства или совокупность общественных отношений в сфере производства, обмена и распределения продукции.

В промышленности России к этому времени сложились уже вполне капиталистические отношения, когда «его препохабие капитал», находящийся в частных и почти всегда грязных руках, определяет взаимодействие владельцев капитала и наемных работников, которые, собственно говоря, создают и приумножают этот капитал для его владельца, имея от своего труда лишь ту часть, что им милостиво соизволит выделить владелец капитала, подобно тому, как хозяин кинет кость своей собаке: добрый хозяин кинет кость побольше и пожирнее, прижимистый кинет обглоданную кость, а то и вообще ничего.

Такова власть капитала по изначальной принадлежности, независимо от того, каким образом собственники владеют капиталом: единолично или групповым способом, через разные акционерные общества и товарищества, где каждый товарищ волком смотрит на другого товарища, чтобы при случае загрызть его и отобрать его кость для себя -любимого и ненасытного.

Человек достаточно быстро удовлетворяет естественное чувство голода, но жажда денег, олицетворяющих капитал, не знает чувства и меры насыщения и этот феномен не имеет примеров для подражания в естественной природе.

Карл Маркс, труды которого Иван изучал в своём эсеровском кружке, писал, что за каждый крупным капиталом скрывается преступление. Например, некто избил и ограбил прохожего, взяв у него кошелек, на этот кошелек купил лавку, на доходы от лавки расширил дело, продолжая и разбойничать на дорогах. Потом его сынок, что пошел по стопам отца, приумножил капитал, организовал производство мануфактуры и глядишь через два – три поколения наследники этих разбойников становятся миллионщиками, уважаемыми людьми с честным взглядом и спокойным сном, ибо сами они никого не убивали и не грабили, а лишь воспользовались наследством своих предков-грабителей, как владельцы частной собственности: священной и неприкосновенной для остальных обитателей этой страны.

Итак, капитализм в промышленности России жил и развивался со средней скоростью в 2-6% прироста в 1900-е годы, что царская верхушка считала своим достижением. Однако, прирост населения был больше прироста капитала и по этой причине основное население страны нищало абсолютно и относительно других больших стран Европы, частью которой, несомненно, являлась и Россия.

Другое положение сложилось в сельском хозяйстве. Землей в России владели: государство в лице царя-императора, церковь – как организация, частные лица, помещики – землевладельцы и коллективы крестьян в лице сельских общин. Все эти владельцы имели право владеть, пользоваться и распоряжаться землей, кроме сельских общин, которые не имели права распоряжения, то есть продажи земли.

Петр Столыпин, сам крупный помещик, имевший семь тысяч десятин земли, и приверженец монархисткой власти, решил провести земельную реформу только для земель сельских общин, чтобы крестьяне тоже имели право продавать ту землю, что сельская община выделила на эту семью: мол пусть эти наиболее активные и нахрапистые крестьяне, закрепят через власть кусок общей земли за собой и хозяйничают на этой земле, прикупая у других крестьян ещё землицы или продавая эту землю по своему усмотрению.

Общинной землей обычно владела волость, через избранных от сел и деревень представителей крестьянства. Волость наделяла села и деревни землей близлежащей, причем сюда входили пахотная земля, угодья и леса, но часть земель, особенно лес, оставалась в общем пользовании волости. Затем сельская община села распределяла общинную землю по дворам согласно количеству едоков мужскому пола и каждый двор-семья пользовались этой землей по своему усмотрению, но так, чтобы уплатить положенные подати с этой земли в пользу государства и сельской общины, без права продажи, да и сама община не могла продавать землю.

Раз в несколько лет общинная земля по жребию перераспределялась между семьями, чтобы учесть новый состав семей. Такой порядок землепользования на Руси был много сотен лет, что объединило и сохранило русский народ как нацию: не торгашей-паразитов, а землевладельцев-тружеников.

По мнению Петра Столыпина, активные крестьяне, завладев землей и обобрав своих соседей: тихонь или пьянчуг, станут зажиточными, и сами без указания сверху, скрутят крестьянскую голытьбу в бараний рог и наступит по всей земле русской тишь да благодать под молитвы попов о благополучии царя-батюшки и всех его присных, владеющих частной собственностью: священной и неприкосновенной.

Худородные крестьяне вымрут с голодухи, а кто останется жив, тех можно отправить за Уральские горы, в Сибирь, где земли много и она никому не нужна в собственность по причине тяжелого климата для земледелия и скотоводства.

Обращаться с крестьянами, как со скотиной, Столыпин научился в бытность губернатором Саратовской губернии, когда по стране прокатились крестьянские волнения от бедности и безземелья, поскольку общиной земли не хватало для прокорма семьи, прикупить землю было не на что, а брать в аренду у помещиков и вовсе влезть в кабалу.

Столыпин первым применил войска для усмирения бунтов со стрельбой по безоружным крестьянам. Этот способ установления спокойствия в губернии был замечен царем Николаем в Петербурге и Столыпина назначили в1906 году министром внутренних дел по наведению порядка и кладбищенской тишины уже по всей Российской империи.

Столыпин начал ретиво наводить порядок и скоро стал Председателем царского правительства, сохранив за собой и пост министра полиции, и работа закипела.

Нахрапистые крестьяне, используя связи и взятки, прихватили себе лучшие участки общинной земли, затем прикупили земли других крестьян: больных, убогих и пьянчуг, уговорив их выйти из общины и вскоре на просторах Российской империи на русских землях появился класс кулаков-захребетников, которые раскололи мир в общинах по принципу: каждый сам за себя. Эти кулаки переселились на хутора, на своей земле, отделившись от крестьянского мира общины, или же остались жить в селе, отделившись только землей, которую крестьяне-общинники называли «отрубами».

Недовольные и обманутые крестьяне взбунтовались, на что Столыпин ответил организацией карательных экспедиций по усмирению непокорных сел с массовым расстрелом на месте и организацией военно-полевых судов из офицеров-карателей с приведением приговоров на месте через повешение смутьянов. Более тихих, но непокорных, ссылали на каторгу-поселение в Сибирь, вслед за добровольными переселенцами, решившими поискать счастья за Уральскими горами.

В промышленности, Столыпин-полицейский тоже ввел драконовские законы в отношении рабочих, позволяя фабрикантам по своему усмотрению устанавливать оплату наемных рабочих и распорядок работы.

В добавок к земельной реформе, Столыпин попытался решить и еврейский вопрос, который волновал его как православного помещика, видевшего угрозу в этих пришельцах из далёких земель для самодержавия и помещичьих привилегий.

Столыпин приказал в нескольких губерниях выделить земли вокруг еврейских местечек-поселений, чтобы иудеи начали крестьянствовать и ушли от привычных им дел: ремесленничества, торговли, содержания питейных заведений и публичных домов и ростовщичества. Иудеям, не желающим заниматься крестьянским трудом, начали выдавать ссуды для переезда обратно в Палестину, которая считалась их землей обетованной. Одни иудеи охотно брали деньги на ведение крестьянского хозяйства, другие брали деньги на переезд в Палестину, но всё оставалось по старому: никто из них не собирался работать на земле и почти никто не желал переезжать в Палестину. Обычно, взяв ссуду, иудеи переезжали в другую губернию, где их следы терялись в тамошних местечках.

Крестьяне – переселенцы в Сибирь, получив ссуду на переезд и обзаведение хозяйством, делились деньгами с чиновниками – мздоимцами, а оставшихся средств не хватало на обустройство жизни в непривычно суровом климате Сибири и примерно пятая часть переселенцев возвращалась в родные места батраками, потому что свою землю они уступили кулакам по условиям ссуды.

Помещики и капиталисты горячо приветствовали действия Столыпина по наведению порядка в стране и усмирению недовольства крестьян и рабочих, но обездоленные и униженные ответили на репрессии сопротивлением, организовались в партии, в том числе и в партию эсеров, к которой примкнул ещё в ходе учебы Иван и которая, в эти столыпинские времена, организовала боевую организацию, устраивающую уничтожение наиболее ненавистных представителей власти.

Жан Жак Руссо, французский философ, говорил: «Первый кто огородил участок земли, придумал заявить: «Это моё» – был основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья, крикнул бы себе подобным: «остерегайтесь слушать этого обманщика: вы погибли, если забудете, что плоды земли – для всех, а сама она – ничья!»

Своими действиями и реформами в интересах правящих классов помещиков-капиталистов, Столыпин окончательно расшатал устои царской власти и вызвал неотвратимость перемен в стране, что в последующем, привело к краху царской России.

Помещик-крепостник Столыпин так и не понял, что в условиях России, исключая южные окраины, земледелием можно успешно заниматься только всем миром, помогая и поддерживая соседей: даже ставить дом новый крестьянин кликал на подмогу сельчан и такая подмога называлась «помочь». Одиночке-пахарю в суровом климате России не сдюжить против природных напастей и развал общины – это не свобода распоряжаться землей, а уничтожение образа жизни русского крестьянина, чьим потом и трудом и была построена Российская Империя, которая начала рассыпаться, лишившись поддержки общины-народа.

Желая упрочить самодержавие, дворянство и капитал, Столыпин внес разлад в общинную жизнь крестьянства и тем самым подорвал основы самодержавия, которое и держалось несколько столетий лишь опираясь на сельскую общину.

Став на путь подавления крестьянского недовольства путем насилия, репрессий, расстрелов и виселиц, Столыпин лишь ускорил крах царизма, при этом, обвиняя своих противников в том, что « Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия», но даже попы проповедуют, что благими намерениями вымощена дорога в ад.

Тысячи крестьян, восставших против столыпинской земельной реформы, были застрелены карателями, ещё тысячи были повешены по приговору военно-полевых судов, десятки тысяч отправлены на каторгу и все это делалось Столыпиным при согласии и одобрении царя-батюшки Николая Второго.

Лев Толстой, в своей статье «Не могу молчать» писал: «Обращаюсь ко всем… И до вас, двух главных скрытных палачей, своим попустительством участвующих во всех этих преступлениях Петру Столыпину и Николаю Романову…., чем дольше продолжается теперешнее положение, тем больше я убеждаюсь, что эти два человека, виновники совершающихся злодейств и развращения народа, сознательно делают то, что делают».

В самом начале столыпинских реформ и злодейств, по Льву Толстому, Иван и начал в селе Осокое учительствовать в земской школе.

VIII

В понедельник, утром, к Ивану в школу пришли трое крестьян, справиться насчет учебы своих взрослых дочерей, о чем их уговорил староста. Учитель спешил на уроки и договорился, чтобы сельчане пришли часа в три пополудни, когда он освободится и можно будет сговориться подробно об учебе девиц. Время наступило зимнее, работы крестьянской во дворах было немного и крестьянские ходоки в заботах о своих дочерях пришли в условленное время, обсудили условия учебы и плату за обучение: всё их устроило и со следующего понедельника уговорились о начале учебы девиц прямо в школе после уроков школяров.

За неделю Иван навестил и других сельчан, пожелавших обучить своих подросших дочерей, по списку составленному старостой, и в следующий понедельник после полудня в школу пришли двенадцать отцов семейств со своими дочерями, которые либо вовсе не знали грамоты, либо не доучились в земской школе, либо хотели подучиться основательнее для возможного

дальнейшего образования, как Татьяна – дочь старосты, хотевшая выучиться дальше на учительницу и пришедшая без отца, поскольку знала учителя лично.

Иван собрал девиц в классе вместе с их отцами, объяснил, как и чему он будет учить каждую из них в зависимости от грамотности и дальнейших намерений и уговорился о начале уроков завтра же, чтобы не терять даром время: пока зима – домашней и полевой работы мало, но с наступлением весны девушкам будет труднее уходить на учебу, ибо крестьянских забот прибавится. Плату за обучение Иван условился, по предложению старосты, в один рубль за месяц, что было посильно всем пришедшим зажиточным крестьянам, занимающимся ещё и отхожим промыслом в зимнее время года.

На следующий день Иван провел с утра уроки в школе, обучая малолеток, пообедал, отдохнул немного и скоро вернулся в класс, где уже собрались новые ученицы. Пришли и два отца, желающих посмотреть, как учитель будет обучать их дочерей и не зря ли они согласились платить рубль в месяц за их учение.

Ученицам было по 16-17 лет – в самом расцвете девичества, когда даже непритязательной внешности девушки свежи и обаятельны и потому выглядят весьма привлекательно для мужского глаза.

Иван рассадил девушек, чтобы ему было удобнее учить их в зависимости от уровня грамотности и, не медля далее, начал уроки. Для неграмотных вовсе, он начал с обучения буквам, для грамотных задал чтение, а для пожелавших совершенствоваться в учебе далее задал переписать из учебника в тетрадь по целой странице, чтобы оценить их уровень знаний. Таких учениц оказалось лишь две: Татьяна – дочь старосты и дочь лавочника.

Уроки с девушками прошли быстро: учитель объяснял, что и как делать каждой из них, смотрел в тетради, проверяя написанное, но стараясь не наклоняться близко, чтобы не возбудились его мужские желания от близости девичьих прелестей и не вызвать этим неудовольствие присутствующих отцов, зная строгость семейных нравов. К концу занятий, длившихся два часа, девушки вполне освоились, начальная девичья стеснительность исчезла перед молодым учителем, и Иван закончил уроки уже при взаимной доброжелательности и полном одобрении со стороны отцов, убедившихся в том, что они не зря будут платить деньги за обучение дочерей.

Ученицы разошлись. Иван прошел к себе в учительское жилище, где Арина уже приготовила ужин и собралась уходить домой. Успешные уроки подняли Ивану настроение, близость молоденьких девушек возбудила желания и он, обхватив Арину за груди, молча потянул женщину к дивану.

– Что вы, что вы, – испугалась Арина, – вдруг кто вернется или нечаянно зайдет сюда, тогда стыда нам не обобраться и вашему житью здесь наступит конец.

– Не беспокойся Аринушка, калитку я запер на крючок, пока открывать будут, мы приведем себя в порядок.

– Ну, если по-быстрому, то как пожелаете, Иван Петрович, – покорно проговорила женщина, удобно укладываясь на диван и принимая на себя всю тяжесть мужского тела, потому что учитель не стал раздеваться, сняв только пиджак и ботинки, в которых проводил уроки.

Соитие учителя и служанки было быстрым и бурным со стороны мужчины, так что женщина даже не успела настроиться на близость, как Иван достиг семяизвержения и затих неподвижно в теплом женском теле.

– Эвон как, Иван Петрович, вас девицы распалили, – обиженно сказала Арина. – Я даже не успела вкусить женскую радость, как вы уже закончили свое греховодство. Не дай вам бог, Иван Петрович, позариться по настоящему на ученицу какую: отец девицы может и на смертоубийство пойти за честь дочери и конец тогда моей службе у вас на кухне и на диване, а я ведь только-только вкусила женской сладости и начала подкапливать рубликов для своего отъезда в город, когда вы уедете тоже на свою учебу.

– Поэтому, Аринушка, и будем ублажать нашу плоть на диване, чтобы и мне глупость от мужского желания не совершить, и тебе получить удовольствие и доход от нашего греховодства, как ты говоришь, – ответствовал Иван, освобождая женщину от своей тяжести.

– И насчет девиц этих не беспокойся: пока нам хорошо вместе, у меня и мыслей насчет них не будет. И быстрота моя сегодня с тобой не в обиду тебе, а потому, что день я провел удачно, вот желание и разыгралось. Мужчина, наверное, завсегда хочет женщину больше, если дела сделал хорошо и доволен собою. Я сегодня доволен собою, отсюда и быстрота услады с тобою. Ничего, завтра я исполню всё это снова и только для тебя – чтобы напрасно не обижалась. А теперь поспешай домой: сынок, наверное, заждался матери, да и соседи мои могут почуять неладное, если ты будешь затемно уходить из школы.

Арина быстро собралась и ушла, оставив учителя наедине и в полном удовлетворении чувственной мужской плоти.

На следующий день, проведя уроки со школьниками и девицами, Иван исполнил свое обещание удовлетворить женскую страсть и Арина билась под ним на диване, стонала и кусала в плечо, содрогаясь от сладко-пронзительного осязания близости с мужчиной, захлестнувшего женщину с ног до головы сбывшимся чувственным желанием плоти.

Зимние дни замелькали чередой, как вороны над ближним лесом, в будничных заботах учителя об учениках и ученицах и в устоявшихся отношениях интимной связи учителя со служанкой.

Уроки со школьниками давались Ивану легко: он нашел подход к крестьянским детям, которые в охотку, а не по принуждению стали учиться грамоте, видя старания учителя.

Девицы тоже вполне охотно посещали занятия и показывали хорошие успехи в учебе, стараясь не сплоховать перед молодым учителем и осторожно заигрывая с ним в тайной надежде стать его суженой: не может же молодой одинокий мужчина не увлечься кем-нибудь из них: молоденьких, свежих и привлекательных, а дальше одна дорога – под венец.

Но эти мечтания девиц были тщетны: плотскую страсть учитель тайно удовлетворял со своею служанкой, а по душе избранницу он не искал, чтобы не увлечься ненароком и не связать себя узами брака в ущерб мечтам о дальнейшей учебе.

Беспокоила учителя лишь Татьяна – дочь старосты, которая почти в открытую показывала свою увлеченность учителем: в школе на занятиях и дома, когда Иван иногда приходил на воскресные обеды, но уже не ради угощения, а для бесед с уважаемыми людьми села: старшиной волости, священником и урядником, которые тоже бывали на обедах у старосты и в свою очередь давали обеды у себя на дому.

Эта Татьяна показала хорошие знания по литературе: оказывается, она почитывала книги из библиотеки священника, и несколько книг было в доме старосты. В письме у девушки была приличная грамотность и хороший почерк; она иногда помогала отцу составить отчет в волость или уезд, в том числе и по налогам, что требовало арифметических расчетов и пояснений. На занятиях Татьяна неотступно смотрела на учителя и иногда, вскинувшись взглядом на девушку, Иван ловил на себе пристальный взор её миндалевидных серых глаз из-под припущенных пушистых ресниц. Этот взор смущал и обжигал учителя нескрываемой чувственностью юной девушки, решившей, что она нашла своего избранника и теперь нужно лишь добиться от него ответного чувства.

– Если бы не Арина на диване, – я вряд ли устоял перед обаянием и настойчивостью этой прелестной девушки, рядом с которой мне легко и свободно, – думал Иван всякий раз, встречаясь взглядами с дочерью старосты в школе или у неё дома.

На Рождество Иван отстоял службу в церкви, а остаток ночи провел в гостях у волостного старшины, который принимал в эту ночь гостей со всей волости и лишь утром Иван вернулся домой, улегся спать и проспал до самого вечера. Арина в этот день была отпущена домой, чтобы провести праздник в кругу семьи и потому Иван удивился, когда услышал, что дверь отворилась и кто-то легкими шагами вошел на кухню.

– Видимо, Арина в честь праздника зашла поваляться на диване, – удовлетворенно подумал Иван, одевая халат на голое тело и выходя на кухню, чтобы прямо с мороза утянуть служанку на диван и там разогреть её до сладостных стонов своими любовными движениями и ласканием упругих грудей и податливого нежного тела.

Выйдя на кухню, Иван с изумлением увидел Татьяну, которая застыла на пороге, смущенно отводя глаза от голых ног учителя и обнаженной его груди, покрытой между сосками рыжеватой растительностью. Иван моментально запахнул халат поглубже:

– Хорошо, что подвязался поясом, а то увидела бы меня девушка во всей мужской наготе и в раз догадалась бы о моей связи со служанкой, если я, почти голый, выхожу в кухню, – подумал учитель, а вслух сказал:

– Извините, Таня, что вышел в таком виде на стук двери. Отсыпаюсь после всенощной и никого не ждал с визитом. Служанка, которую вы видели в школе, еще со вчерашнего вечера отпущена домой. И вам, Таня, удобно ли заходить в гости одной к одинокому мужчине на ночь глядя? Что подумают мои соседи? Доложат Тимофею Ильичу и придется мне оправдывать ваш визит.

– Не беспокойтесь, Иван Петрович, я зашла к вам из церкви, по просьбе отца: он приглашает вас к нам на праздничный ужин прямо сейчас и наказал, чтобы без вас я домой не появлялась, – ответила девушка, уже смело глядя на полуодетого учителя.

– Если так, то деваться некуда, – ответил Иван. – Вы пройдите в горницу и подождите немного, пока я оденусь, и пойдем вместе к вашему батюшке.

Татьяна прошла в горницу и присела на диван в ожидании учителя, который удалился в спальню, поспешно оделся и вышел в горницу уже готовый к походу в гости.

– Удобный у вас диван, Иван Петрович, – заметила по-хозяйски Татьяна. Надо папеньке сказать, чтобы купил такой же и поставил в комнате, – там можно будет присесть вдвоем и вести разговоры непринужденно.

Иван даже покраснел от этих слов, вспомнив о прелюбодеяниях на этом диване со служанкой: хорошо еще, что в темноте его смущение было незаметно.

– Женщины сразу чуют, для чего нужен диван, – подумал учитель, – вовремя Арина убрала подстилку с дивана – по её смятости можно догадаться, что здесь не сидят, а лежат и не просто лежат, а вдвоем и занимаются богоугодным делом мужчина с женщиной.

Учитель с ученицей вышли из школы и пошли сельской заснеженной улицей к дому старосты села, здороваясь на пути с редкими прохожими.

– Завтра, уже всё село будет обсуждать мою прогулку с дочерью старосты, – с тоской подумал Иван, – и меня запишут в женихи к Татьяне. Эх, если бы не планы на учебу, то я с превеликим удовольствием взял бы эту девушку в жены: и хороша собою, и умна, и чувствует моё настроение, а потому ненавязчива. Но отец говорит, что жениться можно лишь став полностью самостоятельным и имея возможность обеспечить своим заработком семью. Можно, конечно, и жениться с выгодой на богатенькой невесте с приданым, но тогда я перестану уважать сам себя, да и не бывает такого в жизни, чтобы невеста была богата и пришлась по душе.

В дом старосты набились его родственники: ближние и дальние в честь престольного праздника, и Иван с Татьяной присоединились к застолью, которое затянулось до глубокой ночи, благо что рождественские праздники длились всю неделю.

На селе немного посудачили об учителе и дочке старосты да и стихли, поскольку появились новости поважнее: началась земельная реформа, затеянная министром Столыпиным.

Несколько зажиточных крестьян, размежевали свои наделы и подали заявления в уезд о выходе из общины со своими земельными наделами, которые оказались лучшими землями во всей общине. Власти вырезали эти земли из общинных угодий и передали в собственность заявителя, которых народ тут же окрестил отрубами – ведь они отрубили свои земли от общинных. Следом за отрубами и несколько захудалых крестьян выделили свои земли из общинных и тут же продали землю отрубам, которые и присоединили покупную землю к своим наделам, которые странным образом оказались рядом. На селе ходили слухи, что худяки поддались уговорам отрубов и выделили свои земли из общины, чтобы продать их, а деньги пустить на ветер, либо пропить.

До самой масленицы всё село обсуждало эти события и решали сходом как жить дальше, но так и не решили: общинная земля оказалась разрезанной участками отрубов, собиравших свои земли вместе с покупными, словно зажимая их в кулак, и таких владельцев народ прозвал кулаками. Единая община раскололась по интересам: на кулаков, общинников и безземельную голытьбу, которые еще не начала враждовать между собой, но уже не здоровались, а у одного кулака вдруг ночью занялся огнем амбар и сгорел дотла, но усадьбу, удалось отстоять, забросав огонь снегом. Толковали о поджоге, но следов не было и кулак этот начал строительство нового дома на своей земле, выделившись из села хутором.

Однако, учеба в школе шла своим чередом, школьники показали успехи в грамоте, когда инспектор училищ приехал из уезда проверить работу учителя. Инспектор этот остановился на ночлег у Ивана, крепко выпил на ночь под горячую закуску, приготовленную Ариной, а на следующий день отсидел на уроках, послушал Ивана и ответы учеников, похвалил всех за прилежание и отбыл в санях обратно в уезд, сказав, что постарается отметить успехи молодого учителя небольшой премией от попечительского совета. И действительно, при очередном получении жалования, доставленного урядником из уезда, Ивану было добавлено 45 рублей вознаграждения за школьные успехи.

Пять рублей Иван пожаловал Арине за прилежное исполнение домашних дел и усердие на диване к взаимному удовольствию. За зиму от спокойной жизни и женской удовлетворенности, Арина похорошела лицом и налилась телом, которое из податливого стало упругим, что и не ущипнуть, как иногда старался сделать Иван, проходя мимо служанки на кухне. Однажды он не удержался и овладел Ариной прямо на кухне, подкравшись сзади и закинув подол платья ей на спину. Арина стерпела хозяйскую распущенность, но обиженно высказалась:

– Вы уж, Иван Петрович, больше не позволяйте себе такого баловства, чтобы сзади и по-собачьи пользовать бедную женщину. Не по-божески это баловство, да и приятности от него нет никакой. Давайте и впредь заниматься греховодством на диване, коль места в спальне на кровати для меня нет, да и сама я не желаю на кровати.

Больше Иван не позволял себе баловства с Ариной и ровные чувственные отношения между учителем и служанкой сохранялись к взаимному удовольствию обоих. Арина уже всегда пристально смотрела в лицо владевшего ею мужчины, прикрывая глаза лишь в последние мгновения, когда женская страсть захватывала всё её тело и она начинала стонать и извиваться, сжимая Ивана ногами и руками и покусывая его в плечо или в грудь, но осторожно и ласково, не оставляя следов от укусов.

Масленица в этом году была поздняя, наступила оттепель, и сельчане праздновали приход весны и проводы зимы шумными гуляниями и обильной едой в преддверии Великого поста.

Иван на масленицу посетил поочередно и старосту, и урядника, и старшину, и священника, и везде его встречали с уважением и почетом, поскольку дети и девицы наперебой расхваливали учителя своим родителям за его спокойный нрав, старание и терпение, а особенно за то, что Иван Петрович никогда не поднимал руку на учеников и не обзывал их обидными словами.

Прежний-то учитель чуть-что брался за линейку и больно бил ею нерадивого ученика по рукам или спине, не жалея даже малолеток и девочек, да и бранных слов не жалел, обзывая учеников дураками, невеждами и другими обидными прозвищами.

В четверг масличной недели, когда Иван сидела на кухне за столом и кушал блины со сметаной и медом, которые тут же пекла Арина, раскрасневшаяся от жара печи и после утреннего блудства на диване, что устроил ей хозяин в честь Масленицы, в дверь постучали и вошла старостина дочь Татьяна.

Увидев учителя снова в одном халате, но уже рядом со служанкой, груди которой были полуоткрыты вырезом сарафана, Татьяна смутилась и хотела было выйти, но Иван остановил девушку словами: – Заходи, Таня, не стесняйся. Я завтракаю горячими блинами, вот и не оделся. Арина сейчас допечет блинов и уйдет домой к сыну. А ты опять от отца, наверное, с приглашением тоже на блины, я угадал?

– Нет, Иван Петрович, я своею волею зашла поздравить вас с масленицей, но вижу, что вам со служанкой Ариной хорошо вдвоем и без моих поздравлений и не буду вам мешать, – почти выкрикнула девушка и, хлопнув дверью, выскочила во двор. Женским чутьем она поняла, что служанка Арина по– особому относится к учителю: как женщина, а не как к хозяину. И если не поторопиться, то может улестить учителя – вон и груди у неё почти голые. То, что между учителем и служанкой уже есть связь, Татьяна ещё не допускала в мыслях, но остерегалась в будущем, по девичьей наивности полагая, что близкие отношения возможны лишь между мужем и женой, но никак не между учителем и его служанкой.

– Нехорошо получилось, – сказал Иван, заканчивая завтрак. Татьяна видимо заподозрила нашу связь, если выскочила, как угорелая, из дома. Я сижу здесь в одном халате на голое тело, ты Арина, с лицом удовлетворенной женщины, сверкаешь своими грудями прямо передо мною. Сразу можно подумать неладное.

– Что же мне отрезать груди? – обиделась Арина, выкладывая очередной горячий блин со сковороды на блюдо и выливая тесто плошкой на раскаленную сковороду для следующего блина.

– Отрезать ничего не надо, но платье придется другое купить для хлопот по дому: с глухим закрытым воротом, чтобы груди твои не телепались у всех на виду, вызывая нескромные желания. Я заметил, что когда ты начинаешь мыть полы в школе после уроков, то старшие ученики подглядывают за тобою с интересом: вдруг грудь вывалится из сарафана. Мне твоя грудь тоже нравится, как и другое укромное место, – закончил учитель, вставая из-за стола и обхватывая служанку за груди, высвободив их из выреза сарафана на свободу. Прикосновения к упругим женским прелестям неожиданно возбудило его вновь и он потянул Арину снова к дивану, чему та не противилась, успев однако убрать сковороду с недопеченным блином с плиты.

В этот раз слияние учителя со служанкой было бурным и длительным. Арина дважды, с перерывом, заходилась страстными стонами от женского удовлетворения, пока Иван тоже не добился полного блаженства и не затих на жарком теле женщины, которую успел таки оголить всю, сбросив и свой халат, так что на диване неподвижно лежали совершенно нагие мужчина и женщина, соединенные в объятиях после удовлетворенной плотской страсти.

Неподвижно полежав минуты, Арина высвободилась из-под Ивана, одернула сарафан, скомканный на теле и с улыбкой полного удовлетворения пошла на кухню допекать блины, сказав учителю похвальные слова:

– Сегодня вы, Иван Петрович, и вовсе молодец, – такое удовольствие доставили бедной вдове, да ещё и три раза, если считать с утра, чего с вами никогда не бывало. Это, наверное, старостина дочка так распалила вас, что накинулись на меня словно собака на кость, – поддела служанка учителя и смеясь скрылась за дверью.

– Действительно, почему похоть снова взыграла во мне? – вяло размышлял Иван в полном изнеможении чувств, излившихся в женское тело Арины: не любимое, конечно, но очень и очень желанное.

–Так и вообще можно привыкнуть к Арине и довольствоваться только ею, как мой отец привык к служанке Фросе и она стала ему вместо жены. Арина тоже становится всё бойчее и страстнее, вздрагивая и постанывая подо мною и судорожно сжимая мою плоть в тайных глубинах женского лона, вызывая у меня нестерпимую сладость владения женщиной.

– Всё! Больше не буду покусывать Арину в грудь и не буду оголять её всю в минуты соития, – решил Иван. – Пусть останется только плотская утеха и никаких больше чувств, – иначе нам обоим несдобровать. А сейчас придется пойти к старосте, чтобы развеять подозрения его дочери Татьяны относительно моих отношений со служанкой, – закончил Иван мысленные рассуждения, вставая с дивана и направляясь на кухню допивать свой чай: после страстной близости с Ариной во рту у него совершенно пересохло.

Служанка допекла блины и отпросилась домой к сыну. На что Иван, благодарно за доставленное удовольствие, отпустил Арину и на весь завтрашний день, намереваясь навестить священника: в масленицу сельчане заходили в гости без приглашения, но соблюдая чинопочитание: крестьянину простому в дом священника хода не было, а учителю – всегда пожалуйста: как родному, да ещё и потенциальному жениху для старших дочерей – на выбор.

Иван, как и задумал, посетил старосту, принял участие в их семейном застолье, был внимателен и любезен с Татьяной, чем успокоил её подозрения насчет служанки, которую ему прислал староста: мол у отца и расспрашивайте про служанку: она убирается у меня по дому и в школе, да ещё готовит кушанья, а кто она и что она, мне без надобности.

Девицам Иван рассказал занимательные истории о семейной жизни людей Востока, где можно иметь много жен и как эти жены должны вести себя дома с мужем и при посторонних.

Староста от этих историй оживился и тоже рассказал, как в войне с турками болгарки помогали русским войскам едой и питьем, а турчанки прятались в своих домах и при обысках на женскую половину заходить солдатам было нельзя – иначе осквернишь жилище и хозяин дома – турок может из-за этого развестись с женой, трижды обойдя вокруг жены и проговорив три раза слово «талгат», а что это значит, Тимофей Ильич не ведал.

Время в беседах и застолье прошло незаметно и Иван возвращался к себе домой уже затемно, хотя день значительно прибавился и со дня на день ожидалось вешнее тепло, а там и посевная, к которой на селе усердно готовились, унавоживая огороды и пашни навозом от скотины, что скопился за зиму и лежал во дворах большими кучами.

К вечеру небо прояснилось, похолодало и Иван шел по пустынной улице, похрустывая сапогами подтаявшим за день настом на укатанной санями дороге. В окнах домов кое-где мелькали огоньки свеч, в избах горели лучины, но большинство домов и изб стояли в темном безмолвии: даже в праздничные дни крестьяне ложились спать рано, чтобы не тратить понапрасну свечи и не дымить в избах лучиной: керосиновые лампы лишь начинали входить в сельский быт, но были дороги и не каждой семье по карману, да и керосина для них не напасешься.

Придя домой, Иван налил чаю, чуть теплого, не разжигая самовара, лег в постель, почитал при свете керосиновой лампы немного из книги по истории христианства, что взял недавно у священника, задул лампу и уснул спокойным сном человека, хорошо и успешно потрудившегося за день – что было истинной правдой.

Масленица закончилась сжиганием чучела зимы на пустыре возле церкви и потянулись недели Великого поста. С каждым днем солнце пригревало всё сильнее, и даже в хмурые дни южный ветер приносил тепло из жарких стран. Вскоре прилетели грачи и стали шумно устраиваться в своем грачином поселении на березах, что росли на сельском погосте. Весна вступала в свои права, медленно, но неуклонно изгоняя холода и снега на север, к Балтийскому морю и далеко за него в таинственную страну Лапландию, где согласно сказочнику Андерсену проживает снежная королева.

С приходом весны и в крестьянской среде появилось томление в ожидании скорой весенней страды – посевной, когда от проворности в работе и крестьянской расчетливости зависит осенний урожай, а с ним и достаток или пустые закрома в случае недорода.

Девицы, которым Иван давал уроки в школе, расцвели и похорошели и откровенно заигрывали с учителем, если на уроках не было кого-нибудь из их отцов, а отцы эти готовились к посевной, чинили утварь и сбруи для конской пахоты и сева и потому перестали посещать уроки своих дочерей для надсмотра за их благопристойностью в общении с молодым учителем. Впрочем, Иван за зиму создал себе репутацию тихого и порядочного человека, не подверженного порокам пьянства и прелюбодеяния, посещающего церковь и дружившего с сельской верхушкой и потому надежного хранителя чести и достоинства девиц, несколько из которых собирались на Троицу выйти замуж, не дожидаясь осенних свадеб.

IX

Татьяна – дочь старосты тоже похорошела и налилась девичьей статью: формы её округлились, исчезла мальчишеская угловатость, груди приподнялись, тугие соски выпирали сквозь ситец платья и словно просились в мужскую ладонь, которая сорвет эти нераспустившиеся бутоны девичьего первоцвета.

Во время уроков, Иван постоянно ощущал на себе рассеянный взгляд серых глаз Татьяны, которые иногда заволакивала пелена неизведанных мыслей – желаний: как лучи солнца закрываются легкими весенними облачками, и тогда глаза девушки начинали светиться изнутри душевным светом, прорывающимся сквозь мысли – желания, как и солнце прорывается лучами сквозь прикрывшее его облачко.

Говорят, что чужая душа – потемки, но душа девушки Татьяны была для Ивана будто открытая книга, на каждом листе которой крупными буквами было написано неосознанное желание невинной девушки быть рядом и вместе с ним, пусть даже с утратой чести и порядочного имени. Желание девушки было смутным: прикоснуться к тому, чем образ поселился в душе, поцеловать избранника в губы и уступить мужской настойчивости, отдав всё свое тело в его власть, надеясь, что он разбудит чувственную страсть девушки и их души тоже сольются вместе, как и плотские желания, доставив радость обладания любимым человеком.

Иван с трудом удерживал всю свою чувственность, чтобы не ответить на призывные взоры девушки, и не погрузиться в бездонный омут её глаз и желанных объятий, которые, несомненно, раскроются для него стоит лишь прикоснуться к Татьяне где-нибудь наедине.

Он страстно желал этого телом, но голос разума всякий раз останавливал учителя: отдашься воле чувств и останешься в этом селе навсегда при женщине, которую желаешь телом, но не любишь душою и прощайте тогда мечты об учебе, науке и интересной жизни, которая, несомненно, ожидает его впереди.

Поэтому Иван старался не замечать призывных взглядов Татьяны на уроках и держался от неё подальше в дни посещения старосты на воскресных обедах. Мать Татьяны женским чутьем уловила приязнь дочери к учителю, о чем не преминула сказать Тимофею Ильичу и вместе они решили: пусть будет так как хочет дочь – если сладиться у неё с учителем, то и слава богу, а нет, так учитель не позволит себе непотребства с их дочерью, а Татьяна минует свое девичье увлечение и, даст бог, еще устроит свою судьбу с помощью родителей.

Склоняясь к Татьяне, сидевшей за партой для объяснения ей непонятного места из учебника, Иван вдыхал свежий запах девичьего тела и запах березы, идущий от её волос, прикрытых полотняной косынкой и с трудом сдерживался, чтобы прямо здесь, в классе, не обхватить девушку за плечи, прижать к себе всё её упругое тело, мять и тискать девичьи прелести и овладеть ею полностью, ощущая как Татьяна покорно отдается его воле, улыбаясь сбывшимся мечтаниям.

Такие картинки рисовались воображением Ивана почти каждое утро после пробуждения, вызывая нестерпимое мужское желание в паху.

Дело в том, что Арина отказала хозяину в плотских утехах, пока идет Великий пост.

– Как хотите, Иван Петрович, но я не согласная грешить с вами в Великий пост, хотя и сама привыкла к мужской усладе и вся дрожу, лишь вспомню ваши ласки на диване. Надо охолонуть немного и замолить телесный грех – на то он и пост, Великий, чтобы ничего скоромного не употреблять, а мужские ласки – это самое скоромное, что только может быть на белом свете.

Пройдет пост и всегда пожалуйста к вашим услугам и нашему удовольствию – хоть ложкой черпайте, но в пост Великий я вам не уступлю и не надейтесь. И пощадите бедную вдову в её покаянии, за женские слабости до конца поста, – объяснила Арина свой отказ идти на диван, куда Иван, по привычке потянул женщину, в первый же день поста после масличной недели, на которой оба они охотно предавались плотским утехам чуть ли не каждый день.

Иван смирился с желанием Арины попоститься и замолить грешные плотские утехи, но молодое его тело не слушалось голоса разума и требовало удовлетворения, потому-то и начала ему сниться Татьяна ночами и являться в мыслях каждое утро. Как-то во сне ему привиделось, что он овладел девушкой на своем диване и получил полное удовлетворение. Проснувшись на мокрой простыне, Иван убедился, что сон довел его до юношеского семяизвержения. Арина, застилая постель, также заметила следы сонных мечтаний учителя на простыне и даже посочувствовала с улыбкой:

– Потерпите, Иван Петрович, немного осталось поститься – чуть больше недели, а там, чувствую, вы разорвете меня надвое прямо на диване. Ну, да ничего, стерплю вашу страсть – бог терпел и нам велел: не впервой весело услаждать мужчину и самой усладиться, – закончила служанка и ушла в кухню готовить постный завтрак учителю, покачивая бедрам, так что Иван еле-еле сдержался, чтобы не взять Арину силой и тем нарушить её пост.

Последняя неделя поста пролетела мигом: в школе скоро заканчивались занятия и учитель перед летним перерывом натаскивал учеников в грамоте, а тех, кто обучался третий год, проверял на грамотность испытаниями, чтобы потом выписать им свидетельство об окончании земской школы первого уровня обучения.

От плотских желаний Ивана отвлекло и происшествие на селе, которое горячо обсуждалось всей общиной. Один селянин, что пожелал выделиться из общины со своим наделом земли, вызвал из уезда землемера, чтобы установить точную межу с соседними наделами. Снега уже сошли с полей и межевание землемер сделал быстро и, видимо, за мзду, потому что прирезал этому крестьянину общинной земли на три сажени по всей длине.

Владелец того участка, что урезали, попытался оспорить, по-честному, эту несправедливость, но кулак отказал ему в справедливости и крестьянин, в горячке, заколол кулака вилами прямо на меже – так начала действовать земельная реформа, затеянная министром Столыпиным. Раньше такой спор на меже легко решался внутри общины, на сходе крестьян, а теперь оспорить межевание с кулаком можно только через суд, на который у крестьян не было ни денег, ни грамотности, что и привело к убийству. Целую неделю всем селом обсуждали это злодейство и решили, что ещё много крестьянской кровушки прольется, если земельная реформа помещика Столыпина будет продолжаться в тот же направлении: когда можно бессовестно прирезать себе землицы за счет соседей, дав взятку землемеру или начальству в уезде.

В субботний день перед Пасхой, служанка добрую половину дня парила и жарила на кухне различные блюда для разговления, пекла пироги, плюшки и куличи и лишь к вечеру, выложив стряпню на блюда и убрав кушанья в погреб на лёд, ушла домой, чтобы поспеть к церковной службе, но пообещав, с улыбкой, что завтра придет пораньше для разговления.

С уходом Арины учитель не стал дожидаться завтрашнего утра, а закусив пирогами с маком и съев добрый кусок буженины, что Арина принесла из лавки, пошел ко Всенощной, чтобы помаячить у сельчан перед глазами и тем подтвердить свою православную набожность. Впрочем, дождавшись полуночи и совершив крестный ход вокруг церкви, Иван при первой возможности потихоньку исчез со службы и спокойно улегся спать, справедливо считая, что утро вечера мудренее.

Ночью учителю снова приснилась Татьяна, почему-то с распущенными волосами, но в Аринином платье-сарафане, которое бесстыдно приподняла, показывая женскую наготу. От такого сна Иван и проснулся. Утро уже занялось теплым солнечным и спокойным. Помнится, что служанка Фрося, жившая с его отцом Петром Фроловичем в прелюбодеянной связи, как и он с Ариной, всегда говорила, что на Пасху, какой-бы ни выдался день хмурым, солнце обязательно покажется хоть на несколько минут, чтобы осветить землю в честь воскресения Спасителя.

День и вправду обещал быть погожим и светлым. Пока Иван размышлял о религии, пришла Арина и захлопотала на кухне. Вспомнив её обещание отдаться ему на Пасху, Иван как был в подштанниках, вышел на кухню, Арина, понял, что пришел её черед, оставила дела, трижды поцеловала Ивана в щеки, христосуясь, и сама пошла на диван, торопливо скидывая с себя сарафан и оставаясь во всем великолепии женской наготы. Их соитие было бурным, страстным и длительным: оба соскучились по плотской утехе за длинные недели Поста. Иван дважды излил мужское желание в глубины женского лона, на что Арина ответила троекратным восхождением к вершинам женского удовлетворения, истомно вскрикивая, постанывая и судорожно сжимая мужчину в своих объятиях руками и ногами.

Затихнув после любовных движений, учитель и служанка продолжали лежать неподвижно как единое целое существо, ощущая, как удовлетворенная страсть медленно покидает их тела, оставляя после себя полную опустошенность сбывшихся плотских желаний. Наконец Арина медленно пошевелила онемевшими ногами, высвободилась из-под Ивана и лукаво улыбнувшись, улыбкой полностью удовлетворенной женщины, тихо проговорила:

– С разговением, вас, Иван Петрович, Христос воскресе.

– Воистину воскресе, – машинально ответил Иван, переворачиваясь на спину и глядя бессмысленным опустошенным взором на лучик солнца на стене, пробившийся сквозь занавески окна и медленно скользивший вниз по мере того как солнце подымалось все выше и выше.

Арина встала с дивана, впервые, не стыдясь своей наготы, оделась прямо на глазах учителя и пошла на кухню, заканчивать свои дела.

– Иван Петрович, – раздался её голос с кухни, – я вам приготовила разных блюд на два дня или больше, а сейчас можно я уйду отмечать Пасху вместе с сыном и в кругу семьи свекра, где я живу и меня ждут.

– Конечно, Аринушка, иди и прихвати с собою половину того, что напекла и настряпала: мне одному всего этого и за неделю не съесть, да и по гостям придется походить изрядно, – ответил Иван, наблюдая за солнечным зайчиком на стене и размышляя об Арине:

– Хорошая бы из неё получилась любовница, если бы не была служанкой и крестьянкой. Чиста, пригожа, отзывчива на ласки и ненавязчива в делах и разговорах. С такой можно хоть несколько лет прожить в любовной связи, пока не появится настоящая суженая, с настоящей, а не плотской любовью. Но и так хорошо, что такая женщина заботится обо мне и, доставляя удовольствие как мужчине, избавляет меня от ненужных мыслей о женитьбе, пока не встречу ту единственную, что завладеет всем моим сердцем и душою, а в постели будет слаще Арины.

Мечты, мечты – где ваша сладость, – закончил Иван вялые рассуждения о любви и браке и забылся в сладкой дреме, не услышав ухода служанки, которая заглянула в комнату, прикрыла наготу учителя теплым одеялом и тихо вышла из дома, улыбаясь полученному удовольствию от мужчины и поздравляя встречных сельчан с воскресением Христовым.

– Вот уж я разговелась, так разговелась, аж ноги ломит, – прости господи и ты, мой муженек, прости меня на своих небесах, ибо грешу я и каюсь, потому что грешу ради сыночка моего, а то что грех этот мне в радость, так это не моя вина, а учительская: этот разноглазый какую хочешь распалит для плотского удовольствия.

Взглянешь ему в разноцветные глаза и сразу любовная истома захлестывает всё тело, ударяет в голову сладкой болью от которой начинаешь стонать и вжимать его в себя до крайнего предела, – счастливо думала удовлетворенная женщина, направляясь домой к праздничному столу, на который и она выставит немалые угощения, как и велел ей учитель-сожитель.

Учитель, тем временем очнулся от дремы, встал, отдел халат, и прошел на кухню позавтракать: после любовных скачек с Ариной, он изрядно проголодался и нуждался в пополнении сил. Присев за стол рядом с ворчавшим самоваром, который Арина растопила перед своим уходом, Иван налил чаю и только принялся за расстегай с мясом, как послышались торопливые шаги, в дверь постучали и не успел Иван ответить, как в дом ворвалась Татьяна: именно ворвалась, потому что запыхалась от быстрой ходьбы. Глаза девушки смотрели прямо и решительно, как у человека, принявшего важное решение.

Иван встал ей навстречу, несколько смущаясь своего вида: в одном халате на голое тело и в шлепанцах. Не обращая внимания на обнаженность учителя, Татьяна подошла вплотную и тихо, но четко произнесла:

– Пришла похристосоваться с вами, пока другие не нагрянули. Христос воскресе, – и не ожидая ответа от Ивана, обняла его и поцеловала прямо в губы, что было не по обычаю и дозволялось лишь мужу с женой.

От этого поцелуя горячих девичьих губ у Ивана закружилась голова, он отстранился от девушки и в замешательстве предложил ей пройти в комнату:

– Проходите, Таня, в горницу, а я заварю свежего чаю и принесу вам: кухарку-то я отпустил домой и теперь хозяйничаю сам.

Девушка прошла в комнату, а учитель налив две чашки свежего чая, поставил их на поднос, добавил кулич, плюшек, вазочку с медом и понес угощение в горницу. Войдя в комнату, он остолбенел от увиденного. Татьяна, обнажившись донага, стояла перед ним совершенно голая во всей красоте девичьего тела.

Черные шелковистые волосы девушки ниспадали до пояса, оставляя открытыми чашечки грудей, призывно светившиеся в лучах солнца розовыми сосками. Ниже талии тело девушки раздавалось округлыми упругими бедрами, в центре которых манил мужской взгляд тёмный треугольник девичьего лона. Татьяна смотрела учителю прямо в глаза, немигающим взором, словно отрешившись от своего поступка. Поднос едва не выпал из рук учителя от увиденного. Он неловко поставил поднос на стол, чувствуя, как мужская плоть восстает навстречу обнаженной девушке.

– Что это вы удумали, Таня! – опомнившись, воскликнул Иван, немедленно оденьтесь, пока кто не вошел и не застал нас вместе в таком виде.

Но девушка смело подошла к учителю и прижалась к нему всем телом, ощущая через халат восставшее мужское естество.

– Возьми меня здесь и сейчас, Ваня, и пусть я подарю тебе на Пасху свою невинность, а дальше будет так, как тебе угодно, мой любимый, – прошептала девушка, прижимаясь дрожащим телом к мужчине и целую его в губы. Горячая волна желания ударила учителю в голову, и если бы не утренняя разгрузка похоти со служанкой на диване, он едва удержался бы от исполнения девичьего предложения. Но пересилив огонь желания, Иван отпрянул от девушки и учительским тоном, не терпящим возражения, громко приказал:

– Немедленно оденьтесь, Таня, а потом обсудим наше положение, – и выскочив за дверь, бросился в спальню, судорожно, одеваясь и моля бога, чтобы кто-нибудь случайно не вошел в дом и не застал этой сцены, что устроила ученица учителю: ведь никто не поверит, что девушка сделала это нарочно и не по учительской воле. Тогда стыда не оберешься и даже женитьба на этой Татьяне не смоет позора связи учителя с ученицей до брака.

Но в доме было тихо, и одевшись, Иван осторожно заглянул в комнату. Татьяна, одевшись, но с распущенными волосами, сидела на диване и беззвучно плакала в оскорблении чувств: если бы учитель знал, чего стоило девушке решиться на такой бездумный поступок, чтобы завлечь любимого мужчину своим девичьим естеством, он бы не отказался от предложенного ему и стал бы её мужем перед богом, а перед людьми они бы оправдывались вместе.

Иван, понимая, что своим отказом, он нанес смертельное оскорбление девушке, которое она будет помнить всю свою жизнь, не зная, что делать, присел рядом с Татьяной на диван, на котором совсем недавно занимался умиротворением страстной похоти со служанкой, вскрикивая от удовлетворения. Он погладил девушку по голове и на это его движение Татьяна зарыдала в голос и, прижавшись к груди мужчины, всхлипывая, выговорила: – Я тебя, Ванечка, сразу полюбила, когда увидела в нашем доме и взглянула в твои разноцветные глаза, но ты не обратил на меня внимания, вот я и решилась завлечь тебя своим телом. Бабы говорят, что ни один мужчина не устоит перед голой девушкой, но ты устоял и значит я тебе совсем безразлична, – закончила Таня свое объяснение в любви и зарыдала еще громче от своих разбившихся мечтаний соединиться с любимым человеком – пусть и во грехе.

– Нет, Танечка, ты мне не безразлична и часто снишься, иногда и таком виде, как только, что была, – расслабленно отвечал Иван, поглаживая девушку по плечу и вдыхая сенный аромат её волос. – Но не могу я сейчас жениться и завести семью: не достиг ещё мужской самостоятельности и независимости, чтобы и делом заниматься, и семью содержать.

Хочу доучиться и быть не простым учителем земской школы в глухом селе, а преподавать в гимназии или даже в университете в большом городе и не только учить, но и заниматься наукой. Иначе я не буду уважать сам себя, а когда человек находится в разладе сам с собою, то и близким к нему людям тоже становится плохо. Ты не знаешь, каких усилий мне стоило сдержать себя, когда увидел твой порыв отдаться мне. Нельзя только на плотской страсти строить отношения между мужчиной и женщиной: страсть проходит с годами и наступает пустота в отношениях – даже дети не смогут её заполнить, если не будет духовной связи между нами. Ты думаешь, что любишь меня, а это, может быть, молодость просит утехи, да ещё и весна страсти прибавляет.

Тебе, Таня, тоже учиться надо: ты способная девушка и вполне можешь выучиться в учительской семинарии на учительницу и будешь, как я учить детей. Я хочу через год поступать в учительский институт и может быть года через два, если наши чувства не изменятся, мы сможем быть вместе, но уже не просто в постели, а как друзья-соратники. А теперь, Таня, успокойся и иди домой: я к вечеру зайду к вам поздравить твоих отца и мать с Пасхой. Надеюсь, никто не узнает о том, что здесь случилось.

Таня постепенно успокоилась, перестала плакать, вытерла остатки слез и буквально через пару минут уже приняла свой спокойный прелестный вид, как ни в чем не бывало: правду говорят в народе, что девичьи слезы подобны майской грозе, которая налетит неожиданно и так же мгновенно исчезнет, оставив после себе посвежевший воздух и омытые дождем листву деревьев, траву и прозрачный воздух, напитанный ароматами весны.

Таня нехотя отстранилась от учителя, связала волосы в узел, который заколола шпильками, повязала яркий платок, в котором пришла, потом смущенно отвела глаза и тихо сказала: – Ваня, ты видел меня в полной наготе, и я все равно буду считать тебя своим мужчиной, как если бы ты владел мною. Если ты говорил правду, что я тебе снилась, то по первому твоему слову я готова прийти вновь сюда и делай со мною всё, на что ты не решился сегодня. Так и знай, мой любимый, – она подошла к учителю, чмокнула его в губы и, засмеявшись, выскочила из дома так же торопливо, как и вбежала сюда час назад или чуть меньше.

Иван, оставшись один, вновь подивился случившемуся, мысленно поблагодарил Арину, которая вовремя сняла его мужское томление – иначе не устоять ему перед прелестями гордой и решительной степнячки Татьяны, и, одев сюртук, пошел в село поздравлять знакомых со светлым праздником Пасхи, который едва не ввел его во второй грех плоти за день.

Ближе к вечеру, когда Иван зашел к старосте поздравить с Пасхой, Татьяна встретила гостя совершенно спокойно, как если бы видела его в этот день впервые и, как хозяйка, поцеловала учителя трижды в щеки, залившись, однако, нежным румянцем и потупив глаза, скрывая их блеск за пушистыми ресницами.

– Однако диковатая красота делает Таню лучшей девушкой на селе, – подумал Иван, вспоминая её прелестную наготу, открывшуюся ему утром.

В остальном, Светлая неделя прошла в веселии людей накануне весенней полевой страды: всем хотелось отдохнуть и повеселиться перед тяжелым крестьянским трудом в полях от весны и до поздней осени, когда подводятся итоги этого труда по запасам в амбарах и клетях, погребах и подполах, скотных дворах и свинарниках.

С того дня, всякий раз, когда Таня снилась Ивану во всей своей обнаженности или вспоминалась утром, после пробуждения, учитель понимал, что надо вести служанку Арину на диван, чтобы видения Татьяны во сне или поутру пропало на пару дней до очередного наплыва страстного желания девичьего тела.

Так, женщина Арина, удовлетворяя похоть учителя, помогала ему избавиться от плотского желания другой девушки Татьяны: иначе плоть учителя могла бы победить его разум, и он пошел бы под венец с желанной девушкой, забыв о намерениях учиться дальше, чтобы выйти в образованные и независимые люди.

В трудные минуты жизни, годы спустя, Иван частенько сожалел потом об отвергнутой любви этой девушки, которая, исполни он её желания, могла привести к спокойной человеческой жизни даже в выпавшую на их долю жизнь в эпоху перемен с лишениями и крутыми поворотами судьбы.

X

В начале мая ученики перестали посещать школу, занявшись в помощь родителям работами в поле и в огородах: добыча пропитания на будущее есть более важное занятие для крестьянских детей, чем добыча грамотности на уроках в школе – пропитание нужно всегда, а пригодится-ли грамотность во взрослой крестьянской жизни, это еще не факт.

Из уезда приехал школьный инспектор, что был у Ивана и зимой, вдвоем они аттестовали выпускников школы, которых Ивану с трудом удалось уговорить зайти в школу за свидетельством об её окончании:

– Зачем нам эта бумажка, – обижались ученики, – грамоте обучились и довольно, а бумажка, что школу закончили вовсе и ни к чему крестьянским детям.

Выдачей свидетельств школьные занятия Ивана закончились до осени, на селе ему делать было нечего, жить в одиночестве не хотелось и он решился уехать на всё лето к отцу в родное село, где ему будет не так одиноко, хотя без утех с Ариной будет трудновато укрощать мужские желания.

Получив причитающееся учительское жалованье, Иван расплатился с Ариной за все лето вперёд, наказав присматривать за домом и школой, что она охотно обещала сделать. Потом учитель собрал чемодан вещей в дорогу и пошел прощаться с сельчанами, с которыми сдружился за зиму.

Первым делом он навестил батюшку Кирилла, который занимался устройством свадьбы своей старшей дочери Даши: объявился –таки поповский сынок из соседнего уезда, что учился в семинарии и должен был непременно жениться, чтобы получить приход вместе с саном священника – поповская дочка в самый раз и сгодилась ему в жены. Отец Кирилл благословил Ивана в дорогу на родину и напутствовал словами:

– Хорошего вам отдыха, Иван Петрович, от мирских хлопот по обучению крестьянских отроков. Непременно возвращайтесь к осени: как раз моя следующая дочка Маша войдет в возраст и заневестится: может вы присмотритесь к ней, и возьмете заботу о дочери на себя – хватит вам одному-то жить при школе. Пора и семью заводить: лучше поповской дочки вам на селе жену не сыскать, помяните моё слово. На том и расстались.

После отца Кирилла учитель зашел к старосте, который случайно оказался дома. Тимофей Ильич тут же усадил гостя за стол, его жена соорудила обед, позвала дочек и прощание Ивана с семьей старосты превратилось в застолье, где староста, по случаю, махнул пару графинчиков водки, несмотря на зной, наступивший в этом году неожиданно рано, в середине мая, и стоял уже две недели без единой капли дождя с раскаленных небес, вызывая тревогу крестьян за будущий урожай зерновых.

Таня, открыто и доброжелательно глядя Ивану прямо в глаза, рассказала, что вскоре уедет тоже в Могилев к сродному брату отца и надеется устроиться в учительскую семинарию, если выдержит испытания.

– Должно пригодиться мне ваше, Иван Петрович, обучение, а если не поступлю, то вернусь сюда обратно и придется вам меня доучивать дальше, – лукаво улыбнулась девушка и зарделась румянцем, видимо вспомнив свой пасхальный визит к учителю. Иван, поняв её смущение, почти пожалел, что не овладел этой прелестницей в тот раз, расстроился от известия об отъезде Татьяны, но напутствовал девушку пожеланиями успехов в учебе: – Может вам, Таня, и не придется работать учительницей, но обретёте знания, поживёте в большом городе и тогда сами сможете выбрать себе судьбу и суженого по сердцу, а здесь вам пару, под стать вашей красоте и характеру вовек не сыскать, даже с фонарём средь бела дня. – Пошутил Иван, ощущая легкую грусть от полученного известия о скором отъезде Татьяны в город.

Дочери старосты вышли во двор, а Иван ещё посидел с Тимофеем Ильичем, попил чаю, попросил присматривать за школой, чтобы кто лихой не учинил зла селу и не спалил школу. Такое было в прошлом году в соседней волости: забулдыга устроился ночевать в пустой школе, когда учитель с семьей тоже уехали отдыхать, закурил цигарку, уснул и спалил школу дотла и себя сжег заживо, оставив село без школы. Староста обещал присмотреть и за школой, и за Ариной, чтобы не допускала запустения в доме при отсутствии учителя.

– Как вам Арина, впору пришлась, Иван Петрович? – вдруг спросил староста.– Если чем недовольны, то скажите, и я пришлю другую женщину: здесь много желающих найдется прислуживать учителю, кормиться при нем, да еще и деньгу получать хорошую за легкую работу. Арина-то вон расцвела вся за зиму спокойной жизни – прямо невестой выглядит: жаль у нас на вдовых женщинах жениться не принято, а то враз-бы такую кобылицу какой-нибудь добрый молодец охомутал и увел на свой двор.

Арину-то я спрашивал не раз о службе на вас, так она не нахвалится: учитель, мол, скромен, тих, без выкрутасов, не злобится понапрасну, ученики довольны и она довольна услужить вам и впредь. Иная жена о своем муже столько похвалы не скажет, как Арина говорит о вас, Иван Петрович. Повезло шибко этой женщине, коль так расхваливает своего хозяина, – закончил Тимофей Ильич разговор о служанке.

Иван вспомнил разом, как Арина стонет и бьётся под ним в женском удовольствии, кусает его в плечи, царапает грудь, заходясь в страсти и ответил старосте:

– Ариной я вполне доволен. Ведет хозяйство моё аккуратно, сама чистенькая и опрятная, претензий у меня к ней нет, пусть и далее служит мне экономкой по совести, а я её сыночка грамоте уже выучил и ещё подучу: на добро надо отвечать добром. На этом, простившись со старостой, Иван вышел из дома, столкнувшись в сумраке сеней с Татьяной, возвращавшейся со двора.

Неожиданно для себя, он обнял девушку и поцеловал в нежный изгиб шеи, где билась пульсом синенькая жилка. Таня вздрогнула от неожиданности, но тотчас прижалась всем телом к учителю и стала целовать его в губы и щеки, ощущая, как мужская плоть уперлась ей в бедро и вздрагивает, словно ищет путь к её лону. На крыльце послышались шаги, и Иван едва успел отстраниться от Татьяны, как в сени вошла её сестра Ольга. Иван торопливо простился с девушками и вышел со двора, намереваясь уехать сегодня же – иначе, чего доброго Таня придет к нему ночью и тогда не устоять учителю перед девичьими прелестями ученицы.

Время было три часа пополудни, и Иван вернулся в школу продолжать сборы в дорогу. Он собирал вещи, когда служанка вошла в спальню, смело подошла, сунула свою руку учителю в пах и нащупав возбужденную мужскую плоть, хрипловатым от желания голосом, выговорила:

– На посошок, Иван Петрович, не удовлетворите бедную женщину? Мне теперь без сладкого вашего колышка придется всё лето обходиться, так вбейте его в меня так, чтобы воспоминания услаждали одинокие дни бедной вдовы, – и Арина потянула учителя к заветному дивану. Желание к Татьяне перекинулось у него на Арину и добрый час Иван терзал служанку, которая несколько раз заходилась то стонами, то счастливым смехом, пока учитель, совершенно изнурившись, опустошенно не скатился с неё, замерев в неподвижности сладкой дремы.

Арина прикрыла наготу Ивана простыней, привела себя в порядок, придала лицу строгость и скорбь, присущие вдове и ушла домой, зная, что завтра с утра хозяин уедет в уезд, попутчиком к лавочнику, собравшемуся в город за товаром. К отъезду она намеревалась сготовить завтрак и собрать припасы в дорогу: кое-какую снедь она уже приготовила и оставила в леднике погреба. Тело женщины ныло сладостной истомой после мужских ласканий.

– Прямо как с цепи сорвался, Иван Петрович, – думала Арина, выходя их школы. – Хотел, наверное, насытиться, на всё лето, но так не бывает: такой сладостью не насытишься даже на пару дней и про запас не оставишь.

Хороший мне барин попался – жаль в мужья не может быть как простой крестьянин. Но и так ладно получается: и деньги платит за работу, и свою и мою страсть греховную удовлетворяет, – думала служанка, покидая школу, где в своей половине мирно спал учитель в изнеможении чувств после страстного соития со служанкой, которая в сонном забытьи представлялась ему юной и нагой девушкой Татьяной.

В это самое время Татьяна у себя дома, уединившись в светлицу размышляла: – Пойти ли ей навестить учителя перед отъездом или нет? Если пойдёт, то случиться ей потеря девичьей чести: она не сомневалась, что в этот раз Иван уже не откажется от неё как тогда – тому порукой его поцелуй в сенях, но что потом? Утром учитель уедет на всё лето, потом она уедет и эта близость с любимым может оказаться единственной за всю жизнь и она, по бабьим словам, подслушанным летними вечерами, даже и не поймет всей женской радости в объятиях мужчины, как придется расстаться надолго, а быть может и навсегда.

– Нет, не пойду сегодня за девичьим грехом к учителю, – решила девушка: в конце лета он вернется сюда и я, наверное, определюсь со своими чувствами – вот тогда пусть всё и случится – если мы оба этого пожелаем. Таня была решительная, но разумная девица и даже согрешить надеялась с пользой для себя и для услады Ванюши: чтобы он распробовал её всю и прикипел к ней душой и телом – тогда ему будет хорошо с ней и он отведет её под венец, если она не передумает: бабы, обсуждая свои дела с мужьями, летними вечерами на лавочках у дома, часто сетовали, что парень-то вроде нравился, но стал мужем и в постели супружеской нет от него ни тепла, ни радости женской: никакого удовольствия, окромя детей нет от таких мужей.

Рассудительность Татьяны спасла Ивана от совращения девушки, если бы она наведалась к нему перед отъездом, и, очнувшись от дремы после скачек с Ариной, учитель продолжил свои сборы к отъезду в родные края.

Утром Арина пришла пораньше, собрала корзину снеди в дорогу, фляжку с водой, покормила завтраком, подошла сзади, когда Иван допивал чай и, сунув руку учителю в пах, ухватилась за восставшую сразу плоть и предложила: – На дорожку, Иван Петрович, согрешить и облегчиться не желаете? Я мигом исполню – только прикажите. Лавочник еще не скоро подъедет на своей тарантайке – он всегда долго собирается в дорогу.

– Нет, Арина, хочу, но не буду. После нашей вчерашней скачки на диване, я до сих пор не оправился: ноги ноют, будто весь день шел пешком. Удивляюсь твоей прыти: вчера стонала и билась подо мною словно рыбешка на крючке, а сегодня готова повторить женский грех как ни в чем не бывало. Истинно говорят, что женщины, как кошки – ничего их не берет.

– Неправда ваша, Иван Петрович, – обиделась Арина отказом учителя согрешить прямо сейчас. Мы, женщины, лишь исполняем мужские желания и потому должны быть всегда готовы уступить, чтобы и для себя получить малую толику удовольствия. Я вот попросила сейчас вашего внимания, но вы отказались, сославшись на дальнюю дорогу. Что же мне теперь пригорюниться в обиде? Нет, дождусь вашего возвращения и, надеюсь, вы не расколете меня надвое с голодухи без женщины всё лето, если, конечно, батюшка ваш не оженит вас за лето и вы не вернетесь сюда с молодою женою.

Некому тогда будет утешить бедную вдову, потому что с женатым учителем я грешить не буду – хоть убейте, мне это противно будет. Одно дело с одиноким мужчиной согрешить одинокой вдове, а совсем другое дело мужа соблазнять – это смертельный грех, который не замолить в церкви. Прощевайте, Иван Петрович, хорошего вам отдыха и знайте, что Арина будет ждать вас здесь и никому не позволит прикоснуться к себе. Я женщина верная, даже в плотском грехе, – закончила служанка свои слова, услышав скрип подъехавшей телеги лавочника.

Иван прихватил свой чемодан, Арина взяла корзину с припасами в дорогу и они пошли навстречу лавочнику, причем Иван ухитрился шлепнуть служанку по упругой ягодице, чем снял обиду женщины за свой недавний отказ ублажить плотские чувства на диване перед длительной разлукой. – Вернусь из дома, держись Арина, – пошутил учитель, – или сам напополам расколюсь, или тебя вдребезги разнесу на диване от накопившегося желания.

– Ничего, потерплю, – ответила женщина, – бог терпел и нам велел; только возвращайтесь, а уже плоть нашу мы умиротворим как-нибудь и к взаимному удовольствию. Я тоже иногда хочу в приступе похоти укусить вас до крови, но терплю и кусаю лишь до синяков, – так и вы стерпите и не замучаете меня до смерти, дорвавшись после разлуки до женских прелестей, которые у меня налились желаниями, благодаря вашей неустанной заботе о бедной вдовушке, – отшутилась Арина и мимоходом цапнула Ивана за мужское естество, которое тут же воспрянуло от прикосновения женской руки.

Надо сказать, что за зиму Арина привела свои руки в порядок: грубая кожа сменилась на мягкую, исчезли шишки на пальцах, ладони уменьшились и теперь прикосновение этих рук к мужскому телу было нежным и мягким и вызывало прилив желания, чем Арина иногда пользовалась, вызывая ответную страсть учителя, если он два-три дня не приглашал её на диван для взаимной утехи. Природная женская интуиция помогала Арине добиться желаемого посещения дивана легкими прикосновениями к мужчине в чувствительных местах, вместо унизительной, как она считала, просьбы к учителю совершить с нею прелюбодеяние, которого жаждала её здоровая женская натура.

Женской лаской от мужчины всегда можно добиться желаемого результата, тогда как просьбу или приказание мужчина часто считает покушением на свои права и выполняет их не всегда и неохотно.

Во дворе школы Иван погрузил на телегу, что подогнал к дому лавочник, чемодан и корзину, присел сбоку на охапку сена и выехал со двора под прощальные взмахи руки Арины, которая другой рукою вытирала уголком передника набежавшую вдруг женскую слезу: не чужого все-таки человека провожала служанка и будет теперь она ворочаться во сне, вскрикивая от накатившего желания ощутить в себе этого мужчину с разными глазами, что пришелся ей по вкусу, разбудив дремавшие в молодой вдове плотские страсти.

Далеко за полдень, телега трясясь и громыхая деревянными колесами, вкатилась на выложенную булыжником пристанционную площадь уездного города, где пути учителя и лавочника расходились. Учитель направился к извозчикам, справиться о попутном транспорте в сторону отчего села, а лавочник отправился к лабазникам загружаться товаром, чтобы к ночи успеть вернуться обратно в село.

Иван поговорил с извозчиками, оказался случайный попутчик, и они сговорились за умеренную плату в четыре рубля на двоих завтра выехать поутру до Мстиславля, откуда Ивану было рукой подать до родной отцовой обители.

Уговорившись с поездкой, Иван снял до утра комнату на съезжем дворе, оставил чемодан с корзинкой и пошел прогуляться по городу, который оставил год назад, закончив учебу. За год здесь ничего не изменилось: горожане копались в огородах, работали на железной дороге и в мастерских. Местные жиды, коих была добрая половина населения городка, торговали в лавках и на складах, шили одежду, тачали обувь и давали деньги в рост под большой процент, чем вызывали тихую злобу заемщиков и всеобщую неприязнь ко всему еврейскому племени, дошедшую до еврейских погромов два года назад, с убийствами людей и поджогами лавок и жилищ иудеев, чему Иван был свидетелем и участником.

Сейчас в городе было тихо и расслабленно по летней жаре и ничего не напоминало о взрыве страстей и насилия, что случилось в то бурное время революционных перемен.

Иван навестил инспектора школ и училищ, что приезжал к нему в школу с проверкой и выхлопотал потом в попечительском совете вознаграждение Ивану за хорошую работу: визит вежливости не помешает, а участие инспектора в его судьбе может и сгодиться. Инспектор этот, плешивый округлый человечек жил, неподалеку от станции и как раз всем семейством пил чай на веранде, когда Иван, стукнув щеколдой, вошел во двор. Лохматая собачонка, что сидела на цепи возле будки, зашлась звонким лаем до остервенения, почуяв чужого человека, но тотчас поджала хвост и оказалась в будке, едва хозяин вышел на крыльцо и, прикрикнув на нее, пригласил гостя в дом. Он искренне обрадовался молодому учителю и пригласил почаевничать с ними, на что Иван, пожевавший в дороге лишь хлеба с ветчиной да пироги с капустой, что собрала ему в дорогу Арина, охотно согласился. Гостю к чаю подали борща, жареные грибы с картошкой, селедочки, буженины, так что чаепитие превратилось в полноценный обед.

У инспектора, Виктора Силантьевича, в семье было два сына-подростка и жена Аграфена – полная одутловатая женщина болезненной внешности, наподобие матери Ивана в последний год её жизни. Тем не менее, Аграфена оказалась бойкой и смешливой хозяйкой с легким характером, что всегда нравилось Ивану в женщинах.

Мужчины поговорила о делах, Иван поделился планами насчет учебы, что Виктор Силантьевич горячо одобрил, посоветовав идти учиться в учительский институт в городе Вильне, чтобы потом вернуться сюда, в Оршу преподавателем учительских курсов, а потом можно и в Петербург махнуть наудачу, если семья не будет обременять.

– Я вот, обзавелся семейством и врос здесь в землю, будто старый пень, а ведь тоже собирался в Петербург искать счастья в науке. Но нисколько теперь не жалею о том: есть жена-хохотушка, сыновья подрастают, служба идет исправно, имею классный чин и будет хорошая пенсия: что еще надо мужчине в возрасте? Пусть юноши, вроде вас, Иван Петрович, пытают судьбу, норовя ухватить жар-птицу удачи за хвост.

Войдете в возраст, Иван Петрович, и поймете, что нет лучше ничего на свете, чем семья, в которой лад и покой обретаются. А вам, конечно, можно еще и покуролесить в обретении своей судьбы и своей суженой. Небось там, в селе, уже присмотрели себе девицу – тогда прощайтесь с мечтами и становитесь обывателем – иначе будет ждать вас душевный разлад самого с собою и со своей суженой.

Сделали поступок – никогда не сожалейте о нем, если в поступке вашем нет плохого и унизительного: такова жизнь и нет в этом ничего дурного, – поучал инспектор училищ своего молодого коллегу под вниманием жены и сыновей.

Из благополучного семейства уходить не хотелось, но Ивану надумалось навестить еще и своего товарища, с которым вместе учились, ходили в эсеровский кружок и участвовали в революционных событиях пятого года, за что посидели в полицейском участке в Могилеве почти неделю: хорошо, что из училища их не исключили. Звали этого товарища Адам Шанявский, он здесь женился и остался учителем благодаря хлопотам тестя – довольно крупного, по местным меркам, лавочника.

Попрощавшись с радушным семейством Виктора Силантьевича, молодой учитель направился к дому Шанявского, где перед выпуском из училища отпраздновали свадьбу, а Иван был шафером со стороны жениха, поскольку родители Адама жили где-то на западе Польши, были католиками и не пожелали участвовать в православной свадьбе своего сына.

На стук в глухие ворота, что вели во двор, окруженный высоченным забором, во дворе басовито залаяла собака и вышел мужчина: по виду тесть Шанявского, который на просьбу Ивана увидеться с Андреем, злобно ответил, что Адам уехал с женою к своим родителям в Польшу, там склонил жену в католичество и теперь он, отец этой жены, не желает видеть ни свою дочь, ни своего зятя, которого обул, одел, пристроил к должности да еще и приданое немалое дал за своей дочерью.

Несолоно хлебавши, Иван вернулся на заезжий двор, вечером попил чаю с припасами из корзины, собранными заботливой Ариной ему в дорогу, и заснул на жесткой кровати спокойным сном молодого здорового мужчины, находящегося в пути.

Утром, Иван быстро привел себя в порядок, опять попил кипятку без заварки, из самовара, стоявшего в коридоре у входа в номера, собрал вещи и вскоре стоял на условленном месте, ожидая попутчика и извозчика. Ждать пришлось недолго, появились оба: попутчик с саквояжем и извозчик на лошади, запряженной в коляску. Путники сели в коляску и лошадь затрусила, понукаемая извозчиком, в нужном направлении.

Попутчик у Ивана оказался неразговорчивым мужчиной, лет сорока. Иван пытался его разговорить, но бесполезно, однако от перекуса Ариниными пирогами этот мужик, представившийся Михаилом Яковлевичем, не отказался и жевал пироги до самого вечера, пока кучер не въехал на постоялый двор для ночлега. Дорожная тряска измучила Ивана с непривычки и он без, всякого ужина, устроился на ночлег вместе с Михаилом. Утром они сообща доели припасы Арины, попили чаю вместе с кучером и тронулись в путь, который закончился за полдень в городе Мстиславле, куда отец Ивана одно время намеревался отдать сына на обучение в местное училище, но передумал и отдал Ивана под опеку тётки Марии.

Путники расплатились с извозчиком и расстались без печали, каждый направляясь своею дорогою. Иван направился на тракт, ведущий к его селу в надежде перехватить попутную телегу и эта надежда очень быстро оправдалась: рядом остановился возница на телеге и в этом вознице Иван признал соседа отца, часто выручавшего Петра Фроловича при необходимости поездки в уезд. У отца была коляска, а у соседа лошадь и за небольшую плату сосед отвозил отца в уезд и обратно, а также не единожды увозил Ивана с отцом к тётке Марии или приезжал один, увозя Ивана от тётки к отцу на летние каникулы.

Сейчас сосед ехал на телеге, в которой лежал большой чугунный котел для каких-то крестьянских нужд. Сосед Ивана не признал в новом учительском обличии, но Иван припомнил ему и сосед радостно соскочил с телеги, помог Ивану погрузить чемодан и, взбодрив лошадь ударом кнута, повез Ивана к отчему дому, рассказывая, по обычаю, все сельские новости за истекший год с последнего приезда Ивана.

Отец Ивана – Петр Фролович, жив здоров, да и что ему сделается при такой молодайке, как Фрося. В селе, как и во всей округе, идет земельная реформа, некоторые дворы уже выделились из общины, а он еще подумывает, но, вероятно, осенью тоже выйдет из общины: тогда можно будет под заклад земли взять ссуду в земельном банке, прикупить еще земли и вместе с сыновьями, которых у него трое, младшему под тридцать, хозяйничать на своей земле.

Разбогатеть и чтобы внуки вышли в люди, вроде Ивана, стали учителями, механиками, а даст бог, то и лавочку торговую попробовать завести: торговать – это не за плугом днями ходить и землю пахать: здесь дело легкое – в одном месте купил подешевле, в другом – продал подороже – вот и все умение, а навар-то хороший получается, которого за плугом не выходить никогда.

За разговорами незаметно въехали в село и Иван, спрыгнув с телеги, взял чемодан с вещами, пустую корзину и направился к усадьбе отца, где не был с лета прошлого года.

XI

Повернув кованное кольцо на воротах, Иван открыл калитку и вошел во двор своего детства. Собачонка, проживающая в будке у ворот с незапамятных времен его детства, затявкала было в голос, но замолчала, признав в Иване хозяина, который частенько кормил её наловленной рыбешкой наравне с котом и подбрасывал кости, когда Фрося варила студень.

Отец, как всегда в погожие дни, сидел на веранде со старой газетой в руках: эти газеты ему завозил иногда почтальон и Петр Фролович с удовольствием читал годичной давности новости, тщательно соблюдая последовательность номеров газеты, чтобы ненароком не заскочить вперед. Сейчас Петр Фролович как раз читал постановление правительства о начале земельной реформы, прозванной в народе «Столыпинской», то есть газета была за ноябрь прошлого года. Увидев вошедшего сына, Петр Фролович степенно отложил газету и вышел на крыльцо навстречу Ивану.

За прошедший год отец Ивана совершенно не изменился: это был по-прежнему крепкий старик с седой бородой и обветренным лицом, одетый по-крестьянски в домотканую рубаху, подпоясанную обычной пеньковой веревкой, но в мягких полусапожках, чем и отличался от крестьян, обутых в лапти и лишь в праздники носивших сапоги, яловой кожи, которые были далеко не у всех.

– Ожидал, ожидал тебя сынок со дня на день: у нас-то занятия в школе ещё месяц назад закончились, вот и думал, что освободившись от занятий, непременно приедешь, если не завел себе зазнобу там у себя и не надумал жениться. Но бог, кажется, уберег тебя от поспешного шага связать судьбу с женщиной, раз ты приехал один и без предупреждения письмом.

Фрося и вовсе заждалась тебя: она считает тебя за сына и все глаза проглядела на дорогу и все уши мне прожужжала, когда, мол, Ванечка приедет в отчий дом, отдохнуть после школьных сорванцов. Я ведь тоже немного учительствовал и знаю, как трудно учить крестьянских детей, которые ходят в школу только по воле родителей, а не за грамотностью и потому шалят на уроках и боятся лишь розог, которых ты не практикуешь. А вот и Фрося: иди, встречай Ванюшку, да накрывай на стол – по такому случаю можно и чарку-другую пропустить в честь жданного гостя.

Фрося, выскочив на крыльцо, вскрикнула, увидев Ивана и бросившись к нему, по-матерински прижалась головой к его груди, всхлипывая бабьими слезами. Фрося за прошедший год тоже не изменилась. Она была на тридцать лет моложе отца, служила в усадьбе лет пятнадцать и потому не успела измучиться крестьянским трудом, который превращает крестьянок уже к тридцати годам в пожилых женщин, согнувшихся от труда на ногах, семейных забот и детей, которых рожали почти каждый год, но выживала лишь половина из них и даже меньше.