Обретение чувств - читать онлайн

ЗЕМСКИЙ УЧИТЕЛЬ

повесть

(Из романа «ЖИЗНЬ В ЭПОХУ ПЕРЕМЕН»)

Иван, Домов, дворянский сын, достигнув совершеннолетия, закончил в 1906 году обучение на учительских курсах в городе Орше, получил Аттестат учителя начальных классов и согласился на учительство в селе Осокое, что в двадцати верстах от Орши. Это место ему предложил уездный смотритель училищ, который доброжелательно относился к Ивану и настоятельно рекомендовал ему поработать на селе и, определившись с призванием, продолжить обучение в учительском институте в городе Вильно. Этот институт когда-то закончил и сам смотритель и считал, что там дают приличное образование, которое даст возможность преподавать в гимназиях и городских училищах в старших классах.

С Аттестатом учителя и наставлениями смотрителя училищ Иван отбыл на отдых к отцу, чтобы в середине лета отправиться к своему будущему месту работы для обустройства на новом месте.

Учеба, наконец, закончилась, и юноша вступал в самостоятельную жизнь, в которой должно состояться его становление как учителя и как мужчины.

. I

В село Осокое Иван прибыл в середине лета прямо из отцовского дома, который навестил по окончанию обучения на учителя земской школы.

За десять лет учения у тетки Марии и на учителя в Орше Иван привык лето проводить у отца: не изменил своей привычке и в этот раз, перед началом самостоятельной жизни. В отцовском доме его, как всегда, встретила Фрося, погрузневшая, но всё еще молодая и привлекательная женщина – хозяйка отцовской усадьбы. Петр Фролович в свои 65 лет выглядел пожилым мужчиной, но никак не стариком, что сидят на завалинке у дома, даже летом в валенках, и, щурясь на солнце, всматриваются в прохожих, пытаясь угадать в них знакомых или соседей, беззвучно шамкая беззубыми ртами. Петр Фролович, напротив, утратил за годы жизни лишь пару зубов в глубине рта и, улыбаясь, обнажал ровные ряды пожелтевших от курева, цвета слоновой кости, крупных зубов без изъянов и потертостей.

– Это у старых меринов зубы стираются, а я не мерин, но боевой конь, который врага может и укусить в пылу боя, – смеялся отец и, не смущаясь присутствия взрослого сына, прикусывал Фросю то в плечо, то за бедро, если она в этот миг оказывалась в пределах досягаемости для его зубов.

– Разыгрался старый охальник, – беззлобно улыбалась Фрося, шлепая ладонью Петра Фроловича легонько по губам, – правду говорится, что седина в бороду, а бес в ребро, – и уходила, покачивая крутыми бедрами нерожавшей женщины. Петр Фролович действительно побелел головой и бородой за последние годы, но плешивым не стал. Довольно пышная, цвета серебра, шевелюра на голове и аккуратно подстриженная заботами Фроси бородка, делали его лицо, обветренное долгими пребываниями на свежем воздухе и оттого приобретшего цвет калёного кирпича, похожим на Деда Мороза, каким его рисовали палехские умельцы на крышках лакированных шкатулок, одна из которых как раз и стояла в гостевой комнате на комоде.

Иван снисходительно относился к слабости отца относительно Фроси, ибо их отношения были уже не прелюбодеянием, а почти браком, но не освященном в церкви перед алтарем. Мужчине, если он здоров и не слишком стар, обязательно нужна женщина, чтобы хозяйствовать по дому и в постели, иначе мужчина скиснет, захиреет и очень быстро, от душевного одиночества, переберется на погост в надежде на лучшую долю в потустороннем мире, в чем Иван лично сомневался.

Фрося, простая крестьянка, едва разумевшая грамоте, которой её обучил Петр Фролович, с самого начала своей службы в усадьбе барина, поняла, что может прожить здесь долгие годы, или даже всю жизнь, если подладится под нрав Петра Фроловича и не даст повода его жене к ревности и злобе. Мать Ивана уже тогда прихварывала, но понимая, как и Фрося, мужские потребности, которые сама, по болезни, уже удовлетворить не могла, смотрела молча на связь Петра Фроловича со служанкой, справедливо полагая, что лучше муж пусть здесь дома удовлетворяется женским телом, чем заведет связь на стороне с беспутной женщиной, которая может и обобрать мужчину до нитки.

Фрося же, за жалование служанки, удовлетворяла и похоть барина, и исполняла домашние хлопоты к всеобщему удовлетворению и, незадолго до своей кончины, Пелагея, жена Петра Фроловича и мать Ивана, позвала Фросю к себе в комнату и наказала ей заботиться о барине как о муже, сказав, что знает об их связи плотской и благословляет на совместную жизнь после своей кончины, лишь бы сыночку Ванечке было хорошо, и Петр Фролович не задурил, на старости лет, и не привел бы со стороны себе другую жену.

– У тебя душа добрая, Фрося, – тяжело дыша, говорила Пелагея, лежа в кровати и вытирая пот со лба влажным платком, что подала ей служанка. – И корысть в тебе не завелась и не иссушила душу, а потому живи с моим Петром Фроловичем после моей кончины как жена, и если бог даст вам ребеночка, то и перед алтарем можете повенчаться – я буду не против и благословлю вас с небес.

Петр Фролович – мужчина с норовом, но лаской и душевным участием он быстро усмиряется. Не давай ему одному ездить в город, где азартные игры в карты – может проиграться в пух и прах, как было у него однажды в бытность офицером, из-за чего он вышел в отставку и поселился здесь. Ты не знаешь, но усадьбу эту спас от разорения и кое-какие средства нам выделил его брат Андрей и после Петр Фролович остепенился вроде бы, но пригляд за ним нужен. Поклянись, Фрося, что исполнишь мою волю, как свою, – попросила Пелагея, и Фрося охотно перекрестилась на образа, обещая исполнить все точь-в-точь, если на то будет воля божья.

Ребеночка Бог ей не дал с Петром Фроловичем, но жила она в усадьбе полной хозяйкой, с хозяином ладила, потакала ему в мелочах, с удовольствием занималась с ним плотскими утехами в постели, так что деревенские бабы, измученные тяжким трудом в полях, во дворах, и в заботах о пропитании детей и от того рано состарившиеся, откровенно завидовали благополучию Фроси и не осуждали её за грех с Петром Фроловичем.

В свою очередь Фрося немного помогала своим родственникам рублем или мелкой подачкой и выручала по нужде ближних соседей, не требуя возврата долга с процентами, что ещё более способствовало миру и благополучию в барской усадьбе: жить скромно, но без зависти окружающих, гораздо лучше, чем в изобилии, но под жадными взорами завистников-недоброжелателей.

Иван, вступая в самостоятельную жизнь, вполне понимал необходимость женской ласки и тоже нуждался в ней, не зная, как удовлетворить это естественное чувство без греха.

В годы учебы на учительских курсах единственной возможностью удовлетворить свое плотское желание были услуги падших женщин за деньги. В городке публичных заведений не было, да и кто бы пошел туда на глазах горожан, которые почти всех знали в лицо. Были одинокие блудницы, которые принимали клиентов у себя на дому, часто в неказистой избушке в грязи и хламе, будучи сами неопрятны и замызганы, что вызывало глубокое отвращение Ивана, привыкшего к чистоте и порядку, воспитанных родителями, а потом и тёткой Марией.

Но и к этим непритязательным блудницам попасть можно было лишь темной ночью, чтобы избежать соседских глаз, рискуя при этом нарваться на предыдущего посетителя, который, удовлетворив плоть мужскую, торопливо покидал избу греховодницы, которая без омовения тела равнодушно приглашала следующего.

Иван однажды, когда волна неудовлетворенной страсти захлестнула его поздней ночью, оделся и пошел по известному многим ученикам адресу за платной любовью к молодой куртизанке, как он называл гулящих женщин, чтобы придать им романтичности и загадочности. Подходя к той избушке, он увидел силуэт пузатого мужчины, отворившего калитку дома изнутри и торопливо прошедшего мимо Ивана, укрывшегося в листве молодого тополя. Мужчина был в возрасте, с бородой, грузный, и когда Иван представил, что он воспользуется плотскими услугами женщины после этого мужика, его охватила брезгливость, желание исчезло, как не бывало, и он спокойно ушел в пансион, досматривать сны о чистой и непорочной любви к девушке, как об этом писал в своих книгах популярный писатель Майн Рид. Однако такие сны частенько заканчивались непроизвольным семяизвержением и многие ученики в пансионе, проснувшись поутру, старательно прикрывали пятна на простынях, как последствие сладострастных юношеских снов.

Несколько однокурсников Ивана, незадолго до выпуска, обзавелись благоверными из мещанских дочек. Поскольку брак с учителем считался хорошей партией, а девиц на выданье было множество, то подыскать девицу для брака не представляло труда – было бы желание. У Ивана желание плотское было, но девицы по душе он так и не встретил на учительских курсах, и к тому же он считал, что в брак должен вступать лишь самостоятельный мужчина, а не ученик, которым Иван ещё являлся.

Помнится, на выпуск из училища тётка Мария прислала ему денег почтой. Ученики, получив учительские аттестаты, организовали вечеринку с учителями прямо в училище, пригласив и знакомых девиц, если таковые имелись в наличии. На следующий день однокашники предложили съездить в Витебск, прикупить кое-что к гардеробу перед ссылкой на учительство в дальнее село, а заодно и посетить бордель с городскими блудницами, которые не чета местечковым: знают толк в своем деле, и умываются после клиента.

Иван согласился, и после покупок учителя зашли в заведение некой мадам Красницкой, где к их услугам были предложены девицы на выбор. Иван ткнул наугад в первую попавшуюся жрицу любви, заплатил за услугу и прошел за девицей в номер. День выдался жаркий, девица быстро разделась и ушла на кровать, пока Иван, смущаясь и отвернувшись от нее, стаскивал с себя одежды. Оставшись в одном исподнем, он повернулся, чтобы идти к продажной женщине и взглянул на неё. Та лежала на кровати, совершенно голая, бесстыдно раздвинув ноги. Дряблое, потасканное тело блудницы покрылось мелкими капельками пота, которые, сливаясь по бокам на простыню, оставляли мокрые пятна. Желания на эту женщину у Ивана не было изначально, а сейчас, увидев её во всей неприглядности, приготовившейся к спариванию, Ивана охватила тошнота, он начал икать и, поспешно одевшись, выбежал из заведения, так и не воспользовавшись оплаченным соитием с проституткой.

Все эти перипетии Иван вспомнил, глядя на благополучные отношения отца с Фросей.

– Женщине за тридцать, отцу за шестьдесят, а между ними мир и лад, да божья благодать, а все благодаря мудрости поведения крестьянки Фроси, которая прилепилась душою к моему папаше, создала духовный уют и плотскую утеху старику, а себе спокойную жизнь в барской усадьбе и женскую усладу, – размышлял Иван, вспоминая, как неоднократно в ночи он слышал страстные стоны Фроси, когда она с отцом думали, что Иван уже спит и потому не сдерживали чувств.

– Так и должно быть: женщина, добровольно исполняя прихоти мужчины, предупреждая его желания и никогда не переча по пустякам, взамен тоже получает любовь, согласие и плотское удовлетворение. Конфуций говорил, что счастье – это когда тебя понимают, большое счастье – когда тебя любят, и настоящее счастье – когда любишь ты. У отца с Фросей, наверное, просто счастье, но и его достаточно для жизни: ведь они живут вместе больше десятка лет и не наскучили, и не надоели друг другу, – вспоминал Иван, что не далее, как вчера ночью он слышал знакомые стоны Фроси, доносившиеся в тишине дома из отцовой спальни.

Иван гостил у отца две недели. Все эти дни Фрося потчевала его домашними яствами собственного приготовления, добавляя иногда на стол и кое-что принесенное из ближней лавки, что находилась возле церкви, а именно: селедочка, осетринка, колбаса по-жидовски и, конечно, чай и сахар. Стояло лето, скот не забивали, поэтому к обеду Фрося готовила что-то из курицы, которым сама и рубила головы прямо во дворе.

Она ловила курицу, засовывала ей голову под крыло, потом качала на вытянутых руках, курица впадала в забытье, Фрося клала её на чурбан, доставала голову курицы из-под крыла и легким ударом топора отрубала голову. Безголовая курица бегала по двору ещё с минуту, пока, истекши кровью, не падала замертво. Обдав тушку кипятком, Фрося умело ощипывала птицу, опаливала тушку над огнем плиты и потом готовила блюдо по собственному усмотрению, но всегда вкусно, потому что хозяйствовала с душой.

Иван давно приметил, что результат в любой работе определяется настроением человека: если дело делается в дурном настроении или нехотя, то и результат посредственный, а у кухарки и вовсе блюдо получается невкусным. Но если дело делается с радостью и желанием угодить, то результат хорош, а блюдо у кухарки получается вкусным. Потом, в своей жизни, если ему приходилось кухарничать, Иван старался делать пищу с душой и частенько удивлял едоков вкусностью своих блюд, учитывая, что делал он их не по рецептам, а по наитию.

В последствие Иван убедился, что и его отношения с женщиной определяются взаимным настроением, и, чем больше совпадают желания его и женщины, тем лучше конечный результат: что в обыденной жизни, что в интимных отношениях в постели.

Как всегда, в дни приезда домой, Иван прошёлся несколько раз по селу, посидел у могилы матери в молчании, слушая, как жужжат шмели в разогретом воздухе погоста, и наблюдая, как эти шмели пытаются добыть нектар из цветков лопухов, что разрослись на заброшенных могилках, высасывая соки из земли, чтобы через цветы, опыляемые шмелями, дать семена потомству, которое с ещё большей энергией будет высасывать соки из земли, где погребены когда-то жившие здесь, в селе, люди.

Мать свою Иван не помнил ввиду своего малолетства при её смерти, а лишь чувствовал ласковое прикосновение её руки к своей голове, когда он заходил к ней в спальню, чтобы отпроситься по своим неотложным мальчиковым делам.

И вот он, уже не мальчик, но муж двадцати годов от роду, сидит на скамейке возле осевшего холмика на материнской могиле и тщетно пытается вспомнить её облик или получить какой-то сигнал из её потустороннего бытия, если оно есть, о том, что мать чувствует сына и радуется завершению его учебы и началу самостоятельной жизни, что случится вскоре в незнакомом ему селе.

Но никаких ощущений Иван от матери не получил, лишь шмели продолжали жужжать над лопухами, добывая свой взяток, чтобы отнести его в норку и там вывести новое потомство шмелей. Какая-то яркая птичка вспорхнула в листву березы над головой неподвижно сидевшего человека и начала пронзительно гукать, нарушая кладбищенскую тишину и покой.

Иван с погоста зашёл в церковь, где в полумраке поставил свечу за упокой души рабы божьей Пелагеи, перекрестился несколько раз под внимательные взгляды двух-трех старушек, молча стоявших на коленях перед образами и вглядывавшихся через полумрак в лицо Ивану, тщетно пытаясь признать в нём своего сельчанина. – Видимо какой-то проезжий зашел в церковь,– решили старухи и принялись снова отбивать поклоны, чем и занимались до его прихода.

Навестил Иван и свою сестру Лидию, которая за эти годы превратилась в рыхлую, болезненного вида женщину, наподобие их матери в последние годы жизни. Хотя Лидии и было немного за тридцать лет, но рождение трех детей совершенно изнурило её силы, которых едва хватало на ведение домашнего хозяйства и заботу о детях. Старшему сыну, Борису – уже стукнуло четырнадцать лет и он, окончив земскую школу, помогал учеником приказчика отцу в лавке.

– Никогда в нашем роду не бывало лавочников, – возмущался частенько Петр Фролович при упоминании про дочь свою, Лидию. – Но благодаря дочери Лидии я дожил до того, что мои внуки – лавочники, и это пойдёт дальше на их потомство. Поэтому я и хожу редко к дочери в гости, хотя и живём в одном селе, что не могу ладить с лавочниками.

– Какая тебе разница, кто твои внуки, – всегда возражала ему Фрося. – И чем тебе твой зять не угодил: торгует по справедливости, не скопидом и жену не бьёт, – лучше бы тебе было, старый, если б дочка вышла замуж за жида из ближнего местечка, тоже торговца, который одно время, как сказывают, волочился за твоей дочерью Лидией?

– Ну, этому не бывать никогда! – багровел Петр Фролович.

– Так они тебя и не спросили бы, – усмехалась Фрося. – Принесла бы Лидия ребенка в подоле, и деваться некуда. Так твой дядя Андрей женился на жидовке, никого не спросив, правда, Бог наказал его дочь Марию чёртовой отметиной, прости Господи! – крестилась Фрося, вспоминая Марию с родимым пятном на пол лица, у которой Ваня благополучно прожил годы учёбы: видимо, Фрося несколько ревновала Ивана к этой тётке, считая себя чуть ли не матерью сыну своего Петра Фроловича.

На том, обычно, их незлобивая перебранка заканчивалась до следующего посещения Петром Фроловичем своей непутёвой, как он считал, дочери.

Зашёл Иван и в школу, где начал курс обучения, а теперь доучившись до звания учителя, равного его первому учителю – тоже Ивану Петровичу.

Учитель оказался во дворе, где в сарае мастерил что-то на верстаке. Он не признал Ивана, отпустившего за полгода небольшую бородку для солидности перед будущими учениками и их родителями: крестьяне с сомнением относились к пришлым грамотеям – учителям и фельдшерам, если они были молодые и безбородые.

Когда Иван представился, учитель радостно всплеснул руками: – Значит, доучился, наконец, Ваня до земского учителя и будешь теперь, подобно мне, в дальнем селе обучать детишек грамоте. Благородное, скажу тебе, это занятие – учить людей, вытаскивать их из болота невежества и мракобесия предрассудков на светлую ниву образованности. Я здесь учительствую уже 15 лет и половина грамотных на селе обучены мною. Жаль, что большинство крестьян так и остались неучами, потому что родители в своё время не отдали их в обучение. Грамотного человека труднее обмануть, а сегодня, в двадцатом веке, без грамоты из села не выбиться никому: в городах нужны лишь грамотные люди.

– Мои детишки подросли: сын и дочка учатся сейчас в гимназии в Витебске, где у меня родители живут. Потом хочу сына отправить в университет Московский на дальнейшее обучение – он у меня в математике гораздо сообразителен. Я пока с женой здесь поживу – привык к селу и людям простодушным и без изъяну в душе. А тебе, Ваня, мой совет такой будет: поработай год-два на селе, но не женись, и отправляйся доучиваться в институт или университет – если сможешь, и средства позволят. Женишься если, то считай, учеба пропала – семейные заботы вредят учёбе. Я тоже когда-то хотел учиться дальше, но женился, пошли дети, и стало не до учёбы. Конечно, я не жалею: жена примерная, дети справедливые подросли, но иногда, в мечтах, представляю себя профессором в университете Москвы и становится грустно, что это лишь мечты.

Они еще поговорили о селе, о городах и весях, о прошлогодних беспорядках в стране, которые назывались революцией, и что теперь на селе становится неспокойно, земли крестьянам не хватает, они бунтуют, власть применяет силу, а новый министр Столыпин грозится всех усмирить нагайками и саблями без всякой пощады.

– Грядут большие перемены, Ваня, и чем больше в стране будет грамотных людей, тем лучше для страны и народа будут эти перемены. Так что желаю тебе, Ваня, успехов в нашем трудном, но благородном учительском деле и помни мой наказ о дальнейшем своем образовании, закончил учитель Иван Петрович и взялся за рубанок:

– Видишь, доски строгаю, что привёз из уезда. Хочу несколько новых парт смастерить для класса: старые совсем развалились, а денег у общества на покупку нет. Даже доски эти купил на своё жалование – совсем за последние годы село обеднело: то неурожай, то война с новыми налогами, то революция с беспорядками, а страдают крестьяне, которые есть становой хребет русского государства – сломай этот хребет и не будет страны России, потому и надо учить крестьян грамоте, чтобы понимали своё место в стране и не ломали шапку перед всякими выскочками и инородцами.

У нас крестьяне не жгли барские усадьбы, а в других губерниях многие помещики пострадали, да и то сказать, за дело. Крестьянам волю дали без земли, когда крепостное право отменили, вот сейчас эта несправедливость и отразилась. Земля должна принадлежать государству, а через него обществу, которое на этой земле трудится, так я разумею, – продолжал учитель, строгая доски для парты.

– Я согласен с вами, Иван Петрович, поэтому и состою в партии эсеров, которая за передачу всей земли крестьянам без всякого выкупа, а помещики пусть тоже живут своим трудом: хватит, пососали народную кровь, – ответил Иван учителю.

Тот удивленно посмотрел на него: – Ты же дворянин, Ваня, и должен защищать своих дворян, но не крестьян.

– Декабристы тоже были все дворяне, но ратовали за народ, – возразил Иван. – Образованный человек понимает несправедливость даже, если сам пострадает. Сейчас многие рассуждают как я, без различия в сословиях. И сословия эти тоже надо убрать, уничтожить. Люди должны быть равны между собой и различаться лишь трудом, знаниями и способностями, а не имениями, деньгами и должностями при царе и губернаторах.

– Да, видимо грядут большие перемены, коль дворянские дети ратуют за равноправие с крестьянами, – задумался учитель. – Только будь, Иван, осторожнее в своих мыслях при посторонних. Людей много сейчас озлобленных развелось: донесут на тебя, и лишишься ты учительского места и надежды на дальнейшую учёбу. Сейчас не время свои мысли вслух высказывать, – напутствовал учитель своего бывшего ученика перед его уходом. – Поработай, поучись ещё, а там глядишь, и время для свободных мыслей настанет, вот тогда и решайте дела своей партии эсеров, в которую ты записался.

На этом учитель и ученик расстались, чтобы больше не увидеться. Учитель в городе, навещая детей, заразился, видимо в поезде, чахоткой и скоропостижно умер через год, еще до приезда Ивана домой, в свой первый отпуск.

Попробовал Иван навестить и своих бывших друзей по малолетству, но радостной встречи не получилось. Друзья детства успели жениться и обзавестись уже по ребёнку, так что домашние хлопоты и труд на поле не располагали к длительным воспоминаниям о беззаботном детстве с барчуком, который легко и просто выучился на учителя. Но Фёдор и Егор высказали благодарность Ивану за то, что в детстве он обучил их чтению, которое помогает им в крестьянской жизни.

– Спасибо, Иван Петрович, за грамоту, что обучил нас в детстве, – степенно благодарил Егор учителя, поглаживая курчавую русую бородку, которая нехотя покрывала его лицо редкой порослью. – Детей своих мы обязательно отдадим в учение, может им повезёт вырваться из села в город, где нет такого тяжелого труда, но требуется грамота по чтению и письму. Мы-то с Федей пишем, как гусь лапой: что ты учил, забыли, а подучиться в школе уже некогда. А вот чтение не забывается, и даже улучшается со временем, жаль, что читать времени нет, да и читать нечего, кроме Псалтыря: книг покупать не на что, а взять в селе не у кого.

– Возьмите у учителя, посоветовал Иван, – у него и книги есть для чтения и письму он поможет обучиться, когда зимой будет свободное время. Учиться никогда не поздно, – убеждал Иван, – может в солдаты придётся идти, так там грамота нужна всегда. В японскую войну вы не попали по возрасту, но вдруг случится ещё война, вот грамотность и пригодится.

– Полноте, Иван Петрович, – возразил Фёдор, – какая к чёрту война, если и без войны мы живём, почти голодая по весне. Ломаешься на поле всё лето, а соберёшь урожай со своего клочка земли, да уплатишь подати в общину, и глядишь, хлебца хватает до Крещенья, редко до Поста, а до новин никогда. Семьи растут, а земли в общине не прибавляется.

– Вот и надо зимой уезжать на заработки, – посоветовал Иван, – тогда и грамота пригодится. Только ехать надо не в уезд, а в губернию. В большом городе много работы и платят там лучше, поэтому за зиму можно прилично подработать, – убеждал Иван. – Если ничего не предпринимать, так и закисните здесь, в нужде, мохом покроетесь раньше времени и детям своим помощь в их жизни не окажете. Непременно зимой езжайте вместе в Могилёв, али в Витебск, там обучитесь мастерству какому-нибудь в подмастерьях, – глядишь, дальше и дело пойдёт.

– Спасибо, Иван Петрович, за совет, – ответствовал Егор, – мы это обдумаем и, наверное, попробуем, пока силы и здоровье есть.

На том бывшие друзья и расстались.

В следующий свой приезд, через год, Иван узнал, что Фёдор уехал с семьёй искать счастья в Сибири по программе переселения, а Егор в Могилёве пристроился рабочим на железной дороге – грамотность помогла и переехал на житьё в город вместе с семьёй: жизнь рабочего тоже не сахар, но всё же легче, чем у крестьянина-бедняка.

Погостив у отца положенное время, Иван отправился к месту своей службы в село Осокое Оршанского уезда Могилёвской губернии. Для поездки он нанял соседа-кучера с лошадью, который и довёз Ивана за три рубля и за два дня в отцовской коляске до места назначения.

II

Прибыв в село, Иван отыскал дом старосты, чтобы уладить вопросы работы и жилья, поскольку земские школы содержались совместно казной и общиной: казна давала учителя и платила ему жалование, а община содержала школу и учительское жильё за свой счёт. Старосты дома не оказалось: он улаживал какой-то спор крестьян по размежеванию сенокосных лугов у леса, и пришлось ждать его возвращения. Хозяйка дома, узнав, что Иван – это новый учитель в школе, сразу стала приветливой, угостила его и кучера холодным квасом с дороги и пригласила отобедать вместе с хозяином, когда он вернётся.

Староста появился далеко за полдень. Это был степенный мужик далеко за сорок лет, с окладистой бородой иссиня-чёрного цвета с проседью на широкоскулом лице с узкими прорезями глаз: по всему было видно, что в родичах у него толпились степняки, возможно с монгольского нашествия.

Тимофей Ильич, – так звали старосту, искренне обрадовался приезду учителя. – Я ещё с весны просил в уезде учителя, поскольку наш собрался переезжать в уезд, чтобы там обучать своих детей: свои-то они завсегда ближе чужих. Смотритель училищ обещал мне подыскать подходящего учителя, но я не гадал, что пришлют такого молодого.

Ну, молодость – это не беда, а опыт – дело наживное, общество посмотрит, как вы справитесь с обучением юных огольцов. Село наше волостное, поэтому школу содержим в порядке, и учительская квартира при школе тоже вымыта и вычищена после прежних жильцов. Можете, Иван Петрович, заселяться, хоть сейчас. А когда изволите семейку свою перевезти сюда, чтобы я повозки вам дал для перевозки домашнего скарба?

Иван, несколько смущаясь, объяснил, что он холост пока, и во время учёбы было не до женитьбы.

– Ну, это дело поправимое, – усмехнулся староста. У нас на селе девок полно: одна другой краше. Если не побрезгуете, то и крестьянки есть из зажиточных семей, и у торговцев девицы водятся, у урядника две дочки на выданье, а у батюшки нашего, настоятеля, смешно сказать, целых шесть дочек подрастают, из них две созрели вполне, а вот сыночка ему Бог не дал, и женишков пока нет.

– Что же вы меня сразу оженить собрались, – возразил Иван, – сначала надо поработать, осмотреться, а потом, если какая по нраву придется, можно и женихаться. Ещё поэт Пушкин писал: «Ведь жена не рукавица, с белой ручки не стряхнешь, да за пояс не заткнешь».

– И то верно, это меня черти заставили повести разговор о женитьбе: смотрю, ладный вы собой, молодой, а ещё учитель, вот и дёрнула меня нелёгкая про женитьбу речь вести, чтобы вы, Иван Петрович, девок наших понапрасну не смущали. А то глянут в ваши разноцветные глаза и обомлеют разом, – хитро прищурил староста свои узкие глаза, которые превратились в щёлки.

– Вот сколько живу, а такого не видал, чтобы у человека глаза были разные: один цвета воды – голубой, а другой цвета травы – зелёный, – удивился староста вслух, – потому и девки наши будут засматриваться на вас, если уж меня, старого, удивили своим видом.

– Ладно, сытый голодного не разумеет, – откушайте с нами, Иван Петрович, а потом и пойдем на квартирку. По первости можно столоваться у меня: моя матушка горазда у печи управляться, такие щи напарит, что губы прикусываешь от удовольствия. Пойдёмте в дом и ямщику вашему место найдётся.

На крыльцо вышли две девушки-погодки, лет шестнадцать старшей, черноволосые, с раскосыми серыми глазами, тонкие и стройные, как камышинки, всмотрелись в приближающегося к ним Ивана и, ойкнув, убежали в дом.

– Ну вот, говорил я вам, Иван Петрович, что смущать будете наших девиц. Это мои дочки были, есть ещё и сын старший, он сейчас на покосе, с работниками сено скотине запасает, – объяснил Тимофей Ильич, приглашая гостя в горницу, где на столе уже дымились щи в фаянсовых тарелках, стояли соленья, жареные караси, свиное сало и чугунок молодой отварной картошки, посыпанной укропом и политой рыжиковым маслом.

– Прошу отведать, что моя Евдокия выставила на стол. Если знать заранее, то она бы что-то праздничное напарила-пожарила: ведь приезд нового учителя – это праздник для всего села. Коль учитель будет умелым и поладит с обществом, то и детишки наши будут грамоте обучены и манерному поведению, – пояснил староста, придвигая Ивану стул вместо табуретки, как ямщику.

– Может по стопочке «Смирновской» за ваш приезд, Иван Петрович? – оживился староста.

– Эй, мать, неси-ка на стол полуштоф водки из шкафчика, – скомандовал староста жене, и та послушно выставила бутылку на стол.

– Извините, но я не пью водки, – отказался Иван от угощенья.

– Что, совсем не пьёте? – удивился староста.

– Да, совсем не пью водки. Могу кружку пива выпить после бани или вина немного в праздник, но водки не принимаю.

– И правильно делаете, – одобрил староста. – Одно зло от водки, если много употребить. А вот с устатку, когда измаешься за день на крестьянской работе, то стопка – две снимают усталость. Еще полезнее после бани, под солёный огурчик принять водочки на грудь. Мне, к примеру, частенько приходится гостей принимать из уезда по казенному делу, так без водки и разговор не клеится, и дело не движется. Привык к ней, окаянной, но всегда в меру, две-три стопки и не больше, – объяснил староста, наливая водки себе и ямщику, которого даже и не спросил о согласии.

Чтобы мужик, да от даровой выпивки отказался, в такое староста не верил. Учитель – это другое дело, у образованных людей свои причуды: этот водки не пьёт, прежний на пианино играл, что привёз из города учить детей музыке, а до этого был пожилой, так всё крестьян рисовал на материале красками. Учёные люди – их не поймёшь.

Увидев, что учитель отказался от выпивки, хозяйка тотчас убрала бутылку с водкой обратно в шкафчик, а на возражение мужа, напомнила ему, что в прошлый раз он с урядником выкушали штоф водки и потом пели песни на всё село и чуть не подрались: то-то стыда было бы обоим от общества: – Ведь власть, а не забулдыги какие-то подзаборные, – объяснила она новому учителю.

Закончив обед, староста перекрестился на образа и пошёл устраивать учителя на квартиру при школе. Кучер на коляске ехал сзади. Встречные крестьяне ломали шапки перед старостой, интересуясь, кто с ним рядом, и Тимофей Ильич каждый раз объяснял, что это новый учитель приехал, будет жить при школе и учить детишек.

Когда подошли к школе, наверное, пол села знали уже о приезде учителя: молодого и холостого.

Школа оказалась почти такой, как и в отцовском селе Ивана, где он начинал свой курс обучения у первого своего учителя – тезки, как тот объяснил на первом уроке.

Староста отпер замок ключом, который захватил из дома, прошёл коридором и отпер другую дверь – уже в учительское жильё, которое состояло из двух комнат и кухни с русской печью. В квартире было чисто и пусто. Столы, шкафы и табуреты остались на своих местах: увозить мебель, сделанную местным столяром, было дороже, чем купить новую. В одной из комнат была широкая деревянная кровать без матраса.

– Железные кровати с панцирной сеткой, стулья венские, прежний учитель увёз, как и перину с этой кровати: то вещи все дорогие были, а деревяшки остались.

Я дочкам дам задание, они матрас набьют сеном душистым и мягким нынешнего укоса и к вечеру подвезу его на лошадёнке, – сказал староста.

Кучер занёс два чемодана Ивана в горницу и, откланявшись, поспешил с отъездом.

– Проеду дотемна, сколько получится, в коляске вздремну, и конь попасётся на лужайке, а поутру в путь и к полудню буду дома, – объяснил кучер своё поспешание и отбыл с наказом передать Петру Фроловичу, что сын его устроился на новом месте вполне благополучно.

Староста тоже удалился давать дело дочерям насчёт матраса, а Иван принялся распаковывать чемоданы и раскладывать вещи по шкафам, благо, что вещей этих было немного. Закончив с вещами, он пошёл осматривать свои владения.

В классе стояли три ряда парт, за которыми могли расположиться около пятидесяти учеников. В углу стоял шкаф с учебниками, что были куплены за счёт общины и потому оставались в школе. Бачка с водой в коридоре не было, а стояла деревянная лохань с ковшом для питья.

В квартире на кухне валялась кое-какая посуда глиняная, пара чугунков с отбитыми краями и несколько деревенских пиал и кружек, выточенных из цельного дерева. Из коридора дверь вела на веранду, а с веранды был выход в огород, что примыкал к школьному двору, отделяясь от него ивовым плетнем. Огород чьими-то стараниями был засажен картошкой, которая обещала хороший урожай через месяц. В глубине огорода виднелась небольшая банька, где учителя с домочадцами мылись и парились для чистоты тела, а душу очищали в церкви, что располагалась неподалёку от школы, на соседней улице. Во дворе школы был колодец с воротом, но без верёвки и ведра.

– Вот и все владения мои на ближайший год-два, – с грустью подумал Иван. – Одиноко мне будет здесь и скучно, но надо привыкнуть, показать себя в деле учительском, а там, если Бог даст, продолжу учёбу в институте, если скоплю деньжат на учёбу: отца и тётку просить не буду, хватит сидеть у них на шее, пора самому себя содержать, уже двадцать лет стукнуло.

К вечеру приехал староста на бричке и сгрузил матрас, набитый сеном.

– Вот, Иван Петрович, вам перина пуховая, мои дочки постарались, чтобы вам мягче спалось. – Может, ко мне переберётесь, пока обживаться будете? – предложил вновь староста, но Иван отказался.

– Не смею вас обременять, Тимофей Ильич, по пустякам, но если по делу, то всегда обращусь за содействием, – отговорился Иван, и, подхватив матрас, оказавшийся неожиданно лёгким, понёс его в дом. Простыней у него тоже не было, и свою первую ночь он провёл на сенном матрасе без простыни, одеяла и подушки, благо ночи стояли ещё тёплые.

Поутру, проснувшись, Иван сожалел, что отказался от приглашения старосты. Сено, которым был набит матрас, ещё не обмялось и кололось через холст, из еды оставалась пара пирогов с ливером, что дала ему в дорогу Фрося, и даже чаю попить было невозможно по причине отсутствия самовара.

Съев пироги и запив их холодной водой, добытой с трудом из колодца, Иван решительно отправился к лавке, что видел вчера по дороге, чтобы начать устраивать свой быт покупкой необходимых предметов обихода и кое-какой снеди для пропитания. Деньги на обустройство ему выдали в уезде вместе с направлением на работу в это село.

Вообще-то бытовые заботы учителя должна обеспечивать сельская община, но Иван решил не начинать свою работу здесь с просьбы и требования.

Лавочнику, который приветливо встретил его в магазине, уже зная, что это Иван Петрович, новый учитель, Иван выставил целый список вещей и товаров, что ему необходимы, начиная от самовара и посуды и кончая хлебом, чаем и сахаром. Многого из потребного в лавке не оказалось, но лавочник обещал прислать отсутствующее, закупив товар у других торговцев.

Скоро подъехала телега с покупками, Иван с помощью лавочника занялся разгрузкой, а потом и обустройством, прерываясь лишь на перекус хлебом с ветчиной и сыром и запивая всё чаем из самовара, что приобрел в первую очередь и сам принёс из лавки, шагая по селу с самоваром на удивление сельчан.

Целая неделя ушла у Ивана на обустройство своего жилища. Он и не представлял раньше, сколько всяких мелочей должно быть в доме, чтобы всякий раз не бежать в лавку за недостающим. Вместо сенного матраса лавочник, по заказу, привёз из Орши ватный матрац с пуховой подстилкой, ватное одеяло, пуховую подушку, полотенца и коврики на пол, – всё, чего не оказалось в сельской лавке.

В субботу, к вечеру зашёл староста, осмотреть, как новый учитель обустроился при школе, остался доволен хозяйственностью Ивана и пригласил его на воскресный обед к себе в гости.

– Будет ещё урядник с семьёй, мы по переменке ходим друг другу в гости, и вы, Иван Петрович, как новый и одинокий человек в нашем обществе. Гляжу, хозяйством вы обзавелись, но, чтобы им управлять, нужна женская рука: я вам пришлю вдовую молодку, чтобы готовила, стирала и убирала вашу квартиру за небольшую плату, что вы ей назначите. У нас любая плата считается хорошей, а уж сколько вы положите, – ваша воля.

– Три рубля в месяц хватит? – наугад предложил Иван свою цену.

– Помилуй Бог, Иван Петрович, да за три рубля я сам у вас хозяйствовать буду: в деревне это большие деньги, тем более для вдовы, живущей в приживалках у свёкра: мужа прибило деревом при заготовке дров, а ей деваться некуда, поскольку из дальней деревни, и там у родителей жила в тесноте. За такие деньги свекор ею помыкать перестанет, и сыночка своего она к вам в школу запишет, если, конечно, эта женщина придётся вам ко двору. Мне, как старосте, порядок нужен на селе, чтобы люди других не обижали, потому я и присмотрел вам, Иван Петрович, эту женщину, что бесправная она вдова, при ребёнке и в приживалках.

Порешили, что в понедельник, с утра женщина придёт показаться учителю и сговориться о работе по дому. Староста ушёл, а Иван продолжил обустраивать жильё, как мог: опыта такой работы у него до сих пор не было, и многое приходилось угадывать или откладывать по неумению.

На следующий день Иван пришёл к старосте на обед по приглашению. Тимофей Ильич по случаю приоделся в рубашку с пиджаком, жена его, Евдокия, нарядилась в суконное платье, а две черноволосые дочери бегали по дому в ярких ситцевых платьях, похожие на диковинные заморские цветы, картинки которых Иван видел в учебниках.

Подошёл и урядник в белом полицейском кителе с погонами унтер-офицера с женой и двумя дочками на выданье: русоголовыми и с голубыми глазами – такими же, как и левый глаз Ивана. Все познакомились, но Иван тотчас забыл их имена, кроме хозяина: таково было свойство его памяти – забывать имена или путать с другими, но всегда помнить лица, даже случайного знакомого, через годы.

За обедом Тимофей Ильич рассказывал о сельских новостях, вводя Ивана в курс сельской жизни, урядник говорил об обстановке в волости после прошлогодних мятежей и погромов в еврейских местечках и в Орше, где как раз начинался суд над погромщиками.

Хозяин подливал себе и уряднику водки из графинчика, а Ивану предлагалось вино, специально купленное по заказу в уезде. По мере того, как графинчик пустел, разговоры мужчин становились громче, Иван, слушая хозяев, изредка делал глоток вина из бокала, а четыре девушки украдкой поглядывали на учителя и шушукались между собой, изредка заливаясь беззаботным смехом.

Стол ломился от блюд: запечённая курица, пироги и расстегаи, селёдка, жареные караси, картофель, запечённый с кожурой в сале, грибки солёные и огурцы, зелень из огорода, сало шпик и копчёный окорок и это, не считая вкуснейшего борща, которым потчевала хозяйка в начале обеда.

Иван немного стеснялся новых знакомых, особенно девушек, чувствуя себя словно на смотринах под озорными взглядами девиц. Заметив их озорство, Евдокия удалила девиц из-за стола: – Идите во двор и там смешите себя, а здесь старшие пусть поговорят спокойно о делах и заботах, – напутствовала она девиц, видя, что учитель им понравился, как и ей самой, и намереваясь об этом поговорить с мужем в вечерней постели, исполнив женские обязанности: после застолий с выпивкой, Тимофей Ильич всегда, ложась спать, домогался жены, и, удовлетворив свою плоть женщиной, как до этого желудок водкой, спокойно засыпал до самого утра, иногда всхрапывая во сне, как норовистый конь перед кобылой.

Закончив обед, мужчины поговорили о том, о сём, допили графин водки, а Иван, допив свой единственный бокал вина, сослался на дела по обустройству и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, вышел из дома. Девицы, которые сидели во дворе на лавочке и лузгали семечки, оживлённо переговариваясь, разом смолкли, увидев учителя, и, вскочив с лавочки, присели в полупоклоне, прощаясь с гостем.

Иван, сказав «до свидания», задержал взгляд на старшей дочери старосты, которая смотрела ему глаза в глаза, слегка покраснев от собственной смелости. Иван почувствовал, как глубина этих серых глаз завораживает его, вызывая в душе смятение и неодолимое желание подойти, обнять девушку и заглянуть через глаза в самую глубину её души, что видимо и есть любовь с первого взгляда. Её звали, кажется, Татьяна, и этот смелый взгляд, обжигая, призывал к смелости и мужчину, которому предназначался. Быстро отвернувшись, Иван торопливо вышел со двора и пошёл вдоль улицы, чувствуя спиной устремлённые ему вслед взоры девиц.

– Смотрины прошли успешно, – только непонятно кто кого высматривал: я девиц или девицы меня. Но надо быть осторожнее: подашь девушке надежду, она скажет отцу, и, пожалуйста, женитесь, господин учитель, в свое удовольствие и по сельским обычаям. Плакала тогда моя учёба в институте. А Татьяна эта и вправду хороша: необычного вида для здешних мест, да и в городе она будет весьма заметна своей дикой красотой, наследованной по отцу от давних предков-степняков. Может её прадеды нападали на Киев или Москву, а сейчас Татьяна напала на меня, своим дерзким взглядом давая понять, что она меня выделила из окружающих и желает более близкого знакомства.

– Нет, нет, не буду пока посещать старосту, чтобы не поддаться юношеской страсти взамен здравому рассудку, – решил Иван, направляясь к школе и раскланиваясь с встречными сельчанами, которые уже все знали, что это новый учитель.

Утром понедельника, когда Иван ещё валялся в кровати на пуховой подстилке поверх ватного матраса взамен сенного, что он снёс в сарай и намеревался вернуть старосте, да не успел, в дверь осторожно постучали. Он вскочил, набросил халат, вышел в сени и отворил дверь, которая, как всегда, была не заперта. На крыльце стояла молодая женщина: русая, голубоглазая, с хорошей фигурой, угадывающейся под неказистым платьем.

– Я от старосты, Тимофея Ильича, – сказала женщина, смущённо отводя взгляд от босых ног Ивана. – Он приказал зайти к вам насчёт работы.

– Да, да, он давеча говорил, что пришлёт мне в помощь вдову, но я не ожидал вас видеть так рано, и прошу извинить меня за столь фривольный вид, – ответил Иван. – Подождите немного здесь, на веранде, я приведу себя в порядок, и мы поговорим о деле. Женщина прошла на веранду и присела на табурет в уголке, а Иван быстренько умылся, оделся и через несколько минут вышел уже в приличном виде.

– Как вас звать изволите? – спросил Иван, уже внимательнее присматриваясь к женщине, которая ему положительно нравилась. Впрочем, последнее время, почти все молодые женщины ему стали нравиться: учёба закончилась, началась самостоятельная жизнь, и его здоровое мужское тело требовало женщины, потому они, почти все, и казались Ивану привлекательными.

– Зовут меня Ариной, мне 26 лет, вдовая, ребёнку семь лет, живу у свёкра, Антона Кузьмича, который доводится сродным братом нашему старосте, – отвечала Арина, тоже приглядываясь к учителю, который в одетом виде показался ей порядочным человеком.

– Мне, Арина, нужна помощница по хозяйству: готовить пищу, содержать дом в чистоте, ходить в лавку, постирать и прочие женские дела. Скоро начнутся занятия в школе, и мне некогда будет заниматься этим, да, признаться, я и не умею вести хозяйство как следует. Платить я буду три рубля в месяц, как сказал старосте, ну и кушать вы можете здесь же. Целыми днями находиться при мне необязательно: сделали дела и можете идти домой, завтрак и ужин я сам спроворю, обед желательно подать на стол, а все остальные дела по вашему усмотрению, лишь бы в доме были порядок и чистота. Если устраивают мои условия, то можете приступать немедленно, и задаток могу дать, но окончательно сговоримся через неделю, а пока я буду присматриваться к вашему умению и сноровке.

Когда Иван назвал три рубля платы за ведение хозяйства, Арина удивленно вздрогнула: это были большие деньги в деревне даже для мужика-хозяина двора, а для бедной вдовы и вовсе показались богатством.

– Пожалуй, я сразу возьмусь за дело, Иван Петрович, утром понедельника в самый раз начинать новое дело, – так мне муж покойный, царствие ему небесное, говорил, – ответила Арина, беспокоясь, как бы, кто другой не перехватил эту чрезвычайно выгодную работу.

– Откуда же вы знаете, как меня зовут? – удивился Иван.

– Так всё село, почитай, уже знает вас, Иван Петрович, и в лицо, и по имени-отчеству, – ответила Арина. У нас так на селе: появился новый человек и дня через два уже всем известно, кто он, откуда и зачем объявился на селе – бабы быстро разносят новости по дворам, да и мужики от них не отстают.

– Показывайте мне ваши домашние припасы, чтобы сообразить, что приготовить на обед. Должна признаться, что разносолы всякие я готовить не умею, вернее сказать не пробовала: мы крестьяне, и нам не до разносолов в еде, а лишь бы быть сытыми. Но я грамоте обучена и могу по книге приготовить блюдо: есть такие книги, я у жены урядника видела, где написано, из чего и как можно приготовить яство. Свекровь говорит, что у меня рука лёгкая и еда получается вкусной.

– Да у меня, собственно, и припасов-то никаких нет, – ответил Иван, – питаюсь всухомятку и из лавки: окорок, сыр, масло, хлеб, яйца – под чай эта еда идёт неплохо. Вы уж сами, Арина, сходите в лавку и купите, что нужно. На обед хотелось бы борща, наподобие того, что вчера старостиха потчевала. Вот, Арина, три рубля, ассигнацией: два рубля на продукты и рубль задаток за вашу работу и действуйте по своему усмотрению, а я позавтракаю и пойду по дворам обход делать насчёт учеников в школу. Скоро занятия, и надо определиться, сколько детей будет учиться.

Арина, действительно, оказалась легка на работу по дому: не успел Иван оглянуться, как она растопила плиту и зажарила на завтрак яичницу с ветчиной, что нашла в припасах на кухне.

Иван с удовольствием позавтракал и пошёл по своим школьным делам по селу, оставив новую прислугу хозяйствовать на дому.

Подворный обход села Иван начал прямо от школы по главной улице в правую сторону. Постучав в первую калитку ближнего двора, Иван подождал выхода хозяйки из дома, представился новым учителем в школе и спросил, есть ли в семье малые дети после семи лет и если есть, то будут ли они, по желанию родителей, учиться в школе. Хозяйка ответила, что дети такие есть, но учиться в школе им ни к чему – так они решили с хозяином.

– Пусть приучаются к крестьянскому труду, а не протирают штаны в школе. Старший сын год проучился в школе, грамоту разумеет и этого достаточно. Дочкам и вовсе нужно учиться не грамоте, а женским делам по дому.

Ни с чем Иван посетил ещё три двора и, наконец, в четвёртом дому, из которого вышел хозяин, а не женщина, ему удалось записать в школу на второй год обучения мальчика десяти лет. С таким результатом он и вернулся домой к обеду.

Арина, быстро освоившись, уже сходила в лавку, прикупила овощей у соседей и сварила наваристый борщ с курицей, поскольку разжиться мясом не удалось: время забоя скота ещё не наступило, и летом на селе мясо было в большой редкости – если телок или свинья повредили ногу, провалившись в погреб или какую яму, тогда их забивали, а мясо везли в город на продажу, если местные лавочники не желали его покупать.

Кроме борща Арина отварила молодой картошечки и заправила её топлёным салом со шкварками.

Всё оказалось вкусным, в доме Арина успела навести чистоту и порядок, и Ивану определённо повезло с домработницей. – Оставлю её и без испытания, – подумал он, поблагодарив Арину за обед, – глядишь, и по женской части может получиться, как у отца с Фросей, – мелькнула мысль при виде ладной фигуры женщины.

– Однако надо выкинуть эти мысли из головы. Отец стар и живёт на отшибе, а мне никак нельзя прелюбодействовать со служанкой или ещё с кем: сразу пойдёт молва по селу и общество меня осудит, а то и вовсе дадут отставку распутному учителю.

Иван ещё раз, с сожалением, взглянул на молодайку Арину, что возилась с уборкой на веранде, и прошёл к себе в кабинет обдумать про набор учеников в школу. Однако сытный обед разморил учителя, он прошёл в спальню, и, не раздевшись, лег на кровать поверх одеяла и быстро заснул здоровым сном сытого молодого человека.

Проснувшись, он попил чаю и решил снова пройти по селу с переписью учеников: ближе к вечеру хозяева семейств должны быть дома, и с ними обстоятельнее решать вопросы обучения их детей – так думал Иван и оказался прав.

Действительно, мужчины более обстоятельно относились к судьбе своих детей, чем их матери, и, понимая необходимость грамотности, особенно, если сами были неграмотны, прикидывали так и сяк возможности обучения детей, соглашаясь чаще, чем жёны, с записью в школу. Иван тоже более обстоятельно объяснял пользу обучения, налегая на то, что учёба-то будет проходить осенью и зимой, когда крестьянской работы мало и отпуск детей в школу не повредит домашним делам, а само обучение бесплатно и учебники за счёт общины.

Набор рекрутов в школу пошёл успешнее и к ужину Иван возвратился с записью о пяти учениках, из которых трое были записаны впервые, а двое продолжали обучение на второй и третий год.

Арина закончила уже уборку во всём доме, и жилище учителя засверкало чистотой и порядком, а на стол к ужину были поданы жареные караси, купленные у рыбаков, а также свежий творог со сметаной и блины, затворенные на молоке.

– Иван Петрович, на сегодня я работу закончила и побегу домой к дитю, а завтра приду также рано, как сегодня, – объяснила служанка.

– Можешь не торопиться с утра. Завтракаю я по своему усмотрению и без вас, Арина, управлюсь, – возразил Иван. – Старание ваше мне по нраву, и вот вам рубль: купите ситцу на платье и пошейте, чтобы здесь по дому не трепать вашу одежду, – сказал Иван, подавая Арине ещё один рубль серебром. Одежды служанки ему, конечно, не было жалко, но хотелось увидеть Арину в лёгком платье-сарафане, не скрывающем женских прелестей.

III

Всю неделю Иван ходил по селу, выискивая учеников в школу, и к воскресенью уже имел солидный список из полусотни крестьянских детей, которых родители согласились отдать в учение.

А в воскресенье он был приглашён на обед к уряднику, с которым встретился, обходя село.

– Вижу ваше усердие, Иван Петрович, в поисках учеников, и весьма доволен слухами о новом учителе, – сказал урядник, Петр Прокопович, толстый, низенький полицейский, вытирая полотняным платком вспотевшее лицо морковного цвета.

Прошу пожаловать ко мне на обед в воскресенье: будет староста с семейством и волостной старшина – наш со старостою начальник, да и ваш тоже – полезно будет познакомиться. Хотя просвещение и школы и идут по другому ведомству, но от старшины зависит выделение средств на содержание школы, так что будьте предупредительны к нему. Наш старшина любит почитание и уважение к себе. Он будет один, без семейства, которое уехало погостить к тестю. Кстати, младший сынок старшины будет учиться у вас на втором году, вы уж будьте повнимательнее к мальчонке – учёба даётся ему с трудом по причине нездоровой головы.

На том и договорились.

В субботу, к вечеру, Иван отпустил Арину до понедельника, сказав, что обедать будет у урядника. Арина поблагодарила и ушла, покачивая крутыми бедрами и высокой грудью, выпиравшей из ситцевого, василькового цвета платья, которое она успела пошить на подаренный рубль.

Иван даже сожалел, что дал денег на платье: в нём молодайка Арина была ещё привлекательнее мужскому глазу Ивана, мучившегося одиночеством так сильно, что на неделе, ночью ему приснился сладостный сон в объятиях девушки, похожей на дочку старосты, Татьяну, и проснулся он от семяизвержения, вызванного этим сном. Пришлось встать и замыть кальсоны под рукомойником, чтобы не оставить следов на простыне и не вызвать этим тайную усмешку у служанки, когда она будет стирать его бельё.

На обед к уряднику Иван пришёл в этот раз пораньше. Приглашение к трём часам пополудни означало, что в этот час гости усаживаются за стол, но деревенский этикет требовал предобеденных разговоров гостей на местные темы, потому-то Иван и пришёл пораньше.

Пока хозяйка с дочерями хлопотали в гостиной, подавая на стол, гости расположились на веранде. Староста отпустил дочерей за ворота дома, наказав не уходить далеко, и на веранде остались лишь взрослые. Волостной старшина, по имени Акинфий Иванович, худой высокий мужчина, рано облысевший, с невыразительным взглядом водянистых глаз и рыжеватой бородой, седой у подбородка, завёл разговор об уплате податей в казну сельскими общинами, и что он опасается за их полный сбор. Урожай выдался нынче средний, да к тому же новый министр Столыпин затевает какую-то земельную реформу и многие зажиточные крестьяне будут тянуть с уплатой податей, надеясь на грядущие изменения. Староста и урядник почтительно слушали Акинфия Ивановича, поддакивая ему время от времени. Закончив обсуждение государственных дел, старшина обратился к Ивану:

– Наслышан о вашем усердии, господин учитель, в наборе рекрутов на обучение грамоте, только считаю, что грамота тутошним крестьянам лишь во вред. На земле хозяйствовать – грамота не нужна, а есть какая надобность в письме, так мой писарь Прошка составит бумагу в лучшем виде за кусок сала или курицу.

Прошлогодние волнения показали, что смута идёт через грамотных работных людей и крестьян, читающих крамольные газеты и не понимающих вреда от этого чтения. Раньше я, старшина, старосты сёл, да попы объясняли народу, что, да как, а теперь газеты или того хуже прокламации крамольные по рукам ходят и вносят смуту в головы людей. Так что, Иван Петрович, вы особенно не усердствуйте в обучении: читать научаться ваши ученики и довольно, а письма не надо.

– Как можно не учить письму – есть программа обучения, и я должен её выполнять: может и уездный смотритель школ приехать и проверить успехи моих учеников, – возразил Иван.

Старшина досадливо поморщился: – И то верно, приказы начальников надо выполнять, иначе порядка в стране совсем не будет, но и усердствовать не надо. Прежний учитель так и делал: учил, как положено, но если ученик не осваивал письмо, то списывал это на несмышление крестьянское, и уездное начальство это понимало. Вот и вы, Иван Петрович, так и поступайте, тогда и волки будут сыты, и овцы целы, как гласит народная мудрость.

Разговор прервала хозяйка, пригласив гостей за стол. Обед прошёл в том же составе участников, что и неделю назад у старосты плюс волостной старшина. Да и блюда на столе примерно в том же ассортименте. Правда, уряднику по делам приходилось ездить по окрестным деревням и местечкам, а потому на столе появились жидовская колбаса и жаркое из баранины, что урядник привёз из своих вояжей.

Старшая дочь старосты, Татьяна, сидела напротив Ивана, и временами он ловил на себе быстрый взгляд её миндалевидных серых глаз, который она тотчас отводила, как только встречалась с ответным взглядом разноцветных глаз учителя.

Мужчины пили водку, налегали на еду и, раскрасневшись от выпитого и съеденного, продолжали разговоры: о губернских новостях и известиях из столицы, об уездных интригах, что было девицам неинтересно слушать, и они, прихватив сладкого печенья, испечённого на меду женой урядника, выскочили из-за стола во двор, чтобы обсудить свои заботы и девичьи мечты, в которых важное место отводилось и новому учителю с разноцветными глазами.

Обсуждение девиц свелось к спору: разные глаза у одного человека – это от Бога или от чёрта? Так и не решив спора, дочки урядника и дочки старосты решили спросить об этом у приходского священника после воскресной службы в следующий раз.

Иван, не участвуя в выпивке и удивив этим волостного старшину, попивал глотками домашнее вино из вишни, что приготовила ему урядница, и внимательно слушал споры гостей за столом: это была верхушка села, с ними ему предстояло жить и ладить и, следовательно, надо было изучить их мысли, привычки и нравы, чтобы в дальнейшем не сотворить какой-либо промах при общении.

Впрочем, и староста, и урядник, судя по всему, уже видели учителя в своих зятьях, и Ивану следовало ещё более быть осторожным в общении с их дочерями, чтобы не дать родителям повода к женитьбе, но и не оскорбить их быстрым отказом в женитьбе на одной из дочерей.

Захмелевшие сельчане горячо обсуждали предстоящую земельную реформу в России, затевавшуюся новым министром Столыпиным. Принадлежа сами к верхушке крестьянства, гости за столом поддерживали начинания нового Председателя правительства, надеясь прихватить себе куски общинной земли в собственность пожирнее.

– Говорят, что с осени, после уборки урожая, и начнется аграрная реформа, по которой крестьяне смогут взять в собственность общинную землю, на которой хозяйствуют, – говорил старшина. – Нам здесь тоже надо подготовиться к этой реформе и перераспределить осенью земли так, чтобы хорошие наделы остались за нами и другими добрыми хозяевами, а голь перекатная пусть на неудобьях хозяйствует – всё равно пропьют эту землю.

Иван, не понимая в сельском хозяйстве, лишь слушал речи присутствующих, все более распалявшихся от выпитой водки, за которой охочим оказался и старшина.

Закончив обсуждение дел, гости закончили и обед. Хозяйка поставила самовар, пригласила со двора девиц, и обед продолжился чаем со сладостями, испечёнными хозяйкой на меду, что привёз урядник из ближнего села.

Девицы снова строили глазки Ивану и шушукались между собой, и Иван, как и в прошлый раз, откланялся из гостей пораньше, ссылаясь на неотложные дела по подготовке к занятиям, до которых оставалась лишь неделя.

Староста не преминул заранее пригласить Ивана к обеду в следующее воскресенье: – Приходите, непременно, Иван Петрович, – сказал староста, – дочкам нашим веселие, когда вы в гостях: что им с нами, старыми, чаи гонять, а с вами им и чаёк слаще кажется. И ещё будет батюшка наш, Кирилл, настоятель прихода. Вам, Иван Петрович, непременно надо с ним пообщаться: он семинарию духовную кончал когда-то, и любит научные разговоры вести. Вы будете говорить между собою, а мы, грешные, послушаем умные речи, может, что и дельное для себя услышим, – закончил староста, провожая Ивана до калитки двора.

Через пару дней Иван навестил священника Кирилла в храме, куда зашёл поставить свечу поминальную о своей матери Пелагее. Он собирался это сделать сразу по приезду, но завертелся домашними делами и подготовкой к занятиям, и вот, в свободный день решил исполнить сыновний долг.

Днём в церкви никого из прихожан не было, и Иван в одиночестве поставил свечу, что купил в церковной лавке у служки. Поставив свечу, он трижды перекрестился на образа иконостаса, пытаясь вспомнить лицо матери, но так и не вспомнил. Он, малолетним лишившись матери, помнил лишь несколько прикосновений материнских рук и её голос, но не её лицо, которое в воспоминаниях представало размытым пятном в обрамлении длинных русых волос, закрученных в узел на затылке.

В полумраке церкви было тихо и пусто. Жизнь осталась там, за входом, а здесь Иван был единственным человеком в окружении сонма икон и образов божьих на стенах храма.

– Что есть Бог, и есть ли он на самом деле? – думал Иван неспешную думу в тишине храма. – В наш просвещённый век вера в Бога – удел малограмотных людей, а остальные, как и я, лишь отдают дань традиции посещения церкви и всем связанным с этим ритуалам церковных служб. Вот и я зашёл сюда не по влечению внутреннему души, а по обычаю ставить свечи в память об умерших. Мать моя жива в моей памяти моими мыслями, а не божьей волею, тем более, что воля божья довольно часто бывает жестока к людям хорошим и благосклонна к подлым и низким людишкам. Но хватит в церкви размышлять о Боге – здесь надо исполнять обычаи и молиться: искренне или напоказ, что я и делаю, вспоминая свою мать Пелагею, царство ей небесное!

Сзади, неслышно, подошёл батюшка Кирилл и, положив руку на плечо Ивану, тихо сказал:

– Наконец-то наш новый учитель посетил храм. Я было подумал, что вы вообще не посещаете храм и удивлялся: как можно учительствовать, не веруя в Господа?

– Извините, батюшка, замотался делами с переездом, минуты свободной не было, вот и не заходил в храм. Хотя и считаю, что Бог должен быть в душе человека всегда, а не только в минуты посещения церкви. Здесь, в церкви, осуществляется обряд поклонения Богу прилюдно, напоказ, и отличить истинно верующего от притворца в церкви невозможно. Как говорится в Евангелии, Господь сказал: «И по делам судите их», так и людей надо оценивать не по словам и частым посещениям церкви, а по поступкам и поведению вне церкви. Впрочем, не след вести праздные разговоры в храме, если угодно, батюшка, выйдем во двор и поговорим там о мирских делах, особенно о школе нашей.

Иван снова перекрестился и направился к выходу. Чему-чему, а поведению в храме и напускной набожности на учительских курсах учили тщательно, чтобы поведение учителя было примером набожности для учеников, особенно для крестьянских детей, семьи которых почти всегда отличались искренней набожностью, к которой их вынуждали нищета и беспросветность обыденной жизни. Может там, в вечности загробной жизни, они будут счастливо, беззаботно быть в райских кущах, если здесь, в своей земной юдоли, заслужат божьего благословения.

В церковном дворе на начинающих желтеть берёзках тенькали синички, перебравшиеся из лесов к людскому жилью, не дожидаясь близкой уже непогоды и холодов. День был тихий, солнечный и тёплый. Ещё жужжали шмели, выискивая остатки нектара в цветках лопухов, пролетали какие-то букашки, торопясь напоследок насытиться и потом спрятаться в расщелине берёзовой коры и уснуть там до будущей весны, но маленькие паучки уже выпустили серебристые паутинки и летели на них вдаль, как переселенцы в поисках земли обетованной. Природа делала свои последние летние приготовления к осени и долгой зиме.

Батюшка Кирилл вышел из церкви следом за Иваном и добродушно щурился на солнце, подставляя лицо и окладистую бороду нежарким уже солнечным лучам.

– Так что вы, Иван Петрович, хотели сказать о вашей школе? – спросил священник учителя, оглаживая и расправляя бороду.

– Откуда вы знаете моё имя-отчество? – вновь удивился Иван.

– Как не знать, если две мои старшие дочери с самого вашего приезда только и говорят, что о новом учителе: молодом и холостом. Они у меня на выданье уже и интересуются всяким приезжим в село: вдруг это их суженый будет. У меня шесть дочерей, а сына Бог не дал. Был бы сынок, он бы сменил меня, если бы стал священнослужителем, тогда и дочки мои остались бы при нём, если бы Бог меня призвал к себе. Но сынка нет, и печалюсь я о судьбе моих дочерей.

Замуж за простого крестьянина им негоже выходить, а других женихов здесь не водится. Я уже и всем знакомым священникам по епархии письма слал: может у них сыновья поженихаются с моими дочками, но пока результатов нет. Иначе дочкам моим один путь – в монастырь, если со мной несчастье произойдёт. Епархия, конечно, пенсион назначит моей матушке и дочерям, но только до совершеннолетия. В таких мыслях о мирских своих заботах и службу веду, – откровенничал батюшка Кирилл с молодым учителем, – видно сильно досаждали ему мысли о судьбе своих дочерей.

– И что это мы с вами, Иван Петрович, во дворе беседу ведём? – спохватился батюшка. – Пойдёмте ко мне в дом, чайку душистого с медком и блинчиками попьём, там и обсудим ваши заботы о школе, – пригласил отец Кирилл учителя, и Иван не стал отказываться.

Дом священника стоял рядом с церковью и духовник с учителем на глазах редких прохожих прошли по улице, отвечая на их поклоны: учитель наклоном головы, а духовник благодатным перекрестием. Дом священника оказался больше, чем предполагал Иван, потому что длинной стороной уходил от улицы, на которую смотрели только четыре окна, тогда как во двор выходило восемь окон и ещё четыре глядели в соседний двор. Попадья встретила их на крыльце и по кивку мужа пригласила их в гостевую комнату, принявшись хлопотать у самовара.

Священник предложил Ивану место у стола, и лишь только учитель присел, как в комнату вбежали две девушки и что-то начали шептать отцу, украдкой поглядывая на гостя.

– Видимо, это и есть дочки на выданье, – догадался Иван. – На вид хороши неброской русской красотой, с хорошей статью, и жаль будет их, если придётся идти им в монастырь, – подумал Иван, разглядывая девушек, но не пристально, а мельком, чтобы не смущать их девичьи души и сердца, ждущие любви плотской, ибо духовной и родительской любви у них, судя по всему, было в достатке.

– Это мои старшие дочки, Маша и Даша, а младшенькая – Наташа, будет учиться у вас, Иван Петрович, в вашей школе, потому я и ждал вашего визита, чтобы уговориться об её учёбе: вы по дворам села прошли, но в мою обитель не заглянули и не записали мою Наташеньку в класс. Будьте добры, сделайте это теперь же, не мешкая, а я попрошу старших дочерей пригласить младшую вам на показ, – сказал священник, и девушки скрылись за дверью, чтобы через минуту показаться вновь с младшей сестрой, которая на удивление Ивана оказалась черноволосой со жгучим цыганским взглядом карих глаз.

– Вот Бог послал нам с матушкой напоследок чернявенькую дочку, – засмеялся священник, увидев удивление учителя. – Мой-то батюшка тоже был чернявый, но порода жены моей Евдокии оказалась сильнее, и лишь напоследок масть отца моего победила женскую породу, и Наташа оказалась чернявой.

Правда, я надеялся на сыночка, но на всё Божья воля, и если старшие дочери отыщут суженых и разъедутся, то младшая ещё долгие годы будет с нами скрашивать нашу старость, – пояснил священник. Аккурат с его словами в комнату вошла попадья Евдокия: дебелая женщина, повязанная ситцевым платком, скрывающим её голову и оставляющим открытым только лицо, похожее на лик Богородицы с иконы, стоявшей на столике в углу комнаты в окружении других икон святых, пристально вглядывающихся из-под своих окладов на учителя Ивана.

Матушка Евдокия поставила на стол стопку блинов на блюде, плошки с мёдом и сметаной, за ней вновь вошли старшие дочери с посудой в руках, и через минуту стол был уставлен снедью, что Бог послал священнику в этот день.

– Кушайте, Иван Петрович, – потчевал гостя отец Кирилл, вам в одиночестве не до разносолов, а у меня в доме целых шесть хозяек подрастает, так что сготовить и собрать на стол для них одно удовольствие.

– У меня тоже есть теперь домработница, – возразил Иван, – староста прислал женщину, Ариной звать, она уже навела мне порядок.

– Знаю эту женщину вдовую, – вздохнул отец Кирилл, – живёт с мальчонкой у свёкра, потому что деваться ей некуда. Вы уж, Иван Петрович, не обижайте вдову: набожная она женщина и нрава кроткого.

– Как можно служанку обижать? – удивился Иван, – у моего отца служанка больше десяти лет живёт и никаких обид не видит. Потому что не дворянское это дело – людей низкого звания обижать, – продолжил Иван и замолчал в смущении, вспомнив супружеские отношения отца с Фросей и переключив внимание на блюда.

Блины с мёдом оказались вкусны, чай у священника был ароматен и горяч, и к концу трапезы Иван размяк от удовлетворения, молча слушая священника о падении нравов людей села и в стране, что выразилось в прошлогодней смуте в Москве, в Петербурге и других городах, и даже в уездной Орше. За разговором учитель чуть было не забыл о цели своего визита в церковь.

– Хотел посоветоваться, батюшка, насчёт школы. Занятия должны начаться на Покров, но я хотел начать раньше – на Богородицу, чтобы и самому наловчиться, и школяров, что придут, немного подучить. С полным классом в пятьдесят учеников и более мне сразу трудно будет справиться, а десять-пятнадцать, что придут раньше, вполне по силам: мне урок, и всей школе потом польза будет. Как вы смотрите на мою затею, отец Кирилл? – высказал Иван свою задумку.

– Весьма почитаю ваше, Иван Петрович, усердие по службе и, если это вам на пользу, то препятствий никаких не вижу. Но крестьянским детям ваше рвение без пользы: им грамотность нужна совсем малая – прочитать псалтырь, да подпись на казённой бумаге поставить. Многие из них после школы за 2-3 года совсем письмо забывают: за сохой ходить грамота не нужна. А вы, Иван Петрович, делайте как нужно вам, я и дочку Наташу пришлю на уроки – чай ей тоже сподручнее начать учёбу будет, когда в классе учеников немного: она у меня стеснительная. Если решите начать уроки раньше положенного срока, то и я Закон Божий начну читать ученикам раньше, а если буду занят делами, то дьячка своего пришлю уроки вести. Только сообщите мне заранее о своём решении, – высказал поп своё отношение к планам учителя.

Иван спохватился: – Что-то я засиделся у вас, батюшка, а ведь впереди день, и много ещё дел задумано, так что позвольте мне отбыть по делам и спасибо за угощенье, – сказал учитель, вставая и откланиваясь хозяйке, которая молча слушала разговоры мужчин, выпивая, видимо, уже шестую чашку чая.

– Думаю, что не задержится он в селе надолго, учитель этот, видать из благородных будет и общество ему нужно тоже благородное: поживёт здесь, поскучает и уедет в уезд или губернию при первой возможности. А наши невесты уже шушукаются по углам насчёт учителя с разноцветными глазами, только чует моё материнское сердце, что не сладится у них с учителем. Ищи, батюшка, женихов среди наших священнослужителей, хотя бы и дьячков: невесты товар скоропортящийся – была молода, но минуло 2-3 года, и уже перестарок, а не невеста, – закончила попадья и начала убирать со стола.

IY

В воскресенье Иван посетил старосту, будучи зван на обед, где кроме него оказались гостями урядник с женой и дочками и поп Кирилл тоже с двумя дочками, которых Иван уже видел ранее. Всего, с хозяйскими дочками, оказалось шесть невест на выданье: выбирай любую, холостой учитель.

– Ладно, сегодня отобедаю и больше ходить в гости на обеды не буду, чтобы не давать повода считать меня женихом, – подумал Иван, разглядывая девушек, которые были одна другой краше, юны и призывно разглядывали Ивана, которого уже успели обсудить в своём кругу и решили, что любая из них охотно пойдёт замуж за этого разноглазого молодого учителя.

Лишь Татьяна, старшая дочь старосты, не участвовала в обсуждении качеств молодого учителя, а задумчиво поглядывала на Ивана, прикрывая серые глаза, когда они вдруг вспыхивали огнём скрытой страсти.

Иван пару раз встретил этот взгляд, и ему стало не по себе от этого пронзительного взора, казалось, прожигающего насквозь. – Стоит остаться с ней наедине и, пожалуй, мне не устоять перед напором страсти этой прелестной девушки, и прощай тогда все мечты о дальнейшей учёбе, о науке истории и о жизни в столичном городе, – размышлял Иван, тем не менее, с удовольствием разглядывая девушку Татьяну, но не забывая взглянуть и на остальных девушек, сбившихся в стайку, из которой иногда доносился заливистый смех.

Дело происходило во дворе, где расположились гости, пока хозяйка дома собирала на стол приготовленные заранее блюда и закуски.

Для девушек в этот раз был обустроен отдельный сладкий стол с чаепитием под плюшки и варенье с мёдом, щедро выставленными хозяйкой молодым любительницам сладенького, пока приближающаяся осенняя непогода не разгонит девушек по домам: в распутицу мало у кого будет желание под дождём и по грязи ходить в гости, даже на смотрины кандидатов в женихи. Лучше этих женихов приглашать к себе в гости, о чём девушки непременно будут просить своих родителей.

Когда столы были устроены, гости разошлись: мужчины за стол с выпивкой, девушки за стол со сладостями, устроенный прямо во дворе, благо погода стояла сухая, тёплая и солнечная, в предвестии бабьего лета на Рождество Богородицы, после которого Иван и хотел начать уроки в школе с немногими учениками, которых родители согласятся отдать в учение раньше.

Обед в гостях у старосты Иван провёл также, как и в прошлый раз: сельчане выпили водочки и разговорились о сельских новостях. Главной темой разговора были слухи из уезда о том, что царское правительство во главе со Столыпиным готовит какую-то земельную реформу, а что это будет за реформа, было неизвестно, и потому можно высказывать любые мысли по этому вопросу, щекотливому для крестьянского ума.

Батюшка Кирилл, выпив три-четыре чарки водки, раскраснелся и назидательным тоном, которым читал проповеди в церкви, вещал весьма уверенно: – Государь наш батюшка, в неустанной заботе о своих подданных, озаботился земельным устройством и поручил правительству подготовить реформу, наподобие отмены крепостного права, что провёл его дед царь-освободитель Александр Второй.

Теперь очередь дошла и землю освободить для исконных земледельцев, чтобы не пустовала и по справедливости. А устроить это можно, лишь передачей части государственной земли в ведение общин – так, я думаю, будет и справедливо и по-божески. Нельзя же, в самом деле, землю у помещиков отобрать и отдать крестьянам в наделы, как французы-лягушатники это сделали в свою революцию. Не надо нам таких революций и потрясений, – закончил отец Кирилл и, выпив очередную чарку водки, закусил хрустящим солёным огурцом.

– Мне старшина наш, Акинфий Иванович, как-то говорил, – возразил староста попу, – что в нашем уезде на три тысячи помещиков приходится триста тысяч десятин земли в их собственности, а на сто тысяч с лишним крестьян с детьми и жёнами приходится сто пятьдесят тысяч десятин надельной земли сельских общин: это старшина в уезде у заезжего грамотея-землемера узнал. Вот и получается, что на помещика приходится сто десятин земли, а на крестьянина лишь полторы, включая леса, неудобья и прочие пустыри. Ну и как крестьянам прикажете кормиться с этой земли? Да и народ всё плодится и плодится.

Вон в нашем селе за 15 лет чуть ли не наполовину жителей прибавилось, а земли не прибавилось ни единой десятины в нашей общине. Вот народ и ропщет, и в прошлом годе в смуту у многих помещиков усадьбы пожгли. Но думаю, государственные люди правильно решат земельный вопрос: чтобы бунтов не было, и чтобы землицы крестьянам добавить, но и помещиков-владельцев не обидеть. Надо, мне кажется, казне эту землю выкупать у помещиков и отдавать крестьянам бесплатно, – закончил староста и сам удивился своей выдумке.

– Нет, в ваших домыслах ни золотника истины, – возразил урядник на слова старосты. – Ни царь своей земли не отдаст, за просто так, ни казна выкупать помещичью землю не будет – на это никаких денег в казне не хватит.

Будет министр Столыпин надельную землю общин меж крестьян делить и делать из крестьянских дворов маленьких помещиков, которые смогут со своим наделом делать что хочется: паши и сей, а не нравится, продай соседу, у которого есть деньги, или возьми под залог земли деньги в специальном земельном банке, который надумали учредить, и на эти деньги хозяйствуй на земле, но если не отдашь ссуду, то землю заберут за долги. Об этом мне в уезде наш уездный земской начальник говорил, а ему из губернии тот слух принесли, – закончил урядник своё сообщение в полной тишине.

– Такого не может быть, – возразил староста, – община тогда развалится, и мы в селе будем жить словно волки, грызясь с соседями за лучшие земельные участки, а нерадивые крестьяне сразу продадут свою землю и пропьются, и куда им потом деваться прикажите? Тогда бунты против власти пойдут, почище прошлогодних и жди прихода второго Емельки Пугачёва, что поднимет людей на смуту ради земли и справедливости. Нет, до такой глупости наш царь-батюшка не допустит, хватит с него 1905 года и манифеста о свободе. Иначе по всей нашей земле пройдёт пожар и манифестом не отделаться: того и гляди головы лишиться может этот министр Столыпин, который всё это затевает.

– Столыпин Пётр Аркадьевич, ныне Председатель правительства и министр внутренних дел, четыре года назад был губернатором в Гродно, потом в Саратове, и уже тогда занимался разделом земли и расселением крестьян по хуторам. Когда начались волнения в Саратовской губернии, он приказал войскам стрелять в крестьян, и сколько народу погибло, никто толком не знает.

Это я к тому говорю, что решимости ему не занимать, опыт подавления бунтов у него есть, нас ждут в скором времени большие перемены в сельской жизни, и я думаю, большая смута и кровь в недалёком будущем, – подвёл итог урядник и предложил выпить по чарке за мир и согласие в этом доме, и за дочек, чтобы им вовремя отыскались хорошие женихи.

Гости подняли чарки, посмотрев на Ивана Петровича, которому адресовались последние слова урядника и выпили водки. Староста крякнул после стопки, сказав: – Всяк выпьет, да не всяк крякнет, – и предложил гостям горячее жаркое из курицы, запечённой в печи вместе с картошкой, луком и морковью, что гостям показалось весьма вкусным.

Отобедав, гости снова вышли во двор: девушки уже освободили сладкий стол, и их звонкие голоса звучали на улице, от которой двор огораживал высокий дощатый забор, в отличие от соседей, которые обходились ивовым плетнём, но с дощатыми воротами с калиткой, чтобы каждый раз не отворять ворота для одинокого входящего-выходящего человека.

Увидев самовар на детском столе, батюшка Кирилл тотчас запросил чаю, что и устроила ему хозяйка Евдокия, благо самовар ещё дымился лёгким сизым дымком, поднимающимся вверх и тотчас же рассеивающимся в вышине от легких порывов тёплого дня на исходе лета – начале осени.

Иван с остальными гостями тоже присел за стол для чаепития и, быстро выпив две кружки крепкого чая, с интересом слушал степенную беседу окружающих на животрепещущие темы жизни села: кто умер, у кого произошло прибавление семейства, каков нынче собран урожай зерна, и что пора начинать копать картошку, пока сухо. Не дай Бог, зальют дожди, и копайся потом в грязи, выбирая клубни, да ещё просушить их надо будет в сарае, прежде чем убирать в погреба на зиму – иначе сгниет урожай картошки, а в этих местах бульбочка кормит и крестьян, и скотину домашнюю, и птицу, что оставят на зиму для весеннего разведения.

Иван, вслушиваясь в эти разговоры, пытался тоже проникнуться интересами жизни села, понимая, что в этом случае ему будет легче установить взаимопонимание со своими будущими учениками и их родителями.

Вернувшись со званого обеда в свой пустой дом при школе, Иван зашёл в класс, где в скором времени хотел начать уроки и осмотрелся. Парты расставлены в три ряда, как и положено в одноклассной школе на три года обучения: справа от учителя будут сидеть первогодки-малыши, в середине – второгодки, и, наконец, в левом ряду будут выпускники школы – здесь и парты стояли побольше. Парты ученические были смастерены сельскими плотниками, но по казённым чертежам: наклонная столешница с откидной крышкой на петлях, под ней ниша для учебников, скамья со спинкой соединена внизу брусьями со столешницей, так что образовывалось ученическое место для двух учеников. Сложенные воедино скамья-столик образовали удобное ученическое место, которое трудно сдвинуть с места при ученических шалостях в отсутствие учителя.

В углу классной комнаты, в шкафу, лежали учебники: букварь, родная речь, арифметика и закон божий, по которым следовало сельскому учителю учить крестьянских детей. С собой Иван привёз несколько новых учебников, по которым намеревался давать дополнительные знания ученикам, чтобы за три года обучить их твёрдому, уверенному чтению, азам арифметики, и, по возможности, правильному письму, а также он хотел вести курс по истории России, опираясь на книгу Карамзина, чтобы дети знали, откуда есть и пошла земля русская.

Эта книга была в своё время одобрена императором Александром Первым и потому дополнительный для земской школы курс истории по Карамзину не должен был вызвать нареканий учительского инспектора при проверке школы, при условии, что ученики и по другим предметам покажут хорошие знания.

Намереваясь продолжить своё обучение дальше в институте, Иван хотел зарекомендовать себя хорошей учительской практикой, чтобы получить рекомендацию от попечительского совета. Решив, что класс полностью готов к началу занятий, Иван задумал завтра, в понедельник, ближе к вечеру, пройтись по домам будущих учеников, что записались в школу, и предложить тем, кто сможет, начать уроки в школе через день после Богородицы: в аккурат с понедельника, через неделю.

Задумано – сделано. Иван обошёл учеников, предупредил их родителей о своём решении и ровно через неделю, утром во дворе школы уже толпились несколько учеников и учениц, которых родители освободили от домашней работы ради учёбы по прихоти нового учителя. Всего собралось пятнадцать учеников, в том числе поповская дочка и сын домработницы Арины.

Свой первый урок Иван провёл учителем так, как в далёком уже детстве он воспринял первый свой урок учеником у первого своего учителя, тоже Ивана Петровича.

Сначала Иван рассадил учеников по годам обучения: справа – первогодки, в середине – второгодки, а левый ряд оказался пустым: старших учеников родители ещё не отпустили – много работы оставалось на полях и во дворах, и подросшие дети десяти-одиннадцати лет уже вполне успешно справлялись с тяжёлой крестьянской долей.

Записав пришедших детей в журнал, Иван раздал учебные книжки: младшим буквари, а второгодникам книги по чтению и, показав малышам первую букву «Азъ», он написал её на классной доске грифелем и предложил второгодникам прочитать слова на эту букву: оказалось, что за лето многие ученики успели забыть чтение и с трудом разбирали буквы, складывая их в слоги и слова. Младшие смеялись над потугами товарищей, но Иван одёрнул их:

– Видите, дети, в каждом деле нужна сноровка, а чтение – это тоже дело. Ученики летом не пользовались чтением и потому многое забыли. Но мы вместе наверстаем упущенное и к весне младшие научаться читать из родной речи, а второгодники приобретут умение к чтению, которое, я надеюсь, уже никогда не забудут.

Учитель увлечённо провёл три урока с перерывами, которые обозначал звоном колокольчика, стоявшего на его учительском столе.

Школьники, видя старание учителя, тоже увлеклись учёбой: старание одного человека в общем деле всегда вызывает желание помощи и участия со стороны других, а на селе дети привыкли к тому, что хорошие дела всегда решаются сообща и потому ученики помогали учителю в начавшемся деле обучения их грамоте.

Четвёртый урок Иван посвятил рассказу об истории этого края, где располагалось село Осокое, начиная с киевских князей и до настоящего времени, что ученики восприняли с большим интересом, иногда удивлённо вскрикивая, когда учитель рассказывал о сражении с иноземными захватчиками, старавшимися захватить эти земли и лишить людей православной веры.

На том первый день занятий в школе закончился, и учитель, и ученики закончили уроки вполне довольные собою и друг другом. Иван собрал учебники, объяснив первогодкам, что по учебникам они будут учиться только в школе, и здесь же будут выполнять домашние задания в тетрадках, чтобы дома не мешать своими уроками взрослым и другим детям. На том и расстались.

Иван прошёл на свою учительскую половину школы, где его ждал обед на столе, заботливо приготовленный Ариной. Её сын успел рассказать матери, что учитель ему понравился, и потому Арина была ещё более заботлива и внимательна к Ивану, чем обычно, хотя и ранее она отличалась старательностью и добросовестностью в исполнении обязанностей домохозяйки, а не домработницы, которой считалась во мнении односельчан.

Подавая тарелку борща, Арина наклонилась, и Иван, скосив глаза, увидел через вырез сарафана, в котором домработница хлопотала по дому, её груди, которые словно половинки наливных яблок свешивались вниз, оканчиваясь розовыми упругими сосцами, меж которых вдали виднелась курчавая поросль женского лона – деревенские женщины одевали под платье лишь полотняную рубашку и не носили исподнего.

Похоть ударила Ивану в голову и, не помня себя, он схватил служанку за бёдра, вскочил, и потянул женщину в угол, на диван.

Арина, словно ожидая этого порыва, покорно сама пошла к дивану, легла навзничь, раскинув ноги и закрыв глаза в ожидании.

Иван, не раздеваясь, освободил свою возбуждённую мужскую плоть, и, не медля секунды, овладел служанкой, которая обхватила его руками и удовлетворённо ойкнула, отдаваясь хозяину. Мужская плотская страсть, получив женщину в собственность, быстро достигла полного удовлетворения, и Иван после судорожного семяизвержения затих в объятиях женщины, ощущая, как звенит в голове, освободившейся от мыслей греховного желания женской плоти.

Придя в себя, Иван торопливо вскочил с дивана и, отвернувшись, начал застёгивать брюки, отводя в смущении глаза от лежащей женщины. Арина, словно ничего не случилось, встала с дивана, непринуждённо оправила сарафан и хрипловатым голосом проговорила:

– Вы, Иван Петрович, ешьте борщ, пока не остыл, а я принесу котлетки на второе: сегодня в лавке разжилась свининкой, вот и накрутила котлет из свежатины, вкусные получились, Вам в самый раз подкрепиться после уроков и дивана, – улыбнулась женщина и пошла на кухню, удовлетворённо покачивая крутыми бёдрами.

Иван, не зная, что ему делать после происшествия со служанкой, покорно сел за стол и начал хлебать борщ, который показался ему совсем безвкусным после удовлетворённого мужского желания. Служанка, женским чутьём догадавшись о смятении чувств учителя, не мешала ему своим присутствием, и Иван заканчивал тарелку борща, уже ощущая его вкус и свою оголодалость после выполненной работы в классе и на диване.

Арина принесла тарелку с котлетами, как только Иван отодвинул опустевшую тарелку. Поставила котлеты перед хозяином и, присев рядом, проговорила:

– Вы ничего плохого обо мне не думайте, Иван Петрович, я женщина чистая, незапятнанная и окромя мужа, царство ему небесное, у меня других мужиков не было. Свёкор несколько раз покушался на меня, но свекровь ему дала укорот, и он пока затих в своих притязаниях. У нас в деревнях считается, что свёкор имеет право сожительствовать со снохой, если сын не против или мямля и не может перечить воле отца. В прошлом году у нас один свёкор пользовал свою сноху, когда сын бывал в отлучке, а та боялась сказать мужу. Однажды свёкор этот подмял сноху, а тут сын вернулся нечаянно и застал такую картину. Недолго думая сынок схватил топор и зарубил отца, и пошёл на каторгу, а жена его осталась соломенной вдовой: вроде муж есть, но далеко в Сибири.

Это я к тому, что за меня и заступиться некому будет, если свекровь помрёт, и уйти мне с малым сыном некуда. Поэтому будьте спокойны, Иван Петрович, я о нашем сожительстве никому не скажу – не нужна мне такая слава по селу, а вас и вовсе могут из учителей прогнать, тогда я без места останусь.

Как вы меня к себе в домработницы взяли, я сразу поняла, что мы будем сожительствовать: вы молодой совсем, вам женщина нужна постоянно – это я по белью вашему исподнему заметила, когда стираю.

Пусть так и впредь будет, Иван Петрович: как захотите, так и пользуйте меня без всякой опаски. Детей у меня больше быть не может, так бабка-повитуха сказала, когда у меня случился выкидыш: муж как-то ударил меня в живот, беременную, за то, что щи доставала в чугунке из печи и нечаянно пролила, зацепив ухватом за свою рубашку. Так что пользуйте меня, Иван Петрович, в своё удовольствие и мне в утешение, поскольку мужа нет, а мужик молодой вдове тоже надобен, чтобы в хандру не впасть.

Если вы мне ещё и рублик приплачивать будете за это – то и вовсе хорошо сладимся: я смогу немного скопить денег, уехать в уезд, купить там избёнку и устроиться на работу какую, когда вы, Иван Петрович, уедете отсюда насовсем. Я думаю, что вы поживёте здесь год-другой и уедете – сельская жизнь не для вас – это сразу видно и издалека, – закончила своё объяснение Арина, пока Иван в смущении кушал котлеты, и пошла в кухню за чаем для учителя.

Иван, закончив обед, прошёл в свой кабинет-спальню, лёг на кровать и стал обдумывать случившееся между ним и служанкой.

– Ну и что плохого в сожительстве со служанкой, – думал Иван на сытый желудок и удовлетворённый близостью с женщиной. Буду приплачивать ей рубль за эту услугу, а сам перестану мучиться по ночам от плотских желаний, и ей на здоровье – сама сказала.

Только нужно соблюдать осторожность, чтобы никто не догадался, иначе ей будет дурная слава, и мне несдобровать: учителю, как и священнику, связь с женщиной на селе не прощается и не совместима с должностью. Потому буду с Ариной аккуратен в отношениях и вступать в связь по необходимости, когда припрёт совсем. Теперь не буду больше глядеть голодными глазами на местных девиц: того и гляди по страсти мог бы надумать жениться на одной из них, хотя бы Татьяне – дочке старосты. Она, похоже, глаз на меня положила, и от этого глаза мне не устоять одному, а с помощью Арины вполне по силам. Права служанка: год-два учительствую здесь и поеду доучиваться в институт – не всю же жизнь прожить в этом селе земским учителем: я способен на большее – закончил Иван свои рассуждения, засыпая в сладкой дрёме.

Занятия в школе пошли своим чередом. Ведение уроков давалось Ивану легко, учеников прибавлялось с каждым днём – по мере того, как убывали сельские заботы, и родители отпускали детей на учёбу, которую многие из них, впрочем, считали зряшным делом.

Отношения с Ариной вполне определились. Два-три раза в неделю Иван, взяв женщину за локоть, вёл её к дивану и там молча овладевал ею, изливая в женщину избыток мужского желания.

Домработница воспринимала эту процедуру как часть своих обязанностей по дому и отдавалась хозяину с закрытыми глазами, никогда их не открывая, пока Иван не освобождал её и не уходил в свой кабинет.

Тогда Арина вставала, оправляла платье, разглаживала полог на диване и принималась собирать на стол обед для хозяина, окликая учителя, когда всё было готово. Иван обедал и далее уходил в кабинет, вздремнуть часок после женщины и обеда: совмещая два этих занятия, он чувствовал себя несколько усталым, и эту усталость снимал короткий дневной сон. Имея женщину в минуты желания, Иван стал спать спокойно ночью, а потому к утренним урокам в школе бывал свеж и энергичен, и проводил уроки с увлечением, даже азартом, увлекая за собой учеников, которым молодой учитель нравился, и крестьянские дети чувствовали себя с ним свободно и без ненужной робости.

К Покрову класс наполнился окончательно, и даже пришлось поставить ещё две парты для новых учеников из ближней к селу деревеньки, куда Иван не успел добраться, когда записывал учеников в свой класс. Малышей пришлось посадить за большие парты в третьем ряду, поскольку учеников третьего года обучения оказалось всего двенадцать. Но такое, видимо, случалось и раньше: в сарае при школе хранились деревянные подставки на сидения парт, которые позволяли малышам усаживаться повыше и вполне удобно дотягиваться до учебников и тетрадей.

Законоучитель, священник Кирилл, тоже начал уроки Закона Божьего после Покрова, и, проведя пару уроков, стал присылать дьячка, ссылаясь занятостью службами в церкви: по осени в селе обычно играли свадьбы, потом через год рождались дети и требовались крестины, потому у батюшки Кирилла было много забот по церкви.

После своего первого урока в школе, отец Кирилл высказал учителю:

– Что-то, Иван Петрович, вы ни разу не зашли ко мне в церковь или домой: дочки старшие не однажды спрашивали о вас: почему учитель не заходит попить чайку и поговорить о чём-нибудь интересном молодым девицам. Да и в храм, хотя бы на воскресную обедню вам, Иван Петрович, непременно надо ходить, иначе мужики могут подумать, что вы нехристь какой-то и не будут пускать детей в школу: дикость, конечно, но пострадают невинные детки, так что попрошу вас посещать храм.

И ко мне в дом приходите, когда будет угодно, я завсегда рад беседам с образованными людьми, хоть на богословские, хоть на мирские темы, ибо в спорах рождается истина, если спор этот не противоречит канонам православия.

Староста тоже справлялся о вас, Иван Петрович, и приглашал быть у него в гостях без уведомления. Есть присказка, что незваный гость хуже татарина, но староста смеётся, что он сам потомок татарский и к его гостям такая присказка не применяется.

Учтите мои слова, Иван Петрович, и не чурайтесь деревенского общества, иначе общество может вас отторгнуть, а на селе это последнее дело: если община кого отторгнет, то такому человеку не жить на селе и придётся уезжать в другие места, – закончил батюшка Кирилл свои наставления молодому учителю.

– Понимаю Вас, батюшка, – ответил тогда Иван, – и непременно поступлю, как вы советуете. Просто я замотался с началом занятий: ведь это моё первое учительство и всё время кажется, что чего-то не знаю и не умею, читаю книжки, чтобы пополнить знания, составляю планы уроков. Стыдно сказать, даже по воскресеньям, когда домработницы нет, репетирую вслух проведение уроков, словно актёр какой-нибудь из пьесы. Но сейчас, кажется, втянулся в курс обучения и в это воскресенье непременно буду в церкви, а после и к вам загляну на чай, коль вы приглашаете.

– Воистину поступите хорошо, – напутствовал учителя отец Кирилл, – и ко мне заходите непременно после обеденной службы – я матушке скажу, чтобы блинов напекла: блинчики с мясом, творогом и вареньем у моей Евдокии замечательно вкусными получаются. На том и порешили.

В четверг, отпустив учеников, Иван намеревался совершить соитие со служанкой, но не наспех, в одежде, а обнажившись. Ему чего-то не хватало в объятиях этой женщины, а чего, он не мог понять из-за отсутствия опыта в таких нескромных делах. За учёбу на курсах он пару-тройку раз пользовался услугами продажных девок, что ему совсем не понравилось. С Ариной было значительно приятнее, но он ожидал большего, и в этот раз решил разнообразить близость с женщиной. Иван переоделся в халат на голое тело и, выйдя на кухню, где Арина хлопотала около печи, готовя обед учителю, взял её за руку и привычно повёл к дивану, чему женщина привычно повиновалась.

В этот раз Иван сам повалил Арину на диван, вздёрнул ей сарафан по самые плечи так, что ладное тело двадцатишестилетней женщины обнажилось во всей своей прелести, и, распахнув халат, приник к ней сверху, соединившись нагими телами.

Арина и в этот раз воспринимала близость с Иваном почти равнодушно, как обязанность, но вдруг начала вздрагивать, извиваться и, наконец, застонав, судорожно сжала мужчину в своих объятиях, кусая в плечо и содрогаясь всем телом, пока не затихла в полном расслаблении чувств, восприняв в себя мужское желание Ивана, который тоже замер в оцепенении сбывшегося желания женщины.

– Так вот чего мне не хватало: ответного желания женщины, – расслабленно думал Иван, медленно сползая к спинке дивана и освобождая Арину от своей тяжести. – Оказывается, если женщина тоже хочет, то близость с ней становится значительно слаще, чем с бесчувственной соучастницей.

Арина лежала, не шевелясь, потом тихо проговорила: – Спасибо, Иван Петрович, я впервые в жизни почувствовала себя женщиной и поняла, наконец, какое это несравнимое удовольствие. У меня с мужем такого никогда не было, и я думала, что бабы врут об удовольствии с мужиком, раз у меня такого нет, но оказывается, ничего приятнее, чем быть с мужиком и почувствовать его в себе, нет на белом свете, и не может быть.

Прости, Господи, мне эту греховную связь, которая оказалась такой сладостной. Ещё раз спасибо, хозяин, за удовольствие, – закончила Арина непривычную для себя длинную речь, встала с дивана, одёрнула сарафан и, напевая какую-то мелодию, скрылась в кухне, чтобы продолжить обеденные хлопоты.

– Как мало человеку нужно в жизни для радости, – подумал Иван, стряхивая с себя дремоту, навалившуюся на него после близости с женщиной и удовлетворения мужского желания, – получила женщина желанное удовольствие от меня и сразу запела, будто на празднике в шумном застолье, а ведь живёт в прислугах, со мной вступила в греховную связь за плату – ради рубля в месяц, живёт у чужих людей, свёкор, старик, её домогается, и, видимо, добьётся своего или изживёт сноху со двора, а вот, поди ж ты: впервые почувствовала себя женщиной и сразу запела.

Может, и я когда-нибудь полюблю по-настоящему милую сердцу девушку и тоже стану петь душою, если добьюсь от неё взаимности. Но с Ариной надо теперь быть осторожнее: в женщине пробудилась чувственность, и, как пишут в романах, ради удовлетворения чувственности женщина способна на любой поступок.

Вон, незабвенная императрица Екатерина Великая, по слухам, уснуть не могла без женского удовольствия от мужчины, и была блудливой сучкой, покупая мужские ласки и расплачиваясь за эти услуги из казны. Два годовых бюджета страны на оплату своих жеребцов потратила, так что сынок её – император Павел – долго расплачивался потом за похотливость своей матушки-императрицы. Может, потому Екатерину и прозвали Великой, что была она великой блудницей.

А Арину надо предупредить, чтобы осторожничала: если появится на селе у кого подозрение насчёт нашей связи, мне придётся отказать ей от места служанки – иначе меня самого уволят с должности учителя за прелюбодеяние, – закончил Иван свои мысли, стряхнул дремоту, накинул халат и прошёл в спальню одеться к обеду: не дай Бог, кто случаем зайдёт в школу, а учитель обедает в одном халате, и ему прислуживает женщина в сарафане, не скрывающем её женских прелестей, да и по лицу Арины можно увидеть, что женщина довольна своим положением и не стесняется хозяина.

V

В воскресенье, с утра, проснувшись, Иван не встал, как обычно, чтобы успеть к урокам, а решил поваляться немного, потом позавтракать, сходить к обедне в церковь – как обещал отцу Кириллу и, вероятно, зайти к священнику в гости, чтобы искупить свою вину в редком посещении храма для молитвы и благочестия.

Из кухни доносились осторожные шаги Арины: домработница уже успела растопить печь и приступила к приготовлению завтрака и кое-чего приготовить на обед и ужин: по воскресеньям она хлопотала у Ивана с утра, и потом уходила домой, чтобы воскресный день провести с сыном.

– Может, уложить её в постель с утра, – подумал Иван, чувствуя, как подрастающее желание возбуждает его плоть. – Я с утра ею ещё не занимался, надо попробовать. Потом в церкви замолю свой грех: Христос любит кающихся грешников, вот и будем грешить и каяться, грешить и каяться, – весело вскинулся учитель с кровати и как был в исподнем, пошёл на кухню, чтобы со служанкой уестествить свою плоть.

Арина, увидев хозяина в одной рубахе, сразу догадалась, в чём дело, и сама направилась к дивану: видимо ей тоже не терпелось проверить, получит ли она опять женскую усладу от близости с мужчиной, что случилось с нею впервые в прошлый раз. Иван, приобняв женщину за талию, потянул её в спальню к кровати, но Арина заупрямилась: – На кровати никак нельзя заниматься греховодством, – пояснила женщина. – Кровать для жизни с мужем, а на диване можно и согрешить.

Иван повиновался, Арина обнажилась, как в прошлый раз, учитель нетерпеливо овладел ею, почувствовав, как женщина вздрогнула, когда он вошёл в неё. Плотская страсть захлестнула обоих, Иван, вдруг представив, что под ним находится дочка старосты, Татьяна, возбуждённо мял и тискал женское тело, впиваясь губами в розовые сосцы, которые разом набухли и затвердели от его прикосновений.

Женщина ответно вздрагивала в мужских объятиях, извиваясь всем телом и, наконец, страстно обхватила Ивана руками, крепко прижалась к нему, и они одновременно, издав стоны, содрогнулись, излив плотскую страсть в последнем порыве чувств.

Иван ещё несколькими движениями втиснулся в женскую плоть и замер неподвижно, ощущая, как быстро бьётся его сердце и звенит в ушах, а вожделение постепенно покидает его тело. Арина, получив желаемое удовольствие, полежала с минуту неподвижно, наслаждаясь ранее неизвестными ей ощущениями, затем осторожно выпросталась из-под мужчины и тихо удалилась к себе на кухню, оставив Ивана в неподвижном забытьи на диване. Немного полежав, Иван встал и ушёл в спальню, окончательно поняв, что взаимное желание с женщиной приносит гораздо больше удовольствия, чем одинокая мужская похоть.

– Эх, если бы к плотской страсти добавить ещё духовную близость с женщиной, то удовольствие от владения такой женщиной, наверное, увеличивается в разы и, видимо, именно тогда близость называется любовью, – подумал учитель, рухнув без сил на кровать.

– Но и просто взаимное желание приносит много удовольствия, – заключил учитель, слушая как Арина хлопочет на кухне, припевая вполголоса песню про миленького, который уезжает далеко и не хочет взять любимую с собой в далёкий край, потому что там у него есть жена.

На крыльце послышались чьи-то шаги, потом в дверь постучали и в кухню вошёл староста Тимофей Ильич, чью дочь Татьяну учитель только что мысленно представлял в своих объятиях, удовлетворяя плотскую страсть с кухаркой.

– Хлопочешь, Арина? – молвил староста, – а где же хозяин?

– Учитель ещё почивает, – ответила кухарка. – По воскресеньям они изволят отдыхать, намучившись с нашими детишками на уроках в школе. Тут с одним сынишкой хлопот полон рот, а у Ивана Петровича их полсотни пострелят, и каждого надо учить грамоте, как тут не измучиться, – пояснила женщина, раскрасневшись лицом: то ли от печного жара, то ли от недавней близости с мужчиной, о которой староста, конечно, не мог и догадываться.

На голос старосты Иван поспешно оделся и вышел в кухню вполне одетым, как будто он всегда ходил по дому при полном облачении, и в пиджаке на жилетку.

Староста первым поздоровался и пояснил: – Я в церковь на заутреннюю службу ходил и дай, думаю, навещу учителя: почему он почти месяц не заходит в гости, и как там моя родственница справляется по хозяйству. Она говорила, что вы, Иван Петрович, положили ей жалование в два рубля, а за такие деньги надо хорошо потрудиться – это почти пять пудов зерна можно прикупить, на два-то рубля! Теперь вся их семья кормится на ваши деньги, а потому и спрос с Арины особый,– закончил староста.

Иван удивился: он Арине уже платил четыре рубля в месяц, но она почему-то сказала про два, да Бог с ней, не его это дело, но за старательность служанки, с которой только что лежал на диване, вступился:

– Не извольте беспокоиться, Тимофей Ильич, Арина хорошо справляется по дому: видите везде чистота и порядок, и на кухне у нас дела идут хорошо. Она грамотная, и хочет по книгам кулинарным научиться готовить разные блюда: как только освоит, я вас приглашу в гости на пробу. Иногда ей приходится и в школе мыть полы, если ваши крестьянки не справляются. Вы бы от общины положили ей рубль жалования, она бы всегда порядок в школе наводила вместо приходящих матерей учеников, которые поочерёдно моют полы в классе.

Староста почесал в бороде: – И то верно, Иван Петрович, постоянный работник завсегда лучше временного. Поговорю со старшиной волости, может и решим вопрос полюбовно. Только не будет ли работа Арины в школе в ущерб вам, Иван Петрович?

– Думаю, что не будет мне ущерба, – возразил Иван. – Сама-то Арина согласна ли будет убираться по школе за рубль в месяц? – спросил Иван.

– Конечно, согласная буду, – раскрасневшись лицом, ответила Арина, почтительно слушая разговор мужчин, от которых зависела её судьба.

– Вот и ладно будет, – закончил этот разговор староста. – Но вы так и не ответили мне, Иван Петрович, почему чураетесь моего гостеприимства и не заходите в дом? Мои дочки уже устали спрашивать меня, когда учитель придёт к нам на чай. Что скажете, Иван Петрович? – снова спросил Тимофей Ильич.

– Понимаете, Тимофей Ильич, учитель я начинающий, без опыта, поэтому приходится готовиться к урокам, чтобы ученикам было на занятиях и полезно и интересно, – ведь без интереса никакое дело не ладится. Потому вечерами и в воскресный день готовлюсь к урокам, проверяю задания, что ученики делали в классе, и прикидываю, кому из них как помочь, чтобы успешно учились грамоте, письму и арифметике. Сейчас уже немного освоился и надеюсь вас посетить через неделю-вторую, а сегодня вот собрался сходить в церковь к обедне и потом зайти к батюшке Кириллу в гости – уже обещался.

– Это ладно, это хорошо, что вы в церковь ходите и к отцу Кириллу наведаетесь, – одобрил староста. – Но и нас, грешных, не забывайте и непременно жду вас в гости через неделю – как раз мой черёд наступает принимать гостей. До скорого свидания, Иван Петрович, пойду домой и обрадую дочек о вашем к нам посещении, – закончил староста и, ещё раз взглянув на порядок в доме, что навела Арина, одобрительно хмыкнул и вышел вон, тихо прикрыв за собою дверь.

Арина, почти без чувств, присела на табурет.

– Зайди староста в дом минут на пять раньше и конец бы нам пришёл обоим на том диване, – произнесла кухарка. – Вы лишились бы учительского места, а я заработка и женского удовольствия, что вы пробудили во мне на том диване. Впредь надо быть осторожнее: хорошо, что я отказалась идти в кровать, вот Бог и пронёс грозу стороной. Но и закрываться изнутри на щеколду тоже не след, когда мы здесь вместе.

Давайте дальше будем грешить с опаской, чтобы нас не застали врасплох, как сегодня староста, – закончила Арина и, словно скинув с плеч эту заботу, легко вскочила с табурета и принялась за хлопоты по кухне, что прервала с приходом старосты.

– Позволь поинтересоваться, Арина, почему староста сказал, что я плачу тебе два рубля в месяц? – спросил Иван, присаживаясь к столу, в ожидании завтрака.

– Потому что я свёкру отдаю эти два рубля, а оставшиеся два прячу в схронку в сарае, чтобы скопить деньжат и уехать из этого чужого мне села вместе с сыном, как я вам говорила, после вашего отъезда: я так думаю, что через год-два.

Я с вами почувствовала себя женщиной и готова прислуживать вам хоть всю жизнь, но это в сказках крестьянская дочь выходит замуж за принца, а в жизни крестьянке даже с учителем нужно прятаться от людских глаз, иначе всё село осудит наше греховодство. Я вдовая, вы – свободный человек и, кажется, что в этом плохого, если мы по согласию ложимся вместе на диван, но на селе такого не прощается.

Вам уезжать учиться дальше, а мне на скопленные деньги может быть тоже удастся как-то пристроиться с сыном: глядишь и мужичок какой-никакой подвернётся: теперь-то я поняла сладость мужскую, за что спасибо вам, Иван Петрович, большое, – простодушно объяснила Арина, выставляя на стол стопку блинов, что успела напечь за этим разговором.

Позавтракав, Иван вздремнул немного, а Арина, закончив дела на кухне, ушла домой, не попрощавшись, чтобы не будить хозяина, который не только щедро оплачивает её работу, но и доставляет одинокой вдове женское удовлетворение, не испытанное ею ранее и потому ещё более сладостное.

После полудня Иван зашёл в церковь к поздней обедне, постоял и послушал проповедь отца Кирилла, помолился про себя за отпущение грехов Арине в прелюбодеянии с ним и, с лёгким сердцем выйдя из церкви, ожидал отца Кирилла, чтобы вместе отправиться в дом священника на чаепитие-обед, как обещался.

Во дворе было прохладно. Северный ветер гнал низкие тучи, из которых иногда сыпалась снежная крупа, покрывая сухие жёлтые листья под деревьями – стояла поздняя осень, и со дня на день должен был выпасть снег, который и так уже запаздывал недели на три, что прошли с Покрова.

Поёживаясь в лёгком пальто, оставшемся ещё со студенчества, Иван, наконец, дождался выхода батюшки Кирилла и, поприветствовав священника, вместе с ним направился к поповскому дому.

Отец Кирилл неодобрительно взглянул на пальтецо учителя и назидательно, как на проповеди, сказал:

– Негоже вам, Иван Петрович, в таком пальтишке на холоде пребывать. Я понимаю, что после учёбы вы не успели приодеться прилично учителю, но и рисковать здоровьем тоже нельзя. Простудитесь, не дай Бог, и сгорите от воспаления: кто тогда наших детушек грамоте учить будет?

У меня есть знакомый жид в местечке, он хороший портной, и в три дня сошьёт вам хорошее пальто на вате, а воротник и шапку из мерлушки вам сошьёт местный скорняк. Ещё надо вам пошить сапоги на меху, и тогда будет полный порядок, – заключил отец Кирилл. – Завтра же пришлю вам этого портняжку и сапожника, а пока остерегайтесь выходить на холод без тёплой поддёвки под пальто и шарфик тёплый, чтобы горло укрывать, я вам сегодня подарю: мне дочери старшие связали каждая свой, и жена тоже хотела угодить, а три шарфа мне вовсе ни к чему.

Вот мы и пришли: видите, в окнах дочери старшие мелькнули, это они вас, Иван Петрович, высматривали: я сказал, что вы сегодня будете гостем в нашем семействе.

Действительно, в окне показались и мигом исчезли две русоголовые девушки, которых Иван уже видел в свой прежний приход.

Обед прошёл в приятном разговоре с отцом Кириллом о пользе просвещения. Иван рассказал священнику об успехах в учёбе его младшей дочери Наташи. Старшие дочери расспрашивали учителя о годах учёбы в уездном городе, который казался им огромным в сравнении с селом, где все знали всех в лицо. Иван охотно делился впечатлениями студенческой жизни, непринуждённо общаясь с прелестными юными созданиями, поскольку плотскую страсть он удовлетворил ещё утром с Ариной и теперь спокойно и без вожделения разговаривал с девицами, не выказывая увлечённости ими.

Обед с беседой и чаепитием затянулся дотемна, и Иван заторопился домой, чтобы подготовиться к завтрашним урокам. Отец Кирилл подарил, на выбор, один из трёх шарфов козьего пуха и, когда Иван, наугад, указал на один – этот шарф оказался работы старшей дочери, Марии, чему она была очень рада:

– Теперь мой шарф не даст вам простудиться, потому что я вязала его тёплыми руками и с молитвой, – засмеялась девушка. – Наденьте его сейчас же, при мне!

Иван повиновался и, действительно, шарф согрел его так, будто две девичьи нежные теплые руки обвились вокруг его шеи, чтобы защитить от холодного ветра, разбушевавшегося к ночи.

Утром Иван проснулся от тихих хлопот Арины на кухне: она растопила печь, и потрескивание дров в печи и тепло достигли ушей учителя, поскольку задняя стенка печи выходила в спальню, обогревая этот уголок дома.

Гостиная комната с диваном обогревалась голландской печью, облицованной жестью, чтобы гарь из печи не проникала сквозь мелкие щели в комнату и не отравляла воздух.