Когда я была маленькая, мне сначала говорили, что папа уехал на заработки и вот-вот вернется. Шли годы, и я поняла, что Ян Трушанский не вернется никогда. Услышав слово незаконнорожденная, осознав его постыдность и серьезность, я решилась на поступок. Пошла к бабушке, маме Яна. Отцом, человека, которого ты никогда не видела называть трудно. Это был поступок, потому что моя правоверная семья не общалась с Эльзой, матерью Яна. Выяснив, что живет она на другом конце города, я пошла пешком, так как денег на дорогу мне и не дали бы. Да их просто и не было. Эльза встретила меня очень приветливо, сказав, что я похожа на отца. Она поинтересовалась, что я хотела узнать. Я хотела увидеть хотя бы лицо человека, который покорил мою маму с первого раза. Фотография была старая. На ней Яну лет семнадцать. То, что он красив было видно даже на не четком снимке. Посидев немного для приличия, я спросила, а есть ли от него какие-нибудь вести. Где он вообще. Эльза вытащила зачитанное и заплаканное письмецо. Гордый шляхтич писал, что у него всё хорошо. Он добрался до Москвы. Ничего конкретного записка не содержала. Датировалась она 38-м годом. Адрес был написан небрежно. Я разобрала только слово Сухаревская. Почему-то я была уверена, что я его найду. Что дальше я прогнозировать не хотела. Польский гонор взял вверх над еврейской верующей девочкой. Хотя у обоих родителей гордости хватало. Не знаю, почему я так решила. С этого момента я стала рисовать лицо Яна везде, где могла, но так, чтобы никто из моей родни не видел. Так выяснилось, что я могу рисовать лица. До этого момента я только помогала бабушке делать мережку на постельном белье и перешивать вещи родственниц на себя. Делать мережку и крахмалить, кипельно белые простыни я сохранила навсегда, даже сейчас, когда в этом нет никакой нужды. Дети мои смеются. Но разве им понять?