Матерый волк в одиночку уходил от погони, тяжело проваливаясь в пушистый снег, оставляя чётко выделявшуюся на глубоком белоснежном покрывале яркую цепочку кровавого следа.
Их немногочисленную стаю обложили флажками на рассвете, когда багрово-красное зимнее солнце едва выглянуло из-за горизонта и, словно давая начало новому дню, послышался захлебывающийся лай специально подготовленных собак и подбадривающие их сиплые выкрики. Волки заметались в узком распадке, но единственный выход из оврага был перекрыт, перегорожен верёвкой с болтавшимися на ней тряпками, которые и отпугивали зверей, с опаской подходивших к флажкам. Боязливо косясь на них, они испуганно отпрыгивали в сторону. Вожак, крупный и матёрый волк с неестественно-голубыми глазами, притаился за огромным валуном и мучительно искал выход из создавшегося положения. Раздался выстрел, затем второй, послышался жалобный визг и два молодых самца забились на снегу в предсмертной агонии.
– Ванька! – послышался азартный крик. – Это двухлетки, молодняк! Вожака надо бить!
– А где он? – спросил густой, прокуренный бас. – Где вожак-то?
– Так за каменюкой спрятался! Обходи, сейчас мы его достанем! – послышались хруст ломающихся веток, отборная матерщина и сдавленный стон.
– Ногу, кажись, повредил! Давайте без меня, а потом вернётесь!
Вожак подобрался и, ободряюще посмотрев на самку-волчицу, которая доверчиво прижималась к нему, бросился туда, к пугающим флажкам, где копошился подвернувший ногу охотник. Тот, услышав приближавшееся хриплое дыхание, испуганно поднял голову, вскинул ружье, но выстрелить не успел. Волк мощным корпусом выбил ружьё из рук, затем, не мешкая, решительно перемахнул через бечеву и, в два прыжка одолев расстояние до реденькой рощицы, остановился, тяжело поводя боками. Волчица замешкалась, а потом совершенно неожиданно для вожака, бросилась в противоположную сторону, в густой ельник. Охотник, смешно барахтаясь в снегу, успел вытащить ружьё из снега и выстрелить вдогонку. Вожак прекрасно видел, как его спутница, инстинктивно опережая выстрел, резко метнулась в сторону и скрылась в седоватом от мороза хвойном подлеске. Неожиданно откуда-то сбоку раздался ещё один выстрел, и волк почувствовал резкий толчок, а затем нестерпимую боль. Он жалобно взвизгнул, резко развернулся и, поджимая раненную лапу, бросился через поле к спасительно темневшему лесу.
Охотники, а их было четверо, перетащив на небольшую полянку тела волков, оживлённо обсуждали прошедшую облаву.
– Как я их! – хвастливо заявил Иван, молодой, щуплый мужичонка, который работал шофёром в леспромхозе. – Два выстрела – два волка! – он снисходительно поглядывал на мужиков, с трудом отходивших от охотничьего азарта. – Винтовку бы мне, снайперскую, с которой я службу армейскую проходил, – он досадливо, с показным ухарством крякнул. – Я бы его достал! – он с сожалением смотрел на удалявшуюся серую точку. – А ты, Григорий, едва жизни не лишился. Растерялся, что ли?
– Так ногу я подвернул, пока то, сё, а эта серая зверюга и вылетела на меня, – сконфуженно оправдывался Гришка, поглядывая на тестя, деда Степана, самого старого и опытного зверолова. – Ружьишко у меня, как щепку из рук выбил! Как глянул на меня своими глазищами, у меня аж мороз по коже и кровь в жилах остановилась. А что самое интересное – голубые глаза у волка! Голубы-ы-е, – задумчиво протянул он.
– Разве бывают волки с голубыми глазами? – спросил Гришка у свёкра, седовласого старика, у которого вместо правой ноги поскрипывал деревянный протез. – Что же ты не добил его, отец? Ты же почти в упор стрелял?
– И меня его глаза смутили, – глухо отозвался старик. – Человечьи глаза, просящие! Много чудес я перевидал, слышал и про голубоглазых волков. Хорошего тута мало, а к тому же – волчица ушла. Если подранок не истечёт кровью – мстить будут! Эх, не нужно нам было это семейство трогать!
– Думаешь – оборотень? – спросил Егор, широкоплечий и молчаливый бородач, для которого тайга была вторым домом.
– Возможно, возможно… – задумчиво пробормотал старик. – Не надо, ох, не надо было нам их трогать! – повторил он и мрачно оглядел притихших охотников.
– А почему не надо их трогать? – не унимался Ванька. – Волк – он и есть волк!
– Молодой ты ещё, паря, и много не понимаешь. Меченый он, голубоглазый. Бог его пометил и не нам его жизни лишать, – снисходительно пояснил дед Степан. – Ты Егорку поспрошай, он тебе про оборотней много чего расскажет, – старик явственно намекал на бабушку Егора, колдунью и знахарку Ефросинью. – Про то, как в наших краях они водились. Давай, мужики, вырубайте слеги и тащите волков в деревню! – на правах старшего скомандовал он и удручённо насупился.
Проваливаясь в снег по самое брюхо, вожак, тяжело, прерывисто дыша, с трудом брёл по мелколесью. Он чувствовал, как силы покидают его могучее тело, потому что кровь не переставала обильно сочиться из раненной лапы. Он уже не бежал, а, пошатываясь, брёл по укатанной лесовозами дороге, ощущая полнейшее безразличие к своей дальнейшей судьбе. Слева показались покосившиеся кресты деревенского кладбища, и волк машинально свернул на узкую тропинку, которая вела к погосту. Тропа вывела его на бугор, к двум явно ухоженным и очищенным от снега аккуратным могилкам, с металлическими памятниками, верхушки которых украшали красные звёздочки. Волк рухнул на тропинку между могилками, и устало закрыл глаза, изредка вздрагивая от пронизывавшей всё тело боли. Полежав немного, он с трудом поднял голову и, изогнувшись, стал облизывать кровоточащую заднюю лапу. Ощутив шершавым языком твёрдый бугорок неглубоко засевшей пули, волк вцепился в нее зубами и резко, вместе с изрядным клоком кожи, выдрал ее из тела, а затем, хрипло взвыв от пронизавшей всё туловище нестерпимой боли, потерял сознание.
Часть первая
Старик лежал на печи, слушал завывание январской метели за окном и, беспокойно ворочаясь с боку на бок, вспоминал свою нелёгкую и малорадостную жизнь.
Его отца, угрюмого и неразговорчивого мельника, а стало быть и жену, Степанову мамку, расстреляли за складом, в котором в добрые времена хранилась готовая мука. Самой экзекуции он не видел, но мальчишка отчётливо, до сей поры помнил мамкин вой, мольбу, просьбу о том, чтобы не трогали Стёпочку, её сыночка, кровинушку.
– Ванька! – выла Катерина, Стёпкина мамка, ползая на коленях и пытаясь поцеловать грязные сапоги чекиста. – Я же, когда крестили тебя в церкве, самолично крест православный на шею вешала! Аль ты его не носишь? Пощади сына!
– Сын за вас, аспидов и кровопивцев, не в ответе! – верещал пьяный чекист и злобно щерил гнилые, прокуренные зубы. – Так говорит наш великий вождь и учитель, товарищ Ленин.
Затем раздались два сухих, бесстрастных щелчка и главный каратель, самодовольно улыбаясь, засунул дымящийся пистолет в большую деревянную кобуру.
– Пойдем, братва, отметим это дело, – он вытер руки снегом и пошёл в дом, в их дом, который папка строил и обихаживал всю жизнь. За ним гурьбой потянулись остальные.
– А ты поплачь, милок, покричи! – маленький Стёпка втянул голову в плечи и боязливо оглянулся. Позади него стояла Евдокия, благочестивая и богобоязненная старушка. – Совсем люди страх перед Богом потеряли, ничего не боятся и ни в кого не верят. Антихриста безволосого выше Господа поставили! – бабушка имела в виду Ленина, аляповатый портрет которого, вкупе с алым, выцветшим флагом, висел на дверях избы, которую представители новой власти облюбовали под свою штаб-квартиру.
– Ты, милок, помяни мои слова. Пройдут годы, народ прозреет и скинет с себя басурманскую ересь. А эти, что твоих родителев расстреляли, оборотни, перевёртыши, по-нашенски. Кто у власти – тому они и служат.
– Бабка, а кто такие оборотни? – сосредоточенно ковыряя пальцем в носу, спросил Стёпка.
– Ой, внучок! – тяжело вздохнула старая женщина. – Мал ты ещё, чтобы о таких вещах раздумывать. Как бы тебе понятнее втолковать. Вот, смотри, есть день, а потом наступает ночь… Так бывает и у людей. Средь бела дня, покуда солнышко светит и все хорошо, то и человек хороший, а ночью становится тёмно и страшно, стало быть, и человек меняет свое обличье, оборотнем становится. Вон, Ваньку Скопцова, что над твоими родителями изгаляется, твоя мамка на руках тютюшкала, покуда его батька у твоего отца на мельнице зерно молол. Подрос и вишь, в какого лиходея превратился! Погоди, милок, придёт времечко, когда люди снова к Господу нашему повернутся. Вот тогда он с них за грехи и спросит. Судный день будет! Так в писании сказано, – бабушка, что-то шепча обескровленными губами, перекрестилась на купол церкви, стоявшей неподалеку.
– Пойдём, милок, ко мне, поживёшь пока у меня. Негоже тебе с этими убивцами в одной избе столоваться. Пристрелят по пьянке, – она взяла мальчишку за руку и повела его за собой мимо церковно-приходской школы к маленькой избушке на окраине большого села.
Стёпка и раньше бывал в доме бабки Евдокии, которая приходилась его отцу дальней родственницей. Его всегда удивляло изобилие потемневших от времени церковных книг, которые старушка читала долгими зимними вечерами, старчески щурясь от тускло-мерцавшего огонька закопчённой лампадки. А Стёпке бабушка давала иллюстрированные журналы, которые невесть какими путями попали к ней, и мальчонка, изумлённо покачивая вихрастой головой, разглядывал чопорных женщин, подтянутых мужиков в неведомом одеянии и ещё множество всякой всячины. Тут надо заметить, что именно бабушка Евдокия и обучила любознательного мальчонку азам грамотности, так что в церковную школу Стёпка пришел уже довольно подготовленным.
Мальчишка вошел в крошечную, полутемную комнатку и боязливо остановился у порога.
– Проходи, проходи! – Евдокия суетливо подтолкнула мальчонку. – Поживёшь пока у меня, а там видно будет. Ты побудь пока здеся, вот, журналы посмотри, – она сунула Стёпке кипу журналов. – А я побегу, разузнаю в селе, что да как.
– Бабушка, а за что папку с мамкой расстреляли? – угрюмо насупившись, мальчонка пытливо смотрел на Евдокию.
– Да ни за что, – задумчиво откликнулась старушонка, плотнее укутываясь в тёплую шаль. – За то, что работал денно и нощно, за то, что жил справнее других. Из зависти, что они могут только «горькую» хлестать, а отец твой выпивал только по праздникам. Чтобы лишить человека жизни – большого ума не надо – было бы желание!
Далее старушка начала сыпать малопонятными церковными заповедями, из которых Стёпка только и уяснил, что обидчиков Всевышний всё равно накажет. Под успокаивавший говорок и расслаблявшую духоту вымотанный событиями весьма насыщенного дня, мальчишка крепко уснул.
Заканчивался третий день провозглашения Советской власти в большом торговом селе.
А потом был голод. Страшный. Косивший народ целыми семьями, практически, под корень. Гражданская война, где работоспособные, здоровые мужики умирали неизвестно за что и за кого, за какую-то странную и непонятную пока Советскую власть. Пугающие лозунги и кумачовые транспаранты. Продразвёрстка, лебеда, коптилка и монотонное бормотанье Евдокии. А ещё… По решению реввоенсовета, всё имущество семьи Галкиных, включая дом, мельницу, вислобрюхую лошадёнку и старую корову отобрали в пользу революции, а его отца, который не разгибая спины, всю свою сознательную жизнь трудился на мельнице, признали врагом народа. Как, впрочем, и мамку, признав её пособницей несознательного и подкулачного элемента. И это позорное клеймо волей-неволей сопровождало маленького, ничего тогда толком не понимавшего Стёпку, вплоть до самой войны.
Единственным человеком, с кем он находил общий язык в этом враждебном мире, кроме Евдокии, была Катерина, дочка бывшего церковного старосты, такая же сирота, которую, как и Стёпку, коснулось чёрное крыло повсеместного раскулачивания. Её отца расстреляли в двадцать первом, когда оголтелые фанатики всенародного атеизма стали разрушать храмы.
Их небольшую церквушку, стоявшую на самом берегу реки, взрывали два раза. И безуспешно. Тогда большевики выбили стёкла, разрушили амвон, иконостас, посбивали красочные фрески, но затем опомнились. Заколотили окна облезлой фанерой, притащили лавки и, наскоро переоборудовав церквушку в избу-читальню, оставили храм в покое. Катерина после трагической гибели отца жила в небольшом церковном флигельке, до которого волею судьбы не добралась рука вандалов, одурманенных собственной безнаказанностью.
Высокая, стройная девушка была выше его на голову и старше Стёпки на целых два года, а посему отличалась от робкого парня естественной мудростью и рассудительностью. Любовью их отношения и редкие встречи можно было назвать с большой натяжкой, скорее, тяга двух людей с одинаковой судьбой.
– А потом… – задумчиво пробормотал старик и с трудом разомкнул дряблые, подрагивавшие веки, – что же было потом?
Дед Степан завозился на печи, чувствуя, как болезненно сжимается сердце. В углу едва мерцала лампадка, висевшая под потемневшей иконой.
– Потом, потом… – невнятно произнёс он и вновь сомкнул веки. – Катерина ты, Катеринушка! – из потаённых уголков памяти выплыло полузабытое миловидное лицо, толстая русая коса. И всё…
1938 год. Год репрессий и террора. Стёпке миновал двадцатый первый годок, а Катерине, соответственно, исполнилось двадцать три. Красавица! Неприступная и горделивая, она редко появлялась на людях, предпочитая отсиживаться в своём одряхлевшем флигельке и читая при свете керосиновой лампы. Днём же она вязала изумительной красоты кружева, которые потом продавала за копейки в районном центре. Тем и жила. А Степан после смерти бабки Евдокии устроился работать в колхоз и пас коров. И почти каждый вечер, едва выдавалась свободная минутка, Стёпка прибегал в старенький домик, спрятавшийся в глубине запущенного церковного сада, и приносил Катерине гостинцы: то земляники нащиплет, то грибов насобирает, а ещё…
Каждый раз он приносил огромный букет простых, полевых ромашек. Сердце парня наполнялось неведомой доселе нежностью, когда девушка, скромно и беззащитно улыбаясь, прятала своё миловидной личико в россыпи незатейливых цветов.
Стоял тёплый августовский вечер. Стёпка пригнал стадо на ферму, немного постоял, с удовлетворением созерцая, как сытые и уставшие коровы, важно покачивая отяжелевшими выменами, заходили в обширный загон, и побрёл по тихой деревенской улочке, небрежно размахивая длинным арапником.
«Пойду, проведаю Катерину, почти неделю у неё не был. Как бы не случилось чего», – подумал он и, поправив туесок с крупной лесной малиной, висевший у него на плече, непроизвольно прибавил шагу. Степан пересекал небольшую лужайку, когда, услыхав впереди возбуждённые голоса, невольно остановился и прислушался. Первый, дрожавший – Катерины, а второй… Наглый, пьяный и самоуверенный… Васька! Девятнадцатилетний остолоп, сын председателя колхоза, числившийся счетоводом в колхозной конторе! Единственный в деревне парень, имевший в собственности велосипед – невиданную роскошь по тем временам.
В два прыжка Стёпка перескочил густые заросли крапивы и замер, с трудом сдерживая яростное негодование. Васька, а это был действительно он, стоял к Степану спиной и, не видя его, бесцеремонно, уверенный в своей безнаказанности, пытался обнять Катерину и повалить её на землю.
– Что ты ломаешься, недотрогу из себя строишь? – злобно бормотал он, схватив наконец девушку за волосы. – Думаешь, никто не видит, как к тебе Стёпка каждый вечер шастает? Не в ладушки же вы с ним тут играете? Иди сюда, сучка поповская!
В глазах у Степана потемнело. Безропотные и наполненные слезами глаза беззащитной девушки умоляюще смотрели на него. Просили! Умоляли! Требовали…
Длинная плеть арапника сочно впилась в жирную спину Васьки. Тот недоумевающее повернул искажённое болью лицо и хотел что-то выкрикнуть, но не успел. Кнут обвил ноги подонка, и Стёпка, резко дернув за рукоятку, сделал шаг назад. Васька грохнулся на землю и, попытался было вскочить, но Степан, подскочив вплотную, принялся наносить удары плетью по беспомощно барахтавшемуся на земле телу насильника.
– Стёпа, Степан! Остановись! Ведь ты убьёшь его! – отчаянный крик девушки с трудом остановил взбешенного Стёпку, и он, тяжело дыша, затравленно огляделся вокруг. Васька, облепленный грязью, размазывая стекавшие по лицу струйки крови, с трудом поднялся и злобно посмотрел на Степана затёкшим глазом.
– В Сибири сгною, суку! – он злобно плюнул на землю кровяной сгусток и скрылся в зарослях крапивы.
– Что же теперь будет, Стёпушка? – Катерина заплакала, спрятав лицо в ладошках с длинными пальцами.
– Посадят! – жёстко подытожил Стёпка и неумело прижал к себе подрагивавшее от рыданий и недавно пережитого потрясения стройное тело девушки.
– Этот жирный боров не простит. Ты иди к себе, закройся и сиди. Свет не зажигай! Может, обойдётся. Завтра увидимся, – он осторожно отстранил от себя прильнувшую к нему Катерину и, посвистывая, направился к своему дому.
– Не обошлось! – криво усмехнулся старый охотник, вспоминая события более чем полувековой давности, слез с печи и, щёлкнув выключателем, щурясь, бросил взгляд на старенькие ходики.
«Четыре часа!», – отметил он и, взяв лежавшую на краю стола пачку, вытащил оттуда полупустую сигарету. Прикурив, дед Степан отодвинул застиранную шторку, посмотрел в непроглядную темень с мельтешащим хороводом снежинок.
«И волка ещё не добили… Далеко ли он уйдёт, раненный-то? – досадливо спросил он себя, совсем не к месту вспомнив утреннюю, не особо удачную охоту. – Все-таки странные у него глаза! Голубые! А взгляд мне кого-то напоминает. Кого?», – дед Степан сунул обжегший пальцы окурок в подтопок, прилёг на широкую скамью возле печи и снова закрыл глаза.
Обхватив руками голову, Стёпка всю ночь просидел у стола, а утром, едва забрезжил серенький рассвет, послышалось утробное завывание машины.
«Едут!», – с трудом провернулось в чугунной голове. Парень тяжело вздохнул и, поднявшись со скамьи, уныло огляделся. – Вот и всё! – он вышел на скособоченное крыльцо и плотно закрыл за собой жалобно скрипнувшую дверь. Из наплывавшего со стороны реки густого тумана показались смутные очертания неуклюже-переваливавшегося «воронка», который через минуту остановился возле калитки. Из кабины вынырнул молоденький чекист и, придав своему, ещё детскому, безусому личику зверское выражение, щёлкнул затвором винтовки и бросился к крыльцу, на котором спокойно стоял Степан.
– Галкин! Степан! – воинственно заверещал энкэвэдэшник и, упиваясь величием своего всемогущества, вскинул винтовку к плечу. – Вы арестованы! Ермолов! Тихоненко! – начальственно бросил он через плечо двоим чекистам, которые выпрыгнули из покрашенного чёрной краской фургона. – Взять его!
А потом были длительные допросы, частенько с пристрастием, после которых его, едва дышавшего, притаскивали в камеру, суд, непонятный приговор, из которого Стёпка только и уяснил, что его приговорили к десяти годам «за оскорбление представителя власти» и…
– Хорошо, хоть не четвертак дали! – успокаивали его соседи по камере. – По пятьдесят восьмой, считай, парень, ты отделался легким испугом.
В январе 1940 года Стёпку с такими же бедолагами загрузили в состав с натужно пыхтевшим паровозом, состоявшим сплошь из телячьих вагонов, битком набитых заключенными, и повезли в неизвестность. Сердобольные бабские лица на редких полустанках, на которых конвоиры раздавали дымившуюся баланду, огромные сосны, проносившиеся мимо заиндевевшего и зарешеченного окошка и наконец ночная выгрузка под матерную брань охранников и остервенелый лай здоровенных овчарок. Стёпка попал в печально-известную зону №3 Усть-Вымского ГУЛАГА, что находится в Коми АССР, на берегу реки Вымь.
Его определили на кухню. Земляк из блатных, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, пристроил Стёпку в хлеборезку, и молодой, неопытный парень умудрился избежать насмешек и унижений лагерной романтики.
Началась война, которая мало что поменяла в суровом лагерном распорядке. Разве что урезали хлебную пайку, ненамного, потому что с пустым желудком стволы не поворочаешь, да половина «вертухаев» ушла на фронт.
Прошло почти два года пребывания в лагере. Писем Стёпка ни от кого не ждал, ни на что не надеялся и безропотно и терпеливо тянул лямку лагерного хлебореза.
Наступил август 1942 года. Прошла утренняя поверка, и Стёпка из полуоткрытой двери своей каморки с жалостью наблюдал, как основной контингент лагеря унылой, нестройной колонной тянулся к лагерным воротам. Основной лесосплав уже закончился и всё трудоспособное население зоны усиленно трудилось на лесозаготовках, подготавливаясь к следующему сезону.
Приближался обед. Стёпка запрягал лошадёнку, на которой он возил обеды на делянку, и теперь с помощью молчаливого конвоира устанавливал в телегу жестяные термоса с баландой. Неожиданно раздался натужный визг сирены, и энкэвэдэшник, пожилой дядя Вася, недоуменно, посмотрев на не менее встревоженного Стёпку, вскинул винтовку и направил её на обескураженного парня.
– Ты, того, смотри у меня! – грозно пророкотал он и для пущей убедительности, щёлкнув затвором, подтолкнул парня в сторону небольшой площади перед управой лагеря, куда со всех сторон сбегался встревоженный народ.
– Постройте этих убогих! – раздался зычный голос начальника лагеря, капитана Ермолаенко. Охранники, грубо и бесцеремонно работая прикладами карабинов, быстро образовали нелепое подобие шеренги взволнованных, не менее самих конвоиров, заключённых. Послышался отдаленный топот, нестройное сиплое дыхание, и в загодя распахнутые ворота зоны вбежали зэки с делянок.
– Значит так, сидельцы! – подождав, пока неровный строй немного успокоится, начал Ермолаенко. – Все вы знаете, что вероломный враг почти два года топчет своими грязными сапогами нашу священную Родину! – немного подождав, пока стихнет нестройный гул, капитан продолжил говорить. Говорил он много, пространственно и воодушевленно… О величии и суверенитете нашей страны, о вероломстве Гитлера и ещё много чего пафосного и не особо понятного для Стёпки. В конце своей пространственной речи начлаг объявил, что партией принято решение об образовании исправительных батальонов, в которые зачисляются те, у кого, соответственно, позволяет статья.
– Родина, она, конечно, Мать! – воодушевлённо верещал Ермолаенко, – а вы её провинившиеся дети, которые должны кровью искупить свою вину!
Затем начлаг, вытащив из полевой сумки стопку листов, отпечатанных на машинке, и многозначительно оглядев безликий строй заключённых, принялся громко и отчётливо выкрикивать фамилии тех, кто вынужден был «кровью искупать свою вину».
Так Стёпка Галкин оказался в исправительном батальоне, попросту – в «штрафбате».
А потом был краткий, трёхмесячный курс молодого бойца, и молодой парень попал в сталинградское пекло, в котором в первом же бою ему оторвало ногу чуть ниже колена. Полгода в госпитале в Нижнем Тагиле, где Степан, с трудом оправившись от перенесённого ужаса всего трех дней, проведённых им на войне, заново научился ходить… Правда, на костылях… Да и комиссовали его подчистую…
Когда подошло время выписки, его вызвал к себе начальник госпиталя.
– Ну, земляк, домой поедешь? – начальник госпиталя, как и Стёпка, был родом с Волги. Степан задумался. Кто его ждёт там, дома, тем более, что там сейчас оккупированная территория? Отца с матерью расстреляли… Дальние родственники? А нужен ли он им? Катерина? А где она сейчас? И жива ли? За всё время, проведённое в разлуке, Стёпка не получил от девушки ни единой весточки, хотя и частенько писал ей.
– Свою вину перед Родиной ты искупил полностью! Решай! – врач, внимательно глядя на поникшего Степана, понимающе качал головой.
Стёпка растерянно пожал плечами и неуверенно посмотрел на доктора.
– А можно я обратно?
– В лагерь? – военврач устало усмехнулся.
– Нет! – испуганно выкрикнул Стёпка и отрицательно замотал головой. – В деревню. Там же есть деревни? – он умоляюще посмотрел на начальника госпиталя.
– Тяжело тебе будет, солдат! Тяжело, – доктор сочувственно вздохнул, внимательно прочитывая какие-то бумаги. – А кому сейчас легко? – он встал, вышел из-за обширного стола и крепко пожал Степану руку. – Держись, боец, а главное помни, что кроме самого себя, тебе никто не поможет!
Эти простые и проникновенные слова усталого военврача, Степан запомнил на всю жизнь.
Так рядовой Степан Галкин, демобилизованный по ранению солдат Красной армии, в мае 1943 года очутился в маленькой деревушке со смешным и ласковым названием Ляля, которая раскинула россыпь убогих домишек на берегу реки Вымь.
Часть вторая
С трудом стряхнув с себя тяжкую и дремотную пелену не особо приятных воспоминаний, старик открыл глаза и лениво посмотрел в мутноватое окошко, через которое нехотя пробивалась синева наступавшего утра.
– О-хо-хо! – громко вздохнул он и с трудом распрямил затекшую спину. – Всю ноченьку мело, пойти, снег почистить, – произнёс вслух дед Степан.
Давненько, лет десять назад, а точнее, когда его непутёвая дочка Нинка в очередной раз покинула родные пенаты, старик взял привычку разговаривать сам с собой, выражать свои мысли вслух. Правда, года два назад Нинка возвратилась в почти опустевшую и обезлюдевшую деревню с новым мужем, хватким и пронырливым молдаванином Гришкой Петреску, который сразу не понравился старику своей бесцеремонностью и который не далее, как вчера, едва не стал жертвой матёрого волка. А ещё они привезли с собой шестилетнего Ваньку, чуточку смугловатого, смышлёного мальчугана, который, по сути, являлся родным внучком деда Степана. Но это только по сути…
Приехали они с Якутии, с алмазных приисков. Возвратились и, засучив рукава, принялись за невиданные доселе в деревеньке дела…
Пожив немного у Степана и осмотревшись, они купили за бесценок один из опустевших домов на окраине, почти на берегу реки, хозяева которого давно умерли, а дети благополучно проживали в городе, и решили заняться фермерским хозяйством. Индюков разводить.
– А что? – резонно и гортанно доказывал Гришка молчаливо слушавшему его тестю. – Вода – рядом, деньги пока есть, а не хватит, можно будет кредит взять! Живи, не хочу! Тем более, государство помогает!
– Берешь чужое, а отдаёшь – своё! – резонно пытался охладить его темперамент старый охотник. – И ещё… На государство надейся, а сам не плошай!
– Пап, ну что ты пристал к Грише? – поддержала мужа Нинка. – Тебе счастья не было, так дай нам пожить по-человечески!
– Живите! – махнул рукой старик, понимая, что спорить бесполезно. – Коль желание есть…
К немалому удивлению старика, дела у молодёжи, как он, с некой ноткой язвительности называл дочку с зятем, пошли довольно неплохо. Гришка выписал лесу и буквально через две недели при помощи поселковых мужиков выстроил теплый сарай, вполне пригодный для содержания капризной птицы в суровых условиях. Позади сарая пристроили загон, в котором к концу короткого северного лета важно расхаживали невиданные доселе молодые индюки.
– Надо ведь, диво какое! – изумлённо бормотал старик, недоверчиво разглядывая чванливую птицу. – Почти восемь десятков годков прожил, а таких тварей носатых только по телевизеру видел!
– А всё-таки они молодцы! – негромко ворчал дед Степан, закуривая сигарету. Включив старенькую плитку, поставил на неё чайник. – Три года всего прошло, как приехали, а уже и коптиленку поставили, машину грузовую, хоть и старенькую, а прикупили. В ресторан вон, в район мясцо возят. Говорят – вкуснятина необыкновенная. А какая вкуснятина? – добродушно усмехнулся он, наливая чай в алюминиевую кружку и с удовольствием вдыхая пряной аромат зверобоя. – Мясо, оно и мясо! Дикое, лесное – всё получше будет!
Старик не спеша попил чаю, оделся и вышел во двор.
«Может зятя кликнуть? – мелькнула невольная мысль. – Один-то я здеся дотемна проваландаюсь!», – дед Степан с неудовольствием разглядывал свежевыпавший, довольно внушительный слой пушистого снега.
– Да ну его! – досадливо произнес дед. – Сейчас Ванюшка подбежит, так его попрошу тропку до погоста прочистить, а здесь уж сам. Да и некогда им. Всё деньги зарабатывают! – Степан Матвеевич досадливо крякнул и, вытащив лопату из тёплого закутка, в котором старик раньше держал коз, принялся очищать небольшой дворик.
Провозился он почти до обеда. Нехотя перекусив, дед Степан прилег на свое излюбленное место – на лавку возле печки, но едва он закрыл глаза, как в его голове вновь зароились воспоминания.
В начале холодного мая 1943 года Стёпка, неуклюже подпрыгивая на костылях, уныло тащился по грязной и узенькой улочке рабочего посёлка, разыскивая районный военкомат. Редкие прохожие, в основном женщины и старики, с удивлением и проскальзывавшей жалостью провожали его худенькую, сгорбленную фигуру в мешковатой шинели и с полупустым «сидором» за плечами. Военком, молоденький, однорукий мужичок со звёздочкой младшего лейтенанта на погонах с обезображенным от ожога лицом, внимательно и дотошно изучил его документы и недоуменно пожал плечами:
– И чего же ты хочешь от меня?
– В деревню бы мне, – робко и невнятно пробормотал Степан. – Деревенский я. С Волги…
– А сюда зачем приехал? – поинтересовался военком, протягивая ему ворох справок.
– Так, сидел я здесь. На третьем лагере, – Стёпка втянул голову в плечи и, растерянно хлопая белесыми глазами, поведал свою непростую историю.
– Что же мне с тобой делать? – лейтенант задумался. – И жить тебе негде?
– Негде, – жалобным эхом подхватил Степан.
– Вот как мы поступим. Не далее, как вчера, приезжала бабка Шура из деревни, кстати, моя родственница, – военком многозначительно посмотрел на внимательно слушавшего его Степана. – Просила подыскать ей боле-мене грамотного человечка для учёта леса. Война войной, а план по лесозаготовкам никто не отменял! – важно подняв палец кверху, добавил он. – Там, в деревне этой, и домик тебе подыщут и помогут на первых порах. В деревне-то всё полегче. Будешь бабами командовать! – после недолгого молчания военком, непонятно усмехнувшись, добавил:
– Или они тобой! С голоду помереть не дадут, а там смотри, решай по обстоятельствам. Сейчас в деревню подвода идёт, с мукой, которую будут выдавать на трудодни. Колька, чертёнок! – приоткрыв окошко, зычно крикнул он. На пороге появился худенький, лет пятнадцати, парнишка.
– Вот, попутчика возьмёшь до Лялей. К вечеру доберётесь. Передашь бабе Шуре, что это новый учётчик. Ну, поезжайте!
– Слушаюсь, товарищ командир! – дурашливо козырнул Колька и, прыснув в кулак, выскочил на крыльцо. Степан неловко собрал сопроводительные документы в вещмешок и вышел следом.
До места они добрались глубокой ночью.
Бабкой Шурой, на поверку, оказалась кряжистая, краснощёкая женщина, которая, мельком глянув на протянутые Степаном бумаги, небрежно отмахнулась от них.
– А звать меня Александра Никаноровна, – она широко улыбнулась. – Это Кондрат, племяш мой, – она имела в виду военкома, – паршивец, бабкой меня кличет. А какая я бабка в тридцать пять годков?! Ладно. Полезайте с малым на печку, а утром разберёмся.
Возчик, едва его голова коснулась подушки, почти сразу принялся выводить носом замысловатые трели, а Степану не спалось… Вспомнились отец, стоящий на коленях перед озверевшим чекистом в кожанке, мать, ползающая по окровавленному снегу… Катерина…
– Как ты там, Катюшка? – хрипло прошептал Степан, с трудом извлекая из уголков памяти полузабытый образ миловидной девушки. – Или тоже в лагерях по политической сидишь, а то и того хуже – Васька, председателев сынок, над тобой изгаляется! Ему ведь теперича волюшка вольная. Он и в ту пору никого не боялся, а ныне, когда за тебя вступиться некому и подавно! А от войны таковские подлецы завсегда отвертятся!
Под эти горестные воспоминания Степан незаметно и тревожно задремал.
– Вставай, служивый! – раздался над самым ухом хрипловатый и насмешливый голос. Стёпка, не соображая спросонья, где он находится, с трудом разомкнул чугунные веки и ошалело закрутил головой.
– А-а, это ты, баба Шура? – облегчённо выдохнул он и откинулся на подушку.
– Я тебе дам «баба Шура»! – добродушно пророкотала дородная женщина. – Зови просто – Шура, коли по имя-отчеству называть не хочешь! Спускайся, давай, попей чайку, да айда на работу! С бригадой тебя познакомлю да объясню, что к чему! – голова бригадирши исчезла за занавеской, а Степан, неловко перебирая руками, спустился с печи и присел к чисто-выскобленному столу, на котором стоял дымящийся чайник.
Александра Никаноровна разлила по большим кружкам необычайно душистый, крепко заваренный чай и, поймав удивлённый взгляд Степана, словоохотливо пояснила:
– Чаю-то нету, так мы чагу завариваем, – она неожиданно улыбнулась и её широкое, грубоватое лицо, покрытое крупными отметинами оспы, неожиданно просветлело и приняло наивное, почти детское выражение. – Чага – это гриб такой. На берёзе растет. Для здоровья очень пользительная штуковина.
– А где Колька? – спохватился Степан, удивлённо оглядываясь вокруг.
– Эва, спохватился! – коротко хохотнула тётя Шура. – Он ещё затемно уехал! Давай, пей быстрее! – женщина подвинула Стёпке глубокую чашку с крупно-нарезанными кусками черного хлеба, – да пойдём. Бабы уже собрались!
Степан крупными глотками допил почти остывший чай и, сунув костыли под мышки, заковылял к порогу, где у двери, на гвозде, висела его куцая шинелишка.
– Погодь-ка, – обратилась к нему хозяйка и, выйдя из закутка, набросила на плечи парню старенькую, но ещё добротную телогрейку. – Вишь, как пригодилась! – она подошла к столу и, завернув в чистую тряпицу добротный ломоть ситника, сунула его за пазуху Стёпке.
– Вот, теперь пошли, – тетя Шура набросила на плечи бушлат, повязала голову платком, накинула на плечо загодя приготовленный вещмешок и первой шагнула за порог.
– С лесом-то работал когда? – она подождала, пока Степан спустится с крылечка и широкими шагами направилась к окраине деревни.
– Нет, – выдохнул Степан, с трудом поспевая за бригадиршей и в душе проклиная себя за свою беспомощность. – На моей родине степи, а в лагере я в хлеборезке работал.
– Из «шестёрок» что ли будешь? – тетя Шура остановилась, резко повернулась назад и её глаза гневно сверкнули. – Или из «краснопёрых»? Так вроде не похож ты ни на того, ни на другого, – взгляд её неожиданно смягчился, и она вытащила из кармана смятую пачку «Беломора». – Опять же и воевал, ногу, вон, оторвало тебе! – она задумчиво прикурила и, выпустив из ноздрей густую струю дыма, пристально оглядела тщедушную фигурку Степана. – Кто ты, вообще, по жизни-то будешь? Объясни, чтобы я тебя бабам правильно представила! А то ведь они, товарки мои, бабы очень серьёзно к этому делу относятся, – она коротко хохотнула и шутливо толкнула в бок смутившегося и не на шутку оробевшего парня.
Стёпка коротко поведал суровой и монументальной бригадирше свою довольно скудную биографию.
– Вона, как-ак! – доверительно протянула тётя Шура. – Поломала тебя судьбинушка, парень… Ну это и хорошо, – и, глубоко выдохнув, вынесла вердикт, от которого на душе у парня сразу полегчало:
– Сойдёшься ты с нашими бабёнками! Они у меня хорошие, злые только, а так – очень хорошие. Сейчас я тебя с ними познакомлю. Да, а сколько тебе лет? – неожиданно спохватилась она.
– Двадцать шесть. Скоро будет, – сконфуженно пробормотал Стёпка и в свою очередь спросил:
– А почему у вас женщины злые?
– Война, милок, – коротко и просто пояснила бригадирша. – Мало того, что работа каторжная, так еще и мужиков нету! А без мужика баба, что собака дворовая, которая по делу и без дела на всех бросается! Ты поглядывай по сторонам! Да зорко поглядывай! – нарочито строго заметила она. – Хоть и молод ты, а как бы они тебя не разорвали да в любовных утехах не замучили! – Александра Никаноровна добродушно захохотала. – Ну, ты больно-то не робей! – она, приостановившись, подождала Стёпку, который втянув голову в плечи, с трудом старался не отставать от неё, и ободряюще похлопала его по плечу. – Я тебя в обиду не дам!
– Тетя Шура! А вы… а ты… – Стёпка невольно замялся, подбирая нужные слова для весьма щекотливого вопроса.
– Племянничек нашёлся! – насмешливо фыркнула бригадирша. – Я, что, совсем на старуху похожа?
– Нет! Нет! – отрицательно затряс головой окончательно растерявшийся Степан. – Просто…
– А ты живи просто, – прямо и безапелляционно вылепила женщина. – И прекрати мне «выкать»! Шура я! Просто Шура! А насчет твоего неоконченного вопроса, то я тебе отвечу, только вечерком, а то мы уже подходим! Сегодня ещё у меня переночуешь, а завтра тебе жильё подыщем! Негоже замужней бабе у себя постореннего мужика привечать! Да-да, не удивляйся… Есть у меня мужик, Василием величают! Сейчас он с плотами вниз по Выми ушёл! Ну, вот и пришли! Здорово, бабоньки! – громогласно ухнула она. – Живы-здравы будете!
– И тебе не хворать, Александра! – послышались в ответ хриплые, простуженные голоса и из покосившейся бытовки, которая стояла на краю делянки, высыпало несколько женщин.
– О-го! – весело выкрикнула та, что выскочила самая первая. – Глянь, бабы, Шурка жениха нам привела! Спасибочки тебе, благодетельница ты наша! – моложавая, симпатичная женщина оценивающе оглядела покрасневшего Стёпку и согнулась в шутливом поклоне. – Не даёшь ты нам, товаркам своим, от мужского невнимания сгинуть! Только, хлипковат он, мужичок-то! Выдержит ли любовь-то нашу! – продолжала она под громкий хохот остальных.
– А тебе, Людка, только о мужиках и думается! – под непрекращающиеся перекаты смеха, парировала Александра. – О работе бы так думала!
– Так без мужичка под боком и работа в тягость! Так, бабоньки? – Людка повернулась к подругам, ожидая у них поддержки.
– Так! – нестройно загомонили бабы и, окружив бригадиршу с затравленно-озирающимся Стёпкой, вопросительно уставились на них.
– Вот, бабы, наш новый учётчик Степан! Прошу любить и жаловать! – представила Александра Никаноровна нового работника.
– Ну, во-от, – нарочито-обиженно протянула Людка. – Думали, жениха привезли, а это опять начальство пожаловало!
– А особо непонятливым я советую прикусить язык и не баловать! – внушительно оборвала бригадирша разговорчивую товарку и многозначительно выставила пудовый кулак. – Ясно?
– Ясно, – сконфузилась моложавая женщина и спряталась за спины подруг.
– Давайте покурим да за работу! – скомандовала Александра, и первая, широко, по-мужицки раздвинув ноги, уселась на влажный ствол сосновой кряжины. Степан неловко, как цыплёнок возле наседки, примостился рядышком, а бабы расселись вокруг. Пачка папирос, которую Шура достала из кармана, пошла по кругу, а когда очередь дошла до Стёпки, он невольно замешкался.
– Не куришь, что ли? – удивилась Шура, поднося зажженную спичку к папиросе.
– Курю, – промямлил Стёпка. – Только нету у меня своих, а вы… ты… и так столько для меня сделала.
– Ты, парень, эти скромности оставь! – строго рыкнула бригадирша. – Если куришь, то кури и нечего из себя благородие строить! – она протянула Степану пачку и сунула коробок спичек. – Ты же не из господ будешь?
– Нет, – Стёпка сунул папиросу и, подкурив, невольно закашлялся.
– Эх, цыплёнок ты, цыплёнок! – добродушно протянула Александра Никаноровна и похлопала Стёпку по спине.
– Значит так, бабы, слушайте сюда! Это Степан Галкин. Фронтовик, направленный к нам военкоматом после ранения. Людка, это я специально для тебя говорю! – с усмешкой произнесла бригадирша.
– Да поняла я, поняла! – послышался из-за спин приглушенный голос.
– Так вот, – продолжала Шура. – Надо ввести парня в курс дела, объяснить ему, что да как, а не зубоскалить попусту! – Шура слегка повысила голос. – Вот тебе метр, Степан, – она сунула в руку парня облезлый, перевязанный в нескольких местах проволокой складной метр, – мела покуда нет, а угля здесь сколько хошь! Вот тебе карандаш и тетрадка, – она порылась в «сидоре» и вытащила оттуда изрядно потрёпанную клеёнчатую тетрадь, с вложенным в неё огрызком карандаша. – Это твой главный документ, – пояснила бригадирша, – так что следи за ним, как за бабой в первую ночь, – подытожила она под сдавленное хихиканье. – Это, – Шура широким жестом обвела молчаливо слушавших женщин, – это наша бригада возчиков. Там, неподалёку отсюда, – она махнула рукой вглубь молчаливо темневшего леса, откуда явственно слышалось визжанье пил и доносилось приглушенное перестукивание топоров, – там бригада заготовителей, которые валят лес, а мы будем вывозить его сюда, к тебе. А теперь, слушай внимательно, потому как здесь начинается твоя работа.
Стёпка невольно подобрался и уставился прямо в рот Александре Никаноровне, боясь пропустить хоть слово.
– Как я тебе и говорила, там, в лесу, бригада баб валит лес с корня, обрубают сучья, раскряжёвывают, а мы, наша бригада, вывозим его сюда, на делянку. Здесь ты его затачкуешь, пометишь, и он будет лежать до первого снега, а потом его перевезут к реке, на сплав. Лес идёт в основном на фронт, туда, соответственно, учитываешь бревно похуже, потоньше, с гнильцой и с короедом. Он идет на окопы, на накаты к землянкам и на переправы. Ты замеряешь у них торцы, ставишь углём или мелом букву «Ф», что значит «фронт» и записываешь в тетрадку, – пояснила Александра. – На шахты идёт лес покрепче, понадёжнее, ну, ты его тоже замеряешь, только на торце пишешь букву «Ш» и туда же, в тетрадочку! А самый лучший лес, строевой, мы не трогаем! Война-то, она ведь не веки вечные будет длиться, а после войны знаешь сколько леса стране понадобится! А тут и мы, нате вам, пожалуйста, страна родная, получите на восстановление сбережённое нами добро! И по медальке нам, а то и по ордену за сохранность государственного имущества! – мечтательно выдохнула она. – Вот и вся премудрость! Понял? – Шура с улыбкой смотрела на обескураженного Стёпку.
– Не очень, – честно признался парень.
– Ты, главное, замеряй и записывай правильно, потому как в конце месяца ты поедешь с этой тетрадкой в контору леспромхоза, где по ней составят ведомость и нам начислят зарплату, – закончила она свой инструктаж и поднялась с брёвен. – Если поначалу что-то будет неясно, то бабы на вывозе тебе подскажут, что да как. Кстати, познакомься, – спохватилась она. – Вот, Люда, ты её уже знаешь, – вертлявая и худая Людка вынырнула из-за бабских спин и, несмело подойдя к Степану, протянула ему узкую и жёсткую ладонь.
– Это – Люба, Надя, Валентина Михайловна, Елизавета и Катерина.
Женщины по очереди подходили к Стёпке и, неумело, но крепко, сжимали повлажневшую от непонятного волнения пятерню парня.
– Ну, бабоньки, за работу! – зычно скомандовала Александра. – И так сегодня засиделись. Там Клавкина бригада столько навалила, что нам бы до вечера управиться.
Женщины принялись выводить из загона, который стоял за дощатой бытовкой, лошадей и впрягать их в двухколесные лафеты с небольшой низенькой площадкой, специально приспособленной для вывозки брёвен.
– Жди ты нас, любимы-ы-й! – не обращая внимания на неодобрительный взгляд Шуры, дурашливо пропела Людка и, вскочив на лафет, лихо щёлкнула вожжами. Следом потянулись остальные возчики, и вскоре делянка опустела.
Стёпка остался совсем один, но не успел он, как следует, оглядеться, как раздалось громкое понукание, переходящее в жалобные, просящие уговоры, и у кромки леса показалась низенькая, лохматая лошадка, которая, вытянувшись в струнку и почти касаясь мордой пушисто-зеленевшего мха, вытаскивала первый ствол. Шура, как могла, помогала кобыле и изо всей силы тянула за натянутую, готовую вот-вот лопнуть, постромку.
Кобылка вытащила облепленный мохом ствол на чистое место и остановилась, тяжело поводя взмыленными боками.
– Первый пошёл, – с трудом переводя дух, произнесла бригадирша и, скинув с себя бушлат, обратилась к Стёпке.
– Вишь, лесина чистая, значит, в шахту пойдёт, – она отвязала бревно, железным крюком ловко скатила его с лафета и закурила.
Степан замерил ширину и, чиркнув на комле куском угля букву Ш, аккуратно слюнявя карандаш, записал данные в тетрадку.
– С почином тебя, Степан Матвеич! – Александра Никаноровна тщательно затоптала окурок, ободряюще кивнула Стёпке и взялась за вожжи. – Вон, Людка появилась, – кивнула она в сторону леса. – Поспешай, бабоньки! – выкрикнула она, обращаясь к вековым соснам. – Норму за нас никто делать не будет!
Работа была несложная, но Стёпка, даже скинув подаренную Шурой телогрейку, взмок от напряжения и охватившего его чувства ответственности! Еще бы! Он, беспомощный инвалид, коим он считал себя до совсем недавнего времени, тоже работает, принося своим незаметным трудом хоть какую-то пользу!
«Взять хотя бы тонкомерный «подтоварник», который пойдёт на шахты, – размышлял он, сноровисто ставя метки на торцах просмоленных стволов. – Добытый уголь идёт в топки паровозов, которые везут на фронты самое необходимое. А укрепление окопов, а накатные потолки землянок! Жахнул снаряд в такой потолок, а командиры целёхонькие!».
А время незаметно подходило к обеду. Пользуясь кратковременными перерывами между ходками, Стёпка развёл костерок и, набрав из родничка воды, подвесил над огнём внушительный закопчённый чайник.
– Соображаешь! – скупо похвалила его раскрасневшаяся Александра, скидывая с лафета очередное бревно. – Сейчас остальные подтянутся, да обедать будем, – она развязала вещмешок, вытащила оттуда свёрток с нехитрой снедью и подсела к затухающему костерку.
Последней из леса выехала пожилая возчица Катерина. С трудом стащив с площадки тонкую лесину, она, хрипло дыша, вытерла с одутловатого лица крупные капли пота и почти упала на загодя настеленный лапник.
– Силов нету, бабы! – отдуваясь, произнесла она. – Булькает что-то внутри, а когда лесину на лафет заволакивали, опять кровь горлом пошла. Что-то надорвала я внутри себя, сломалась совсем!
– В больничку бы тебе! – угрюмо проронила Александра.
– А моих оглоедов ты кормить будешь? – беззлобно огрызнулась Катерина. – Трое ведь их, сама знаешь!
– А помрёшь, думаешь, им легче будет?
– А помру, так с меня и спроса не будет, – устало отмахнулась пожилая женщина. – Покуда жива, так и нечего меня хоронить!
– Ну-ну, – непонятно усмехнулась Александра и, насадив на прутик варёную картошину, сунула её в остывавшие угли.
Дальше обедали молча. Разговаривать не было ни сил, ни желания. Да и о чём говорить? О войне? О пока ещё призрачной победе? О несбывшихся мечтах, которые вряд ли сбудутся после невидимого клейма, которое, Степан в этом был уверен, было на каждой женщине, включая и его самого. Он не вмешивался в разговоры, сосредоточенно очищая шелуху с крупной картофелины, которую протянула ему бригадирша. Запивали холодной водой из родника, а затем, когда насытились, принялись за чай. Пообедав, откинулись на мягкие ветки пихтняка и с наслаждение задымили. Все!
Стёпка лежал чуть в сторонке и, закинув руку за голову, смотрел на белоснежные облака, которые неспешно и беззвучно парили по синему небу. Думать не хотелось. Совершенно! А о чём думать? Семьи нет, будущее – такое же туманное и неопределённое, как эти облака, бесцельно и бездумно бегущие по небу, а прошлое вспоминать совершенно не хотелось. Да и что там вспоминать… За двадцать шесть прожитых лет он, Степан Галкин, ничегошеньки хорошего в этой жизни не видал…
– Встаём, подруженьки! – сквозь тяжёлую дремоту услышал он хриплый голос бригадирши. – Нам нынче ещё по две ходки надо сделать, да стволы в штабель уложить!
– Будь они прокляты, война эта самая и работа каторжная! – вполголоса выругалась Катерина. – Сдохнуть бы скорее!
– Потерпи, Катюха, – мягко проронила Александра. – Проедет и по нашей улице машина с карамельками!
– Скорее бы! – позёвывая, женщины нехотя поднимались с пушистого лапника, рассеянно приводя себя в относительный порядок. – Силушки уже на исходе!
– Терпите, бабы, терпите! – успокаивала бригадирша товарок. – Мужичкам на фронте гораздо тяжелее приходится!
– Вот и терпим, что живём только мыслями о мужичках! – задиристо выкрикнула Людка. – А ты, Шурка, нас и этого удовольствия лишаешь! – она вызывающе посмотрела на смутившегося Стёпку.
– Балаболка! – добродушно усмехнулась Александра Никаноровна. – Трогаем, бабы! – скомандовала она.
По две ездки сделали на удивление быстро и слаженно, а затем, перекурив, принялись укладывать брёвна в аккуратный штабель. Сперва бабы уложили первый ряд из наиболее толстых стволов. Поначалу Стёпка бросился было помочь, но, зацепившись о не до конца срубленную ветку, грохнулся в небольшую бочажину, заполненную холодной водой. Барахтаясь на земле и едва не рыдая от стыда и бессилия, он силился дотянуться до костыля, который отлетел в сторону, но женщины, занятые своим делом, не обращали на него внимания. Точнее, старались не обращать! Некогда им было заниматься подобными пустяками!
Наконец он дотянулся до проклятой подпорки и, с трудом приняв вертикальное положение, шагнул к штабелю, на который накатывали уже второй ряд – из брёвен потоньше. Стёпка встал на колени и решительно подсунул костыль под наиболее толстый конец бревна.
– Чертовщина какая-то! – обречённо пискнул он, расслышав жалобный хруст хрупкой деревяшки. – Костыль, кажись, сломался!
Под сочувственные и понимающие женские взгляды Александра помогла ему подняться и подвела к бытовке.
– Ремонтируй, – она сунула ему в руки надломленный костыль. – Без тебя управимся.
Пока Стёпка обматывал своё подручное средство проволокой, бабы быстро закатали бревенчатую пирамидку и теперь, столпившись вокруг парня, скептически разглядывали его неказисто-отремонтированную поделку.
– Да-а, – удручённо протянула Людка. – Недолго ты на нём прошкандыбаешь. Тут надо что-то другое придумывать, как до дому тебя довести. Может, на лошади довезём, а, Шур? Тут ведь до деревни целый километр, как не больше!
Стёпка тяжело вздохнул и, втянув голову в плечи, беспомощно огляделся вокруг.
– Не надо лошадок трогать! Им и так достаётся! – Александра решительно шагнула вперёд и нагнулась к Степану. – Давай, хватайся мне за шею, да двинем потихоньку. Хорошо, что ночи сейчас белые, дойдём засветло – она устало усмехнулась и, видя замешательство Стёпки, легко подхватила парня с бревна, сунув ему под мышку костыль.
– Не надо! – робко запротестовал покрасневший Степан. – Я сам!
– Сам, сам! – грубовато передразнила его бригадирша. – Пошли, давай! И нечего тут краснеть и стесняться! Что мы, бабы, не люди что ли, а, девоньки? Дотащим, как миленького! Да и что я племяшу своему докладывать буду? Он же меня со свету за тебя сживёт. Дал, скажет, вам мужичка, а вы его в первый же день своей любовью угробили! – последние слова Александры потонули в дружном хохоте.
Однако бригадирша, сделав пару шагов с почти висящим на её могучих плечах Стёпкой, внезапно резко остановилась и бросила через плечо:
– А кто сегодня дежурит в ночь?
– Так моя очередь, – послышался в ответ нарочито-грустный голос Людки. – Думала, Стёпушка придет, навестит, обогреет меня ноченькой холодной, ан нет… Обратно облом!
– Ты болтай, да меру знай! – резко оборвала её Александра. – За конями приглядывай, а то неровен час! Вчера Кондрат из района по рации передал, что опять каких-то мужиков подозрительных видели! Может, дезертиры или диверсанты, а, может, и того хуже, беглые с зоны! Те ничего не боятся! – веско добавила она и, обернувшись, обвела тяжёлым взглядом притихшую бригаду. – Осторожнее будьте, бабы! Ладно, пойдём мы, – и она неспешно направилась в сторону деревни, изредка останавливаясь и переводя дух.
– Много побегов? – осторожно спросил Степан, когда они остановились в очередной раз.
– Бегут, – коротко ответила Александра. – Охрана лагеря-то никудышная, не та, что раньше была, – она невольно усмехнулась и, ощутив невысказанное удивление парня, пояснила:
– Путные конвоиры сейчас все на фронте, а здесь, – Шура пренебрежительно махнула рукой, – одни вертухаи остались, которые жрут от пуза, спят целыми днями да баб брюхатят! – она злобно выругалась и пренебрежительно сплюнула на землю. – Козлы!
Раскаленный диск солнца коснулся мутно-бурлящей поверхности реки Вымь, когда они добрались до дома.
– Полюбуйся, – Шура усадила Стёпку на крылечко, – а я покуда до Макарки Хозяинова сбегаю. Старик у нас здесь живёт, – пояснила она. – Ему еще в первую мировую ногу оторвало, по самое некуда! – она провела ребром ладони по низу живота. – Вернулся, как и ты, на костылях, изладил себе деревяшку, приспособил к ней кучу всяких ремешков и до сих пор по деревне бегает. Да и не только по деревне! Как белка или соболь пойдёт, так его из лесу и калачом не выманишь! Только свои загогулины липовые менять успевает, – усмехнулась Шура и, кивнув Степану, быстрыми шагами пошла по улице.
Степан, откинувшись на низенькие перильца, наслаждался покоем и любовался затихавшей деревушкой. Солнышко, докатившись до противоположного берега реки, замерло, словно набираясь сил перед предстоящим броском в новый день. С начала мая по середину июля на Севере стояли белые ночи, самое прекрасное время года в этих суровых краях. По единственной в деревне улочке, которая растянулась вдоль полноводной пока Выми, плыл пряный запах молодой берёзовой листвы и робко распускавшейся черёмухи. Чуть в сторонке от жилых домов, почти свисая стенами с крутого обрыва, стояли почти вросшие в землю кособокие бани, а в сторонке скромно примостились два барака, выстроенные, очевидно, не очень давно.
Стёпка расслабился, слегка прикрыл глаза, но его приятную истому прервали торопливые шаги Александры, за которой, слегка опираясь на причудливо-изогнутую палку, шустро семенил сухонький старик с необычайно сморщенным бронзовым лицом и выцветшими до неопределенного цвета, но весьма живыми, глубоко посаженными, слегка раскосыми глазками.
– Этот? – старик кивком головы указал на беспокойно встрепенувшегося Степана.
– Этот, – утвердительно кивнула Александра. – Глянь, Макар, может, чем поможешь?
Старик сухими узловатыми пальцами ощупал Стёпкину культю и удовлетворительно кивнул головой.
– Это не беда, однако! – он присел рядом с парнем и, вытащив из кармана коротенькую трубочку, неспешно набил её табаком. – Ещё со мной в тайгу будешь бегать! Главное, чтобы желание было, – он прикурил и залюбовался притихшей в этот час рекой. – Вода спадёт – на сига пойдём, а потом, как нельма икру отмечет, так и на неё перемёты ставить будем! Можно бы и сейчас саком половить рыбки, да прохудился он у меня, а чтобы заштопать, так глаза плоховато видеть стали! Пойду я, Александра, – он поднялся с крылечка и сделал шаг, но женщина придержала его за плечо.
– Так ты сделаешь, что обещал, поможешь парню?
– Завтра утром принесу. Есть у меня одна липовая заготовка. Последняя… – коротко и отрывисто буркнул Макар и зашагал к своему дому.
– Ну, этот сказал, значит, сделает! – облегчённо вздохнула Шура. – Пойдём в избу, перекусим да поболтаем. Вижу, много у тебя вопросов скопилось, – она помогла Стёпке добраться до лавки возле печи, а сама занялась ужином.
Часть третья
– Дед! Деда! – старый охотник с трудом вырвался из липкой дремоты воспоминаний и открыл глаза. – Ты дома, дед! – вновь послышался звонкий голос внука Ваньки, которому не далее, как позавчера, исполнилось шесть лет.
– Дома я! – откликнулся дед Степан и, натянув протез, зашарил рукой в изголовье в поисках сигарет.
– А я кричу, кричу! – Ванька с трудом открыл тяжёлую дверь и теперь топтался у порога, кряхтя, стаскивая куцее пальтишко. – Папка мясо повёз в район, мамка ушла в посёлок, а меня дома оставили, – пожаловался внук, глядя, как старик прикуривает.
– Ну, это и неплохо, что дома тебя оставили, – откликнулся дед. – Поможешь мне тропку к кладбищу прочистить.
– Так, скоро стемнеет, – при упоминании о кладбище Ванька пугливо покосился на маленькое окошко.
– А ты не робей, внучок! – бодро откликнулся старик. – Мы же вдвоем будем!
– Тогда я за лопатами! – весело выкрикнул парнишка и, схватив пальто в охапку, выскочил на улицу.
– Действительно, темнеет уже, – негромко проворчал Степан, выходя на крылечко. – Вот так проспал я! – удивлённо хмыкнул он, принимая от внука снеговую лопату.
– Ванька! Чтоб нам поскорее управиться, ты побегай к кладбищу и оттуда, от могилок со звёздочками и начинай, а я пойду к тебе навстречу. Кто больше прочистит, тот и победил, – старик искоса посмотрел на внука и хитровато прищурился.
– Хитрый какой! – хмыкнул Ванька. – Конечно, я быстрее к половине приду. Ты же старый, – уверенно определил мальчонка, бесхитростно и наивно разглядывая старика своими лиловыми, слегка на выкате, глазами.
– А, поглядим! – азартно выкрикнул старик и воодушевлённо воткнул лопату в пушистый снег.
Внучок, утопая в снеговой перине почти по колено, по едва заметной тропке со всех ног припустил к видневшимся памятникам, но вскоре послышался его отчаянный крик.
– Дед! Дед! – Ванька, широко размахивая руками, подбежал к старику. – Там… там… – от волнения он замолчал, беззвучно открывая рот и пританцовывая от нетерпения, пытался что-то сказать взволнованному старику.
– Волк! – наконец выдохнул Ванька и, подавив обуявший его страх, затараторил:
– Волчара тама! Да такой здоровенный! Лежит, снежком припорошенный, и не шевелится!