Я еще ничего не сделала, а уже чувствовала, что безумно устала. Ожидание конца света утомляет больше, чем сам конец света. Я попыталась сконцентрироваться. Работа. Я работаю. Я зарабатываю на жизнь.
Он сидел напротив меня и требовал – да, именно требовал, гневно, обиженно, – чтобы я сделала так, чтобы его повысили на его работе. А я гадала, что на самом деле привело его ко мне. Люди идут к психологам, потому что хотят сделать свою жизнь лучше. Может быть, даже изменить ее. Выглядеть лучше, производить впечатление, сводить с ума, зарабатывать втрое, вчетверо больше… Чтоб наконец их поняли, оценили. Чтобы в отпуск. Чтоб не бросали носки по всему дому. Чтобы не пили или хотя бы СТОЛЬКО не пили. Все, что угодно, но только чтобы все не оставалось так, как есть. Есть что-то фундаментально неправильное в человеческой природе, что мешает большинству из нас принимать жизнь такой, какая она есть. Какова бы ни была жизнь, человек смотрит мимо нее, смотрит куда-то еще – в будущее, в прошлое, в выдуманные миры. Человек не желает чувствовать то, что чувствует, и хочет чувствовать что-то другое. Стыд, страх, бессилие – демоны, от которых люди бегут сломя ноги.
И это довольно забавно, учитывая, что на самом деле люди панически боятся что-то менять. В основном они приходят ко мне, чтобы жаловаться на других людей.
Евгений Иванович. Среднего роста худощавый мужчина тридцати восьми лет, одинокий, в свитере и джинсах, курит, практически не пьет, много работает на какой-то сложной инженерной работе. Некрасив, но по-своему привлекателен. С возрастом, возможно, стал даже привлекательнее, чем был в ранней молодости, ибо явно никогда не обладал той щенячьей красотой, что с годами сгорает, заставляя старых знакомых восклицать: «Надо же, а ведь был так хорош!» Евгений Иванович хотел, чтобы мы звали друг друга по имени и отчеству, отчего дистанция между нами только удлинилась. Доверие со стороны клиента для психотерапевта – обязательное условие, однако Евгений Иванович никому не желает доверять.
И тем не менее он продолжает ходить ко мне домой, сидит на моем диване, пьет мой чай, платит мне деньги. Когда он кидает на меня свой пожароопасный взгляд, мне становится не по себе.
– Вам удобно? Может быть, окно закрыть?
– Нормально, да. Не надо, не закрывайте. А впрочем, как хотите, – сухо отвечает он. – Да, закройте.
– Ну, что нового на работе? – спрашиваю я. Мы всегда, ВСЕГДА говорим о его работе. Иногда мне кажется, что он живет там, на этой работе.
– Пришел какой-то кретин с инспекцией. Чего он хочет узнать? Что у нас все через одно место делается? – спросил он. Я раскрыла рот, но так и не придумала, что ответить, и закрыла его обратно. – Наверняка поставят кого-то своего. Всегда так происходит, разве нет? Вы только оглянитесь по сторонам, на наше правительство посмотрите. Да из них можно семейный фотоальбом делать, они же все друг другу – родня, сваты, друзья детства, седьмая вода на киселе. Развели бардак!
– Э-э-э, а как вообще… самочувствие? Как вы спите? Что вам снится?
– Да мне эта чертова работа только и снится – в гробу, в белых тапочках. Вот вы сказали, что я должен расслабиться. Встретить свой страх, посмотреть ему в глаза. Я думал об этом. Нет у меня никакого страха. И конфликтности никакой нет.
– Никакой, – кивнула я, еле сдерживая улыбку.
– Может быть, мне в трудовую инспекцию написать?
– Знаете что, Евгений Иванович, я хочу попробовать кое-что новое. Про трудовую инспекцию – это вы к юристам идите. А я – другой доктор, как говорится. Давайте-ка мы с вами представим, что вас уже повысили. Расскажите мне, как будет выглядеть ваша жизнь после этого.
– Откуда я знаю! Хорошо будет выглядеть! – бросил он так, словно нападал на меня с кинжалом.
– Как именно хорошо? Давайте вы закроете глаза и попробуете представить: вот завтра вы приходите на работу уже начальником отдела.
– Подразделения. У нас на пенсию ушел начальник подразделения. Отдел – это я уже сейчас…
– Да, конечно. Подразделения. Вы – начальник вашего подразделения, вы открываете дверь. Я не шучу, Евгений Иванович, закрывайте глаза. Делайте, что вам говорят! – Я взмахнула рукой и забросила ногу на ногу. Несколько секунд мой клиент таращился на меня, а затем с неохотой закрыл глаза. Безопасность. Закрытые глаза – это нехорошо для мужчины. Надо быть всегда ко всему готовым, нужно быть в курсе, нужно все знать, быть умнее всех, предсказывать все на три шага вперед. Мужчины находятся под постоянным прессом ответственности, отчего они становятся негибкими, как бетонные плиты, из которых строят высотки.
Большинство мужчин, но не мой муж.
– Я чувствую себя идиотом.
– Отлично! – улыбнулась я. – По крайней мере, вы что-то чувствуете. Нет-нет, не открывайте глаза. Лучше расскажите, что там, в вашем прекрасном мире начальника подразделения. Вы счастливы? Вы плывете на лодке по прекрасному океану возможностей?
– Я отвечаю за сложный многофакторный инженерный процесс, какие, к черту, лодки.
– Хорошо. Во что вы одеты? Где вы? У вас свой кабинет? Своя секретарша?
– Гхм, не думал об этом. Мне придется ходить на совещания, носить костюмы. Мне нужно купить костюм. Черт, я ненавижу костюмы.
– Представьте себя в костюме на совещании. Что вы чувствуете? Вы счастливы?
– Счастлив? Да вы даже не представляете, какие у нас идиоты в руководстве, и мне нужно будет с ними все согласовывать, решать вопросы, отчеты писать, рекомендации.
– Значит, несчастны? Вы сидите на совещании, в костюме, с каким-нибудь дорогущим планшетом в руках, с чашкой кофе рядом – и вы несчастны?
– Я не несчастен, при чем здесь это? Я работаю. Работа не должна делать человека счастливым.
– А что делает человека счастливым? – я радостно потирала ручки. Добрались до точки в три прыжка.
– Деньги, – заявил Евгений Иванович, и я ручки потирать прекратила.
– Серьезно? – переспросила я, испытав отчетливое желание ударить клиента. – Значит, дело в деньгах?
– Конечно, в деньгах. Люди работают за деньги, разве нет? Вы же тоже сидите тут и слушаете мои разговоры ни о чем из чистой любви к искусству.
– Почему ни о чем? Очень даже интересно, – обиделась я. Евгений Иванович открыл глаза. Мы смотрели друг на друга, как будто играли в гляделки, ожидая, кто кого переглядит.
– Если вам так интересно, может быть, я не буду вам платить?
– Расскажите мне, почему вы вообще сомневаетесь, что вас повысят? Почему вы пришли ко мне? – спросила я, мудро проигнорировав последнюю фразу.
– Ого!
– Да, – кивнула я с вызовом. – Если бы вы боялись конкуренции, если бы у вашего руководства были «свои люди», если бы были какие-то еще обстоятельства, вы бы не пошли ко мне. Вы бы пошли в эту вашу трудовую инспекцию, к юристам или на курсы повышения квалификации. Но вы пришли ко мне – к психологу. Значит, вы сами считаете себя причиной проблем. Вы, конечно, можете и дальше молчать, но ситуация от этого не поменяется. И проблема не решится. Лгать самому себе не очень эффективно. Я хочу вам помочь. Да, за деньги. Помочь. Так в чем ваша проблема, Евгений Иванович?
Он молча смотрел на меня, явно решая, а не встать ли ему и не уйти ли прямо сейчас. Я решила, что, если он так и сделает, я не стану ему мешать. У меня своих проблем хватает. Когда-то я бы кругами бегала, только чтобы разговорить Евгения Ивановича, когда-то я хотела спасти весь мир, сделать всех людей счастливыми, и мне казалось, что у меня есть ответы на все вопросы.
Сережа убедительно доказал обратное. Он показал мне, как глубока кроличья нора, какой непредсказуемой может быть жизнь, какой изнурительной может быть любовь. И как ничто, буквально ничто не поддается контролю, все валится из рук.
Сережа не позвонил, Сережа не написал. Иногда ночью я просыпалась от мысли, что его уже может не быть в живых. Я представляла себе, как его ловят где-то посреди каких-то безликих полей и болот, а память услужливо подставляла сцену из старого фильма с Жегловым и Шараповым.
«Нееет, Левченко, нееет! Не стреляяяяять!»
– Моя проблема в том, что меня обычно не очень-то любят люди. А для того чтобы получить это чертово повышение, нужно, чтобы люди меня любили, – сказал Евгений Иванович. – Я хочу измениться. Научиться нравиться людям.
– Всего делов-то, – улыбнулась я. Евгений Иванович замешкался, он явно не ожидал от меня такой реакции. Нравиться людям. Мы все хотим, чтобы нас любили. Даже печенье хочет любви. Значит, и мой клиент – тоже.
– Я так полагаю, нужно научиться как-то по-другому говорить или улыбаться. Может быть, делать комплименты. Шутить.
– Скажите, Евгений Иванович, а вы сами себе нравитесь? – спросила я, снова получив взгляд человека, который столкнулся с указателем, написанным иероглифами.
– В каком смысле? Зачем я должен сам себе нравиться?
– Что вы чувствуете, когда смотрите на себя в зеркало, к примеру?
– В зеркало? Единственный момент, когда я смотрю на себя в зеркало, – это когда я бреюсь, и в этот момент я думаю только о том, чтоб не пропустить какой-то участок. Это такая пытка – бриться каждый день, если честно. Я даже подумывал как-то отрастить бороду, тем более она сейчас в моде, но мне кажется, это будет уж слишком. Эй, вы куда?
Я встала и отошла к шкафу у стены.
– Продолжайте, продолжайте. Я сейчас, – и я открыла дверцы шкафа. Я знала, что делать. Средних размеров зеркало лежало под стопкой свитеров. Я достала его и подала Евгению Ивановичу. – Вот, посмотрите, пожалуйста. Сейчас вам не нужно бриться, так что можно просто посмотреть себе в глаза. Что вы чувствуете? Вам нравится то, что вы видите?
– Странная какая-то постановка вопроса, – заворчал он.
По выражению лица я поняла, что увиденное Евгению Ивановичу совсем не нравится. Большая часть людей не нравится самим себе. Подавляющее большинство, если бы им предложили поменяться на какую-то другую личность, другое тело, другой набор человеческих качеств, сделало бы это, не задумываясь. Как я уже говорила, есть что-то фундаментально неправильное в человеческой психологии, но именно это и делает нас людьми.
– Нормальный вопрос, довольно простой. Нравитесь ли вы самому себе? – повторила я.
– А вы? Вы самой себе нравитесь? – неуверенно спросил он. – Потому что людям вы нравитесь, это факт.
– Вы считаете? – удивилась я.
– Есть в вас что-то такое, знаете ли, располагающее к себе. Моя знакомая, которая мне ваш телефон дала, – она мне говорила об этом. Я не знаю, как это объяснить, но я тоже это вижу. Какая-то человеческая мягкость, что ли? Как-то сразу понимаешь, что никто тебя тут не подставит и не осудит. И это забавно, потому что я же не ребенок, я понимаю, что все это – не больше чем иллюзия. Вот это ощущение, что вам искренне есть до меня дело.
– Но мне искренне есть до вас дело, – возмутилась я. – И я не собираюсь вас подставлять.
– Я понимаю, понимаю, – Евгений Иванович с охотой кивнул, словно пытался дать мне понять, что понял мой намек и не будет выходить за рамки предложенной мною игры. Я начала злиться.
– Я хочу, чтобы вы поняли, это так не работает. Никто не «производит впечатления» хорошего человека. Просто кто-то и есть хороший человек.
– Ну, нет, не можете же вы быть настолько наивной. На свете полно людей, которые будут казаться вам ближе родной матери, а потом окажется, что они у вас кошелек увели. Люди этим и отличаются от животных, что отлично умеют врать.
– И любить.
– Любить умеют все. В этом нет большого искусства, это простой инстинкт. Этому не нужно учиться. А вот чтобы хорошо, правильно врать, нужно обладать поистине большим интеллектом.
Любовь – это просто инстинкт. Моя сестра сейчас плясала бы от восторга. Сережа так и не объявился. Моя большая любовь.
Я одинаково сильно боялась как исчезновения Сергея, так и его возвращения. Страх. Стыд. Бессилие. Если Сережа найдет способ связаться со мной, передо мной встанет мучительный выбор – рассказать об этом следователю, исполнить свой гражданский долг, предать собственного мужа и отца моих детей или скрыть это и поставить под угрозу свое будущее и будущее своих детей? Пока Сережи не было, я могла ничего не решать.
– Значит, вы хотите, чтобы я научила вас располагать к себе других людей. Дурить им голову. Пускать пыль в глаза. Производить впечатление хорошего человека, – сухо уточнила я и холодно улыбнулась. В этот момент в дверь позвонили. И начался настоящий кошмар.
– Откройте, полиция! – услышала я через дверь. Кричали громко. Мое сердце от страха застучало еще сильнее. Я вскочила и беспомощно посмотрела на Евгения Ивановича.
– Что? Полиция? – переспросил меня Евгений Иванович, и на его лице появилось специфическое выражение, которого я никогда раньше ни у кого не видела. Он смотрел на меня, будто я болела неприличной венерической болезнью, которая передавалась по воздуху. Смесь брезгливости и желания убежать. Время откровенности кончилось. В дверь дубасили и обещали выломать ее к чертовой бабушке. Евгений Иванович раскрывал рот, а затем закрывал его, не находя слов, но по его позе, по тому, как он избегал смотреть мне в глаза, было видно, что сейчас я уже не так ему нравлюсь. И что мои абсурдные мысли о прослушке, вероятно, не такие уж и абсурдные.
Черт, я же жена наркодилера. Я не могу больше принимать клиентов дома. Каждый из них попадет под подозрение, каждый из них из-за меня может оказаться на скамейке свидетелей – это как минимум.
– Почему к вам стучится полиция? Что происходит? – Голос моего клиента стал неприятно визжащим. Дверь долго не выдержала бы натиска, и я бросилась ее открывать, чтобы не остаться без двери совсем. Меня тут же отшвырнули от входа, как котенка. В мой дом влетала черная туча, мне показалось, там было человек сто, но это, как говорится, у страха глаза велики. С десяток человек забежали в мою квартиру, оглядывая все пространство жадными взглядами собаки-ищейки. Они были в обуви, с сумками, чемоданами, с какими-то приборами в руках.
– Что происходит? – спросила я у какого-то мужчины в заляпанном пуховике. Евгений Иванович стоял, как соляной столп, посреди коридора. Он не верил своим глазам. Я тоже. Хотя пребывала уже не в таком шоке, как давеча на МКАД.
– Тушакова? – ко мне обратился какой-то молодой здоровенный лоб – невзрачный свитер, джинсы, во рту какая-то жвачка.
– Я не понимаю. Вы кто?
– Вот постановление на обыск, – лоб «ослепил» меня, помахав какой-то бумажкой перед моим лицом, и повернулся к ожившему Евгению Ивановичу: – Пожалуйста, гражданин, ничего не трогайте руками. Сейчас… Макс, понятые-то где?
– Елизавета Павловна, я могу уйти? – спросил меня он. Мимо нас в детскую комнату прошло трое мужчин. Прямо так, в обуви по ковру со Смешариками. Они переворачивали игрушки, заглядывали под козырек шлема База Лайтера. Я почувствовала острейшее желание тоже куда-нибудь уйти. Хоть бы даже в окно.
– Нет-нет, никто не может уйти, – вмешался лоб. – Гражданин, паспорт предъявите, пожалуйста. Фамилия? Имя? Отчество? Род занятий? – Евгений Иванович побелел. Он тоже явно раздумывал, не спрыгнуть ли ему от такого позора. Пятнадцатый этаж, товарищ. Пятнадцатый этаж.
– О господи! Паспорт? Вы что, террористка? Во что вы меня втравили! – тихо, сквозь зубы прошипел он. Я стояла ни жива ни мертва, лихорадочно соображая, что могло привести ко мне следователей в субботнее утро. Неужели Сережа нашелся?
– Я ни во что вас не втравливала. Это все – ошибка. И да, я уверена, что вы можете уйти в любую минуту, – я посмотрела на следователя так выразительно, как только могла. – Вряд ли у вас есть основания задерживать в моем доме человека, который вообще не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к кому-либо еще.
– Как же не имеет, раз он тут, у вас в коридоре, стоит. Елизавета Павловна, только не говорите мне, что это – случайный прохожий, что он тут просто трамвая ждет, – усмехнулся следователь.
– Объясните мне, к чему именно я не имею никакого отношения? – взвизгнул Евгений Иванович. Трое мужчин переворачивали Василисину кровать. Хватали своими ужасными руками пеленки с теми же Смешариками – их нам надарила Фая, она почему-то решила, что Василисе понравится. Моей дочери пока что было все равно, на чем лежать. Впрочем, разве не мы, психологи, говорим на каждом углу, что дети все понимают и все чувствуют еще в утробе матери. Если бы Фаина могла, она бы, наверное, и плаценту сделала бы со Смешариками, чтобы Василиса росла позитивным ребенком. Теперь я эти пеленки выброшу.
Если, конечно, меня не арестуют опять.
– Максим Андреевич, вы не можете вот так запросто вламываться и пугать моих клиентов.
– Как раз можем, – сухо ответил мне следователь. – И как раз ваши клиенты нас очень даже интересуют.
– Что? – побелела я.
– Вы можете предъявить документы? И дать пояснения относительно причины вашего нахождения тут, в этой квартире? – следователь обращался не ко мне, а к Евгению Ивановичу. Тот как стоял, так и осел на стул в прихожей.
– В качестве кого этот человек должен давать пояснения и к чему? – спросила я, встав между Евгением Ивановичем и следователем. – Предъявите официальные причины. Я сейчас вызову адвоката, до его приезда никто не скажет вам ни слова.
– Мне что, нужен адвокат? – Евгений Иванович скривился так, словно проглотил деготь.
– Макс, просмотреть телефончик? – к следователю подошел здоровенный лоб в свитере. В руках у него был недорогой «Самсунг».
– Это мой! – вскочил Евгений Иванович и попытался отобрать аппарат. Сразу несколько участников обыска тут же ощетинились и бросились на помощь здоровенному лбу.
– Э, нет, нет, вещи трогать нельзя, – вставил кто-то из этой толпы экспертов, что хозяйничали в моей квартире со всей бесцеремонностью налетчиков.
– Но это мой телефон, – возмущенно повторял Евгений Иванович, продолжая сверлить меня колючим взглядом.
Я хотела что-то сказать, но не нашла никакого объяснения. С чего бы я ни начала, там обязательно прозвучали бы слова про «наркокурьера», «сопротивление следствию» и «торговлю героином». Так что я отвернулась и покраснела. Меня жгло изнутри.
Стыд. Бессилие. Ярость.
Я ненавидела себя. Евгения Ивановича допросили. Уже в ходе допроса я поняла, что именно привело следователей в мой дом в субботу утром. Да он-то и привел – Евгений Иванович. Пока ко мне ходили клиентки-женщины, меня не трогали. Евгений Иванович был первым мужчиной, который пересек порог моей квартиры после моего эпохального возлежания на МКАД. Мужчины всегда под подозрением. Одинокий худощавый мужчина с неровными, резкими движениями, с беспокойным выражением лица – это именно то, что нужно. Именно так и должен выглядеть связной краснодарского наркокартеля.
– А вы правы, не вызываете вы у людей доверия, – пошутила я. Черный юмор, конечно. Так и вся моя ситуация, знаете ли, не отличается белизной.
– Считаете? – язвительно переспросил меня Евгений Иванович, поглядывая на лежащий на кухонном столе протокол. – Значит, мое беспокойство небеспочвенно? И как это лечить? Чтобы меня ваши следователи не допрашивали больше, Елизавета Павловна? – последнее он почти проорал мне в лицо. – Понимаете, такой «тренинг» я не заказывал.
– Да уж, тренинг.
– А телефон мне, как я понимаю, теперь вообще никогда не вернут? – спросил он у кого-то из этой рабочей группы.
– Значит, вы утверждаете, что незнакомы с Сергеем Ивановичем Тушаковым? Никогда его не видели?
– Нет, незнаком и никогда не видел.
– Вы так быстро ответили. И сразу «нет»? Хотя бы фамилию знаете? – ехидствовал следователь, не сводя взгляда с меня. – Ну, подумайте. Тушаков.
– Тушаков. Тушаков. Нет, я не знаю. У меня будут проблемы? А кто этот Сергей Иванович? – уточнил Евгений Иванович.
– Елизавета Павловна, кстати, тоже имеет фамилию Тушакова, – радостно поделился с ним следователь. Евгений Иванович посмотрел на меня взглядом первоклассника, потерявшегося в школе после линейки.
– Это мой муж, – вздохнула я.
– У него ничего нет, – разочарованно бросил эксперт моему следователю после того, как им были осмотрены все частные вещи, включая сумку, куртку и карманы брюк моего клиента. Я хотела провалиться сквозь землю, но земля была далеко, на пятнадцать этажей ниже.
– А контакты?
– Мы потом проверим все, но на первый взгляд никаких признаков сети. Так, разносортица.
– Вы кем работаете? – спросил следователь у моего Евгения Ивановича, и тут мой клиент закипел.
– Я требую прекратить репрессии! – прошептал он. Кажется, он потерял от страха голос. – Вы не имеете права! Я не обязан, – слова застревали у него в горле. – Вы не можете портить… я тут совершенно ни при чем…
– Никто не собирается ничего вам портить. Это рутинный вопрос. Вы отказываетесь отвечать?
– Я отказываюсь, да. То есть нет. Вы можете гарантировать, что не приедете ко мне на работу?
– Я ничего не могу вам гарантировать.
– Нет? – Евгений Иванович смотрел на следователя, как на палача. Кажется, тот тоже это почувствовал. По крайней мере, он сменил тон и заверил Евгения Ивановича, что без экстремальной необходимости к нему на работу не поедут и не позвонят, что это просто формальность, что так положено. Совершенно убитый, мой клиент продиктовал данные. А потом он потерял всю свою агрессию и принялся умолять. Страх пришел на место ярости. А с ним и откровенность, которую я так долго пыталась в нем найти.
– Адрес. Должность, – невозмутимо спрашивал следователь. – Ваш телефон мы заберем для более глубокой проверки. Можете позвонить мне вот по этому номеру, я вам скажу, когда вы сможете его забрать.
– Но я не могу без телефона! Мне по работе могут позвонить. Даже завтра, – и Евгений Иванович посмотрел на меня, как олененок Бэмби, которого вот-вот пустят на котлеты.
– Это не наши проблемы. Мы действуем по закону.
– А конфиденциальность? Вы же обязаны. Да? Мне нельзя сейчас терять работу. Я женщину встретил, с ребенком. Мне нужно… нужно… Может быть, я решу жениться. Чужой ребенок – это же ответственность, понимаете. Не могу я потерять работу. А, кому я все это говорю! – Евгений Иванович всплеснул руками и вдруг посмотрел мне в глаза. Раненый Бэмби. Я невольно прикрыла рот ладонью. Ни разу, ни на секунду я не заподозрила его в том, что он влюблен. Самый черствый, напряженный, готовый броситься в драку, все измеряющий деньгами – он хотел жениться? На женщине с ребенком? Поэтому-то он так хотел повышения, ради своей будущей семьи? Любовь – это всего лишь инстинкт? Поэтому он ходил ко мне?
– Я куплю вам новый телефон, – сказала я. – Я куплю вам его прямо сейчас. Вот выйдем из дома – и в салон. Только не нервничайте.
– Да не надо, – махнул рукой Евгений Иванович. – Чего уж там.
– Нет, надо. Мне надо. Это все… из-за меня же.
– Я все же так понял, что это все – из-за вашего мужа, разве нет? – переспросил Евгений Иванович.
– Нет. То есть да, но это ничего не меняет. Знаете, я правда хочу сделать хотя бы это. Ничего остального я изменить не могу, но это-то в моей власти, – настояла я. Поменяете сим-карту – и все. На работе никто не заметит. Девушка ваша не заметит.
– Ей тридцать два, – зачем-то уточнил Евгений Иванович. – А сыну восемь. Я не уверен, что это все – хорошая идея. Он же никогда меня не будет считать настоящим отцом. Знаете, сколько конфликтов на этой почве бывает? И я ничего не могу поделать, не люблю я его. Не то чтобы я к нему плохо относился, но, знаете, нет мне до него дела. Я могу с ним чай попить, могу в зоопарк сходить. Тут как-то мы с ним идем домой из школы, а он спрашивает меня, будем ли мы с его матерью жениться. Я онемел, не знал, чего ответить. А он и ждать не стал, сказал, что сам бы ни за что жениться не стал. Потому что это ж надо с чужой девочкой жить в одной комнате.
– Мы почти закончили! – крикнул кто-то из комнаты.
– Есть что-то?
– Ни черта, Максим Андреевич.
– Вы шли с ним из школы?
– Я иногда его забираю. Раньше заканчиваю. – Голос у Евгения Ивановича дрожал. – Знаете, говорят, чужих детей растить в сто раз сложнее, чем своих.
– А вы сможете вот так просто взять и от них уйти? Просто потому, что так будет рациональнее? – спросила я. Евгений Иванович сначала хотел что-то ответить, но затем отвернулся и принялся заново раскладывать вещи внутри распотрошенной при обыске сумки. Я знала совершенно точно, что он сейчас чувствует. Что чувствуешь, когда решение уже принято внутри себя и ты пытаешься его осознать, справиться с ним, бороться с ним, просто его пережить. Любовь – это никогда не просто. Напротив, она разрушительна, как ураган Ирма, а когда она уходит, все лежит в руинах, засыпанное песком. И остается только радоваться, что вообще уцелел и выжил. Рациональное мышление – этот роскошный дар природы – не работает, когда речь идет о любви. Просто инстинкт, но какая разница? Мы следуем ему с упорством Жанны д’Арк.
Я следую ему, и вот куда я пришла.
– Максим Андреевич, там понятые уехать просятся, – в двери появился невыразительный мужчина в куртке из искусственной кожи. – Им за ребенком в садик надо.
– Пусть ждут, – отрезал следователь. Я вздохнула и покачала головой.