– Вот не люблю, когда не знаешь, а суешься спорить, – взвинтилась Мишина жена. – Если я сама покупала. Возле рыбного магазина. Можем сейчас пойти к рыбному и спросить. Там продавщица – свидетельница.

В это время пришли Левандовские. Левандовский долго снимал в коридоре боты «Прощай, молодость», было слышно, как жена шипит на него:

– Ты можешь хотя бы за стенку держаться, горе луковое?

Наконец, Левандовский снял боты и вошел.

– Ну, Степа, – сказал он мне, – давай все сначала.

– Погоди! – решительно остановил Левандовского Миша. – Лучше скажи – почем осенью виноград брал?

– Нашли у кого спрашивать! – презрительно фыркнула Левандовская. – Он не знает даже, почем хлеб кушает.

– Верно, – согласился Левандовский, обезоруживающе улыбаясь. – Я не знаю, почем кушаю хлеб.

– Вот почем водку жрет – это он знает!

– Ага, – сказал Левандовский и поднял на жену влюбленные глаза.

Дядя Браля, видимо, желая переменить тему, вдруг подмигнул мне и запел:

Летят у-утки,

И-и два гу-уся!..

Через полчаса мы уходили. Миша Побойник, помогая нам одеваться, говорил: – Спасибо, старик! Спасибо, что свиньей не оказался – пришел, порассказывал! Завидую тебе, конечно. Молодец ты! Просто молодец!

Бдымов, приобняв меня за плечи, сказал:

– Теперь будем друзьями! Будем знакомыми. Не обижай нас.

Меня лично. Рад буду. В любое время.

А дядя Браля искренне даванул мне руку.

ЧЕТВЕРТЫЙ

В изюбринской коммунальной бане сидели на полке три голых человека, стегались березовыми вениками и вели малосодержательный банный разговор.

– Ух, берет! – повизгивал Первый, охаживая себя по спине, по бокам, по голяшкам и по всему прочему. – Ах, пронимает! Ой, еще, еще, еще! Эх, жги – не жалей, три месяца в бане не был!!!

– Очередя? – спросил Второй. Первый опустил веник.

– Ванная! – сказал он. – Ванная! Вкривь ее, вкось и поперек! Веришь, нет, сколько в ней ни сижу, не берет. Только зудюсь потом, прости ты меня, будто вшивый кобель. Вот так третий год и маюсь – как новую квартиру получил.

– Это точно! – поддакнул Третий. – Это как пить! У меня у самого этой ванной, можно сказать, по половинке на нос. На меня да на жену, не считая тещу. Хоть залейся! И что ты думаешь? Как суббота – я в баню. Душа просит. Да еще если веничек – молодой, березовый! Да сам их наломаешь, напасешь. Что ты!.. Ну-ка, товарищ, прогуляйся мне вдоль поясницы – не достаю!

Второй взял у Третьего веник и прогулялся. При этом он сказал: – Ванная против парной не может стоять. Ни в каком разрезе. Ты говоришь, третий год маешься? – повернулся он к Первому. – А я – пятый. Не могу и все! Хоть режь меня, хоть ешь меня!

Тут Второй подмигнул, хотя среди пара и мелькания веников этого никто не заметил, и добавил в порядке шутки:

– Зачем только их строят, ванные? Лучше бы пивные!

– Гы-гы! – гулко засмеялся в полок Третий.

А сбоку, возле перил, сидел еще один голый человек. Он сидел, помахивал веником и молчал. Не встревал в разговор. Только слушал.

Потом Четвертый встал, ополоснулся, вышел, надел в раздевалке каракулевую папаху, сел в машину и укатил.

Приехав на работу, он велел секретарше никого к нему не пускать и быстренько набросал проект решения: а) сократить на одну треть объем жилищного строительства; б) освободившиеся средства бросить на сооружение пяти новых бань; в) усилить охрану зеленых насаждений в пригородной зоне. А на другой день Четвертый собрал подчиненных.

– Ну как, товарищи, – спросил он. – В баньку ходим?

Подчиненные смолчали.

– Не ходим, – отметил Четвертый.

– Так. Другие какие места посещаем? Общаемся с народом?

Подчиненные заерзали.

– Не общаемся, – усмехнувшись, констатировал Четвертый.

– А надо посещать. Прислушиваться надо к народу. Проникать в жизнь. В самую середку. Так-то.

Вскоре проект решения был утвержден.

Спустя неделю Первый, Второй и Третий встретились возле киоска «Соки-воды».

– Здорово, – сказал Второй, – холоднячка пропустим?

– Ага, – ответил Первый. – В ванне нагрелся. После ванной, знаешь, хорошо.

– Чего же не в бане? – спросил Третий,

– Тю! – сказал Второй. – В баню разок в два месяца хорошо.

Ну – в месяц. Кости пожечь. А ванная под боком. Пришел с работы, скинул штаны – и ныряй. Хоть каждый день. Не-ет! Баня против ванной не стоит. Ни в каком разрезе!

Тут Второй подмигнул, что на этот раз все заметили, и добавил в порядке шутки:

– И зачем только их строят, бани? Лучше бы пивные!

– Гы-гы! – засмеялся Третий.

ФАКТОР

Проклятое у меня свойство: все считать. Другой скажет:

– В субботу у Клюшкиных собирались. Народу пришло!.. Плюнуть некуда. Водки набрали – обалдеть можно! В общем, дали разгону! Брр… Вспомнить жутко!

А я доложу совершенно точно:

– В субботу у Клюшкиных было двадцать три человека. Водки закупили девять бутылок, коньяка – пять, кориандровой – три, вермута – одну. Сбрасывались по восемь рублей. Иван Петрович выпил две рюмочки и закусил огурчиком – недоиспользовал семь двадцать. Эрик Кондратьевич выпил две с половиной бутылки, съел полгуся и кило польской колбасы – всего на четырнадцать семьдесят. Однако впоследствии его увезли в вытрезвитель, где он потерпел на десять рублей. Степа уложился в рамки, но стукнулся о холодильник и выбил золотой зуб стоимостью сорок рублей.

Вот такой я человек.

Но меня поправляют. Здесь, говорят, важнее другая сторона – моральная.

Может быть. Допускаю. Только у меня такой характер. Ничего поделать не могу.

Мне говорят:

– Посадим картошку?

Я тут же прикидываю. Килограмм картошки стоит шесть копеек. Бросаю полкило на день, множу на шесть, округляю, получаю одиннадцать рублей. Подвожу черту, считаю другой вариант: за семена – трешка, за землю – полтора, два дня на прополку, один на уборку – без содержания. Стало быть, еще двенадцать. Шоферу – в лапу, помощникам – магарыч. Плюс за тару, плюс праздник урожая.

Складываю, множу, извлекаю корень – себестоимость.

– Ой, – говорю, – родные и знакомые! Не стоит овчинка выделки.

– Вот какой ты дурак! – отвечают мне. – Зато своя. Своя вкуснее.

Идет совещание. Главный архитектор говорит:

– Вот здесь построим новый массив. На этой господствующей высоте. Кругом хорошо видно и ветром обдувает. Кроме того, от города далеко, детишек башенными кранами не подавим. Достаю блокнот, начинаю считать.

Двенадцать километров водопровода, двенадцать километров газопровода, двенадцать километров телефонного кабеля. Затем трамвай, потом автобус. Ну и прочие мелочи: бетонная автострада, два моста и одна железнодорожная ветка.

Складываю, перемножаю, получаю круглую сумму.

Сообщаю свое мнение: дескать, так и так – кругом невыгодно.

– Вот, – говорят, – умный ты человек, а проявляешь, мягко говоря, недопонимание. Фактор не учитываешь.

– Какой фактор? – спрашиваю.

– А такой. На месте бывших пустырей и буераков здесь засияют веселыми огнями красавцы-дома.

– А-а-а, – говорю я.

Вот такое проклятое у меня свойство. Не знаю, как от него избавиться. Пока решил воздерживаться. Не лезть со своими плюсами-минусами.

Мне говорят:

– Пойдем, строим.

А я молчу. Мне говорят:

– Давай построим.

А я молчу.

Мне говорят:

– А ну, догоним! А я молчу.

На всякий случай. Вдруг опять какой-нибудь фактор не учтешь.

СЛУШАЙТЕ НАС ЕЖЕДНЕВНО

Только я устроился на тахте в руках с журналом «Для дома, для быта», как знакомый женский голос из радиоприемника сказал:

«Начинаем передачу «Это вам, романтики!» И знакомый баритон мягко и вместе с тем тревожно запел:

Романтика!

Сколько славных дорог впереди…

Тахта подо мной неуютно заскрипела. Я встал и прошелся по комнате: от окна к двери и обратно.

За окном ТУ-104 аккуратно прострочил голубое небо белой ниткой.

Под крылом самолета

О чем-то поет

Зеленое море тайги,

– прокомментировал этот факт баритон. Под крылом самолета, а вернее, под расплывшейся строчкой, ни о чем не пели чахлые тополя, магазин «Бакалея-гастрономия» и районный штаб народной дружины по охране общественного порядка. Я вздохнул и отвернулся.

Ко мне на вокзал

Не приходит жена,

– пожаловался баритон. «Ха-ха! Радоваться надо! – мысленно сказал я. – Приди она на вокзал, ты бы далеко не упрыгал! Будь уверен!..» Я прикрутил радио и вышел за сигаретами. Когда я вернулся, жена была уже дома.

– Тише! – сказала она и кивнула на радио. – Очень интересная передача – «Для тех, кто в пути».

Я уехала в знойные степи,

Ты ушел на разведку в тайгу…

– пел на этот раз женский голос. «Эх, живут люди! – подумал я, с омерзением ступая по ковровой дорожке. – Он геолог, она геолог. Тропы, перевалы, буреломы… Солнцу и ветру брат… А тут! Сам – технолог, жена – филолог…» Я посмотрел на жену. Она, как ни в чем не бывало, стряпала пельмени.

– Опять эти пельмени! – завопил я. – Когда ты расстанешься со своим мещанством?!

– Господи! – сказала жена, уронив руки. – Чем же тебя кормить?

– Сухарями! – топнул ногой я. – Рыбными консервами! Печеной картошкой!

– Слушайте нас ежедневно с восемнадцати до двадцати часов, – вмешалось радио…

– …Здравствуйте, товарищи! – сказало оно утром. – Начинаем урок гимнастики… – Первое упражнение – бег на месте. Раз, два, три, четыре!..

Я бежал и прислушивался к сопроводительной музыке.

Там, где речка, речка Бирюса,

Ломая лед, шумит, поет на голоса…

– выговаривало пианино.

«Ну да, – горько думал я. – Она там шумит, поет, а я здесь… Бег на месте. Тьфу!»

Во время обеденного перерыва ко мне подошел Белов.

– А диванчик тот – помнишь? – я вчера купил, – похвастался он.

– Диванчик? – сардонически сказал я. – Диванчик-одуванчик? Пташечки-канареечки? О, люди!.. И сказок про вас не напишут, и песен про вас не споют!..

– А про вас споют? – обиженно спросил Белов.

«Верно, – думал я, шагая в столовую. – Конечно, он прав. И про нас не споют».

Между первым и вторым блюдами динамик на стене осипшим голосом сказал: «Начинаем передачу «Шуми, 39 тайга».

Снег, снег, снег, снег

Снег над палаткой кружится!

Народный судья хотел примирить нас с женой. Но я посмотрел на него с глубоким отвращением и сказал:

– А вы на земле проживете, как черви слепые живут!

Это и решило исход дела.

Нас развели.

Через месяц я сидел в дремучей тайге у костра.

Позади меня стояла палатка. Впереди меня лежало болото.

Слева возвышался утес. Справа чернела пропасть.

Хотелось домой. К телевизору. К диванчику. К пельменям.

Я вздохнул и повернул рычажок транзистора.

– С порога дорога зовет на восток,

– Запел знакомый баритон.

Дальше на восток было некуда.

СОЛИДАРНОСТЬ – ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Я сидел на своем обычном месте и занимался своим обычным делом. Ко мне подошли Мишкин и Машкин. Выражение на лицах у них было такое, словно им только что поднесли по столовой ложке скипидара.

– Ты знаешь, что сделал Гришкин?! – выпалили Мишкин и Машкин.

– Что он такого сделал, этот Гришкин? – сказал я. – Что он этакого учинил, бродяга? Ограбил кассу взаимопомощи? Насыпал в титан толченого стекла?

– Нет, – сказали Мишкин и Машкин и покачали головами.

– Нет.

И по тому, каким зловещим голосом произнесли они свое «нет», я понял, что вина коллеги Гришкина ужасна и неискупима.

– Он, подлец, распускает гнусные слухи про Мишкина. – Это сказал толстячок Машкин, а сумрачный Мишкин оскорблено вздохнул и побагровел.

– Говорит, будто когда Мишкин уходит на работу… – Тут Машкин наклонился к моему уху и остальное договорил шепотом.

– Хм, – сказал я, стаскивая нарукавники. – Просто даже удивительно. Вообще-то он парень неплохой – вот счеты свои новые мне подарил. Но это, разумеется, свинство, и я его тоже осуждаю.

– Мы решили объявить ему бойкот, – заявил Машкин. – Ты присоединяешься?

– Что ж, – сказал я и надел нарукавники. – Правда, человек он компанейский – в субботу на пельмени приглашал. Однако тут нельзя давать спуску, и я с вами, конечно, солидарен.

– Так запомни, – строго посмотрели на меня Мишкин и Машкин. – Бойкот. Железный.

– Будьте спокойны, – заверил я их. – Сказано – отрезано.

Я перелистнул календарь, записал на свежей страничке: – «Гр-н, бойк.», – затем подошел к Гришкину и молча брякнул о стол дареными счетами…

На следующий день меня остановил Машкин. За его спиной мотался и переламывался долговязый Гришкин.

– Ты знаешь, что произошло?! – нервно сказал Машкин.

– Что произошло? – спросил я, поздоровался с Машкиным за руку и сделал вид, что не заметил Гришкина.

– Мишкин – негодяй. Он ударил Гришкина по голове годовым отчетом, – сообщил Машкин. – Мы решили с ним не разговаривать.

Ты поддерживаешь?

– Само собой, – сказал я. – Это как-то бесчеловечно и… он не должен был прибегать к таким методам.

– Так учти! – поднял палец Машкин.

А Гришкин вытянулся и замер, как восклицательный знак.

Я учел. И подвел итоги: значит, в союзе с Мишкиным и Машкиным я бойкотировал Гришкина. А в союзе с Машкиным и Гришкиным бойкотировал Мишкина.

– Здорово! – крикнул Мишкин, входя в нашу с Гришкиным комнату.

Я индифферентно посмотрел в угол и ничего не ответил. Потом, чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, развернул стол на сто восемьдесят градусов и расположился спиной к Гришкину.

Ровно через сутки ко мне подошли Мишкин и Гришкин.

– Ты знаешь?.. – сказал Гришкин.

– Ммм – затряс головой я, взял чистый лист бумаги и написал: «Бойкот?».

«Ага», – ответил Гришкин тоже письменно.

«Кому?» – спросил я.

«Машкину», – вывел Гришкин. «За что?»

«Машкин – ренегат, – начертал Гришкин. – Он сочинил про Мишк…»

«Все понял, – прервал его я. – Осуждаю Машкина. Солидарен».

Прошло два дня. Мишкин, Машкин и Гришкин стояли в коридоре и мирно беседовали. Мишкин достал пачку «Казбека» и угостил остальных.

Покурили. Машкин развернул голубой кулек и дал всем по карамельке. Закусили.

– Яшкин-то, а? – сказал Гришкин. – Пренебрегает коллективом. Высокомерничает.

– Иуда! – коротко определил Мишкин.

– Гад ползучий! – уточнил Машкин.

И они единогласно объявили мне железный бойкот.

СТРЕЛЯНЫЕ ВОРОБЬИ

Первым соврал Файнберг. А может, и не Файнберг. Но все равно кто-то соврал первым. А что касается Файнберга, то он соврал так.

Приходит и говорит: завтра, дескать, ожидается мороз сорок два с половиной градуса и северный ветер семнадцать метров в секунду.

Завтра Гришкин надевает унты, два свитера, под них китайское белье. Теплое, с начесом.

Я одалживаю у соседа ватные штаны и собачью доху. В таком виде, как два дурака, являемся на работу.

А на улице плюс один градус.

Коллега Файнбеог сидит в штиблетах, покачивает ногой и нахально говорит:

– То ли я ослышался, го ли бюро погоды неправильно сообщило.

В другой раз приходит председатель нашего месткома товарищ Подкидной.

– Ну, – говорит, – кричите ура! Скоро все изменится коренным образом. Столы эти горбатые долой, другие поставим – современные. Дневное освещение проведем. Кондиционированный воздух будет – дыши не хочу. На улице – сквер, кругом скамеечки, в середине – фонтан.

– Только, – говорит, – поработать надо. На озеленении. Выйти всем на воскресник к одиннадцати ноль-ноль. У кого дома есть лопаты – бери лопаты, у кого ведра имеются – волоки ведра.

После воскресника – бесплатное кино.

Вот приходим мы с Гришкиным в положенное время, как два дурака. Со своим шанцевым инструментом.

Смотрим – никого нет.

И товарища Подкидного тоже.

Работаем час, не покладая рук. Работаем другой и третий. В результате – кино нет. И фонтана впоследствии – тоже. И столы остаются горбатые.

И так происходит неоднократно и часто.

Но после всего этого мы с Гришкиным делаемся стреляные воробьи. Нас теперь на мякине не проведешь.

Приходит, скажем, кто-то из сотрудников и говорит: – Интересная и отрадная новость! В нашем городе будут строить метро!

Я незаметно толкаю в бок Гришкина. Гришкин незаметно толкает в бок меня.

– Совершенно точно, – соглашаюсь я, – с кондиционированным воздухом.

– С фонтанами, – подмигивает Гришкин.

– С бесплатными марципанами, – не унимаюсь я.

– Гы-гы! – веселится Гришкин.

В другой раз приходит Подкидной

– Вот это, – говорит, – да! Слышали? Скоро ожидается два выходных в неделю!

Я незаметно толкаю в бок Гришкина.

Гришкин незаметно толкает в бок меня.

– А как же, – поддакивает Гришкин. – И шестимесячный отпуск!

– И каждому трудящемуся персональную яхту, – говорю я.

– С фонтаном! – хихикает Гришкин.

Или приходит тот же Файнберг и начинает бессовестно заливать: читал, дескать, один журнальчик и там написано, что каждые сто лет температура в нашей местности повышается на два градуса. Так что, вполне возможно, через несколько тысячелетий у нас образуются тропики.

Я выразительно смотрю на Гришкина и негромко посвистываю.

Гришкин смотрит в угол и тоже посвистывает.

– Вы чего? – спрашивает Файнберг.

– Ничего, – говорю я и незаметно толкаю в бок Гришкина. – Устарели твои сведения. Уже наблюдается таяние льдов на Северном полюсе. И даже вырос первый подснежник. Гришкин начинает трястись от смеха.

…А позавчера Файнберг влетел к нам и заорал: – Что вы тут сидите! В буфете марципаны продают! Тут мы с Гришкиным не выдержали.

– Сейчас я дам ему по шее! – сказал Гришкин.

– А я ему ноги переломаю! – сказал я

– Ну и черт с вами! – обиделся Файнберг и ушел, хлопнув дверью. А марципаны в буфете, действительно, продавали. И весь коллектив нахватал марципанов.

А коллега Файнберг нахватал марципанов две авоськи.

А нам с Гришкиным марципанов не досталось.

На другой день приходит Гришкин. Весь бледный и задумчивый.

– Слушай, – говорит он.

– Ну, – отвечаю я.

– Третьего дня, помнишь… Файнберг тут про градусы врал?

– Ну и что? – спрашиваю я.

Гришкин помолчал и говорит:

– Вот я и думаю: может, правда, будут тропики?

СТРАШНАЯ МЕСТЬ

Машкин долго вертел в руках рубль, хмыкал, пожимал плечиком и смотрел на меня прозрачными глазами бессребреника.

– Ну, что ты жмешься?! – не выдержал я. – Бери! Твой это рубль.

– И когда я тебе давал? – сомневался Машкин. – Убей – не помню.

– Зато я помню. Ты давал его мне в позапрошлую пятницу, возле дверей столовки, там еще Зина Федоровна стояла… Зина Федоровна! Правильно я говорю?

Зина Федоровна подняла голову от бумаг и сказала:

– В позапрошлую пятницу? Это когда в буфете пельменное тесто давали? Да, что-то такое было. Сумму не заметила, но помню – кошелек вы доставали. У вас ведь желтый кошелек?

Машкин вынул кошелек и удивленно посмотрел на него, будто впервые видел.

– Действительно, желтый, – наивно сказал он.

– Слава тебе господи! – вздохнул я. – Теперь-то припоминаешь?

– Нет, – сказал Машкин и покачал головой. – Не помню, старик. Там еще кого-нибудь рядом не было?

– О-о! – застонал я и выскочил из комнаты. Я выскочил из комнаты и чуть не сбил Гришкина, топтавшегося у дверей.

– Слушай, – забормотал Гришкин. – Не в службу, а в дружбу – отдай за меня Машкину пятерку, – он протянул деньги.

– Нашел дурака! – обозлился я. – Еще за пятерку к этой скотине не пойду!

– Да-а, – поскучнел Гришкин. – Вот это ситуация!.. А может, ты возьмешься? – обратился он к подошедшему Яшкину.

– Ну его к черту! – сказал Яшкин. – Я ему вчера полтинник аж домой возил. С тремя свидетелями. Свидетелей туда-обратно на такси пришлось катать. Полчаса гада уламывали. Не признавался.

– Ах, угнетатель! – Гришкин даже плюнул. – А давать любит. Хлебом не корми.

– Любит, – подтвердил я. – Только потом делает вид, что не помнит.

– Как же, не помнит он! – сказал Яшкин. – Рассеянным прикидывается. Все жилы вымотает, оконфузит при людях с головы до ног. Ух, я бы ему устроил!

– Не брать – и все, – предложил я.

– Мало! – кровожадно блеснул глазами Яшкин. – Надо другое что-то придумать.

И мы придумали…

Перед зарплатой нахватали у Машкина, кто сколько мог. Еще подговорили Кошкина с Пашкиным. И те по десятке одолжили.

– Здорово, Машкин! – сказал я в день получки. – Держи-ка, брат, трешку!

– Трешку? – как обычно, изумился он. – Какую? Что-то я не помню…

– Ах, да! – спохватился я. – Это же не ты, это Файнберг мне занимал! Ну, извини.

Машкин кисло улыбнулся.

Следующий удар нанес ему Гришкин.

– Брал я у тебя семь рублей или не брал? – потирая лоб, спросил он. – Вот зарежь – не могу вспомнить…

– Давай подумаем вместе, – бледнея, сказал Машкин.

– Нет, – просветлел лицом Гришкин. – Кажется, не у тебя.

Кажется, у кого-то другого. Пойду поспрашиваю.

Окончательно добил его Пашкин.

– А ну, гони двадцатку, жила! – развязно заорал он.

– Какую двадцатку? – испуганно спросил Машкин. – Я не брал.

– Вот-те здравствуйте! – возмутился Пашкин. – А между прочим при людях клянчил. Ну-ка, ребята, подтвердите. Мы с Яшкиным мрачно кивнули.

Машкин достал свой желтый кошелек и дрожащими руками отсчитал двадцать рублей.

– В другой раз помни, – безжалостно сказал Пашкин. – А то неудобно получается – со свидетелями из тебя долг выколачиваешь.

СТРАННЫЕ ЛЮДИ

Мишкин и Машкин встретились на четвертый день нового года

– Как праздничек? – спросил Мишкин.

– Представь себе, отлично, – похвастался Машкин. – На елочку ходили, с горочки катались, свежим воздухом дышали.

– На елочку?! – вытаращил глаза Мишкин. – С горочки!

– Ага, – сказал Машкин как ни в чем не бывало. – Знаешь, решили на этот раз – никуда. И к себе – никого. Исключительно в семейном кругу. За три дня выпили две бутылки шампанского, и все. Голова – как стеклышко.

Он постучал по голове. Звук получился отчетливый и прозрачный.

– Две бутылки! – ахнул Мишкин. – А мы-то! Господи!! Елку чуть не спалили! Мама родная!

– Нет, а мы хорошо, – снова начал Машкин и даже мечтательно улыбнулся. – Надоели все эти компании, возлияния, дым коромыслом… Книжки почитали, телевизор посмотрели,

– Эх, надо же! – сокрушенно прошептал Мишкин.

– В лото поиграли, – весело продолжал загибать пальцы Машкин, – снежную бабу слепили, концерт по заявкам слушали, кукольный театр устроили..

– Кукольный театр! – чуть не плача, закричал Мишкин. – А мы-то! Мы-то! Уй-уй-уй-уй-уй. Слушай, – сказал он и взял Машкина за пуговицу. – Давай как-нибудь соберемся. Ну, хоть в воскресенье. Вы да мы – и больше никого. Посидим в своем кругу. Тихо-мирно. Ну, как ты рассказывал. А?

– А что, – сказал Машкин. – Это идея.

Мишкин и Гришкин встретились на пятый день нового года.

– Ну, как праздничек? – здороваясь, спросил Мишкин.

– Мрак! – сказал Гришкин. – Мрак и ужас! Просто кошмар! Пришел этот змей Яшкин. А потом этот циклоп… Ну как его?. – Гришкин потер над бровью и болезненно сморщился.

– Пашкин, – подсказал Мишкин.

– Вот-вот, с Кошкиным. Что там было! Что было! Описать невозможно.

– Ну и дурак! – сказал Мишкин. – Вот мы с Машкиным в воскресенье собираемся. Тихо, мирно. Чайку попьем, телевизор посмотрим, кукольный театр для детишек…

– Братцы! – сказал Гришкин. – Возьмите меня. Не могу я больше так! Пропаду я, братцы!..

Гришкин и Яшкин встретились на шестой день нового года.

– Хорош ты был в тот раз, – неодобрительно сказал Гришкин.

– А что, а? – завертел головой Яшкин. – Все в норме, старик. Было дело – кошка съела. Все хорошо кончается, что не кончается в вытрезвителе. Шик каламбурчик, а?

– Ну, ладно, – махнул рукой Гришкин – В общем, послезавтра приходи к Машкину. Чай будем пить.

– Крепкий? – подмигнул Яшкин.

– Я вот тебе дам, – сказал Гришкин и погрозил Яшкину кулаком. Яшкин позвонил Пашкину по телефону.

– Привет, Пашкин! – крикнул он. – Это Яшкин. Ты что завтра делаешь? В театр идешь? Ой, держите меня! Зачем? На театральный се-сон? Шик каламбурчик, a? Ну вот что, ты это брось. Завтра все собираемся у Машкина На чай. Понял?

– Заметано, – сказал догадливый Пашкин. – Я Кошкина приведу.

Мы встретились с Мишкиным в понедельник.

– Доброе утро! – поздоровался я.

– Xe! – иронически сказал Мишкин.

Он сидел за столом, левой рукой закрывал фиолетовую гулю над глазом, а правой писал заявление на Машкина в товарищеский суд…

НОЧНОЙ ЗВОНОК

В три часа ночи мне позвонил Левандовский

– Здорово, – сказал он. – Я тебя не разбудил?

– Разбудил, конечно, – напрямик ответил я. – Что я, фальшивомонетчик – до этих пор не спать.

– Ну извини, – поскучнел Левандовский.

– Ладно уж, – сказал я – Бог простит. Что там у тебя стряслось –


выкладывай.

– Да нет, ничего, – отчужденно сказал Левандовский. – Будь здоров. Отдыхай. И он повесил трубку.

А у меня сон как палкой отшибло. Я прошелся по комнате. Закурил. Проверил, выключена ли электроплитка. И тут зашевелилось позднее раскаяние.

«Фу, как нехорошо, – подумал я. – Близкий приятель, можно сказать, друг, звонит тебе среди ночи. Видно, не так просто звонит, не ради удовольствия. Может, у нею нужда какая, неотложная… А ты, чурбан такой, прямо с верхней полки: «Разбудил»… «Бог простит». Не мог поделикатнее.

Я набрал номер Левандовского. Телефон молчал. Попробовал еще раз – никакого результата.

Тут я не на шутку встревожился и разбудил жену.

– Слушай, – сказал л. – Только что звонил Левандовский.

– Черти его давят, – сонным голосом ответила жена.

– Ну-у. Черти не черти, а вполне возможно какое-нибудь несчастье. По работе или с женой. Катя его, знаешь ведь, – стюардесса…

– Черти его не задавят! – сказала жена.

– Так-то так, – согласился я. – Но представь себе: человек один, в пустой комнате, всякие нездоровые мысли одолевают. И телефон как назло испортился… Нет, я, пожалуй, схожу к нему.

И я начал одеваться. Тут жена окончательно проснулась.

– Черти тебя потащат! – сказала она. – Вот пристукнет кто-нибудь! Возьми хоть плоскогубцы.

– Да что ты! – усмехнулся я, расправив плечи. – Лишние предосто-


рожности!..

– Бери, бери, – сказала жена. – Отмахнешься, в случае чего.

…На улице было темно и страшно. Ночь наполняли различные неблагоприятные звуки. Где-то заверещал милицейский свисток. Потом кто-то вскрикнул. Потом раздалась жуткая песня: «А каменские парни уж точат кинжалы»… И вслед за этим кто-то бешено протопал по тротуару, крича:

– Не уйдешь… Твою душу!..

А в одном месте меня остановил угрюмый детина и, для чего-то складывая и раскладывая перочинный ножик, сказал:

– Дай закурить!

Но я, превозмогая противную дрожь, все шел и шел.

«Так надо, старик, – убеждал я себя, сжимая потной рукой плоскогубцы. – Ведь ты же не оставишь в беде близкого приятеля… можно сказать, друга».

Левандовского дома не оказалось. Я звонил, стучал в дверь ногами, даже крикнул два раза в замочную скважину: «Веня! Ты не спишь?!»

Из-за двери не донеслось и звука.

«Боже мой! – холодея подумал я. – Неужели он решил броситься под трамвай?.. Хотя, что я – трамваи уже не ходят. Куда же он подался, бедолага?»

И тут меня обожгла догадка: «Мост!» До моста рукой подать!

Каких-нибудь три километра!

Удерживая рукой прыгающее сердце, я рысью побежал к мосту.

Бежать мне пришлось обратно, мимо своего дома.

И вдруг я увидел, как из нашего подъезда выскользнул Левандовский. Он шел, подняв воротник, и по-воровски озирался.

«Ах, жаба! – закипел я и прянул за угол. – Вот, значит, какой ты друг! На лучших струнах играешь! Выманил из дому, а сам… Я о тебе забочусь, а ты, выходит, обо мне уже позаботился! Ну погоди же!» И как только Левандовский поравнялся с углом, я сгреб его за шиворот и взмахнул плоскогубцами.

– Мама! – диким голосом заорал Левандовский, рванулся и быстро побежал, петляя между зелеными насаждениями.

Разъяренный, с зажатым в кулаке воротником Левандовского, я ворвался домой.

– Черти приносили твоего дружка, – сказала жена.

– Да?! – спросил я, кровожадно вращая глазами.

– Да, – зевнула жена. – Он, видишь ли, очень переживал – не взбаламутил ли тебя этот дурацкий звонок…

РАССТАВАНИЕ

Все собрано, заштопано, отутюжено, завернуто.

– Серый костюм отнеси в химчистку, – говорит Пуговкин.

– Хорошо, лапа, – тихо отвечает жена.

– Танечке денег на обед не забывай.

– Не забуду, родной, – говорит Пуговкина,

– Тэк… – Пуговкин барабанит пальцами по столу. – Ванечке в ушко капать…

– Накапаю, милый.

Пуговкин ходит по комнате, трет лоб:

– Ах, ты, туда-сюда! Что то еще наказать хотел – и как отшибло.

– А ты посиди, – робко отвечает жена. – Успокойся. Может, и надумаешь.

– Посиди, посиди, – бормочет Пуговкин. – Как это у тебя легко все…

Он включает телевизор. «Вы смотрели фильм, снятый по заказу областной автоинспекции Управления УООП», – говорит диктор.

– Да! – вспоминает Пуговкин – Электроприборы! Электроприборы выключай обязательно.

– Буду выключать, – обещает жена.

– Ох-хо-xo, – вздыхает Пуговкин. – Огородову, что ли, позвонить?

– А не поздно? – спрашивает жена.

– Поздновато, конечно, – соглашается Пуговкин. – А что делать? Перетерпит.

И он звонит Огородову:

– Спишь, брат? Ну, извини. Я-то? Я, брат, не сплю. Не спится, брат, что-то. Настроение как? Да какое там настроение! Сам понимаешь. Да-а… ты уж будь добр, присмотри тут за моими. Ну спасибо, брат.

Пуговкин вешает трубку.

– Про дверь помнишь? – оборачивается он к жене – На два поворота. Бобика корми… У мамаши будешь – поклон от меня.

Ночью Пуговкин будит супругу.

– Если со мной что случится… – сдавленно говорит он.

Жена всхлипывает.

– Ну ладно, ладно, – успокаивает ее Пуговкин. – Это я так. На всякий случай. Может, и не стрясется. Пока, слава богу, обходится.

Утром Пуговкин встает, одевается, разогревает и пьет чай.

Жена и ребятишки еще спят «Разбудить если? – думает Пуговкин. – Или уж не надо?» Он достает лист чистой бумаги, садится за кухонный стол и пишет: «Поля, умоляю! Береги себя и детей. Лапа». Потом берет портфель и уезжает. На целых два дня.

СПАСИТЕЛЬ

Это произошло на скрещении улиц имени товарищей Куприянова и Севастьянова.

Из-за поворота неожиданно выехал автомобиль.

– Назад! – закричал Тюнькин и сильно дернул меня за руку.

Автомобиль промчался совсем рядом.

– Ух ты! – выдохнул я. – Ну, спасибо, Иван Николаич! Вовек не забуду! Если бы не вы – каюк мне!

– Да ладно, – сказал Тюнькин. – Не будем считаться. Подумаешь – мелочи!

– Хороши мелочи! – возразил я. – Переедет такая мелочь пополам – и привет родителям! Как это вы не растерялись? Просто удивительно!

– Ничего удивительного, – смущенно пробормотал Тюнькин.

– Дернул за рукав – и все.

Навстречу нам по аллейке шел Сабатович.

– Привет, старик! – на ходу бросил он. – Как жизнь?

– Спасибо, Женя! – ответил я, заступая ему дорогу. – Теперь отлично. А недавно было совсем плохо. Идем мы, понимаешь, вот с Тюнькиным, с Иваном Николаичем – и откуда ни возьмись, вылетает самосвал.

– Это был пикап, – сказал Тюнькин.

– Да? – удивился я – А какой здоровенный! Мне показалось – самосвал. И где они такие пикапы выкапывают?.. Ну, короче, вылетает этот самый агрегат – и прямо на меня! Ррр-ы! И тут, представляешь, Иван Николаич бросается и ловит меня буквально под колесами!..

– Ну и ну! – покачал головой я, когда Сабатович с нами распрощался. – Шагает себе человек, ни сном ни духом. И вдруг… Эй, Гришкин. Иди-ка сюда!

Подошел Гришкин

– Вот познакомься! – сказал я. – Тюнькин Иван Николаич. Послушай-ка, что расскажу. Идем мы с ним, понимаешь, о том о сем толкуем. А навстречу. Как вы его называли, Иван Николаич?

– Пикап.

– Вот именно. С прицепом! И прямо на меня! Я – от него, он – за мной! И тут Иван Николаич героически бросается наперерез.

После работы я позвонил Тюнькину домой.

– Иван Николаич? Что поделываете? Отдыхаете? По случаю субботы? Ну да. А я тут как раз жене рассказываю:

– Понимаешь, говорю, Лелечка! Идем это мы с Иваном Николаичем, как вдруг выкатывается панелевоз! И прямо на меня! Ррр-ы! Ну, думаю, отжил… Лелечка вас очень благодарит. Как отца родного. Да вот она лично выскажет. Передаю трубку…

В воскресенье у меня собрались близкие родственники отпраздновать такой исключительный факт.

– Без Ивана Николаича рюмки не выпью! – твердо заявил я и набрал его номер.

– Не могу, – стал отнекиваться Тюнькин. – Что-то ноги отнялись.

– Это дело поправимое, – успокоил я его. – Сейчас приеду на такси.

– Эх, друг шофер! – сказал я на обратном пути. – Знал бы ты, кого везешь!.. Понимаешь ли, идем это мы с ним вчера, Тюнькин его фамилия. Идем. И на тебе, машина. Таких, как твоя, пять надо. Прямо на меня! Ррр-ы!..

– Стой! – неожиданно приказал Тюнькин. – Здесь недалеко осталось. Давай пешком прогуляемся…

Когда все расселись за столом, я поднял бокал и провозгласил:

– За Ивана Николаича! За моего спасителя! Коротко повторяю суть. Идем это мы с ним, понимаете, куда положено. Как вдруг вылетает сами знаете что. И прямо на меня! Ррр-ы! И тут Иван Николаич…

– Ха-ха-ха-ха! – истерически закричал Тюнькин. – С прицепом! Дави его! Топчи! И рванул со стола скатерть…

…Когда дружинники выносили его из комнаты, я забежал сбоку и сказал:

– Ради бога, не уроните! Это такой человек!.. Несмотря на причиненный ущерб… Понимаете ли, братцы дружинники, идем мы с ним вчера…

Тюнькин изловчился и ткнул меня сапогом в зубы…

Рассказы из сборника

Блондинка на букву «Л»

1967 г.

КРАЙНОСТИ

В магазине висел большой лозунг: ПОКУПАТЕЛЬ ВСЕГДА ПРАВ!

– Килограмм сахару, – попросил я и кивнул. – Новое в обслуживании?

– Да, – сказал продавец.

– М-гу… – я посмотрел на дрожавшую стрелку – Вы меня обвесили… на триста граммов.

– Так точно, – немедленно согласился продавец и досыпал сахару.

Весы показывали кило триста.

– Вот теперь правильно, – сказал я.

– Кушайте на здоровье! – улыбнулся он.

– Все продавцы жулики, – заметил я, принимая кулек. – Вы не согласны?

– Боже упаси! – воскликнул он. – Целиком разделяю ваше мнение.

Меня задело. Я вернулся от двери и сказал:

– Сегодня восьмое марта.

– Истинная правда! – согласился продавец.

– А завтра будет первое января.

– Как пить дать, – подтвердил он.

– Ну, знаете! – сказал я. – Пригласите директора!

Пришел директор.

– Вам не кажется, – спросил я, показывая на лозунг, – что здесь допущен некоторый перегиб?

– Правда ваша, – быстро сказал он. – Допущен.

– Более того, это непроходимая глупость!

– Абсолютно верно! – поддакнул директор. – Дальше ехать некуда.

– Уберите, – посоветовал я.

– Есть, – щелкнул каблуками директор. – Уберем!

Назавтра лозунг убрали.

– Пожалуйста, килограмм лапши, – попросил я.

– Можно, – сказал продавец и бросил на тарелку две четырехсотграммовые гирьки.

– Стоп! – заволновался я. – Здесь нет килограмма.

– Протри очки! – рыкнул продавец. Я протер. Гирьки не увеличились.

– Имейте совесть! – сказал я. – Это нечестно!

– Граждане! – закричал продавец. – Видели вы такого нахала?! Он обозвал меня ворюгой! За что, граждане?!

На шум выбежал директор. – Эге! – сказал он. – Да ты пьяный, голубчик. А ну, ребята, крути ему руки!.. Продавец кинулся на меня. Я слегка толкнул его в грудь. Он двинул меня под микитки. Свидетели нашлись с той и другой стороны.

«Золотую середину» определил народный судья.

– По десять суток! – сказал он.

ДОБРЫЕ НАМЕРЕНИЯ

Борщ был отличный. Шницель – обворожительный. Пирожки сами таяли во рту. После настоящего черного кофе я откинулся на спинку мягкого стула и, преданно глядя в глаза официантке, сказал:

– Принесите книгу предложений.

Я специально не сказал «жалоб и предложений», чтобы она не заподозрила меня во враждебных намерениях. Я готов был даже произнести «книгу благодарностей», но, к сожалению, в названии этого документа такого слова не было.

– Зачем? – упавшим голосом спросила официантка.

Я интригующе улыбнулся и сказал, что хочу сделать некоторую запись. Официантка, обиженно гремя тарелками, убрала со стола и ушла. Через несколько минут она вернулась в сопровождении полной дамы в шуршащем накрахмаленном халате. Дама оказалась старшим администратором зала.

– Я вас слушаю, гражданин, – сказала она, глядя поверх моей головы.

Я сказал, что мне очень приятно познакомиться с администратором, но просил-то я все-таки книгу жалоб и предложений.

– Нехорошо, – холодно заметила дама. – Если вы чем-то недовольны, то могли бы сказать прямо.

Тут она мигнула официантке, и та начала сгружать с подноса повторение моего обеда. В борще, как айсберги, плавали огромные куски мяса. Шницель по величине напоминал утюг средних размеров. Румяные пирожки громоздились на тарелке египетской пирамидой. Обед, съеденный мною, был настолько калориен, что от нового обилия пищи меня замутило. Я бешено затряс головой.

– Что ж, – пожала плечами администратор, – раз товарищ настаивает, пригласите директора, Машенька.

Пришел директор, внушительный и корректный мужчина. Он присел за мой столик и тоном врача, разговаривающего с душевнобольным, сказал:

– Ну, давайте знакомиться.

И протянул мне почему-то удостоверение дружинника по охране общественного порядка. Чтобы не показаться невежливым, я достал паспорт. Директор посмотрел на штамп с места работы и сурово произнес:

– Козыряете!

– Чем? – пролепетал я.

– Как чем? Званием литератора. За горло берете? А сами к тому же нетрезвые!

Я был трезв, как стеклышко. Но директор уже подал знак. В ту же минуту неизвестно откуда появились два молодца в униформе и, крепко взяв меня под руки, повели из кафе…

СМОТРИ В КОРЕНЬ

У меня заболел желудок.

А может, и не желудок. Во всяком случае, заболело что-то там, внутри. Закололо и застреляло. Я обратился к врачу.

– Здесь болит? – спросил врач, надавливая куда-то под ложечку.

– Примерно, – скосил глаза я.

– А тут не покалывает? – спросил он.

– До этого покалывало, – припомнил я. – А сейчас как будто перестало.

– М-гу. А сюда не отдает? – надавил он в третьем месте.

Я прислушался и сказал:

– Знаете, доктор, еще вчера не отдавало, а вот сейчас вроде бы есть немножко.

– Ясно, – сказал врач. – Это у вас печень. Надо полечиться.

И я стал лечить печень. Через два дня закололо там, где раньше отдавало, и стало отдавать там, где покалывало.

– Возможно, тут вмещалось сердце, – предположил врач. – Сейчас я вас направлю в другой кабинет.

В другом кабинете меня выслушали, прослушали и сказали:

– Сердце надо поддержать. Сердце, знаете ли, никогда не вредно поддержать.

И я стал лечить сердце. Через три дня застреляло там, где до этого покалывало, а еще раньше отдавало, там, где стреляло, начало отдавать, а где отдавало – посасывать.

– Ну вот, теперь картина полная, – сказал врач, к которому я ходил насчет сердца. – Конечно, сердце надо продолжать лечить, но главная загвоздка и основной очаг – в щитовидной железе. Сейчас я напишу вам направление.

И я стал лечить щитовидную железу. Однако картина оказалась далеко не полной. У меня еще оставались селезенка, желчный пузырь, легкие, почки, двенадцатиперстная кишка, желудок и поджелудочная железа. Как выяснилось, кое-что из этого необходимо было серьезно лечить и кое-что основательно поддержать.

Я завел себе специальную папку для рецептов с отделением для анализов, устроился на легкую работу, сменил квартиру поближе к поликлинике и начал откладывать деньги на инвалидную коляску.

Не знаю, как сложилась бы дальше моя судьба, если бы не случай. Однажды в больнице я обратил внимание на плакат, которого раньше почему-то не замечал. Это была жуткая картина. Прямо «Последний день Помпеи» кисти художника Брюллова. Два упитанных лысых микроба карабкались по штормтрапу к сердцу. Один из них держал на плече здоровенный плотницкий бурав, а другой сжимал в руках кувалду. Третий их коллега с кровожадной улыбкой долбил отбойным молоточком почку. Еще двое деловито перепиливали печень двуручной пилой. А последний из противотанковой пушки расстреливал легкие.

«Как будто с меня срисовали! – горько подумал я. – Эхе-хе! Что есть наша жизнь? Миг единый! Ишь как наворачивают, паразиты!» И вдруг я увидел зуб. Самый обыкновенный коренной зуб. Он был нарисован в дальнем углу, и от него шли подстрекательные стрелки ко всем разрушаемым объектам. «Так вот в чем дело! – догадался я. – Вот где зарыта собака!» И я шагнул в зубной кабинет.

– Доктор, – сказал я, – выдерните мне зуб.

– Который? – спросил доктор.

– Какая разница! – махнул рукой я. – Рвите хотя бы этот. Он все равно в сторону смотрит.

Доктор поковырялся у меня в зубах и сказал:

– Вырвать – не секрет. А вот мы его полечим.

– Ну уж нет, дорогой товарищ! – решительно возразил я. – Не выйдет! Или рвите, или я сам его выбью… Кирпичом.

Доктор пожал плечами и вырвал зуб.

Я поблагодарил его, вышел из больницы и, шумно вздохнув, далеко в кусты зашвырнул папку для рецептов с отделением для анализов.

ПЕЧАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ

Ночью Сидоренке приснился сон: по бесконечному болоту сами собой шли резиновые сапоги. Они шли, совсем не вязли и не оставляли следа.

Сидоренко долго бежал по краю болота. Все надеялся, что сапоги остановятся, причалят к бережку. Ему очень хотелось посмотреть на этикетку. По виду сапоги были наши, производства Егорычевской фабрики резиновых изделий. Однако их удивительные качества смущали Сидоренку. И он все бежал и думал: «Не может быть. Это наверняка цебовские».

Но тут сапоги повернули в открытое болото и скоро исчезли, унося тайну своего происхождения.

А Сидоренко проснулся.

Он надел вьетнамскую рубашку с вечно крахмальным воротничком, польские штаны, пристегнул итальянские помочи, накрылся сверху немецкой шляпой «Элегант» и вышел прогуляться. Внизу у подъезда сосед заводил мотороллер. А мотороллер не заводился. Только кашлял и подпрыгивал на месте.

– «Чизетта?» – спросил Сидоренко.

– «Чизетта!» – сказал сосед и плюнул. – «Чизетта», туда-сюда налево!

– Раз «Чизетта», значит, заведется, – пообещал Сидоренко. И остался посмотреть, потому что все равно было воскресенье. Действительно, через полчаса мотороллер завелся.

– Вот видишь! – обрадовался Сидоренко. – А с нашим бы ты до вечера проколотился. Будь уверен.

Сосед прыгнул в седло и уехал. А Сидоренко решил сходить в кино. Фильм оказался зарубежным, недублированным, только с надписями. Так что многие уходили с середины, а многие и под конец. Это страшно огорчало Сидоренку. И он даже два раза крикнул:

– Закройте дверь! Некультурность какая!

А выходя из кино и прикуривая у одного из зрителей, вежливо сказал:

– Вот, между прочим, показательно! Даже не зная языка и кое-что не понимая, сразу чувствуешь, где настоящее произведение искусства.

Зритель промолчал.

Потом Сидоренко встретил приятеля, и тот затащил его к себе – немножко выпить и закусить. Приятель поставил пол-литра белого, пол-литра красного и насыпал в тарелку маринованных подберезовиков.

– Шикарная закуска, – сказал он. – И всего рубль восемнадцать банка.

– Импортные? – спросил Сидоренко.

– А черт их душу знает, – сказал приятель. – Я не посмотрел.

Сидоренко зацепил вилкой грибок, внимательно пожевал и сказал:

– Импортные. У нас таких не делают.

Так они сидели и закусывали, как вдруг что-то толкнуло снизу, зашатались стены, бутылки дрогнули, грибы сами полезли друг на дружку. Приятель схватился за водку и смертельно побледнел. Сидоренко не меньше испугался, но при этом подумал: «Легко отделались. Толкни оно посильнее – и привет. При нашем-то качестве строительства…» А в коридоре хлопали двери и раздавались нервные голоса. Сидоренко с приятелем тоже выскочили наружу – узнать, что к чему.

Весь подъезд гудел и перекликался сверху донизу. А на приятелевой площадке какой-то медицинский капитан успокаивал жильцов.

– Это толчок незначительный, – говорил он. – Вот когда я служил в Энске, там был значительный толчок. Форточки, представьте, сами открывались, вода из кранов бежала. А у одной старушки даже валенки пропали. Из прихожей. Будто корова языком слизнула…

– У нас не бывает порядочных землетрясений, – вмешался Сидоренко. – Самые лучшие землетрясения бывают в Японии. Недавно там произошел исключительный толчок с большими разрушениями и человеческими жертвами.

Тут разговор завязался общий. И скоро от землетрясений перешли к первой мировой войне, а потом к автодорожным столкновениям.

– У нас не бывает настоящих катастроф, – вздохнул Сидоренко. – По катастрофам впереди идет Америка. Там они случаются через каждые две минуты. Мы в этом смысле серьезно отстаем от развитых стран.

…Тем же вечером, переходя улицу, Сидоренко попал под машину. Рассказывают, что, очнувшись в больнице, он попросил докторов сказать, какой марки автомобиль его переехал.

– Шкода, – ответили ему.

– Я так и знал, – тихо сказал Сидоренко, улыбнулся и помер.

ДИЛЕТАНТЫ

Когда мы проезжаем на троллейбусе по мосту, а под мостом сидят на кукурышках рыбаки-подледники, мой лучший друг Жора Виноградов печально говорит:

– Какие странные люди! Какие упрямые романтики! Мне кажется, что за их веревочки привязано лето. Кругом снег, холод, а они сидят и стараются выудить солнышко, тепло, зеленую травку и желтый песочек.

Жора – лирик. И холостяк. По субботам он долго ужинает в ресторане, а по воскресеньям запирается на ключ, курит и сочиняет стихи:

Мороз и солнце – день чудесный.

В кураж оделся лес древесный.

– Лето! Песочек! – взорвался как-то Жорин шеф Сергей Семенович, оказавшись с нами в троллейбусе. – Ах вы дилетанты! Ах вы бледнолицые самоубийцы! Ах вы никотинщики! Что вы понимаете?

– Ну, погодите! – пригрозил он нам на прощанье. – Я вас заставлю подержаться за эту веревочку! Я вас приобщу! Я из вас сделаю настоящих мужчин!..

Жора приобщается.

Оказывается, Сергей Семенович не бросал слов на ветер. Жора второй вечер сидит дома и насаживает какую-то железяку на черенок от лопаты. Посбивал все руки. Исковырял пол.

– Значит, поедешь? – спрашиваю я.

– Наседает старик, – жалуется Жора. – За горло берет. Велел пешню делать. Чертеж вон принес.

Действительно, над Жориной кроватью висит чертеж пешни. На чертеже она стройная и кровожадная, похожая на казацкую пику. У Жоры получается что-то среднее между долотом и кочережкой.

– Погоди, – говорит Жора, – он и до тебя доберется. Не обрадуешься.

Жучки-паучки

Сергей Семенович добрался до меня в субботу. Только я сел ужинать, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

– Ну, готовы? – нетерпеливо спросил Сергей Семенович.

– А в чем дело? – поинтересовался я, дожевывая котлету.

– Как в чем? – сказал Сергей Семенович. – Сейчас берем такси и едем за червяками.

– За какими червяками? – спросил я обессиленно и почувствовал, как котлета становится поперек горла. Сергей Семенович сказал, что подробности в машине, что он звонит из автомата и что вообще дорога каждая секунда. Голос у него был такой, словно он сообщал о всеобщей мобилизации. Я оделся и вышел. У подъезда уже стояло такси, а возле него приплясывал Сергей Семенович.

– Ну давай, давай! – засуетится он, подталкивая меня на заднее сиденье. Потом упал рядом с водителем и скомандовал:

– Гони! В теплично-парниковый!..

…Черви были отменные: длинные, кормленые, тугие, как пружина. Знакомый Сергея Семеновича выдавал их поштучно.

– Ах, красавцы! Ах, симпатяги! – бормотал Сергей Семенович, принимая червей и запихивая их в термос с подогретой землей. На обратном пути он успокоился и даже заявил, что вообще-то черви – это так, баловство, забава. А главная наживка в зимнее время – мормыш.

– Что мормыш, – неожиданно вмешался шофер и стал расхваливать каких-то жучков-паучков с длинным латинским названием.

У лунки

– Попробуем здесь, – махнул рукой Сергей Семенович. Жора взял пешню наперевес и яростно бросился на штурм ледяных торосов.

У меня пешни не было. Сергей Семенович провертел мне две лунки своим буром и сказал:

– Ну, я пошел. Вон за ту косу.

Я размотал удочки, опустил в воду лески, поднял воротник и вытащил из-за пазухи «Графа Монте-Кристо». Жора долбил лунку. Читать не пришлось. Вдруг задергалась леска на одной из удочек. Потом – на второй. Потом лески стали дергаться не переставая. Кто-то энергично съедал моих червяков. Я снял варежки, придавил их «Графом Монте-Кристо», засучил рукава и поклялся выловить этого нахала. И выловил. Им оказался маленький колючий ерш. После этого дело пошло. Я поймал двух горбатых окуней и еще какую-то рыбину, серебристую, с красными глазами.

Жора долбил лунку.

Когда я вытащил девятого окуня, ко мне подошел усатый рыбак в пестрой дохе и завистливо спросил:

– Первый раз?

– Первый, – сознался я. – А что?

Усатый рысью взбежал на сугроб и, сложив ладони рупором, закричал:

– Эгей! Ребята! Он в первый раз ловит!

Тотчас из-за сугроба вылезли ребята, расставили вокруг меня свои агрегаты и начали деловито сверлить лед. Жора долбил лунку.

– Ух, хорошо! – выдохнул он, бросая пешню. – Замечательно! Великолепно! Мороз и солнце! День чудесный!

Тут из-за торосов вышел заиндевевший Сергей Семенович. Он тащил за шиворот поджавшую хвост щуку.

– Вот это да! – сказал Жора. – Вот это ну! – побежал к своей лунке и тоже выудил какую-то мелюзгу.

– Хорош окунек? – гордо спросил Жора, показывая добычу.

– Ничего, – согласился Сергей Семенович. – Только он чебаком называется.

Рыбные блюда

Праздновали мы свое приобщение у меня. Жена постаралась. На столе была рыба под маринадом, фаршированая щука, булькала настоящая рыбацкая уха, приготовленная по книге о вкусной и здоровой пище, румянились на сковороде жареные окуни.

Сергей Семенович выпил первую стопку и закусил помидорчиком. Потом опрокинул вторую и поймал вилкой маринованный грибок. После третьей он потянул к себе блюдо с картошкой.

– Рыбку-то что же вы? – ласково сказала жена, подвигая ему заливное.

Сергей Семенович вздрогнул и переменился в лице.

– Терпеть ее не могу! – брезгливо сказал он – Ни в каком виде.

БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»

– А ну-ка, постой, – сказал Гришкин. – Стой, не дергайся! И он снял с моего рукава длинную белую нитку,

– Ого! – загоготал Мишкин. – Блондиночка вбабахалась А говорил – не любишь блондинок.

– А это не он их любит, – встрял Машкин. – Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем чаще нравимся мы им. Хи-хи-хи!

– Минуточку, – сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец. Нитка кончилась на «Л».

– Лена, – сказал Мишкин – Или Леля. Ну влип ты, старик.

– Да это не он влип, – уточнил Машкин – Это она влипла.

– Ох, и трепачи вы! – сказал я. – Ну и трепачи.

В этот момент подошел мой троллейбус.

– Пока, – сказал я и прыгнул на ступеньку.

– Эй, а нитку! – крикнул Гришкин.

– Оставь себе! – махнул рукой я.

– Везет же некоторым, – завистливо вздохнул Машкин. – В такого крокодила и влюбилась блондинка.

– Сам ты крокодил! – обернувшись, сказал я. Впереди меня в троллейбусе стояла блондинка.

«Начинается, – усмехнулся я. – Хорошо, что этой банды рядом нет». И стал смотреть в окно.

Лицо блондинки отражалось в стекле. Она была ничего. Миленькая. «Интересно, как ее звать?» – подумал я. Тут парень, стоявший еще дальше, поднял руку с билетами. И крикнул: «Я взял!» Блондинка кивнула. «Муж, – догадался я. – Или жених. Ну что она в нем такого нашла? Правда, высокий. И широкоплечий. Лицо благородное. А нос все-таки подгулял. На боку чуть-чуть нос, даже здорово на боку. Так в ухо и целит. Собственно, трудно понять, где нос, а где ухо. До чего женщины бывают неразборчивы!»

«Нет, – решил я, выйдя из троллейбуса. – Это не дело – искать свою блондинку в городском транспорте. Одних автобусов, говорят, выходит ежедневно 150 штук. А там еще трамваи, троллейбусы вот, такси. И вообще, о чем это я думаю, идиот! Глупости какие! Буду лучше думать о своем насосе».

В коридоре института мне встретилась техник Каридазова.

– Здравствуйте, Пал Семеныч! – сказала она.

– Здравствуйте, Леночка! – ответил я.

И будто меня чем по голове ударили. Леночка! Блондинка! То-то я все замечаю… Вот это компот-изюм! Ай-ай-ай!

– Позовите-ка техника Каридазову, – на ходу бросил я рассыльной, –


с чертежами.

Вошла Леночка.

– Ну садитесь, милая, – сказал я. – Рассказывайте, как дела?

Леночка зашуршала чертежами.

– Нет-нет! – удержал я ее руку. – Бог с ними. Я про другое. Совсем про другое, Леночка. Вот смотрю – грустная вы какая-то. Какая-то сама не своя. Может, случилось что? Вошло, так сказать, в жизнь? Какое-нибудь большое чувство, а?

Леночка опустила глаза.

«Эге! – смекнул я. – Так оно и есть. Ах ты, пичуга!»

– Ну что же вы молчите? – как можно нежнее произнес я. – Блондинка на букву «Л».

– Я не на «Л», – сказала Леночка. – Я на букву «Е» – Елена.

– Вот как!

– Да, – вздохнула Леночка. – Елена.

– М-гу… Ну, а если у вас ничего не случилось, – раздраженно сказал я, – никаких таких потрясений, то работать надо, Каридазова. Работать! А не по углам мыкаться!

Вот ребус, а! А может, перемотал этот Гришкин? Может, все-таки «Е» выпадало? Палец у него тонкий. Какой там к черту палец. Шило, а не палец… А если не перемотал, кто же тогда? Людмила Федоровна не полная блондинка. Скорее шатенка. Люка Изяславовна – благодарим покорно. Пусть она в подъемный кран влюбляется. Или в семафор. Софья Куприяновна? Софочка? Конечно, чистая блондинка, хоть пробу ставь. Но ведь на «С».

– Вас к Лиане Матвеевне!

– Куда?!

– К Лиане Матвеевне, – повторила рассыльная. Мать честная! Какой остолоп! Ну, конечно же, Лиана! «Ах, Павел Семеныч, этот привод у вас такой оригинальный! Ах, Павел Семеныч, вы считаете, как арифмометр!» Ха-ха! Привод! Повод, а не привод! Только круглый дурак мог не догадаться!

Так!.. Галстук на месте? Брр!.. Что за галстук! Тряпка, а не галстук! Удивительно даже, что, несмотря на этот галстук, такая женщина и… Нет, какой я все-таки осел!

– Сама вызывает? – остановила меня Софья Куприяновна.

– Сама Лиана Матвеевна! – с достоинством ответил я.

– Любопытно, что понадобилось этой крашеной мегере?

– Не понял. Что значит – крашеной?

– Боже! Как мужчины наивны! – сказала Софья Куприяновна. – Вы думаете, она натуральная блондинка? Черта лысого!

По дороге домой я ругал Гришкина последними словами. «Удавиться тебе на этой нитке, интриган!» – свирепо думал я.

– Ты ничего не замечаешь? – спросила жена, открыв мне дверь.

– А что такое я должен заметить?!

– Присмотрись внимательно, – сказала она.

– Пожалуйста! – я демонстративно посмотрел налево, потом направо. – Еще! Или достаточно? У нас появилась лишняя комната? Стал выше потолок?

– Нет, – сказала жена. – Просто я покрасила волосы… в рыжий цвет.

– Потрясающе! – всплеснул руками я. – Непонятно, почему дремлет радио!

И я ушел на кухню. И просидел там час. Но потом, подталкиваемый одной неотвязной мыслью, открыл дверь и крикнул:

– Люба! А, собственно, какого цвета ты была раньше?!

Рассказы из сборника

Шашлык


на свежем воздухе

1970 г.

ГИПНОЗ

Я примостился в хвосте вагона, неподалеку от кондуктора, насколько возможно втиснувшись между сиденьями, чтобы занимать поменьше места. В троллейбусе было тесно – палец не просунешь.

Позади меня стоял крупный дядя в черной полудошке, какие обычно носят хоккейные болельщики. Вдруг он заволновался, задышал и, наддав животом, спросил:

– У «Маяковского» выходите?

– У «Маяковского»? – переспросил я и поднял глаза кверху.

– Знаете что, давайте так: до «Маяковского» еще семь остановок. Это минимум двадцать минут. Кроме того, разочка два-три на поворотах соскочит штанга – так что кладите все тридцать. Поэтому сейчас постоим спокойно, через пару остановок помаленьку начнем пробиваться вперед, а там поменяемся местами, и вы…

Дядька суеверно посмотрел на меня и так яростно полез вперед, словно троллейбус охватило пламя. Меня он зацепил плечом, продавил до середины вагона и опрокинул на колени какойто старушки. «Нет худа без добра, – подумал я, тыкаясь носом в хозяйственную сумку. – По крайней мере – продвинулся».

– В центре сходишь, сынок? – улучив момент, спросила старушка.

– Отдыхайте, мамаша, – еще четыре остановки, – буркнул я.

Старушка поднялась, как загипнотизированная, прижала к груди сумку и молча стала проталкиваться вперед. Я с трудом вывернулся, работая одновременно на кручение и изгиб, и в результате расположился спиной к движению. Теперь передо мной оказалась миловидная дама. У нее был спокойный профиль, трогательные ямочки в уголке рта, розовое ушко застенчиво выглядывало изпод берета. В нервной обстановке вагона она была как глоток валерьянки, и я проникся к ней симпатией.

«Интересно, – подумал я, – правда это или нет: если долго и пристально смотреть на человека – он должен почувствовать взгляд и обернуться?» Дама почувствовала. Она медленно повернула ко мне лицо и спросила:

– Через одну сходите?

– Да… То есть нет, – смешался я.

– Так что же вы стоите! – вспыхнула дама, – Стоит, как пень! – И нанесла мне короткий, но чувствительный удар бедром.

– Граждане, пройдите вперед! – крикнула кондуктор. – Впереди свободнее.

Я послушался совета и немножко прошел. Тем более что миловидная дама как раз расчищала дорогу, энергично раздавая удары направо и налево тем самым способом.

Я бочком продвигался вперед и все время слышал, как меня неотступно преследует какойто возбужденный гражданин. Когда мы остановились, гражданин положил подбородок мне на плечо и жарко зашептал:

– На следующей схоишь?

– Схожу! – сказал я, чтобы отвязаться.

– А он схоит? – спросил гражданин, указав глазами на впередистоящего.

– Почем мне знать? – огрызнулся я.

– А ты спроси, – настаивал гражданин.

Я спросил. Впередистоящий пообещал сойти.

– А перед ним схоит? – не унимался гражданин. Тот, что перед ним, тоже выходил.

– А дальше схоют?

– О, черт! – остервенился я и, расшвыривая локтями пассажиров, полез вперед.

Я добрался до самой кабины водителя и приник к ней спиной, втянув живот и распластав руки. Я почти впрессовался в стенку кабины – так, что теперь мимо меня можно было идти в колонну по три человека. Путь был почти идеально свободен. Только напротив меня, нежно обняв поручень, стоял молодой человек. Но он никому не мешал. И ему тоже никто не застил. Видимо, молодой человек и сам чувствовал эту свою независимость – держался он довольно безмятежно и даже, вытянув трубочкой губы, чуть слышно чтото насвистывал. Случайно молодой человек встретился со мной взглядом. В глазах его промелькнула тень тревоги. Он перестал насвистывать и раскрыл рот…

– На следующей, – опережая его, прохрипел я, – сходите?

Молодой человек покорно вздохнул, отжал ногой дверь и выпрыгнул на ходу.

А ЧТО ДЕЛАТЬ?..

Свободных мест в ресторане, конечно, не было. Были свободные ряды. На столиках правого ряда стояли таблички – «Для делегаций», на столиках левого ряда лежали бумажки – «Не обслуживается».

Я быстро оценил обстановку и вернулся к буфету. Там я потолкался некоторое время, рассматривая витрину, пока не подошла молоденькая официантка.

– Уф! – сказала официантка, облокачиваясь на прилавок. – Замоталась!.. Триста коньяку, восемьсот водки и сто пятьдесят сухого.

Дождавшись, когда она унесет заказ, я повернулся к буфетчице:

– Скажите, пожалуйста, как зовут эту девушку?

– А вам для чего? – насторожилась буфетчица.

– Вопрос жизни, – сказал я и сделал роковые глаза.

– У всех у вас вопрос жизни, – ревниво поджала губы буфетчица. – Лена ее зовут… Не успеет девчонка устроиться, как уже липнут.

Стоп! Такую информацию да пропускать!

– Она что – недавно здесь? – спросил я.

– Четвертый день, – сказала буфетчица. – Из кафе «Эврика» перевелась.

Ну, порядок в танковых войсках! Теперь я знал все что надо. И даже больше, чем надо.

Походкой светского льва я прошествовал к пустому столику, сел и небрежно отодвинул маскировочную табличку «Для делегаций». Четверо мужчин с соседнего ряда уставились на меня воспаленными глазами. Судя по расползающейся из пепельницы горе окурков, они ждали заказ часа полтора и уже позеленели от табака и злости. Я скользнул по ним равнодушным взглядом и тоже закурил. Ага! – вот и моя краля.

– Привет, Ленок, – затормозил я ее. – Ты что это – из «Эврики»-то? Сделала тете ручкой?

– Да ну их! – сказала официантка. – Что я, железная!.. Посиди маленько – сейчас подойду.

Она подошла через полминуты. На соседнем ряду тоскливо заскрипели стульями.

– Волнуются трудящиеся? – насмешливо спросил я.

– А! – тряхнула головой Лена. – Не облезут… Обедать будешь?

– Угу, – кивнул я. – Надо… подзаправиться… Суп молочный, котлеты паровые и кисель.

– Ну, даешь! – рассмеялась Леночка. – А выпить что?

– Уй! – сказал я, хватаясь за голову. – Лучше не говори! После вчерашнего слышать не могу!

– Где это ты так? – посочувствовала она.

– Было дело, – неопределенно сказал я. – Под Полтавой…

Минут через двадцать, плотно пообедав за делегатским столом, я отправился стричься. Из парикмахерского салона навстречу мне вышел молодой человек с трагическими, полными слез глазами.

– Дайте жалобную книгу! – петушиным голосом сказал он кассирше.

Затылок молодого человека был выработан частыми уступами, как открытый угольный карьер.

«Эге-ге! – подумал я. – Надо применить метод». И поймал за рукав пробегавшую уборщицу.

– Будьте добры, – зашептал я, – как зовут ту блондинку за крайним креслом, от которой только что встал этот клиент?

– А что? – спросила заинтригованная уборщица.

– Вопрос жизни! – сказал я шепотом, прижимая руку к груди.

– Ой! – радостно испугалась уборщица. – Таня!.. Только у нее муж!

Муж меня не смущал. Даже два мужа.

– Привет, Танюха! – сказал я, усевшись в кресло. – Ну, как там твой угнетатель? Все… поживает?

– Поживает, – ответила блондинка. – Что ему сделается. Вчера на бровях домой пришел, паразит!.. А ты чего долго не был?

– Дела, мамочка, дела, – бодро сказал я.

– Держите меня, дела! – прыснула Таня. – Опять, поди, какая-нибудь юбка… Постричь тебя, что ли?

– Ага. Только покрасивее.

– Ну, что я говорила! – взмахнула ножницами Таня. – Конечно, юбка! Покрасивее его – не как-нибудь.

– На этот раз серьезно, старуха… Вопрос жизни. Ты уж постарайся.

– Тогда сиди, не дергайся, – сказала Таня. – Сделаем прическу, как на конкурс красоты…

Когда я, идеально постриженный, причесанный и надушенный, вышел в зал ожидания, молодой человек, непримиримо шмыгая носом, писал жалобу. «Молодец, – завистливо вздохнул я. – Упорный парень». Теперь мне оставалось купить сыну подарок и устроить еще кое-какие мелкие дела.

В детском магазине, в отделе игрушек, висел стихотворный лозунг:

«Куклы, погремушки и прочие игрушки

Мы предлагаем вам, дорогим нашим покупателям – малышам!»

Под лозунгом стояла продавщица, а против нее топтался какойто задетый за живое гражданин.

– Куклы вижу, – говорил покупатель желчно. – Погремушки тоже имеются. А где же прочие игрушки, а?

Продавщица высокомерно отворачивалась. Я заложил крутой вираж и двинулся к противоположному прилавку – «головные уборы».

– Как звать вашу подругу из игрушек? – спросил я.

– Мою подругу? – кокетливо прищурилась продавщица. – Ее звать Муся.

– Вопрос жизни, – на всякий случай пробормотал я и пошел обратно.

– Привет, Мусик! Ну, как план товарооборота? Выпо или перевыпо?

– Балдеж! – презрительно сказала Муся.

– Хм, – затоптался я. – Слушай, My, ты этого, Пашку, помнишь?

Мусик вскинула брови.

– Еще Новый год вместе встречали, – подсказал я (встречала же она где-нибудь Новый год!).

– Это когда балдели? – спросила Муся.

– Вот-вот! Да помнишь ты его. Такой… весь на элеганте.

– Балдежный парень! – вспомнила Муся.

– Женился, – сообщил я. – С ребенком взял, представляешь?

– Обалдеть! – сказала Муся.

– Короче, завтра у его сына день рождения – подарок надо, соображаешь?

– Может, хоккей? – сказала Муся. – Тут от него все балдеют.

Она достала изпод прилавка страшно дефицитную игру «Хоккей» и начала заворачивать. И пока она заворачивала, у меня дрожали колени – я за этим хоккеем полгода гонялся по всему городу. Ну, кажется, на сегодня все: сыт, пострижен, подарок вот он – под мышкой! Ах, да! Чуть не забыл! – еще же надо туфли жены в починку отнести…

МОИ ДОРОГИЕ ШТАНЫ

Я принес в мастерскую химчистки брюки.

– В покраску? В чистку? – спросила девушка-приемщица и протянула руку.

– Минуточку, – сказал я, прижимая сверток к груди. – Вообще-то, в чистку… Только скажите – это долго, нет?

– Как обычно – десять дней, – ответила девушка. – Но если хотите, можете оформить срочным заказом. Тогда – пять дней.

– Пять ничего. Это меня устраивает. А какие гарантии?

– То есть? – не поняла девушка.

– Ну, чем вы гарантируете, что именно пять, а не шесть или семь?

– Такой срок, – сказала девушка. – Не я устанавливала. Обычно мы его выдерживаем.

– Хм… допустим… Это что же – в субботу можно будет забрать?

– Да.

– Суббота – короткий день, – намекнул я.

– Ну и что же? – спросила девушка.

– Вдруг не успеете.

– Постараемся, – заверила она. – Приложим все силы.

– Хорошо, – вздохнул я и отдал брюки. – Только учтите – вы мне обещали.

– Разумеется, – согласилась девушка, кинула туда-сюда штанины и сказала: – Износ – пятьдесят процентов.

– Да вы что! – обиделся я. – Значит, осталось их только выкрасить да выбросить. Пятьдесят!.. Когда же это я успел их так износить?

– Не знаю, – тихо сказала девушка. – Но износ все-таки пятьдесят процентов. Да вы не волнуйтесь. Это ни на чем не отразится. Просто формальность. Так положено.

– Ладно, пишите, – сказал я – Пишите… Вы организация – за вами сила…

Девушка тихонько вздохнула и стала выписывать квитанцию.

– Общее загрязнение, – отметила она.

– Конечно, я топтал их ногами, – буркнул я.

– Вы не так поняли, – снова вздохнув, сказала девушка. – Это значит, нет особых пятен, клякс и так далее. Просто легкое загрязнение. Почти чистые… Посчитайте-ка лучше пуговицы.

– Что, разве теряются пуговицы-то? – встревожился я.

– Мы их отпарываем, – пояснила девушка. – Потом обратно пришиваем. Четыре копейки с пуговицы.

– Четыре копейки! Ничего себе – сервис! Раз, два, три… А если какая-нибудь все же потеряется?

– Поставим свою, – сказала девушка.

– Свою?! Хотел бы я знать, где вы ее возьмете? Это же импортные пуговицы, немецкие. Пять, шесть, семь. Мелкие тоже считать?

– Считайте все.

– Ага… восемь, девять, десять. Интересно, а эта для чего здесь? Никогда ее не застегиваю… Вот черти драповые – понашьют пуговиц с неизвестной целью… одиннадцать, двенадцать… Тринадцать штук.

Ужас! На одних пуговицах пятьдесят две копеечки теряю. Я забрал квитанцию и вышел. Потом вернулся.

– Так, значит, в субботу? – еще раз переспросил я. – С утра можно прийти или лучше к обеду?

– Можно с утра, – сказала девушка. – Но лучше к обеду.

– А поточнее вы не можете сказать?

– Сейчас не могу, – ответила она.

– Что ж, заскочу завтра, – сказал я.

– Ну, как наши дела? – спросил я, заявившись на другой день. – Что вы на меня смотрите? Не узнаете? Брюки я вам вчера сдал. Серые. Пятьдесят процентов износа, как вы тут мудро установили.

– В производстве, – сказала девушка.

– Ишь ты! – удивился я. – Звучит-то как! Можно подумать, что у вас здесь машиностроительный гигант. В производстве, стало быть. А на какой стадии?

Девушка пожала плечами.

– Тэк-с, – оказал я. – Кстати: если какаянибудь пуговица все-таки закатится бесследно, я тут в одном магазинчике присмотрел очень похожие. Запишите-ка адрес и как доехать: ЮгоЗападный поселок, Вторая Газобетонная…

– Да почему же она закатится! – возразила приемщица. – Раньше не закатывались…

– Что было раньше, меня не касается, – сказал я. – Пишите, пишите адрес – пригодится… Вот так-то лучше… Между прочим, вечером вас где найти можно?

– Это для чего еще? – вспыхнула девушка.

– Ну мало ли… Знаете ведь, как бывает: в обед еще ничего неизвестно, а к вечеру, глядишь, что-нибудь и прояснилось.

– Вечером я пойду в театр, – сказала она.

– Вы – в театр, – вздохнул я. – А мне по вашей милости не до театра. Ближайшие пять дней. А то и все десять…

Поздно вечером я все-таки дозвонился к ней – разыскал домашний телефон через справочное бюро.

– Какие новости? – спросил я. – Пока никаких? Жаль, жаль… А я тут кино смотрел по телевизору. Фитиль. Знаете ли, история, аналогичная моей. Тоже сдал человек в химическую чистку брюки, а получил обратно одну штанину. Что? У вас так не случается? Обе штанины будут на месте? Ну, посмотрим, посмотрим. Завтра зайду – поинтересуюсь…

Назавтра, когда я зашел в мастерскую, приемщицы там не оказалось. Вместо нее за барьерчиком сидел маленький грустный инвалид.

– Папаша, – обратился я к нему. – Тут раньше девушка была…

– Была-была, – сказал инвалид. – Была, а теперь сплыла.

– Обедает? – спросил я.

– Может, и обедает, – хмыкнул инвалид. – Кто же ее знает.

– Уволили? – сообразил я.

– Сама ушла, – сказал инвалид и горестно моргнул глазами. – Доел ее тут один гад… из клиентов… Какого работника потеряли! Можно сказать, на ней вся мастерская держалась. Теперь опять начнем штаны населению дырявить да пуговицы терять…

ЕМУ ТРУДНЕЕ

Жизнь прожить, уважаемые товарищи, – не поле перейти. Бывает, поле переходишь – и то в какую-нибудь колдобину забабахаешься. А в жизни все гораздо сложнее. То и дело случаются разные неприятности, утраты, изъяны и недоразумения. И в такой ситуации хорошо иметь родственную душу, доброго приятеля, к которому можно зайти в любое время и поделиться своими осложнениями. Ну, если не помощь получить, то хотя бы поматюгаться вместе в адрес этих непредвиденных неприятностей и недоразумений. Или просто помолчать.

У меня, к счастью, такой знакомый имеется. Очень удобный в этом смысле человек. Достаточно минут пятнадцать с ним пообщаться, как все ваши личные неприятности отлетают на задний план.

Помню, первый раз я к нему зашел, когда меня обчистили в трамвае. Какой-то сукин сын вырезал карман у нового демисезонного пальто, вместе с деньгами и двумя пригласительными на торжественный вечер по случаю праздника Восьмое Марта. Даже пачку сигарет забрал, подлец. Начатую.

И вот я оказался в таком дурацком положении. Во-первых, курить страшно хочется от волнения – а нечего. Во-вторых, денег на обратный проезд нет. Деньги у меня вообщето были. Во внутреннем кармане лежало четырнадцать рублей. Но не мои – профсоюзные. И я к ним, конечно, притронуться боялся. Дай, думаю, зайду к приятелю – он как раз тут поблизости живет. Посижу у него, перекурю и мелочи стрельну на дорогу. И зашел.

Приятель оказался дома. Он стоял посреди комнаты, а вокруг него лежали не полностью еще распакованные венские стулья.

– Привет, – поздоровался я. – С обновкой тебя, выходит? Ну, поздравляю. Я вот тоже пальто завел себе новое. Вернее, было новое. До сегодняшнего дня. А сегодня какой-то…

– Купил вот, как видишь, – перебил он меня. – Да разве это стулья? Дрова это! – он мрачно пнул ногой ближайший. – По девять рублей штучка. Последние деньги угробил – завтра побираться пойду. А на черта они мне нужны? – спроси. Ты думаешь, я на них сидеть буду? Да пусть меня лучше расстреляют! У меня вон табуретка есть. И то я ей не пользуюсь. Я в крайнем случае на корточках посидеть могу. А эту поганую табуретку на всякий случай держу – может, повеситься с нее придется.

– Да что ты, что ты! – испугался я. – Какие слова говоришь! Тебе еще жить да жить. Ну, купил, ну, аллах с ними – со всяким бывает. Запихай их в кладовку или на балкон выбрось…

Часа полтора я его утешал. Коекак поднял настроение. Денег дал взаймы до получки – казенных. Восемь рублей. А сам пошел домой пешком. За карман свой выпластанный уже, конечно, не держался. Господи! – что там мой ничтожный карман, когда у человека такие потрясения!

В другой раз я завернул к нему, когда мне в очередной, уже четвертый, раз отодвинули очередь на квартиру. Нашелся более нуждающийся товарищ, который в связи с переездом на его жилплощадь престарелого папаши не мог дальше помещаться с женой и двумя детьми в прежней трехкомнатной секции. Понятно, домой заявляться с такими новостями для меня было нож острый, и я побрел к нему.

Он как раз затаскивал на четвертый этаж только что купленное пианино. То есть заносили, разумеется, нанятые грузчики, а он стоял внизу и истерично выкрикивал:

– Так!.. Бей его о ступеньки! Царапай! Вали его, сволоча, набок! Ломай его! Уродуй!..

Увидев меня, он сделал плаксивое лицо и сказал:

– Есть у тебя раскладушка, старик? Ночевать попрошусь – не выгонишь?.. Мне уж теперь здесь не жить. Здесь теперь пианино жить будет. А я по квартирам пойду. На постой! В Закаменку, к спекулянтам! Докатился до веселой жизни!

Я охнул и, развернувшись, рысью побежал в магазин за бутылкой – сразу понял, что его в этаком состоянии насухую не утешишь. Никакие слова не возьмут…

Когда у меня сгорел сарай вместе с мотоциклом «Ява», я уже знал, куда надо идти. Правда, нашел его не сразу. Оказалось, что он сменял квартиру и переехал в другой район. Пришлось разыскивать по адресу. Застал я его в чрезвычайно угнетенном состоянии. Он лежал на кушетке, отвернувшись лицом к стене, и первое время даже не отвечал на вопросы. Только отбрыкивался локтями. Потом перевернулся на спину и, уставив скорбные глаза в потолок, тихо спросил:

– Ну, видал?

– Кого?

– Квартиру? – скривился он.

– Еще бы. Аэродром!

– Конура, – сказал он. – Да не в этом дело. Ты комнаты сосчитал?

– А как же! Четыре штуки. Причем две несмежные. Люкс! Помирать не надо.

– Теперь соображаешь? – спросил он. – Четырехкомнатную легче на две отдельные поменять. Я только сейчас дотумкал. Лежал, лежал – и дотумкал.

– Зачем же тебе менять? – удивился я. Он горько усмехнулся.

– Мне-то не надо, – и, приподнявшись на локтях, шепотом сказал: – Бросить она меня решила! Понял?

– Кто? Тася?.. Да что ты плетешь, опомнись!

– Точно, – сказал он. – Сомнений больше нет. Сам подумай: зачем ей четыре комнаты понадобилось? Площадь-то почти не прибавилась – каких-нибудь три квадрата… Бросит, змеюга. По глазам вижу.

– Ладно, – сказал я. – Лежи. И будь спокоен. Я с ней поговорю…

А сегодня у меня особенно мрачный день. Строгий выговор объявили. За растрату профсоюзных средств. И как я про те восемь рублей забыл!

Вдобавок еще пальто новое, которое я после вырезания кармана в ремонт относил, в четырех местах прожгли. Насквозь, до подкладки. Но это все семечки по сравнению с тем, что случилось у него. Он на днях телевизор выиграл по лотерее – Рубин106. Надо идти к нему. Может, сумею чем-нибудь помочь.

УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ

Вот, говорят, – инфаркт-инфаркт… Будто бы в наше время без него обойтись почти невозможно. Инфаркт там, невроз и так далее. И даже если у которого человека случается инфаркт, то его имя уже начинают произносить с уважением и почтительностью. Дескать, слышали? – у такого-то инфаркт. Словно, такой-то получил повышение


по службе.

Лично я считаю, что это не такая уже неизбежность. И в наше время можно прожить спокойно и положительно. Надо только всегда правильно объяснять окружающие жизненные явления. Чего, к сожалению, многие товарищи делать совершенно не умеют.

Вот, сегодня, к примеру, встречаю я своего близкого соседа Федю Костромина. Встречаю при следующих обстоятельствах. Прихожу утром на остановку, жду трамвай. Спустя некоторое время трамвай подходит. Хороший такой трамвай, еще довольно целый, вполне пригодный к эксплуатации. А в самом вагоне, вижу, сидит ужасно мрачный Федя Костромин и от большого расстройства грызет ногти.

Вот, думаю, странное дело: едет человек в таком замечательном трамвае, не стоя едет – сидит, и более того – рядом место свободное. А между тем, на лице совершенно безрадостное выражение.

– Здравствуй, Федя, – говорю, – чего это ты угрюмый такой?

– Будешь тут угрюмым, – отвечает Федя. – Опять наши пермякам продули.

– Так, – говорю я, быстро смекая, в чем дело. – А Пермь, Феденька, она что – в Америке находится?

– Обалдел ты! – говорит Федя. – Наш, советский город. Такое не знать!..

– Хорошо, – продолжаю я. – Допустим, иногда и наши ведут себя хуже ихних. Они как, пермякито, грубили, подножки ставили или клюшками по головам?

– Да нет, – говорит Федя. – Корректно играли, сволочи!

– Может, судья попался несправедливый? – спрашиваю.

– Брось! – говорит Федя, воспаляясь. – Я за такого судью голову отдам.

– Отлично! – киваю я и подвожу итог. – Что же получается, Федя? Наши советские хоккеисты проиграли нашим же советским хоккеистам, как более подготовленным в техническом отношении. Причем судейство велось на высоком принципиальном уровне. Значит, трезво размышляя, мы приходим к выводу, что места огорчению здесь не должно быть. Теперь ты видишь, что твое горе как бы


недействительно?

– Верно, – соглашается Федя. – Верно, твою-мою бабушку! Так оно и есть. – А сам откидывает правую руку – совершенно уже без ногтей – и принимается за левую.

…Приезжаю на работу и застаю следующую обстановку: сотрудники мои – Ойкина и Рубанович – сидят, закусив удила, и подчеркнуто не смотрят друг на друга.

– Прошу ко мне, товарищи, – говорю я. – В чем дело?

Дело в том, что Ойкина вчера посмотрела итальянский фильм «Рокко и его братья» и сегодня пришла на работу с мигренью, потому что ей очень жалко героиню фильма, ну, ту самую, извиняюсь, проститутку, которую один из братьев зарезал. Дескать, ей жалко эту, виноват, героиню, за ее изломанную жизнь. Рубанович же, сам в прошлом боксер, категорически возразил, что такую шлюху мало зарезать.

– Минуточку, – говорю я. – Давайте разберемся. В чем суть вашего конфликта? Во-первых, дело происходит в чуждом нам капиталистическом обществе. Во-вторых, эта конкретная история, хотя и подчеркивает общую закономерность, конечно, вымышлена. И, следовательно, в-третьих, режут там не живого человека, а киноактрису, и режут не понастоящему. Так что, вполне возможно, сейчас эта артисточка сидит где-нибудь и попивает кофе или винцо, вполне довольная и счастливая. Теперь вы понимаете, товарищи, что ваши огорчения и ваш конфликт не имеют под собой реальной почвы?

Ойкина промакивает платочком слезы и, краснея, отворачивается. Рубанович шевелит бровями и бормочет:

– Гм… Действительно…

– Ну, раз так – пожмите друг другу руки и – за работу.

– Лучше я эту руку под трамвай суну! – взвивается Ойкина.

– А я, если на то пошло, – заявляет Рубанович, – лучше этой рукой напишу заявление об уходе.

…Вечером дома застаю жену в слезах. Оказывается, у них в институте было собрание, и председателем месткома большинством в четыре голоса вместо Жучика избрали Волчика.

– Послушай, дорогая, – говорю я. – Этот Волчик, насколько мне известно, не растратчик?

– Честнейший человек! – дергает плечом жена.

– И не пьяница, надеюсь?

– В рот не берет! – с вызовом отвечает жена.

– Вот видишь. А Жучик, мне говорили, хоть и не злоупотребляет, однако не отказывается от рюмочки-другой. К тому же, если коллектив выразил свою волю…

– Свою! – нервно говорит жена. – А чью же еще, ха-ха! Конечно, свою!

– В таком случае я не вижу причин…

– Ox! – говорит жена и включает на полную мощь телевизор. Включает и садится к нему лицом.

Телевизор грохочет, но мне все равно слышно, как жена там, возле него, всхлипывает и сморкается…

ОДИН

С работы я обычно хожу один. А на этот раз присоединился к Гайдукиной Марье Ивановне. Не то чтобы мы с Гайдукиной были в каких-то очень дружеских отношениях, а просто у нее изо всех наших сотрудников особенно доброе лицо. Отзывчивое какое-то. Вот я с ней вместе и подгадал.

Прошли мы некоторое расстояние, вдруг Гайдукина слегка так вроде бы занервничала и говорит:

– Что-то вы не торопитесь.Медленно очень шагаете.

– Да куда же, собственно говоря, торопиться? – сказал я. – Некуда мне больше торопиться, дорогая Марья Ивановна… Жена от меня ушла.

– Вот тебе раз! – удивилась Гайдукина. – Чего это она?

– Так ведь, знаете, как бывает, – горестно пожал плечами я. – Характерами, говорит, не сошлись.

– Ай-яй-яй! – сказала Гайдукина. – Ай-яй-яй.. А я, знаете ли, тороплюсь. Спешу очень. За телефон надо успеть заплатить. А то грозились обрезать.

– Да-а, – вздохнул я. – Вот так… Не сошлись, говорит, характерами…

– И что это у них за манера такая – возмущенно сказала Гайдукина. – Чуть что – угрожать. За телефон не уплатил – обрежем, за свет немножко опоздал – обрежем. А телефон этот, прости господи, никуда не дозвонишься.

– Это уж точно, – согласился я. – Скорее бегом добежишь, чем по телефону.

– Мне бы кому чего обрезать! – сказала Гайдукина. – Ну, я направо. До свидания.

И она свернула. А я побрел дальше один. Так я прошел квартала два и неожиданно встретил хорошего своего приятеля Мишу Побойника.

– Миша! – сказал я. – Мишенька! Бог тебя послал. Давай зайдем куданибудь, выпьем по стаканчику.

– Ччерт! – обрадовался Миша. – Ты как в воду глядел! Сам только об этом подумал, да очень уж одному скучно.

Мы зашли в закусочную, взяли по стаканчику.

– Хоть бы поинтересовался, с чего это я выпиваю, – грустно сказал я.

– А с чего ты выпиваешь? – хмыкнул Миша. – Похмеляешься, небось?

– Хуже, Мишенька… Гораздо хуже. Жена от меня ушла.

– Совсем, что ли? – спросил Миша.

– Навсегда. Характерами, видишь ли, не сошлись.

– Это причина, – сказал Миша. – Это, брат, такая причина… – Он покачал головой. – Мда… А я похмеляюсь. Вчера у Жорки Виноградова были, ну и налились, конечно. До помутнения. И, ты понимаешь, обратно шел – подошву оторвал. Штырь какойто из асфальта торчал, представляешь? Я об него и царапнулся. Еще совсем новые туфли были. Импортные. Коричневые… И главное, куда я эту подошву сунул, убей, не помню! Утром пошел в мастерскую. Ничего, говорят, сделать не можем, товар импортный, мы такого не имеем. Ты понял, а? Задрипанной подошвы у них нет. Мировые стандарты, понимаешь!.. Ну, пришлось другие купить. Во! Как находишь?

– Вполне, – оценил я, – подходящие ботиночки.

– Тридцатку отдал, – сказал Миша. – С этого бы дорожного начальника слупить стоимость, чтоб помнил, гадюка!.. Ну, еще по стаканчику?

– Давай, – сказал я. – За твои новые туфли.

Мы выпили еще по стаканчику, и я отправился домой. Возле нашего подъезда в задумчивой позе стоял мой сосед с ведром в руках.

– Здравствуй, Петрович, – приподнял я шляпу. – На закат любуемся?

– Ага, – сказал Петрович. – Машину караулю мусорную.

– Кури. – Я протянул ему пачку «Беломора». – Ленинградские, имени Урицкого.

– Можно, – сказал Петрович. Мы закурили.

– Заходи вечером в шахматы сразиться, – пригласил я. – Теперь свободно, Петрович. Никто мешать не будет. Ушла от меня жена-то, слышал? Бросила…

– От, лахудра! – сказал Петрович и плюнул папиросой. – Опять к четырнадцатому дому завернула!

И он резво погнался за мусорной машиной, держа на отлете ведерко.

В ЭТОТ СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ

– Смотри, смотри, – толкнул меня локтем Левандовский. – Опять красавица!

Я посмотрел. Навстречу нам действительно шла красавица. Уже седьмая – на протяжении двух кварталов. Она шла празднично и счастливо, будто несла свою красоту на вытянутых руках, распахнуто и хлебосольно даря ее улице. «Я красива, красива, красива!» – отстукивала она каблучками, и лукавая улыбка вздрагивала на ее губах: «Любуйтесь, любуйтесь!..»

– Ффууу! – перевел дух Левандовский и вдруг схватил меня за руку. – Гляди, еще одна!

Тут он закружился на тротуаре, как щенок, которому внезапно отдавили лапу.

– Не могу больше, – ослабшим голосом пробормотал Левандовский. – Свернем на другую улицу.

Мы свернули на другую улицу с неподходящими для существования красавиц условиями: по этой улице громыхали трамваи и мчались, разбрызгивая перемешанный с грязью снег, многотонные само-


свалы.

– Ах-ах, старик! – заговорил Левандовский, неразборчиво ступая по жирным бензинным лужам. – Эх-эх, гонимы вешними лучами…

Против трамвайной остановки «Пляж», сбившись в кружок, стояло десятка полтора мужчин. Они стояли, опустив плечи, и сосредоточенно, как часовщики, рассматривали чтото, находящееся в центре.

От этой толпы вдруг шагнул к нам человек и, отвернув полу телогрейки, показал ларец, доверху насыпанный зеленым изумрудом.

– Берем? – спросил он.

– Что это? – замлел восхищенный Левандовский.

– Мормыш, – таинственно шепнул человек.

– Не берем, – сказал я. – Мы не рыбаки.

– Они не рыбаки! – с мукой в голосе выкрикнул человек. – Не рыбаки они!!! Видали таких?

– А может, возьмем? – спросил Левандовский, и глаза его нежно заголубели. – Ведь они живые. Смотри – шевелятся. Давай возьмем, а?

– Ладно, – сказал я. – Только вместе с ящиком. Отдашь с ящиком, хозяин?

– С ящиком! – невыразимо страдая, закричал человек. – Они хотят с ящиком! Видали?.. Ну, берите!

Мы купили изумрудных мормышей и пошли дальше по улице, безопасной в смысле красавиц.

– Ай-ай-ай, старик! – бормотал Левандовский, прижимая к груди ящичек. – Ай-ай-ай! С окрестных гор уже снега… сбежали.

В одном месте из подвального оконца дома выпрыгнула мышь. Она села на крышку канализационного колодца и быстро зашевелила носиком. В Левандовском вдруг проснулся охотник.

– Гу! – закричал он и погнался за мышью. Мышь, спасаясь, сделала крутой зигзаг. Левандовский затормозил, высекая подкованными ботинками искры из асфальта. Мышь улепетывала в переулок.

– Ы-эх! – крикнул Левандовский и метнул в нее шапкой. Но промахнулся… – Ты видел? – возбужденно сказал он, вытряхивая шапку о колено. – Мышь! Живая! В городе! Ах, черт, не накрыл! Вот бы Алешке ее. Представляешь?..

Возле дома Левандовского пацаны гоняли грязный мяч.

– Кыня, пасуй! – забегая сбоку, умолял тоненький, интеллигентный мальчик. Но красномордый индивидуалист Кыня не пасовал. Тяжело сопя и валяя защитников, он ломился к воротам в одиночку.

– Пасуй, Кыня! – страдал тоненький. – Ну, пасуй же!

Кыня все-таки пасанул, и тоненький с ходу пробил по воротам. Плохо надутый мяч прошел выше воображаемой штанги и угодил в лицо невольному зрителю Левандовскому.

– Весна, – сформулировал, наконец, Левандовский, оскребая со щеки лепешку грязи.

Тут из подъезда вышла Левандовская, посмотрела на травмированного мужа и сказала:

– Опять натрескался?

– Клава, посмотрика, что у нас, – заулыбался Левандовский и открыл ящичек с мормышем.

– У тебя семья есть? – дрожащим от негодования голосом спросила Клава.

– А что такое? – обеспокоился Левандовский.

– Есть у тебя семья? Долг? Обязанности?.. Я тебя просила соли купить, а ты!..

– А я купил! – обрадовался Левандовский. – Вот! – Он достал из кармана пачку соли.

– Потвоему, это «Экстра»? «Экстра» это, мучитель?! – И Клава шмякнула пачкой о землю. Пачка взорвалась, и крупная непервосортная соль застучала по бурым штанам Левандовского.

– Тэкс, – сказал он, провожая взглядом жену. – Слушай, ты не знаешь, к чему это, когда соль рассыплется?

Правый глаз его, в который било отраженное от мормышей солнце, казался зеленым и озорным; левый из центра грязного пятна смотрел печально и растерянно.

НАШ ХОЛОСТОЙ ДРУГ

Семен Разгоняев поискал глазами – куда бы бросить окурок, ничего подходящего не нашел и пульнул его в дальний угол комнаты. После этого Семен брезгливо сказал:

– Ну и озверел же ты здесь! Ужас просто. Жениться тебе надо, а то совсем очертенеешь.

– А правда, Игореша! – оживился Левандовский. – Что это ты теряешься? Квартиру ты раньше всех нас получил – уже лет шесть у тебя в преферанс играем… Шесть или семь?

– Семь, – сказал Трущеткин.

– Ну вот, видишь! Семь лет. Мы уже детей понарожали, а ты все как был.

– Да я не против, – зарумянился Трущеткин. – Я разве против. Женили бы вы меня, ребята, а?

– Женим, женим, – рассеянно пообещал Миша Побойник. – Почему не женить…

Тут Побойник раскрыл карты и увидел, что ему пришло шесть пикей…

– Раз! – сказал он. Остальные спасовали. Миша взял прикуп – и тем обнаружил еще пикового туза.

– Женим, старик! – бодрым голосом заверил Миша Трущеткина. – Еще как женим! В ногах валяться будешь. Приходи завтра к нам – я тебя с подругой жены познакомлю…

В следующую пятницу, вечером, к томившимся во дворе на скамеечке Мише Побойнику и Семену Разгоняеву подошел Левандовский.

– Привет! – поздоровался он. – Слыхали новость? Трущеткин женится.

– Иди ты! – не поверил Семен.

– Точно, – сказал Левандовский. – Больше не на что подумать. Второй день моет полы.

– Заливаешь, – отмахнулся Разгоняев. – Чтобы Трущеткин пол мыл!..

– Не веришь – позвони, – сказал Левандовский. Семен пошел к автомату и набрал номер Трущеткина.

– Здорово! – крикнул он в трубку. – Чем занимаемся?

– Пол мою! – счастливым голосом ответил Трущеткин.

– Чего это ты? – неодобрительно поинтересовался Семен. – До октябрьских еще далеко.

– Женюсь, Сема! – хихикнул Трущеткин. – Вроде как женюсь.

– Ах, женишься! – протянул Разгоняев. – Ну, давай, давай… Дело хозяйское. Жениться – не напасть, как бы женившись не пропасть.

– Это ты о чем? – насторожился Трущеткин.

– Да нет, ничего, – сказал Разгоняев. – Так я… Тут ведь раз на раз не приходится. Некоторым, бывает, даже повезет. Редко кому, правда… Ты-то свою давно знаешь?

– Да уже… неделю, – сказал Трущеткин – С того дня, как у Миши познакомились.

– Неделю! – ужаснулся Семен. – Вот это стаж! Ты хоть запомнил, какого она цвета? Небось, на улице встретишь – не узнаешь.

– Почему не узнаю, – обиделся Трущеткин. – Она блондинка.

Обратно Разгоняев вернулся мрачный.

– Женится, мазурик! – сказал он. – На блондинке. На Мишкиной протеже…

– Как на блондинке?! – подскочил Миша Побойник. – Вот это хохма! Ну-ка, дай двушку. – И он рысью ударился к телефону.

– Привет! – сказал Миша, услышав далекий голос Трущеткина. – Это я. Пол, что ли, моешь?

– Ага, – подтвердил тот. – Домывал. Да тут Сема позвонил – теперь уже и не знаю.

– Слушай, – затоптался в будке Побойник. – Такое дело, понимаешь… Надо бы мне сразу тебя предупредить, как друга… Но лучше поздно, верно?.. В общем, не блондинка она, старик, Ну, красится, понял? То ли хной, то ли какой другой чертовщиной. Мелочь, конечно, в наше время… Но считаю своим долгом. Чтобы обид не было… И потом еще одна штуковина – замужем она была. Ты слушаешь? Ну вот… И муж от нее ушел. Или ушел, или она его поперла – не знаю – дело семейное, темное. Короче, сбежал он. В Норильск. Может, сам гусь добрый, а может, она догрызла – тут гадай не гадай… Зола, конечно, в наше время. Но я тебе сообщил, имей в виду. Чтоб разговоров потом не было…

– Ну, хохма! – повторил Миша уже на скамейке. – Едва успел.

Помолчали.

– Так что, пульку сообразим? – сказал Левандовский.

– А где? – спросил Семен Разгоняев. – Квартирка-то улыбнулась.

– Об этом я не подумал, – бледнея, сознался Левандовский.

– Не подумал! – желчно передразнил Семен. – Чужой дядя за вас думать будет!

– Пойду, – сказал Левандовский, поднимаясь. – Пойду к нему! – решительно повторил он и застегнул макинтош. – Все выложу. Всю подноготную своей семейной жизни. Молчал я, ребята, вам ничего не говорил. А теперь нельзя. Раз такое дело.

– Холодище у тебя собачий! – сказал Миша Побойник, дуя на пальцы.

– Так зима же на дворе, – объяснил Трущеткин.

– А верно, Игореша! – поддержал Побойника Левандовский.

– Зима – зимой, а ты бы окна заклеил.

– Да гори они! – махнул рукой Трущеткин – Я вон лучше фуфайку надену. Много мне надо, одному? Другое дело – когда семья. Женили бы вы меня, ребята, а?

– Женим, женим, – рассеянно пообещал Семен Разгоняев, сдавая карты – Почему бы не женить…

ШАШЛЫК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ

У нас тут с недавних пор ввели новшество – шашлыки на городском пляже затеяли продавать. Да не какие-нибудь поджаренные на сковородке и для блезиру насаженные на шампура, а естественные. Поставили жаровню; повар возле нее крутится – настоящий грузин или, может быть, армянин; два подручных у него – один угли ворошит, другой мясо готовит. В общем, – конвейер.

При нашем резко континентальном климате и, стало быть, очень жарком лете – полная имитация Кавказа. Не надо в Сухуми ехать или куда на Пицунду. И, конечно, среди отдыхающих на пляже это дело сразу получило громадную популярность.

В прошлое воскресенье мы с Жорой Виноградовым тоже соблазнились. Подошли и заняли очередь. Очередь порядочная – человек восемьдесят голых людей. Однако двигается. И довольно быстро. Как минута – шашлык, как еще минута – еще шашлык. Конечно, большинство товарищей берут по два, так что, в общем и в целом, время удваивается, но, в принципе, терпимо.

Ну, значит, стоим – ждем. Слюнки пускаем. Как вдруг сбоку, слева, подходит к повару какой-то гражданин в кепочке, повыходному одетый, и говорит:

– Здорово, Гога. Подкинь-ка мне один прутик. А то жарко что-то.

– А-а, – говорит повар, не переставая орудовать возле жаровни, – салям, салям, – и подкидывает этому гражданину одну порцию, какая получше.

Ну, мы молчим. Не возражаем. Видим, ничего здесь особенного – вполне рядовое явление. Когда человек на такой жаре целый день возле огня калится – имеет он право угостить хорошего знакомого? Имеет.

Дальше события развиваются так: этот, в кепочке, быстро очистил прутик – видно, действительно, крепко согрелся человек – и говорит:

– Давай второй.

Очередь опять молчит. Отчасти потому, что народ у нас все же очень терпеливый, отчасти потому, что каждый, наверное, думает про себя: «Ну, кто не без греха». Да… А этот, в кепочке, доел второй шашлык и говорит:

– Давай третий.

Тут самая передняя гражданка не выдержала.

– Послушайте, товарищ, – говорит, – это уже свинство! Ну сколько можно? Ну один, ну два, но не три! Я полтора часа отбухала на солнце, а теперь должна ждать! Что – этот гражданин привилегированный или красивее других?

– Зачем красивее? – отвечает повар. – Это грузчик наш.

– Что-то он не похож на грузчика! – замечают из очереди. – Ишь, выфрантился!

– А он сегодня выходной, – поясняет один из подручных.

Ну, ладно. Опять замолчали. Раз грузчик – это понять можно. У нас ведь людям лишнего объяснять не требуется. Черт с ним, пусть этот грузчик нажрется своих подопечных шашлыков – мы не облезем.

А грузчик между тем прикончил третий шашлык и говорит:

– Давай четвертый.

Жора Виноградов позади меня захлебывается:

– Ах, наглец! – и тычет в спину кулаками. Я повернулся, схватил его за плечи.

– Жора! – говорю. – Тише! Меня-то не калечь – я тут при чем?

Но у него уже глаза стеклянные, и он, кроме этого выходного грузчика, никого и ничего не замечает. А грузчик, видать, насчет дипломатии ни в дугу – никак не может оценить обстановку. Утерся и говорит:

– Давай пятый!

…Короче – на седьмом шашлыке все и произошло. Задние поднаперли, передние не удержали, а может, не захотели удерживать – жаровня перевернулась, шашлыки – в разные стороны, угли на землю. Там кто-то необутыми ногами по углям прошелся – и, боже мой, что началось!..

Милиционер прибежал, а кого забирать – не знает, все же голые. Ну, он схватил этого будто бы грузчика – как одетого. И еще одного постороннего товарища замел – при галстуке и лицо довольно интеллигентное.

Мне лично за все это сделалось стыдно – за это, в общем-то, стихийное недоразумение и мое невольное в нем участие.

ТЕАТР НАЧИНАЕТСЯ С ВЕСТИБЮЛЯ

– Все! – стукнул ладошкой по столу Миша Побойник. – Завтра же идем в театр!

– Верно! – поддержал его я. – А то живем, понимаешь, как свиньи. От всех веяний отстали. Два выходных нам дали, как людям. А мы куда их? То в «Подснежник», то в «Березку», то в «Незабудку», то в этот… как его…

– Точно… в этот, – покаянно моргнул Миша.

– Надо же – два года в театре не были!

– Я – три, – сказал Миша.

– И никаких откладываний на завтра! – заявил я. – Сегодня же пойдем. Немедленно!

– Сегодня? – растерялся Миша. – Тогда вот что: сейчас хватаем такси, рвем домой, быстренько гладим штаны, бреемся, надеваем галстуки…

Через какой-нибудь час – выбритые, отутюженные, при галстуках – мы, вытягивая от нетерпения шеи, медленно переступали ногами в солидной и воспитанной театральной очереди. Билетерши в дверях не оказалось. Вместо нее усатый гренадер с обтянутыми ляжками рвал билеты, а корешки колол на трехгранный штык.

– Елки-палки! – от восхищения замотал головой Миша. – В «Березке» ты такое увидишь?!

– Хе! – сказал я. – Нашел, что вспоминать!

Дальше, в глубине вестибюля, стояли три румяные девушки в сарафанах и средняя держала на вытянутых руках хлеб-соль. Ну, девушек этих с хлебом-солью мы обошли. Черт его знает, может, начальника какого ждут на спектакль, а мы тут выпремся. Миша только, глотнув слюну, сказал:

– Между прочим, старик, с этой самодеятельностью мы сегодня останемся без ужина. Чувствуешь?

– Чувствую, – огрызнулся я. – Говорил тебе: не возись со штанами. Сходил бы в неглаженных – не облез, Зато успели бы забежать в «Незабудку» – перекусить.

Миша хотел чтото ответить, раскрыл рот и – оцепенел. Возле колонны четвертая девушка торговала настоящими блинами. Некоторые загодя пришедшие зрители уже наедались ими, держа в руках бумажные тарелочки.

– Еще есть время, – толкнул я застывшего Мишу. – Возьмем по парочке.

– Зачем по парочке, – очнулся Миша. – Возьмем по четыре. Блины – это вещь… под водочку. Так они не идут.

– Господи! – сказал я. – Что ж ты топчешься?! Давай тогда бегом – на второй этаж, в буфет. Выпьем по стаканчику – и сюда, закусывать.

– Ты что, тронулся?! – вытаращил глаза Миша. – Там же дикая наценка. Театральная. В буфет ему, пижону, – когда гастроном в трех шагах.

Мы кинулись к выходу.

– Браток! – сказал Миша, хватая гренадера за рукав. – Выпусти нас! Смотри – мы даже не одетые. Только доскочим тут в одно место – и сразу назад.

– Нельзя, товарищи, не положено, – нахмурился гренадер.

– А ты будь человеком! – сказал Миша.

– Все, все! Через пять минут начало!

– Товарищ! – взмолился я. – Посмотри – из нашей форточки уже дым идет! – я ткнул пальцем в окно на какую-то дымящую трубу. – Мы утюг дома забыли!

– Ладно, – сдался гренадер. – Только по-быстрому…

В театральном буфете, куда мы скоро прибежали, было уже проще. Два стакана томатного сока, хоп, хоп! – и тара подготовлена. Конечно, в домашних условиях делаешь по-другому: сначала льешь водку, а уже сверху томатный сок. Но в театре – не дома. Театр, в этом смысле, имеет свои недостатки.

– Ну, – оказал Миша, катнув под столом пустую бутылку. – Быстро вниз, а то блины расхватают.

Блины внизу не расхватали, однако продажу их уже закончили, поскольку звенел как раз третий звонок.

– Дочка! – отчаянным голосом сказал Миша. – Мы эту постановку уже видели. Там первое действие – мура, мы сразу на второе пойдем.

– Нельзя, мальчики, – улыбнулась продавщица. – Запрещают нам здесь. Или ждите антракта, или поднимайтесь в буфет. Какая вам разница – блины-то все равно оттуда.

В буфете блинов оказалось навалом. Как это мы сразу не сообразили. Мы взяли по восемь штук.

– Елки-палки! – сказал Миша, расстроенно глядя на наши полные тарелки. – Как же их теперь есть… без водки. Если бы сразу… А ну сиди здесь, жди, я пойду с этим усатым потолкую. Какая ему теперь разница – постановка так и так началась.

…Между предпоследним и последним антрактами Миша и гренадер сошлись возле дверей врукопашную – этот змей принципиально не хотел выпускать нас за третьей бутылкой…

Сейчас Миша лежит в больнице, с двойным переломом ноги. Он сломал ее, когда мы отступали по лестнице от гренадера и трех гусар, прибежавших ему на выручку. Но духом Миша не упал. Недавно я навестил его, отнес передачу. Разные там апельсины-мандарины и кое-что другое в банке из-под сливового компота.

«Иди под окно», – написал Миша. Я пошел.

Миша стоял одной ногой на подоконнике, вцепившись руками в раму. Ждал меня.

– Ну как, достал?! – крикнул он через приоткрытую форточку.

– Ага! Вот они! – я помахал толстой пачкой абонементов. – На весь сезон!

– Молоток! – похвалил меня Миша. – Смотри, без меня не ходи! Я скоро выпишусь!..

НЕМНОЖКО ВЫДУМКИ…

Культбытсектор Муся Прозрачных, ставя нам первую тройку за относительную чистоту, сказала:

– Ну вот, ребята. У вас стало опрятнее. Честное слово. Теперь надо придумать что-нибудь более эффективное. Систему штрафов, например. Вы же такие изобретательные.

Мусино предложение показалось нам дельным. Мы тут же сорвали расписание дежурных и повесили вместо него прейскурант нарушений.

За курение в комнате – 10 копеек.

За лежание на постели в верхней одежде – 15 копеек.

За ругательство – 5 копеек (пословно).

За плевание на пол – 8 копеек.

В первую неделю сумма штрафов составила 6 рублей 84 копейки. Мы упразднили банку изпод компота «Слива» и завели глиняную кошку-копилку.

Дальше дело пошло хуже. Система чувствительно била по карману. Мы прикусили языки, стали курить в коридоре и плевать только в урну.

Как-то вечером к нам зашел первокурсник Рецептер обменяться мнениями по вопросу связи высшей школы с производством. Мы лежали под одеялами без верхней одежды и слушали Рецептера. Жора Виноградов сказал:

– По-моему, у него скоро вылезут волосы – он слишком много думает.

– С кудрявыми это чаще всего случается, – подхватил я. – Обычно они лысеют в одну ночь.

– Ох, и противный он будет без волос, – хихикнул Игорь Трущеткин. – Ада его наверняка бросит.

– Слушай ты, плешивый! – угрожающе сказал Миша Побойник. – Что ты лезешь судить о вещах, в которых не смыслишь?!

– Сволочи! – обиженно сказал Рецептер. – Питекантропы! Уголовники!

Тут мы схватили его за плечи, подвели к двери и заставили вслух прочесть положение о штрафах. Мы крепко держали Рецептера. Ему пришлось выложить двугривенный.

Скоро по общежитию распространился слух, что в комнате 232 можно курить, ругаться и даже лежать на кроватях – за плату. К нам потянулись любопытные. Сначала они курили, потом расплачивались, потом начинали ругать нас. Совершенно искренне. И довольно энергично.

Мы вынуждены были дописать в прейскурант два пункта: за тушение окурков в обеденной посуде и нанесение обитателям комнаты оскорбления действием.

Самым прибыльным посетителем был кочегар дядя Граня. Он приходил, выкладывал на стол целковый и крыл нас на все, без сдачи. Напоследок дядя Граня еще плевал на пол за особую плату.

Через месяц, в день рождения Жоры Виноградова, мы разбили копилку. В ней оказалось 34 рубля 65 копеек, три пластмассовые пуговицы и одна металлическая шайба. На всю сумму мы купили вина и закусок. В этот день курили в комнате, не очень следили за чистотой своей речи и даже лежали на постели в ботинках.

Наутро снова повесили прейскурант. Карающие ставки увеличили вдвое.

СКРЫТЫЕ РЕЗЕРВЫ

– Эй вы, пиджаки! – сказал Яшкин, заявившись утром на работу. – Слыхали сенсационную новость? Я вчера Машкина в шахматы


прибил!

– Врешь! – не поверили мы. Зав. отделом Машкин был у нас чемпионом всего четвертого этажа, включая лестничную площадку, на которой временно размещался отдел изысканий.

– Прибил, прибил, – самодовольно ухмыльнулся Яшкин. – Поставил ему, голубчику, детский мат.

– Что за шуточки! – сказал пораженный Мишкин. – Ты же, кроме преферанса, ни во что не играешь.

– Дело мастера боится! – развязно заявил Яшкин. Мы все-таки не поверили и всем коллективом пошли к Машкину за подтверждением.

– Обыграл, – развел руками Машкин. – Я, знаете, сам не ожидал. Сел за доску, думаю, – разомнусь маленько. Вдруг чувствую – тиски!.. По-моему, у него способности.

– У кого? – спросил Гришкин. – У этого трепача?!

– Ну, почему трепача, – сказал деликатный Машкин.

– Трепач и есть! – безжалостно повторил Гришкин. – Вы, Пал Сергеич, не расстраивайтесь. Вызовите его на матчреванш. Это же случайность.

Однако на другой день Яшкин потряс всех новым сообщением.

– Вчера прибил Поликарпыча, – сказал он и почемуто задумчиво добавил: – Вот так вот…

Мы повскакивали с мест.

Главный инженер проекта Кирилл Иванович Поликарпов возглавлял сборную нашего института, сам играл на первой доске и уже восемь лет являлся членом правления городской секции шахматистов.

– Может, он больной был? – ошеломленно спросил Мишкин.

– Да нет, вроде здоровый, – сказал Яшкин. – Я к нему когда зашел, они как раз с Зейцем из сметного на пальцах тянулись. Поспорили на бутылку коньяку – кто кого. Зейц свободной рукой за сейф схватился, так Поликарпыч его вместе с сейфом утянул…

К Поликарпычу мы справляться не пошли. Не решились. Зато в обеденный перерыв подсмотрели любопытную сцену. Поликарпыч, загнав в угол нашего зава Машкина, тряс у него перед носом каким-то листочком и бубнил:

– Я дома партию проанализировал, понял? До полночи сидел… Все верно, просчета нет.

В понедельник Яшкин пришел на работу раньше всех. Когда мы собрались, он уже сидел за столом. Вид у него был бледный и подавленный.

– Такая хохма, ребята, – сказал он, глядя на нас виноватыми глазами. – Я вчера Киршенблюма прибил.

– Чемпиона области! – ахнул Мишкин.

– Ага, – кивнул Яшкин. – Кандидата в мастера.

– Как же это ты? – спросил я, не решаясь приблизиться к Яшкину.

– А черт его знает, – растерянно пожал плечами он. – Зашел в городской сад, а они там играют. В павильончике. Ну я сел – и прибил.

И тогда молчавший до сего времени Пашкин сказал:

– Bce! Вечером поведешь в сад. Будешь играть еще раз. При свидетелях.

Вечером мы пришли в сад. Всем отделом. Мы стояли за спиной Яшкина и тяжело молчали. Яшкин ерзал на стуле, крутил шеей, бросая на нас заискивающие взгляды, и смело двигал фигуры. Знаменитый Киршенблюм сидел напротив. Схватившись руками за подбородок, чемпион панически глядел на доску. Белесый заячий пух на его голове стоял дыбом. Через восемнадцать ходов чемпион остановил часы, пожал Яшкину руку и, шатаясь, пошел на свежий воздух…

А недавно Яшкин прибил самого Бента Ларсена на международном турнире. По этому поводу мы купили водки, закуски, закрыли двери нашего отдела на стул и устроили маленькое торжество. Без Яшкина, к сожалению. Он еще не вернулся из Ноттингема.

– Удивительные бывают случаи, – нюхая корочку, – сказал Гришкин. – Просто невообразимые! Ведь, между нами говоря, арап этот Яшкин, каких мало.

– Ну почему же арап, – заступился за Яшкина сердобольный Машкин. – Он все-таки справлялся с работой… иногда.

– Арап, арап! – сказал Гришкин. – Даже не спорьте. Здесь все свои – чего скрывать. Арап, а вот возьми, пожалуйста. Гремит теперь!..

После второго тоста засобирался уходить Мишкин.

– Ты чего это компанию разваливаешь? – нахмурился Гришкин.

– Мне это… – покраснел Мишкин. – На спевку надо к полседьмому. Я тут в кружок записался… уже два месяца как… в детстве маленько пел, так вот, вдруг, думаю, получится…

– Конечно, идите! – участливо сказал Машкин. – Идите, идите, чего там. Способности грешно зарывать. Глядишь, певцом станете…

– Мда, – сказал Гришкин, когда за Мишкиным закрыли дверь. – Вот ведь тоже – дуб порядочный. Дуб, дуб – не машите на меня. Еще поискать таких дубов. А вполне возможно, будет петь. А мы контрамарочки у него просить будем.

Пашкин вдруг схватил хлебный мякиш и начал его лихорадочно тискать. Тискал, тискал и на удивление всем вылепил зайчика.

– Разрешите-ка, – попросил Машкин – Очень похоже. У вас наверняка способности. Нет, правда, как здорово!

– Елки! – охрипшим от волнения голосом сказал Пашкин. – Даже не думал, что умею!

– Да-а, – вздохнул Машкин и посмотрел на нас с извиняющейся улыбкой. – А вот у меня никогда никаких талантов не было. С детства. Интересно, правда?.. Ну, ладно, продолжайте тут, – Машкин поднялся. – Посидел бы еще, да надо по торговым точкам. Семья, знаете ли…

– Не повезло мужику, – сочувственно причмокнул Гришкин после ухода Машкина. – Что верно, то верно: никаких талантов. А такому бы не жалко. Крепкий парень. Как специалист – нас всех сложить, и то не потянем.

– И человек редкий, – заметил я.

– И человек, и семьянин, – сказал Гришкин. Пашкин молчал. Он сосредоточенно лепил из хлебного мякиша козлика.

ЧУЖОЙ РЕБЕНОК

В субботу позвонил Яшкин.

– Алло! Это ты, очкарик? – спросил он. – Ну, как делишки, сколько на сберкнижке?

Яшкин – это Яшкин, он не может без каламбуров.

– Миллион двести тысяч, – в тон ему сказал я.

– Чтоб мне так жить! – обрадовался Яшкин. – Ну, так сними полмиллиона и поедем завтра за город.

– Люсь! – окликнул я жену. – Тут Яшкин звонит – за город приглашает.

– Что ты, – вздохнула жена и показала глазами на сына. – Куда мы с ним.

– Эй, Яшкин, – сказал я. – Не можем мы. Нам ребенка не с кем оставить.

– Это причину пожара-то? – спросил Яшкин. – А вы его с собой.

– Люсь, он говорит – с собой взять!

– Еще чего! – дернула плечом жена. – Представляю, что будет за отдых.

– Нет, Яшкин, – сказал я. – Отпадает такой вариант.

– Заедаешь счастливое детство? – весело спросил Яшкин. – Вот я сейчас Пашкину трубку передам – он тебе врежет.

– Ай-ай-ай! – сказал Пашкин. – Ай-ай-ай, отец! Как же это ты, а? Ну, сам воздухом не дышишь – ну, не дыши, а ребенка-то почему лишаешь?

Затем трубку взял Гришкин.

– Нехорошо, старик, – загудел он. – Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей, не поможем вам с ребенком… Дай-ка мне старуху.

Я позвал к телефону жену.

– Нехорошо, старуха, – сказал ей Гришкин. – Нехорошо о нас думаешь. Обидно. Что ж мы, трое взрослых людей… Погоди-ка, тут Яшкин хочет еще добавить.

Яшкин добавил и передал трубку Пашкину. Пашкин, заклеймив нас, вернул ее Гришкину… Короче, когда они зашли по четвертому кругу, мы не выдержали и сдались.

В воскресенье утром Яшкин, Пашкин и Гришкин встретили нас на вокзале.

– Что-то я не вижу здесь ребенка! – притворно сказал Яшкин. – Ах, простите, вот этот молодой человек! Ого, какой богатырь! А папа не хотел его за город брать. Ну и папа! По боку надо такого папу! Верно? И мама тоже хороша – с папой соглашалась. Рассчитать надо такую маму. Как думаешь?

– Здорово! – сказал Гришкин. – Тебя как звать? Кузьма? Ну, садись мне на шею.

– Зачем вы? – запротестовала жена. – Он сам ходит.