Никитский бульвар - читать онлайн

«Соловьиный дом». Кто жил в нем?

Указом Павла I по проекту Василия Стасова у Арбатских ворот появилась одна из одиннадцати типовых гостиниц Москвы. Подобные ей двухэтажные здания в стиле классицизма встречали приезжих и у других ворот-площадей на месте сломанного Белого города. До наших дней сохранились три бывшие гостиницы – у Петровских, Сретенских и Покровских Ворот, но утратившие после перестроек классический наряд.

На Арбатской площади гостиницу ХVIII века сломали ради транспортного тоннеля, укоротившего бульвар, где росли деревья времен Александра I. В два ряда липы на аллее шириной около двадцати метров высадили после пожара 1812 года.

Путеводитель по Москве 1831 года описывал Никитский бульвар так: «Днем тут встретите исключительно гуляющих детей с их няньками; вечерами же он служит большей частью для милых свиданий». Ныне, рекламируя выставленные на продажу квартиры, пишут, что бульвар «выделяется обилием зелени и лавочек, а под сенью лип здесь любили гулять Пушкин, Гоголь, Островский и Чайковский».

Да, Пушкин не миновал Никитский бульвар. Когда здесь поселился Гоголь (о чем – далее), актерам Малого театра он блистательно читал «Ревизора», у него бывали Аксаковы, Тургенев. В особняк на бульваре напротив комнат Гоголя, когда там жил директор императорских театров Федор Кокошкин, постоянно наведывались все известные и начинающие актеры, литераторы и музыканты.

О прогулках Чайковского свидетельствует письмо Балакирева, где тот советовал молодому композитору, прежде чем сочинять музыку, «воспламениться планом». После чего предлагал: «Тогда вооружитесь мокроступами и с палкой отправляйтесь шествовать бульварами, начиная с Никитского, проникайтесь вашим планом, и я убежден, что, не доходя Сретенского бульвара, у вас уже будет какая-то тема или какой-нибудь эпизод». Возможно, этим советом Петр Ильич воспользовался.

Подобно Гоголевскому – Никитский бульвар со стороны центра, Белого города, большей частью остался приземистым, каким выглядел в ХIХ веке. А с другой стороны стал многоэтажным, что видно с первого взгляда.

Ворота и бульвар рушили в несколько приемов. В пятую годовщину советской власти, 5 октября 1922 года при жизни Ленина вышло решение исполкома Московского Совета «О сносе ц. Бориса и Глеба на Арбатской пл., как стесняющей движение, и в связи с новой планировкой города». Власти Хамовнического района этот акт вандализма лживо обосновывали интересами народа, утверждая, что «церковь расположена как бы на островке Арбатской площади, причем со всех сторон наблюдается усиленное и беспорядочное движение, грозящее жизни и безопасности проходящим гражданам».

Приговор привели в исполнение в 1930 году, когда началась прокладка линий метро. Первое упоминание о церкви Бориса и Глеба относится к 28 июля 1493 года. Под этим днем летописец помянул о большом московском пожаре: «…и выгоре посад за Неглимною от Духа Святого по Черторыю и по Борис Глеб на Арбате». Церковь Святого Духа стояла на месте наземного вестибюля станции метро «Кропоткинская». Вблизи нее протекал ручей Черторый, упрятанный в ХIХ веке в трубу. Каменной взамен деревянной церковь стала при отце Ивана Грозного, великом князе Василии III. Второй раз ее возвел в камне много строивший при Екатерине II потомственный архитектор Карл Бланк. Ему императрица заказывала в Москве церкви, поручила составить проект Воспитательного дома, самого грандиозного здания города, рассчитанного на десять тысяч подкидышей и сирот, живших с воспитателями и врачами под его крышей до совершеннолетия.

Церковь Бориса и Глеба на месте обветшавшего храма Карл Бланк построил «в ярких формах барокко», благодаря щедрому вкладу Алексея Бестужева-Рюмина, неподкупного вельможи, испытавшего на себе превратности судьбы. Его, вице-канцлера и канцлера, ведавшего дипломатией России, «не запятнавшего себя никакими осязательными доказательствами милостивого расположения иностранных дворов», дважды судили за мнимую государственную измену. Приговаривали к четвертованию и смертной казни. Из ссылки его вернула Екатерина II, пожаловавшая никогда не воевавшему дипломату звание генерал-фельдмаршала. На радостях семидесятилетний приверженец молодой царицы в память о случившемся чуде дал деньги на церковь.

Храм украшал Арбатскую площадь. Купол и шпиль колокольни поднимались над домами бульваров и улиц, окружавших площадь. Борис Пастернак, в молодости живший поблизости, незадолго до смерти помянул церковь в «Вакханалии»:

Это стихотворение-воспоминание он первоначально сочинил в другом размере, с деталями былой жизни, в которой участвовал и как стихотворец, и как прихожанин, ощущая при богослужении запах сосны от шушунов молящихся старух и любуясь золотом риз в «полутьме дымно-сизой»:

Шла насильно оборванная служба, как легко подсчитать, 437 лет.

Храм Бориса и Глеба, когда владения на улицах города пронумеровали, получил номер 4. Начинал бульвар с четной стороны дом под номером 2, принадлежавший подмосковной Давыдовской пустыни, старинному монастырю на реке Лопасне у нынешнего города Чехова. Антон Павлович, живший поблизости, приглашая побывать в монастыре, писал: «Поедем в красивую Давыдову пустынь». Ее прелесть, в отличие от красоты храма Бориса и Глеба, сохранилась до наших дней.

Арендовал квартиру в доме № 2 некто Антон Григорьевич Бланк, занимавшийся набивкой чучел и «торговлей птиц», живший здесь с женой и дочерью. Сведений о других обитателях не сохранилось.

В поле зрения фотографов, снимавших лучшие виды Москвы, дом не попадал, его прикрывали стены и купола храма Бориса и Глеба и другой церкви на площади в честь святого Тихона, разделившей участь сотен разрушенных храмов.

О доме на Никитском бульваре, 6, заговорили громко, когда его начали ломать, чтобы построить девятиэтажную гостиницу. Четырехэтажное здание с аркой во двор, декорированное карнизами и лепниной в стиле модерн, стали оплакивать под именем «Соловьиного дома». В прошлом так его никто не звал.

В ХVIII веке владение принадлежало князю Шаховскому Алексею Ивановичу, жившему в 1690–1737 годах, одно время правившему Малороссией, то есть Украиной. Этот князь взял на воспитание осиротевшего племянника Якова, будущего обер-прокурора Синода и генерал-прокурора, автора «Записок». Его признают одним из честнейших сановников своего времени, «примером добродетели». Описывая его жизнь, Александр Радищев в качестве эпиграфа использовал строки Державина:

После пожара Москвы владение принадлежало Федору Федоровичу Кокошкину, драматургу, актеру, переводчику, ревнителю театра. Это имя не кануло в Лету. За молодого дворянина вышла замуж, дочь Ивана Петровича Архарова Варвара. В день коронации Павел I назначил его военным губернатором Москвы, командиром восьми батальонов московского гарнизона. Всего год управлял генерал Москвой, внезапно сосланный императором в деревню без права появления в столицах. Но в историю успели войти «архаровцы», подчиненные губернатора, рьяно исполнявшие не только военные, но и полицейские обязанности. Дом генерала на Пречистенке, по описаниям современников, «был открыт для всех знакомых с утра до вечера. Каждый день у них обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы».

Прославился в Москве хлебосольством и дом его зятя, Федора. Известность принес ему перевод и переделка в стихах комедии Мольера «Мизантроп». Действие заканчивалось словами героя: «Пойду искать по свету…», предвосхитившими слова Чацкого в «Горе от ума»: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок». На французский язык он перевел элегию Пушкина «Запоздалый лист», написанную поэтом в 22 года:

Когда «Горе от ума», считавшееся «пасквилем на Москву», в театрах ставить запрещалось, Кокошкин читал комедию в присутствии автора и друзей. Его исполнение пользовалось успехом у самой взыскательной публики, включая членов императорской фамилии.

Записанный в четыре года в сержанты Преображенского полка, Кокошкин недолго числился в армии и вышел в отставку по болезни. Страстью была литература и театр. Его большой гостеприимный дом, где проходили репетиции, ставились пьесы, шла азартная карточная игра, называли «храмом Талии и Мельпомены и вместе с тем богатою гастрономической отелью». У Кокошкина до переезда в Петербург снимал квартиру Николай Карамзин в доме на Воздвиженке, где разросся сквер у «Художественного». Дом на углу этой улицы и Никитском бульваре Кокошкин приобрел позднее, став директором императорских театров.

Вершина жизни пришлась на десять лет, когда Кокошкин руководил Большим и Малым театрами, «выказывая большую энергию и любовь к делу, которому служил». При нем театральное искусство в Москве процветало. Стараниями директора восстановили долго стоявший в руинах сгоревший в 1812 году Петровский театр. Однажды, услышав восторженные отзывы о певчем Новоспасского монастыря, которым оказался помощник приказчика лесного склада, директор императорских театров посетил службу. И уговорил певца учиться вокалу, поселил бедняка в своем доме. Спустя год публика рукоплескала новоявленному кумиру – Николаю Лаврову, исполнявшему баритональные и басовые партии.

Директор дружил с великими актерами Мочаловым, Живокини, Щепкиным, которого пригласил на сцену Малого театра. Занимался устройством театральной школы, существующей поныне, образованием и воспитанием актеров. Кокошкин пленился талантом молодой актрисы Марии Львовой-Синицкой, влюбился в нее, дал ей квартиру в своем доме, открыв путь на сцену. Она играла на редкость долго, свыше тридцати лет. Для ее бенефиса, первого выступления в Москве, Грибоедов и Вяземский написали по просьбе директора водевиль «Кто брат, кто сестра», где Мария сыграла и женскую, и мужскую роль.

К неудовольствию генерал-губернатора Москвы и знати, говорившей и думавшей на французском языке, Кококшин противился приезду на гастроли в Москву французских трупп. Всему иностранному в искусстве предпочитал, невзирая на веские доводы, отечественное, став в обществе героем анекдотов. Так, Кокошкин заверял собеседников «своей честью», что Уильям Шекспир ничего хорошего не написал, «хотя его не читал». В других вариантах анекдотов фигурировали Фридрих Шиллер и Вальтер Скотт.

Разменяв седьмой десяток, Кокошкин женился на возлюбленной, актрисе Потанчиковой, родившей ему сына и дочь. Спустя четыре года после брака, скончавшегося от паралича великого театрала в возрасте 65 лет похоронили в Донском монастыре.

Дом на Никитском бульваре, 6 выглядел невысоким, как все другие дворянские особняки в стиле ампир. В нем пролетели лучшие годы жизни композитора и певца, страстного игрока в карты Александра Варламова. Природа наградила сына титулярного советника, родившегося в Москве, голосом и страстью к музыке. Он сам научился играть на скрипке, виолончели, фортепиано и гитаре. В десять лет его взяли в придворную певческую капеллу. После Петербурга в Гааге, где жила вышедшая за голландского кронпринца сестра Александра I, Варламов служил регентом придворной русской церкви. Вращаясь в кругу оперных артистов, овладел «искусством пения», стал автором первой методики по вокалу «Полной школы пения», последнее издание которой вышло в 1953 году век спустя после смерти автора.

Живя в кругу богемы, Варламов заимел привычку, как писали в «Биографиях» Брокгауз и Эфрон, «к беспорядочной и рассеянной жизни», там же его называют «известным композитором-дилетантом». Иную оценку дал академик и композитор Асафьев, назвав Варламова «выдающимся преобразователем романсной мелодики», обладающей «глубоким дыханием, разнообразием и пластичностью».

Все эти качества проявились, когда Варламову пришлось из Европы вернуться на родину, где состоялся бракоразводный процесс с беспутной матерью четверых его детей. В Москве новая жизнь началась в должности помощника капельмейстера императорских театров, актеры под его аккомпанемент разучивали оперные партии, учились петь.

В тридцать лет Варламов встретил Марию Львову-Синицкую и безнадежно влюбился. По ее совету сочинил музыку на стихи умершего поэта и друга Николая Цыганова. Так появился «Музыкальный альбом на 1833 год» из девяти романсов. Один из них начинался словами: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Это песня девушки, не желавшей идти замуж, чему сопутствовало шитье красного сарафана, стала народной.

Варламов посвятил романс любимой женщине Марии Львовой-Синецкой. Мелодия покорила не только Россию, но и Европу, исполнив роль, подобную той, какую сыграли «Подмосковные вечера» в ХХ веке.

По словам очевидца, романс «произвел фурор и пелся везде и всеми, словом, сделался общей песней. Он был певаем всеми сословиями – и в гостиной вельможи, и в курной избе мужика». Пушкину «Красный сарафан» пела до замужества Наталья Гончарова, волнуя до слез. Гоголь в «Ревизоре» заставил напевать романс Хлестакова. Возлюбленная Тургенева певица Полина Виардо постоянно исполняла этот шедевр в концертах. В романе Голсуорси «Конец главы» неоднократная игра на фортепиано «Красного сарафана» заворожила мужа героини.

Вся Россия пела романсы «Что отуманилась зоренька ясная», «На заре ты ее не буди», «Вдоль по улице метелица метет» и многие другие. На музыку романса «Не бил барабан перед смутным полком» сочинили другой текст, ставший траурной песней революционеров «Вы жертвою пали борьбы роковой». Ее пели на похоронах «борцов за народное дело».

Из дома на Никитском бульваре Варламов с молодой женой, родившей ему двоих детей, уехал в Петербург, где умер за карточным столом. О нем, Львовой-Синицкой и Лаврове, живших под одной крышей, писатель Нина Молева рассказала в главе «Соловьиный дом» своей книги о Москве. Очевидно, с ее легкой руки этот образ овладел умами масс. Но я понять не могу, почему «Соловьиный дом», а не «Сарафанный». Ведь романс «Соловей» написал другой замечательный композитор.

И еще меня волнует вопрос: когда Россия снова запоет романсы?

На Арбатской площади в память о древней церкви Бориса и Глеба воздвигнута часовня. Памятная доска у входа в нее гласит, что появилась она при патриархе Алексии II и президенте России Ельцине.

Когда летописи упоминали о закладке новых храмов в Москве, они непременно называли Патриарха Московского и всея Руси и царя. Трудно поверить, что бывший первый секретарь Уральского обкома, Московского горкома, секретарь ЦК партии и кандидат в члены Политбюро, сдав партийный билет, уверовал в Бога, в то, что его новорожденного внука, названного Глебом, возьмет под небесное крыло святой Глеб, киевский князь, сотни лет тому назад убитый родным братом в борьбе за престол и объявленный Русской православной церковью святым. То была форма религиозного популизма сродни политическому, в котором проявил себя Борис Николаевич.

По его наводке моя родная газета «Московская правда» наносила удары по спецшколам и спецбольницам, которые радовали всю Москву. И в один прекрасный день в кабинете редактора газеты в дверном проеме показался первый секретарь МГК партии Ельцин, чего никогда прежде не наблюдалось за всю историю ее существования. Пришел в сопровождении заведующей идеологическим отделом МГК, молча сидевшей в углу зала, пока Ельцин выслушивал всех журналистов, сидевших за большим столом. Каждый говорил о наболевшем. Олег, сын автора школьного учебника по истории, Базилевича, давно рвался свести счеты с первым секретарем Фрунзенского райкома партии. Писал он не об истории СССР, как отец, а о торговле. И на руку сам был нечист, вымогал взятки.

Секретарей райкома, тем более первых, орган МГК никогда не задевал. Базилевич разрешение тотчас получил. Борис Николаевич за короткий срок пребывания на Старой площади многих первых секретарей райкомов Москвы снял, в некоторых районах успел сделать это дважды, и не раз секретари райкомов кончали жизнь самоубийством.

Председатель месткома Наташа (будущий главный редактор «Российской газеты») жаловалась, что не выделяют землю под дачи, медленно движется очередь на автомашины, и заказы продуктовые плохие, «ножек» не дают, а в праздник на стол хочется поставить холодец. Ельцин все всем обещал. Я обратил его внимание, что в центре города ЦК партии, Министерство обороны, КГБ строят большие административные здания, а старая Москва разрушается.

Сидели мы, не вставая из-за стола, часа четыре. Ельцин никого не перебивал, умел слушать. Разговор заключил словами, что нами доволен, «коллектив боевой». Но вскоре сменил главного редактора. Про обещанные блага – дачи, машины и заказы – забыл.

Протягивая ноги волейболиста сборной СССР в «москвич», Ельцин, отстраненный от власти, ездил по Москве, ходил в районную поликлинику, демонстрируя демократизм. Никто не подозревал, на какие иномарки он пересядет, какими врачи попользуется, в какие школы пойдут его внуки.

«Соловьиный дом», Никитский бульвар, 6

Между снесенным «Соловьиным домом» и доходным многоэтажным домом № 8 притаился за оградой под номером 8а Центральный дом журналиста. Войти в него, не так как сейчас, мог в прошлом только обладатель членского билета Союза журналистов СССР. Пивной зал в подвале с настенными рисунками датского карикатуриста Бидструпа всегда был полон. Пиво, самое лучшее, наливали из бочек. В ресторан дома, филиал «Праги», часто приходили Юрий Григорович, Расул Гамзатов, Белла Ахмадуллина, Людмила Зыкина, Эдуард Хиль, зять Хрущева Алексей Аджубей, когда был редактором «Комсомольской правды» и «Известий»… Фирменное блюдо, поджарка по-суворовски их трех сортов мяса, подавалась на огне, горевшем под сковородкой.

О подземных залах ресторана в сводчатых подвалах ХVIII века журналисты не догадывались. Туда я попал впервые, когда там принимали начальника Главного управления общественного питания, чему я поспособствовал. У него просили хорошую посуду, приборы, скатерти. Купить все это в магазине было невозможно. В тех залах принимали, как сейчас говорят, исключительно «випов», важных персон. Все, что говорили подвыпившие журналисты и гости, на Лубянке знали. Для этого в ЦДЖ существовала тайная комната со всегда закрытой дверью, не бывшая секретом для сотрудников, где стояла звукозаписывающая аппаратура.