В тот же вечер, вернувшись домой из школы, Ник обнаружил в гостиной высокого брюнета с чемоданом. Раньше Ник его никогда не видел.
– Вы антизверятник? – спросил мальчик, чувствуя, как забилось от страха сердце. Он поискал глазами Горация, но того нигде не было. А вдруг антизверятник уже схватил кота; может, Гораций прямо сейчас сидит в чемодане. Хотя чемодан был маловат, так что это маловероятно.
С кухни откликнулась мать Ника:
– Это мистер Деверест, Ник. Он из газеты. Хочет взять интервью у твоего отца. – Она вошла в гостиную, вытирая руки. Ее лицо светилось от радости. – Он напишет про ситуацию Горация и что с ней можно сделать.
– Откуда вы узнали про Горация? – спросил Ник мистера Девереста.
– Есть методы, – сказал с улыбкой мистер Деверест. Он оглядел комнату, поднял одну серую бровь. – Кота нигде не видно. Он что, на улице?
– Мистер Деверест сфотографирует Горация, – сказала мать. – Чтобы пробудить в обществе сочувствие.
– Кот на улице? – повторил мистер Деверест, взяв чемодан и доставая из него фотоаппарат и диктофон.
– Гораций не выходит на улицу, – ответил Ник. – Только один раз вчера, но это была ошибка. – Он не знал, стоит ли показывать Горация газетчику. Чем меньше внимания привлекал кот, тем лучше – по крайней мере, так часто говорил отец. Но со вчерашнего дня все изменилось.
– Ник хочет дождаться, когда с работы вернется отец, – объяснила газетчику мать. Мягко положила руку на плечо Нику. – Если Пит разрешит, мы покажем вам кота.
Но как раз в этот момент Гораций появился в гостиной. Он услышал голос Ника и, как обычно, вышел его встретить.
– Не очень-то большой кот, – сказал газетчик с каким-то разочарованием.
– Вы просто давно их не видели, – сказал Ник. – Вообще-то Гораций довольно большой.
Гораций искоса бросил на газетчика подозрительный взгляд. Остановился и сел, не заходя в комнату дальше.
Самому Нику кот казался огромным, но по правде Гораций был недоростком. Как ни странно, при этом у него был двойной подбородок – валик белого меха от уха до уха. Почти весь он был черный – весь, кроме животика, лапок и того же пушистого двойного подбородка… и вдобавок белой маски, как у бандита, накрывающей нижнюю часть мордочки. Повадки у Горация были важные – как будто он внимательно продумывал каждый свой шаг перед тем, как его сделать… или не сделать, как сейчас. У него росли необыкновенно длинные белые усы с обвисшими концами, придававшие внешность мудреца – старца большого ума, который не бросает слов на ветер; кот как будто за всем наблюдал, всех и всё понимал, но от себя ему добавить было нечего. Всё понимал, но не комментировал – словно отстранился от мира.
Когда-то – особенно в первый год жизни – Гораций задавал Вопрос. У него была привычка садиться перед человеком, поднимать зеленые глаза – круглые и выпуклые, как пришитые стеклянные пуговки, – и уголки его маленького ротика опускались, как от беспокойства. Наморщив лоб от раздумий, кот издавал баритоном одно-единственное «мяу», а потом ждал ответа – ответа на Вопрос, который никто не мог постичь. «Что это спрашивает Гораций?» – рано или поздно говорил каждый в семье. Кот каждый раз ждал ответа, но, конечно, не дожидался. Мало-помалу, через несколько месяцев, он перестал задавать Вопрос. Но бывшей озадаченности не потерял по сей день.
Теперь Гораций приглядывался к газетчику со своей традиционной озабоченностью. То было не простое замешательство; Гораций не спрашивал: «Кто вы?» или «Что вы тут делаете?». Он словно хотел узнать что-то серьезное – может, даже философское. Но, увы, его Вопроса не понять никому. Уж точно не газетчику; мистер Деверест отреагировал на пытливый взор кота с тревогой – как и все при встрече с Горацием.
– Чего он хочет? – спросил мистер Деверест, словно испугавшись.
– Этого не знает никто по сей день, – ответил Ник.
– Можно его сфотографировать? – спросил газетчик.
– Конечно, – сказал Ник. Но сам жалел, что папа еще не вернулся.
Папа Ника работал пятнадцать часов в неделю – особая привилегия; большинству не разрешалось работать больше десяти часов в неделю. Были в мире и счастливчики, которым доставалось по двадцать часов, а самым богатым или могущественным людям – целых двадцать два. Получить разрешение на работу было величайшей честью, которой только мог удостоиться человек, – потому что теперь на свете было столько людей, что на всех занятий не хватало. Многие невезучие не проработали ни дня в своей жизни. Конечно, они подавали заявления о приеме; умоляли, чтобы их куда-нибудь взяли. Писали долгие сочинения о своей учебе, талантах и умениях. Их заявления кодировались и загружались в огромные компьютеры… И люди ждали. Шел год за годом, а места так и не появлялись; они ждали впустую. Так что по нынешним стандартам папе Ника очень повезло.
И все же Ник знал, что папа не любит свою работу; папа не считал ее настоящей – не такой, как в прошлом. Работа понарошку; да, папе платили зарплату, у него был свой стол в офисе, но…
– Если меня не станет, – сказал однажды папа, – все спокойно обойдутся и без меня. Должность после моего исчезновения можно отменить без всякого вреда. Ее отсутствия даже не заметят. Моего отсутствия даже не заметят, – сказал и помрачнел.
Мама ему возражала:
– Но сейчас так можно сказать о любой работе! Компьютеры могут почти все.
– Хотелось бы жить в мире, где еще существуют настоящие дела, важные занятия, – сказал тогда отец. – В прошлом люди под названием «ремесленники» собственным руками создавали красивые вещи; делали всякие ценности, например туфли и мебель. Чинили машины и телевизоры. Когда-то руки человека чего-то стоили. Посмотрите на мои руки. – Он поднял их перед Ником и миссис Грэм. – Эти руки, – закончил он, – ничего не делают и не чинят. Я спрашиваю себя: зачем я нужен? Я существую, чтобы работать? Нет. Это работа существует только для того, чтобы подарить мне иллюзию, будто я чем-то занят. Но что я могу на самом деле? Эд Сейнт-Джеймс за столом справа от меня проверяет документы и, если они правильные, подписывает. После подписи он передает их мне. А я проверяю, чтобы он не забыл поставить подпись после проверки. За четыре года Эд Сейнт-Джеймс не сделал ни одной ошибки; он всегда подписывал документы перед тем, как передать их мне.
– Но вдруг однажды возьмет и забудет, – сказала мать Ника.
– И что тогда? – возразил отец. – Что, если Эд Сейнт-Джеймс не подпишет документ? Компания разорится? На улицах воцарится хаос? Документы ничего не значат. Они существуют для того, чтобы была работа. Один человек их диктует. Другой их печатает. Эд Сейнт-Джеймс их подписывает, а я проверяю подпись. Потом передаю Роберту Холлу за столом слева от меня, и он их складывает. Слева от него сидит кто-то еще, кого я вообще никогда не видел; и этот неизвестный убирает сложенные документы в конверты, если их отсылают почтой, или в папку, если оставляют в картотеке. – В этот момент отец Ника казался ну очень мрачным.
Очень пристально глядя на Горация, газетчик сказал голосом, полным сомнений:
– Какой-то он неспортивный.
Это ужасно рассердило Ника.
– А как ему быть спортивным? – резко спросил он. – Ему нельзя выходить на улицу или что-нибудь делать. Вот когда мы эмигрируем… – Ник осекся, осознав, что он только что сказал газетчику.
Поднялись обе брови.
– Да? Вы улетаете с Земли из-за Горация? – спросил газетчик.
После паузы мама Ника ответила:
– Вообще-то причин много.
– Но кот, – сказал газетчик. – Он же тоже причина, а? – Теперь он включил диктофон. Еще копошась с микрофоном, спросил: – Уже выбрали какую-то конкретную колонию, миссис Грэм?
– Планета Плаумена, – ответила мать.
В этот раз у газетчика отпала челюсть.
– Планета Плаумена? Но она же такая далекая. И такая дикая. – Мистер Деверест повернулся к Нику и долго и внимательно изучал его взглядом. – Ты понимаешь, какие странные животные там живут? Животные, у которых даже необычные названия намекают на их противоестественное естество?
– Вы всегда говорите такими длинными словами, мистер Деверест? – спросил Ник. Его раздражали длинные слова. Он знал, что короткие слова не хуже, а то и лучше.
– Скажем так, – ответил газетчик. – На Планете Плаумена живут не кошки, собаки и попугаи. Кошки, собаки и попугаи – простые земные создания, которых мы любим и уважаем. Они милые и ценные, как, например, ваш кот. – Газетчик наклонился и погладил Горация по голове. У того от неприязни дернулись уши и задрожали усы. – Они любят нас, а мы любим их, хоть против них и есть закон. Пожалуй, мы больше любим их память.
– Вы хотите сказать, любим нашу память, – сказала мать Ника. – Нашу память о животных, которые жили в прошлом. Или, как в случае Горация, мы любим их реальное, но незаконное присутствие.
Все еще обращаясь к Нику, газетчик продолжал:
– На Планете Плаумена ты и твои родители не встретите много других людей. По ночам, когда вы ляжете спать, всюду опустится тьма. Вы не увидите света других домов. Над головой не будут летать ховеркары. У тебя не будет телевизора, потому что там нет телевидения. По утрам не будет газеты. А что касается школы…
– Мы все это знаем, мистер Деверест, – перебила мать Ника.
– А как же уабы? – спросил газетчик. – Про них вы знаете?
– Нет, – сказал Ник. Ему стало интересно, кто такой уаб. Он попытался представить его по названию: большой и круглый, с короткими ножками и поеденной молью шкурой, большим плоским носом и маленькими глазками.
– Уабы обитают на всей Планете Плаумена, – сказал газетчик. – Стоит вам встретить хоть одного, как вы сразу запроситесь назад, на Землю. Уаб – глупое и гадкое создание. Он выглядит так, будто у него нет души. Хотя он и любит рассказывать длинные скучные истории, его главный интерес – еда. Он говорит о еде; мечтает о еде.
– Как он выглядит? – спросил Ник.
– Он большой и круглый, – ответил газетчик, – с короткими ножками и по- еденной молью шкурой, большим плоским носом и маленькими глазками.
– Так я и думал, – сказал Ник. – По названию сразу ясно.
– А вдобавок, – сказал газетчик, – там есть принтеры. И тробы. И отцы-двойники. Там есть нанки, Ник. Нанки с Планеты Плаумена очень хорошо известны ученым с Земли. Это воинственные создания, но чрезвычайно маленькие… Чему остается только порадоваться. И еще нанки – не самые разумные существа. Этому тоже можно порадоваться.
– Кажется, я читал про нанков, – сказал Ник. Хотя на самом деле не читал. Но сказав так спокойным голосом, он хотел показать газетчику, что не боится.
– И спиддлы, – продолжил газетчик. – Ради всего святого, что вы там будете делать среди спиддлов? Хорошенько задумайтесь перед тем, как ответить. Правда, я слышал, что спиддлы дружелюбны к человеку, что их настоящий враг – верджи. Но правда и то, что спиддлы… – Он замолчал, потому что открылась входная дверь.
На пороге стоял большой и грузный человек в металлической форме и шлеме, которого Ник никогда не видел раньше. У него было злое и суровое лицо, будто его вовсе ничего не заботило. Будто он жил в мире изо льда и железа.
– Я антизверятник, – сказал он. И голос у него был холодным, как потухший пепел.