По мере продвижения нашего поезда на юг деревья становились меньше ростом, а высокие ели совсем исчезли. Подъезжая к Пятигорску, я уже видел в окне вагона только голые низкорослые деревья да скудный кустарник на едва припорошенной снегом прошлогодней траве. Через неделю утомительного пути и за несколько дней до Нового года я и мать, наконец, ступили на перрон пятигорского вокзала.
От былой радости начавшегося путешествия у меня не осталось и следа. Только скорое наступление новогоднего праздника да предстоящая жизнь в неизвестном городе придавали мне ещё бодрость и надежду увидеть нечто более интересное, чем поездка в прокуренном и холодном вагоне поезда.
В первую очередь, оказавшись на привокзальной площади, я начал искать горы до облаков. Но сколько не крутился, ни одной не нашёл и стал теребить чемодан матери.
– Ма! Ты говорила, что в Пятигорске горы до облаков. А где они?
– Горы? – о чём-то думая, переспросила она. – Ах, горы? Видишь, к нам едет трамвай?
– Это который красный, как маленький поезд? – указал я на вынырнувшие из-за поворота улицы, гремящие и почему-то звонящие два вагончика.
– На нём мы сейчас будем добираться домой. Там ты и увидишь Машук. Гору Машук, – поправилась она.
Тем временем трамвайчик успел выгрузить на остановке людей, лихо развернулся и подъехал к нам. Небольшая толпа народа хлынула в сложившуюся пополам, как гармошка, деревянные двери.
– Ну-ка, сынок, залазь наверх по ступенькам да, смотри, не упади, – приказала мне мать, держа в обеих руках тяжёлые чемоданы.
Какой-то молодой мужчина подал сверху руку и помог ей затащить вещи. Толпа пассажиров «внесла» нас внутрь небольшого вагона, где по обе стороны вдоль стен располагались жёлтые деревянные лавки. Мест нам не досталось, но какая-то сердобольная пожилая женщина попросила сидящих раздвинуться и усадила меня возле себя.
Мать поставила чемоданы рядом, и я, успокоившись, стал смотреть в окно на несущиеся мне навстречу дома, деревья и голые кустарники вдоль дороги. На каждой остановке молодая девушка в кабине водителя дергала за железную ручку на толстой верёвке, отчего трамвай издавал переливистый звонок, предупреждающий пассажиров об отправлении. Постепенно их становилось меньше, и мать смогла сесть рядом со мной.
– Нравится Пятигорск? – спросила она.
– Здорово! – ответил я, упершись носом в протёртое моей рукой запотевшее стекло окна вагона.
Спустя некоторое время она позвала:
– Скоро выходить… Пойдём к двери.
Когда мы вышли из трамвая, то я сразу почувствовал сырость пятигорской зимы, несмотря на то, что снега было мало. Вместо него, кое-где виднелись слегка припорошенные лужи на мокром чёрном асфальте.
– Почему так мало снега? – удивился я. – На Новый год, мама, его тоже мало будет?
– Хорошо, если ещё будет. Это Юг, тёплые края. Есть страны, в которых снега вообще не бывает.
Такое известие немного расстроило: мне никогда не приходилось встречать Новый год без снега.
– А как же на санках кататься?
– Да никак! Но ты не переживай. По радио передавали, что в этот раз снег выпадет к Новому году. Чувствуешь, какой стал холодным ветер?
– Чувствую, – отозвался я.
– А во-он гора Машук. Только сейчас она вся в облаках, и в тумане её вершина не видна.
Я вгляделся. Там, куда показывала рука матери, возвышалось нечто огромное и поросшее голыми деревьями, между которыми изредка выглядывали белые многоэтажные дома.
– Это санатории, – пояснила мать. – В них отдыхают и лечатся больные люди.
Когда наступит лето, мы обязательно сходим туда. Я покажу тебе наш городской Цветник, каменного Орла и даже Провал. Ну а там, – показала она в противоположную сторону, – находится гора Бештау. Она ещё выше Машука, но её отсюда не видно, потому что она находится далеко на другом краю города.
– А к ней ты меня сводишь?
– Нет, сынок. Она большая и опасная. Детей водить туда нельзя.
– Детей нельзя водить? – удивился я. – А почему?
– Потому, что кончается на «у», – рассмеялась мать.
* * *
Тогда она и предположить не могла, что её сыночек в десять лет, сговорившись с двумя закадычными дружками, Вовкой и Витькой, ничего не сказав родителям, уйдёт ранним летним утром «штурмовать» самую высокую вершину пятиглавого Бештау высотой в одна тысяча четыреста метров.
Помню, мы решили подниматься к вершине по прямой линии, наугад и совершенно не зная дороги. Из-за этого нам пришлось продираться сквозь дикий колючий шиповник, во множестве разросшийся на склонах горы. При подъёме неожиданно наткнулись на заброшенный рудник, где, по словам Витьки, якобы раньше добывался уран. Опасаясь возможной охраны, мы перешли на шёпот и стали продвигаться ползком (как разведчики!), пока не обошли этот таинственный и глубокий кратер.
И вот перед нами открылась лысая и остроконечная покрытая густой высокой травой самая высокая вершина Бештау. Теперь мы были почти у цели и, несмотря на усталость, ускорили восхождение. Для удобства стали цепляться за большие глыбы камней, как бы разбросанных по траве крутого склона. Хватаясь за них, было легче подниматься. Но когда один из камней вырвался из-под руки Витьки и скатился с крутизны рядом со мной, стало ясно: их лучше не трогать.
Постепенно склон вершины становилась всё круче и круче, но нам казалось, что ещё немного – и мы окажемся на самом верху. Но не тут-то было! Крутизна подъёма продолжала увеличиваться, и нам пришлось взбираться наверх уже на четвереньках, цепляясь за траву, чтобы не скатиться вниз.
Наконец, наш маленький отряд достиг вершины. Она представляла собой горизонтальную площадку, так же покрытую густой и шевелящейся от сильного ветра травой. Кое-как мы вскарабкались на неё и рухнули на спины, раскидав в стороны усталые руки и ноги.
Несколько минут все молчали, тяжело дыша и наслаждаясь покоем. Отдышавшись, заговорили. Над нами свистел ураганный ветер, и мы стали обсуждать, можно ли при таком ветре удержаться на ногах, чтобы полюбоваться окрестностями. Дело в том, что самая высокая вершина Бештау представляет собой довольно маленькую площадку, с которой можно легко свалиться под напором сильного ветра. Посоветовавшись, всё-таки решили подняться, взявшись за руки.
И вот, вцепившись друг в друга и преодолевая инстинктивный страх, мы встали! Свистящий ветер продолжал пугать нас, но когда мы увидели под своими ногами родной город и его окрестности, раскинувшиеся до самого горизонта, страх быстро пропал. Обдуваемые со всех сторон пронизывающим ветром, голодные и очень усталые, мы стали кричать и показывать друг другу знакомые места лежащего перед нами как на ладони Пятигорска. В тот радостный миг наши детские сердца переполнились великой гордостью за проделанный подъём. Мы почувствовали себя, стоя на самом верху Бештау, великими путешественниками. И это детское чувство гордости мне запомнилось на всю жизнь!
Пока мы были на вершине, солнце стало клониться к закату и напомнило о том, что нас могут уже искать родители. Надо было спешить домой. Однако спуск вниз оказался опаснее. Мелкие камни теперь летели нам вслед, поскольку приходилось буквально сбегать вниз. Мы остановились, напуганные камнепадом, и стали высматривать более безопасный спуск. Оглядевшись, заметили каменную тропинку, спускающуюся вниз по более отлогому соседнему склону горы и пересекающую ещё одну её небольшую вершину. При нашем восхождении этой тропы не было видно. И только теперь мы догадались, что именно здесь пролегала дорога, по которой пробирались наверх более сведущие путешественники.
Переход по другому спуску значительно удлинил путь, и мы вернулись домой только к восьми часам вечера. Бедные родители от кого-то уже узнали, куда мы ушли. Они сильно волновались весь день и обещали сочувствующим соседям устроить нам хорошую взбучку.
Но когда мы вернулись целыми и невредимыми, но очень уставшими, с исцарапанными до крови руками и лицами, то, поворчав для приличия, родители притихли. Мать помыла меня и усадили за ужин. Ведь победителей не судят. Не правда ли?!
* * *
Новый год я уже встречал в кругу своей новой семьи и компании соседей-строителей. Наша квартира находилась на пятом этаже серого с толстыми стенами дома, пострадавшего во время войны от бомбёжек. Помещение было довольно обшарпанным, и можно было предположить, что до нас здесь долго никто не жил. Ободранные обои, наспех вставленные в окна куски стекла с неровными краями да облупившаяся краска на полу требовали ремонта. Но его пока не делали, решив на время поселить в дом строителей с их семьями.
Наша мебель состояла всего из одного стола и нескольких табуреток, сбитых отчимом из строганных досок. На одной из стен висела самодельная вешалка. Но кроватей не было, из-за чего приходилось спать на полу на где-то раздобытых родителями старых матрасах.
Вскоре пришли гости из соседних квартир, а с ними – и знакомые мне по дворовым играм дети. Было очень весело. Сначала мы галдели и бегали по лестничным пролётам дома со сломанными перилами, а потом всех гостей пригласили к праздничному столу.
Кому постарше, разрешили выпить тёмно-красного вина в честь наступающего праздника. Я хорошо помню, что оно называлось «Вермут». Один из рабочих налил его в рюмку и подал мне.
– Ну-ка попробуй, сынок.
– Коля, – вмешалась сидящая рядом женщина, – ему ещё рано.
– Ничего! – ответил тот, будучи уже навеселе. – Пусть попробует. Оно ж, Маша, сладкое…
Я посмотрел на отчима. Он держал полный стакан и одобрительно улыбался. Потом – на мать. Она погрозила пальцем, но за меня вступились двое мужчин, а одна молодая женщина крикнула:
– Да, брось ты, Лидка! С одной ему ничего не будет. Пусть человек выпьет за Новый год!
– Ну ладно, – согласилась мать, – только одну! – И погрозила мне пальцем.
Лишь после её слов я взял рюмку и осторожно отпил. Мужчины с любопытством стали наблюдать.
– Ну как? – спросил один из них.
– Сладкое, – смущённо ответил я.
– А я что говорил! – рассмеялся тот, кто был навеселе.
– Давай, давай, Владик! – подбадривали остальные, заметив, как я медленно и несмело начал опустошать рюмку.
Вино подействовало не сразу, но поразило меня сладостью и горячим ароматом, который постепенно стал растекаться по всему телу. Было очень приятно ощущать это тепло, от которого стала кружиться голова. Таких ощущений я не испытывал раньше и, когда начали разливать по второму разу, захотел попробовать ещё.
Но вторую рюмку мне уже не налили. Помня пьяные дебоши деда, я знал, что пить – плохо, но вот, если бы налили ещё, не отказался. Просить же самому мне не позволила гордость маленького человека, у которого уже начиналось складываться презрение к пьянству. И этот первый в жизни глоток удивительного «Вермута», вкус которого я помню до сих пор, был и первым испытанием формировавшейся во мне силы воли.
* * *
После праздника мать попыталась устроить меня в детский сад, но свободного места ни в одном из них не нашлось. «Деньги надо давать, – подсказала соседка по дому. – Пятигорск – город блатной. Не дашь – от ворот поворот». Но на взятку у нас денег не было, да и к осени мне пора было идти в школу. Поэтому решили, что до начала учёбы я буду находиться под присмотром этой же соседки, которую звали тётя Валя. Она не работала по инвалидности и с удовольствием согласилась присмотреть за мной. Дело в том, что я подружился с её сыном, впрочем, как и со всеми ребятами двора. Тетя Валя всегда ласково называла его Петенькой, за что он получил от нас, мальчишек, прозвище Петюньчик. Правда, оно ему не очень нравилось, но в нашей дворовой компании была своеобразная демократия: если все признали данное кому-нибудь из нас прозвище, то оно «прилипало» навсегда. Конечно, кого постарше да посильнее, обзывать открыто побаивались. За такое можно было «схлопотать» и по шее.
Сына тети Вали я не обзывал. Тот был добрый и безобидный мальчик. Обращаясь к нему, называл просто Петькой. Иногда приходилось защищать его от любителей подразнить слабого, за что его мать относилась ко мне с симпатией и часто приглашала в гости. Моя же мать старалась не оставаться в долгу. Иногда совала ей «трёшку» и оставляла в нашей квартире больше продуктов с тем, чтобы я мог угостить и Петьку. Таким образом, мне пришлось снова сидеть дома, дожидаясь начала учебного года.
После работы на стройке мать с отчимом отправлялись, как тогда было принято говорить, «шабашить», то есть подрабатывать на стороне. Шабашка для отчима находилась всегда. Иван Григорьевич, так уважительно звали его приглашающие, был на все руки мастер. Помнится, не было ни одного взятого им нового дела, с которым бы он не справился.
Любознательный от природы Иван обладал хорошей памятью и хваткой русского самородка-самоучки. И имей отчим приличное образование, возможно, достиг бы чего-то большего. Однако его образование ограничивалось только четырьмя классами начальной школы.
Отчим оправдывал свою малограмотность тем, что начал работать рано, с четырнадцати лет, чтобы прокормить вырастившую его большую семью. Ему приходилось помогать отцу, класть печи. Потом – война. «Ну, а после, – рассказывал он, – какая учёба? Надо было поднимать младших братьев». Видимо, из-за этого его родня и ополчилась против матери: она уводила из семьи хорошего кормильца.
Отлично сознавая, что его способностям не хватает дальнейшего образования, Иван Григорьевич болезненно относился к этому пробелу. А будучи от природы ещё и хвастливым человеком, завидовал образованным людям, перед которыми его способности и смекалка как бы блекли. Эту зависть он пронесёт через все годы моей учебы в средней школе. Но это будет потом. Пока же я находился целыми днями на улице и постепенно осваивался в окрестностях нашего дома.
А поселили нас, семьи рабочих, приехавших из разных городов страны, в самом центре Пятигорска. Рядом, через дорогу, находилась школа №1. Поговаривали, что в нашем доме когда-то проживали работники КГБ, а их дети учились в этой школе. Недаром, она называлась образцовой и была обнесена высоким кирпичным забором, перелезть который нам, мальчишкам соседнего двора, было не под силу.
Наступил 1953 год. И вот, в начале марта, в день смерти товарища Сталина, мы смогли увидеть сразу всех учащихся школы №1. Уже с утра, после объявления по радио о кончине Вождя всех народов, из репродукторов непрерывным потоком лилась траурная музыка. Но никто и предположить не мог, что похоронная процессия пройдёт в тот день и мимо нашего дома.
Мы не поверили ушам, когда вдруг услышали вдалеке, в начале улицы, траурный марш, исполняемый духовым оркестром. На его заунывные звуки весь двор вывалился на тротуар. Действительно, по уличной дороге к нам приближалась траурная процессия. Впереди всех невозмутимо шёл и играл похоронный марш духовой оркестр. За ним, с красным знаменем и чёрными лентами, шагал в такт музыки высокий мужчина средних лет с заплаканными глазами. «Сам директор школы, Николай Иваныч, знамя несёт», – тихо прокомментировал кто-то из женщин, выбежавших вместе с нами. За директором шли юноши в белых рубашках и с чёрными бантами на груди. Они несли знамёна и венки с чёрными лентами. «Это комсомольцы», – послышался голос остановившегося прохожего.
Другая, самая длинная часть колонны, состояла из пионеров. Последние держали в руках красные плакаты с написанными бронзой словами прощания с дорогим Вождём и Учителем. Одеты они были, как и комсомольцы, в белые рубашки и блузы. В узлах их красных галстуков виднелись вплетённые чёрные ленточки, с которыми легкомысленно играл весенний ветерок.
Разинув рты, мы стали глазеть на эту красно-чёрную процессию. Кое-кто из участников шествия плакал. В основном, это были преподаватели, идущие во главе своих классов да некоторые «сознательные» пионеры, девчонки. Остальные шли молча и тихо переговаривались между собой.
Когда траурная колонна скрылась за поворотом школьного забора, и до нас стала долетать только затихающая медь оркестра, кто-то из взрослых сказал:
– Вот и не стало товарища Сталина!
– Да, хороший человек был, – ответила одна старушка и утёрла глаза краем платка, покрывающего её голову.
Затем она стала креститься за упокой Вождя народов, но стоящий рядом молодой мужчина в очках сделал ей замечание:
– Бабушка! Чего ты крестишься? Сталин был коммунистом и в бога не верил.
– Там, – ответила она, показывая корявым пальцем вверх, – мы все одинаковы перед Господом – и коммунисты, и не коммунисты. Царство ему небесное, – повторила она ещё раз и добавила крест со лба.
Окружающие замолчали, словно рассуждая про себя, кто же из них прав. Затем со словами соболезнования люди начали потихоньку расходиться. Некоторые, воспользовавшись встречей, стали переговариваться между собой. Особенно выделялась одна полная женщина, неожиданно начавшая из-за чего-то громко возражать своей товарке:
– Таня! Да, что ты говоришь? Прятала я эту бутылку проклятую от него целую неделю. Под умывальником. И что ты думаешь? Каждый день смотрела – она стояла на месте. Мне уже его самой стало жалко. Вижу, что чует он: где-то прячу. – «Нет, – думаю, – потерпишь, голубчик!» – А к нам брат обещался на днях зайти в гости. – «Вот когда придёт, – успокаивала я себя, – тогда вам и выставлю: жрите на здоровье».
А потом он, Зина, чего-то успокоился и даже, смотрю, повеселел, улыбается. Бутылка – на месте. Водка в ней целая. Но ночью всё-таки не выдержала. Потихоньку встала, достала её родимую, пробку-то пощупала, а она бряк – да на пол. Понюхала из горлышка – простая вода. Я – к нему. Дергаю за одеяло, а он, рожа проклятая, как засмеется и говорит: «Ну, что, дура, святую воду пасла? Дак, её ж можно и из-под крана налить!».
– Тьфу! – отвечаю. Вот придёт твой брат, так я вам из-под крана не одну, а две бутылки налью.
В это время в начале нашей улицы снова послышалась траурная музыка.
– Это что? Снова идут? – пробормотал стоявший ещё на месте мужчина в очках.
– Опять идут! – радостно закричал Петька.
По всей вероятности, он был не против того, чтобы ещё раз поглазеть на необычайное шествие. Такое ж не каждый день бывает!
– Да, тихо ты! Чего орёшь? Сталина же хоронят, – зашипели на него ещё не разошедшиеся по домам взрослые, возвращаясь на тротуар.
Второй проход траурной процессии обнаружил некоторые изменения в рядах идущих. Директор уже не плакал, но держался, по-прежнему, сурово и отрешенно. Комсомольцы, устав нести склоненные знамёна, подняли их повыше, для удобства, почти как на параде. Пионеры, не стесняясь, переговаривались между собой, а кое-кто даже улыбался, забыв о траурной торжественности момента.
Когда колонна начала проходила мимо нас уже в третий раз (директор школы, наверное, ещё помнил Святую Троицу), похоронная процессия выглядела плачевно. Усталые музыканты духового оркестра в некоторых местах траурного марша издавали какие-то сиплые звуки. Директор, упрямо наклонившись вперёд, нёс знамя так, что оно почти волочилось по асфальту. Комсомольцы же, не выдержав столь трудного для их молодых, но ещё неокрепших рук задания, положили древки знамён на плечи, а пионеры, с кислыми лицами, опустили плакаты и шагали молчаливой усталой толпой.
Конечно, тогда я был несмышленышем, о политике знал только со слов пьяного деда, но фальшь этого траурного шествия я почувствовал хорошо.
* * *
Наступило лето. Стало непривычно жарко, но нас, детей, это совершенно не смущало. Вокруг мы находили немало интересных развлечений. Например, за нашим домом, во дворе, стояло старое здание конфетной фабрики. Оно притягивало, словно магнит, своим чудесным ароматом изготавливаемых там сладостей. Закрытые мелкой металлической сеткой окна располагались очень низко над землей, и в летнее время, особенно в жару, их открывали внутрь для проветривания цехов.
Цех для варки необыкновенно пахнущей конфетной массы был очень горячим и несмотря на открытые окна, жара заставляла работниц, одетых в белые халаты, подходить к ним. Ну, а тут-то мы, как стая воробьёв, и облепляли окошки с уже заранее проделанными нами в сетках отверстиями и просили жалобными голосами: «Тётенька, дай конфетки!»
Обычно женщины, смеясь над нашей суетливостью и криками «А мне? А мне?», с охотой угощали нас, но делали это, когда в цехе не было мастера. Когда же он появлялся, многие, улыбаясь, старались отмалчиваться, или кто-нибудь из них украдкой подходил к окну со словами: «Берите и убегайте, а то мне влетит из-за вас от того дяденьки», – и кивал в сторону стоявшего к нам спиной мужчины без халата.
Мы уже давно знали, что этот жадный дядька был мастером цеха, и старались не попадаться ему на глаза. Он всегда покрикивал на сердобольных работниц, а подойдя освежиться к окну, орал и на нас: «Ну-ка, кыш отсюда! Сейчас выйду на улицу – я вам покажу!» По этой причине, мы не осмеливались просить и у мужчин-кондитеров. Если они подходили к окну, то, пригнувшись, бежали к следующему.
Постепенно мы научились узнавать в лицо наших благодетельниц и старались разыскать их среди остальных женщин-кондитеров. Мне хорошо запомнилась одна из «добрых» работниц – красивая и всегда смеющаяся над нами, просящими у неё чаще, чем у остальных. «Что, желторотики! Опять прилетели?» – со снисходительной улыбкой спрашивала она. И никого не боясь, и не оглядываясь, раздавала нам конфеты. К нашему удивлению, мастер не делал ей замечания и на неё не кричал.
У фабрики мы обычно собирались с утра. А после обеда, наскоро перекусив тем, что нам оставляли родители, снова выбегали на улицу. На этот раз нас уже интересовали ярко-зелёные с красными или синими подкрылышками и большими блестящими глазами местные кузнечики. Они прятались от жары в уличных газонах Пятигорска и легко становились нашей добычей.
Поймать необыкновенно красивого кузнечика – было заветной мечтой каждого из нас. На удивление, насекомые мало походили друг на друга. Это только несведущему человеку они могут показаться одинаковыми. На самом деле, нам попадались такие экземпляры, что мы сразу бежали на восторженный крик обладателя необычной ценной добычи.
Окружив счастливчика, мы подолгу любовались пойманным красавцем. Прежде всего, интересовались окраской подкрыльев (особенно ценилась синяя). Затем старались погладить кузнечика по его твёрдой хитиновой грудке; тянули за длинные красные или коричневые ножки, которые, к нашему сожалению, легко отрывались; и даже давали насекомому покусать мохнатым ртом, из которого выделялась тёмно-коричневая капля какой-то густой жидкости, свой палец.
Разморённые жарой и погоней за этими существами, мы ложились на траву и начинали показывать друг другу трофеи. Тут же происходил и обмен. Безногих или замученных в спичечных коробочках кузнечиков отпускали на волю, а особо интересных – выменивали друг у друга. Но всегда среди нас кто-то становился героем дня. Ему мы, по-детски, завидовали и, расходясь, мечтали сами поймать когда-нибудь необыкновенного кузнечика.
Были у нас и другие развлечения. Однажды к нам двор въехала машина с песком, который был выгружен прямо под пожарной лестницей. Песок, видимо, нужен был для предстоящего ремонта дома. Нам же, мальчишкам, он пригодился для интересного, но опасного развлечения.
Теперь можно было взобраться на песочную кучу, дотянуться до пожарной лестницы, ранее нам недоступной, и подняться по ней хоть до самой крыши. Но таких смельчаков среди нас не находилось. Побаиваясь высоты, мы забирались на столько, сколько позволяла личная храбрость. Потом по очереди прыгали в мягкий и прохладный песок. Конечно, чем выше был прыжок, тем престижнее для смельчака было приземление, особенно в глазах прыгавших с нами девчонок.
Последние, конечно, были трусихами. Но именно на фоне их страха перед высотой и из-за соперничества между нами, мальчишками, мы с каждым днём старались забраться всё выше и выше. Не знаю, чем бы закончилось наше соревнование, но в один прекрасный день пожарная лестница оказалась заколоченной длинными досками, что лишило нас столь захватывающего развлечения.
* * *
А по выходным дням мать иногда брала меня на базар. В Пятигорске фрукты были дешёвыми: «выбирай – не хочу!» Мы чинно ходили с ней мимо длинных рядов, заваленных абрикосами, вишней, черешней, грушами, клубникой, ананасами… Уф! Всего не перечесть! И везде натыкались на поразительно настойчивые предложения продавцов обязательно купить фрукты именно у них. При этом каждый хвалил свой товар и подсовывал мне попробовать фрукты, в расчёте на то, что я попрошу мать купить их именно у него.
Среди продавцов было много кавказцев. На ломаном русском языке они обычно обращались к матери со словами:
– Красавица! Купы черэшня. Сматри, какой кароший, крупный. Пробуй сама, – и обычно протягивали небольшую горсть.
Мать начинала пробовать, и тогда продавец, боясь упустить покупателя, обращался ко мне:
– Малшик, кушай. Выбирай лубой. Абрикос хочешь? Смотри, какой ба-алшой, – показывал он на ящик с крупными абрикосами, но попробовать весь абрикос уже не предлагал, а только засижаную мухами половинку.
Однако моя мать была очень разборчивой покупательницей и, пока не обойдет почти весь базар, брать не спешила. За это время я успевал «напробоваться» так, что до самого дома ничего не просил, кроме мороженого.
А дома, уже с отчимом, мы все садились за наш самодельный стол и ставили на него купленный на базаре и отмытый матерью арбуз. Предварительно, глава семьи старался угадать его спелость. Для него это было, можно сказать, своеобразное хобби.
– Ну-ка, Лидка, давай нож. Посмотрим, какой арбуз вы купили сегодня – спелый или нет?
Но прежде чем резать, он внимательно смотрел пожелтевший ли хвостик плода; сдавливал его руками, прислушиваясь к внутреннему хрусту; стучал по зелёной корке костяшками сжатой ладони, чтобы определить звонкость; и, наконец, испытывал на лёгкость, покачав его на одной руке. Проделав все эти процедуры на наших глазах, отчим выносил окончательный вердикт: «Спелый!»! – и часто оказывался прав.
Когда зелёно-полосатый арбуз потом разрезался, и под ножом слышался характерный хруст переспевшего плода, а затем показывалась красная и сочная мякоть, Иван многозначительно поднимал чёрные брови и расплывался в широкой улыбке, оголяя ровные белые зубы. «Ну, а я что говорил?» – обращался он к нам, довольный тем, что не ошибся.
* * *
К середине лета мать всё-таки нашла хорошую работу – её взяли поваром в детский садик. Как сына сотрудницы, туда же был зачислен и я. Теперь мне приходилось вставать очень рано, чтобы вместе с матерью успеть к началу её работы. Варка пищи начиналась на кухне с семи утра, один час требовался на дорогу. Вот и приходилось нам подниматься в шесть утра, чтобы успеть ей на работу. В садике воспитательница сразу укладывала меня в чистую кровать старшей группы, где можно было поспать до утреннего подъёма, то есть до восьми утра.
Теперь у нас дома появилось сливочное масло, мясо и даже сгущёнка. Конечно, не от большой зарплаты, которая составляла тогда, по-моему, около пятидесяти рублей, а потому, что матери приходилось воровать продукты вместе с остальными работниками кухни. Шеф – главный повар детского сада – в конце рабочего дня, как старший по званию, чётко делил украденные у детей продукты между подчинёнными. В первый и второй день работы мать не стала брать свою долю. На третий день он отвел её в сторону:
– Я вижу, Лидия Петровна, вам не нравится у нас работать? – холодно спросил шеф.
– Да нет. Что вы, Илларион Дмитриевич!? – с удивлением ответила она. – Может быть, я что-то не так делаю? – и смутно догадываясь, покраснела, вспомнив, как два раза отказалась брать ворованные продукты.
– А ты сама подумайте, – многозначительно посмотрел на мать главный и отошёл к горячей плите с кастрюлями.
В этот же день она поделилась случившимся с подружившейся с ней поварихой Ниной.
– А что ты хочешь, Лида? – стала тихо объяснять она.
– Кто здесь за эти гроши работать будет да ещё и не тащить домой? Это раз. Во-вторых, Илларион Дмитриевич часть продуктов должен отдавать заведующей. Попробуй он ей не дай! Быстро вылетит отсюдова или на выходе поймают с продуктами. А за это, сама знаешь, что бывает. Но, раз уж он ей даёт, то может и сам брать! Ты поняла?
– Поняла, Ниночка.
– Ничего ты не поняла, Лидочка! Как же шеф будет воровать на наших глазах? Выходит: он берет, а нам – фигу с маслом? Кто-нибудь обязательно настучит на него. Вот и получается: если ты, Лида, хочешь здесь работать, то должна «брать» продукты вместе со всеми. Иначе, так сделают, что уйдешь сама подобру-поздорову. Поняла?
– Теперь поняла, – задумчиво и тяжело вздохнув, ответила мать, но и на этот раз отказалась брать краденые продукты.
В тот же вечер она всё рассказала отчиму. Он ничуть не удивился и даже обозвал мать дурой за то, что та упорно отказывается «тащить» продукты домой.
– Дают – бери, а бьют – беги, – закончил он свое нравоучение.
– Так, Ваня, посадить же могут, – оправдывалась она перед мужем. – А Владик на кого останется?
– Не бзди, Лидка! Сейчас все воруют, и ты это хорошо знаешь. На шабашках, откуда у меня материал: кровельное железо, стальные уголки, гвозди, доски?
– Ага, молчишь! Знаешь, что я тяну их со стройки. Да у нас там все тянут домой, что плохо лежит. А ты говоришь, Владик. Как вырастет, и он будет воровать.
– Я воровать не буду, – послышался мой тихий, но твёрдый ответ.
– Что? Сопляк! Много ты знаешь. Ещё как будешь…
– Нет, не буду, – со злой ненавистью и страхом перед взрослым мужчиной ответил я.
– Ваня! Ну что ты к нему пристал. Он же ещё маленький, – заступилась мать и продолжила: – Ладно, уговорил. Может, всё и обойдётся.
– То-то же, – нравоучительно и почти ласково ответил отчим. – Не дрефь, Лидка! Тащи всё, что дают…
* * *
Перед осенью среди жителей нашего дома разнеслась весть о том, что все семьи рабочих скоро будут переселены на новое место. Куда – никто не знал, но было видно, что двор постепенно уменьшался в размерах от завозимого строительного материала. Мы, мальчишки двора, в последнее время всё чаще возвращались в разговорах к этой новости, хотя и раньше знали, что живём в центре Пятигорска временно. С сожалением говорили о предстоящем расставании, с радостью обсуждали прошедшие события, связанные с нашим здешним пребыванием, помня о том, что такое уже никогда не повториться.
В последние дни мы стали чаще собираться возле разрушенных войной огромных колон въездных ворот нашего двора. Парадный вход дома располагался от них далеко, и колоны были любимым местом вечерних сборищ, на которых мы могли, вдали от родительских глаз и ушей, говорить о чём угодно.
Здесь каждый мог свободно рассказывать о чём-либо, если его начинали слушать пацаны и две-три девчонки-малолетки с нашего двора. Обычно рассказывались неприличные анекдоты или наподобие известного и любимого маленькими детьми ещё с прошлого века стихотворения «Одиножды один – приехал господин…». Как правило, говорили ребята постарше. Мы, мелюзга, слушали их с открытыми ртами, иногда задавая, по мнению старших, дурацкие вопросы.
– Вовик! – набравшись смелости, как-то спросил один из «сопливых» рассказчика очередного похабного происшествия, в котором тот якобы сам был главным героем. – А ты, хоть, сиську у девчонки видел?
– Дурак. Я и не то ещё видел. Не веришь? Зуб даю. Вот смотри! – и, зацепив ногтем передний зуб, ловко щёлкнул и обвёл рукой вокруг своей шеи.
– Ха! Чего ты врёшь? – не сдавался малолетка. – Я это историю уже слышал от кого-то из ребят.
– Так я, наверно, и рассказывал, сопляк! – попробовал вывернуться Вовка.
– Эй! Хорош, шкетня, – неожиданно подал голос самый старший из нас пацан Колька.
Пятнадцати лет от роду, не очень высокого роста, он был грозой мальчишек других дворов, но своих не обижал и всегда приходил на помощь, если видел несправедливость. Мы его слушались, как родного отца, и его слово для нас было законом.
– Вот лучше угадайте загадку: «Что делает мальчик на девочки?»
Первое, что приходило в наши детские головки, одурманенные предыдущими анекдотами и рассказами сексуального содержания, это самое таинственное и непонятное, о чём было даже неловко высказаться напрямую перед сверстниками. А вдруг, это не так? Подвох чувствовался, но никто не решался первым назвать просящееся наружу слово.
Наконец, кто-то неуверенно пролепетал то, что у всех было на уме. Мы напрягались, желая поскорее узнать разгадку от самого Коляна.
Тот немного выдержал поучительную паузу, и, даже не глядя на «отличившегося», спокойно сказал:
– Вот и дурак. Слушайте ещё раз: «Что делает мальчик, надев очки?» – И сам же ответил:
– Читает.
Первый раз до нас не сразу дошла суть этого словесного каламбура, но, когда мы, наконец, разобрались, то долго смеялись над товарищем, поспешившим дать неправильный ответ.
– Пе-те-нька! – донёсся до нас голос тёти Вали из парадного подъезда. – Сыно-очек, пора идти домой!
– Ты, Петюньчик, иди, – приказал Колян, – а мы ещё покурим. – А то твоя мамаша сюда прибежит и всю «малину» испортит.
Нехотя, обиженный на то, что так легко от него отделываемся и на свою беспокойную мамашу, тот поплёлся к ней с опущенной головой.
– Сынуля, ты что такой? Тебя обидели? – послышался в темноте беспокойный голос тёти Вали.
– Нет, – донёсся до нас плаксивый ответ.
– Уже темно, – стала оправдываться мать Петьки, – пора спать. Пойдём, пойдём, сынок… – ещё раз позвала она, и мы услышали, как за ними захлопнулась массивная дверь парадного подъезда.
* * *
Переезд на новое место жительства произошёл перед сентябрём. Всех проживающих в доме расселили, кого куда, на окраины Пятигорска. Разъезжались по отдельности, по мере того, как заканчивалось строительство нового барака. На каждую семью строителям давали отдельную, но, зато, свою комнату.
Бараки, в которые вселили мою семью и семьи других рабочих находился далеко от центра города, а сам район назывался Новопятигорском. Здесь стояли, в основном, одноэтажные частные дома с прилегающими к ним несколькими сотками земли. Дома были давно обжитыми, как правило, с высокими заборами и крепкими воротами. Сквозь заборы ничего не было видно, насколько они были плотно сбиты из крепких досок. И только лишь взобравшись на соседнее дерево, чтобы полакомиться тутовником, можно было рассмотреть, что находилось за этими непреступными ограждениями.
За ними обычно был разбит огород с садом из фруктовых деревьев, с которых свисали крупные спелые яблоки и жёлтые груши. У некоторых хозяев даже рос крупный чёрный виноград, обвивающий специально вкопанные металлические стойки. Конечно, можно было ухватиться за верхний край досок забора, подтянуться и перелезть через него, но мы боялись это делать.
После такой попытки, как правило, раздавался грозный лай сторожевых собак, выбегала хозяйка или хозяин. А с ними, как известно, больно не поговоришь. Злые были – хуже собак: сразу – за палку, и, если вовремя не спрыгнешь назад, то получишь по голове или по рукам. Одним словом, куркули! Оно и понятно: в Пятигорске мало предприятий, и многие его старожилы кормились за счёт продажи всего, что вырастало на их участках.
Наши бараки были другими. Во-первых, их сложили из больших обтесанных серовато-белых камней. Длинные и одноэтажные, они стояли на пустыре, окружённом частными домами. Во-вторых, бараков было всего два, по тринадцать комнат в каждом, и стояли они вдоль дороги, ведущей на местное кладбище. При выходе из барака ты сразу попадал в чистое поле, заросшее бурьяном да невиданно высокой крапивой. Одно радовало глаз: за окраиной города, казалось совсем близко, располагался величавый и остроконечный Бештау.
Но, как бы то ни было, семьи рабочих с радостью занимали свободные (теперь уже свои!) комнаты и справляли шумные новоселья, как только заселялась очередная семья. Нам досталась угловая комната, выходившая окнами на соседнюю улицу и во двор. Мать была не очень довольна расположением нового жилья. В Сибири угловые комнаты не очень привечают, поскольку зимой морозный ветер охлаждает их быстрее, да и шанс забраться вору через лишнее окно значительно увеличивается. Тогда, после войны, было лихое время. У многих уголовников на руках сохранялось огнестрельное оружие, а жизнь впроголодь могла толкнуть кое-кого на «скользкую дорожку».
Тем не менее, мне наша комната понравилась. Я любил светлые помещения, чем-то напоминающие старый дом Анастасии в Окунево.
* * *
Радость новоселья смешалась для меня и с радостью принятия в первый класс местной школы-семилетки. Я не запечатлел всю парадность построения учащихся перед началом занятий, но хорошо запомнил, как и в Окунево, запах свежей краски, исходящий от недавно выкрашенных чёрных парт.
В начале первого урока я с благоговением последовал просьбе нашей молодой учительницы, Ирины Владимировны, положить ладони перед собой. В этот момент блестящая чёрная поверхность парты радостно пропищала от прикосновения, словно прося погладить её. Некоторые так и делали (кто из баловства, а кто из любопытства), но, в основном, мы старались внимательно слушать учительницу, выпрямив свои спинки и заглядывая ей в рот.
В тот день Ирина Владимировна рассказывала что-то нужное и приятное, и со стороны могло показаться, что мы продолжаем внимательно слушать её, но это было не совсем так. Некоторые тайком, из-под лобья, разглядывали друг друга. Я же вспомнил, что в моём новеньком портфеле лежат такие же новые тетради, цветные карандаши и, главное, Букварь. Конечно, я его видел и листал раньше, ещё в окуневской школе, но там всё было понарошку. Зато теперь…
– Белов Владислав, – донёсся до меня голос учительницы.
Я повернул голову к столу. Она искала меня глазами, но я молчал, а весь класс, не зная ещё, кто такой Белов, крутил головами по сторонам.
– Кто у нас Белов? – снова спросила Ирина Владимировна.
– Это я… – неуверенно и тихо последовал мой ответ.
– Владик, – обратилась ко мне Ирина Владимировна. – Когда твою фамилию называет учитель, надо вставать и говорить: «Я».
Покраснев, я быстро открыл крышку парты, вскочил и выпалил:
– Я!
Ирина Владимировна внимательно посмотрела, стараясь запомнить мое лицо, и, уткнувшись в журнал, спокойно сказала:
– Садись, Владик.
– Барсуков Гена, – продолжила она проверять присутствующих по школьному журналу.
* * *
На втором уроке учительница учила нас писать карандашом палочки в косо разлинованной тетради. Высунув язык, я старательно выводил их карандашом, но пальцы почему-то плохо слушались, и палочки выходили неровными хуже, чем в окуневской школе.
В конце урока Ирина Владимировна подошла к каждому и написала красными чернилами домашнее задание.
– Дети, – обратилась она. – Я написала вам прямые палочки с наклоном вправо и влево. Каждую отмеченную мною строчку надо повторить дома три раза. – А теперь можете идти на перемену.
Раздался звонок, и мы, стараясь быть степенными, без крика и шума, стали покидать класс. Оказавшись в большом длинном зале для перемен, сбились в кучку возле своих классных дверей, стараясь держаться вместе. Дело в том, что обучение мальчиков и девочек в школах в то время было раздельным. По этой причине на переменах царила некая запорожская вольница. Ученики старших классов носились по залу, не обращая никакого внимания на тех, кто стоит у них на пути. Некоторые налетали друг на друга, а то – и на преподавателя. Выслушав от него порцию нравоучений и извинившись, бежали дальше.
Нашу стайку первоклашек такие «болиды» могли разнести по углам – дай им только волю! Но на первых порах за нами присматривали дежурные преподаватели. И то кое-кому из первоклассников доставалось, если зазевавшийся новичок не успевал прижаться к стене.
– Эй, вы, первоклашки! – неожиданно орал, несущийся в нашу сторону какой-нибудь подросток. – Разойдись!
И со всего размаха врезался руками в стенку, чтобы не придавить кого-нибудь из нас.
* * *
Урок изучения первых букв Букваря для меня показался не очень интересным. Их я уже проходил в Окунево, и всё время рвался вперёд, посмотреть страницы и картинки, которые ожидали нас дальше. С грустью отметил, что до них ещё далековато. Я так засмотрелся, что не услышал слова Ирины Владимировны.
– А дальше продолжит чтение Белов – сказала она.
Я стал лихорадочно листать назад страницы Букваря, чтобы найти нужное место, но это оказалось непросто!
– Ма-ма,.. ма-ма! – прошептал мне, сидевший рядом сосед по парте.
– Мама мыла раму, – скороговоркой ответил я, хорошо помня по окуневским урокам эту въевшуюся каждому бывшему первоклашке фразу.
– Ты где это вычитал, Белов?
– В Окунево, – честно признался я.
– А, так ты уже умеешь читать, Владик? – догадалась Ирина Владимировна. – Это хорошо, но, если не будешь следить за нашим чтением, я поставлю тебе в следующий раз двойку. Садись и открой Букварь на первой странице.
Я с огорчением плюхнулся на сидение парты и нечаянно громко хлопнул её откидной крышкой.
– Ну-ка, пожалуйста, встань, Белов, ещё раз.
Ничего не понимая, я поднялся.
– Ребята, – обратилась уже ко всему классу учительница, – вставать и садиться, находясь за партой нужно тихо и не хлопать крышкой. Сейчас Белов покажет нам, как это надо делать. Стараясь изо всех сил, я сел на скамью, не издав ни звука.
– Вот и молодец! Все поняли, как надо вести себя на уроке?
– Да-а, – вразнобой проблеяла малышня.
– А теперь можете идти домой. До свиданья!
– До свиданья! – более дружным хором ответил класс.
Раздался звонок, и мы, не спеша и чинно, стали покидать класс. На этот раз мы все знали, что это звонит тётя Клава, с которой успели познакомиться на предыдущей перемене.
Тогда, преодолев страх, быть сбитыми с ног старшеклассниками, мы, по нескольку человек, сумели перебежать к тумбочке, покрытой красным материалом. На ней стоял медный колокольчик с деревянной ручкой. Тетя Клава – звонарь и по совместительству уборщица и сторож школы – в это время отгоняла от нас шваброй шустрых пацанов. Когда мы собрались возле тумбочки, то разглядели на ручке колокольчика привязанный к нему красный бант по случаю начала учебного года. На его бронзовой и потемневшей от времени поверхности красовался большой двуглавый орёл, а по всей нижней окружности проглядывала какая-то надпись.
Каждому из нас обязательно хотелось потрогать колокольчик пальцем, и тётя Клава с удовольствием разрешила это сделать. Какой-то подбежавший балбес ухитрился за её спиной щёлкнуть по нему пальцем. Колокольчик ответил глухим жалобным звоном и сразу же замолк.
– Ах, ты, негодник! – пригрозила хулигану шваброй тётя Клава и поправила бант на деревянной ручке.
– Нравится? – спросила она.
– Да! – ответили мы хором.
Тут она посмотрела на висящие над тумбочкой часы, охнула и схватилась за ручку колокольчика.
– Вот дура-то! На две минуты урок задержала.
С растрёпанными волосами, в грязном синем халате, она начала громко звонить и кричать:
– Де-ети! На урок! На урок!
Но наши уроки уже закончились, и мы пошли домой под переливистый звон уже знакомого колокольчика. Остановившись, хором прокричали:
– Тетя Клава! До свиданья!
– До свидания, мои родненькие! – ответила она и утёрла платком своё усталое и потное лицо.
* * *
Дома встретила мать. С утра она сходила со мной в школу, побывала с остальными родителями на общей школьной линейке, заглянула в класс, где нас для знакомства собрала всех вместе Ирина Владимировна. После собрания мать поцеловала мою щеку и негромко сказала, ещё сидя рядом за партой:
– Владик! Слушайся учительницу, а я сейчас пойду домой и напеку тебе любимых блинчиков.
– Со сметаной?
– И с вареньем, – добавила она, – если ты будешь хорошо учиться.
– Вот здорово! – воскликнул я.
– Тише, – приложила она палец к губам и вышла из-за парты. – Ирина Владимировна, до свиданья! – попыталась попрощаться мать с учительницей, восседавшей, как на троне, за своим столом. Усыпанная букетами цветов и подарками, та не расслышала её слов и продолжала разговаривать с подошедшими к ней родителями. Мать безнадежно махнула рукой, ещё раз погладила меня по наголо подстриженной голове и направилась к двери со словами:
– Будь умницей.
Дома, как и обещала, она встретила блинами и даже сварила любимое мною какао. Матери нравилось готовить для меня, и у неё всегда всё получалось очень вкусно и быстро. Я хорошо помню, как, накрыв стол, она обычно садилась напротив, наблюдая, как я ем, и в её голубых глазах светилась радость материнского счастья.
Так было и в этот раз. Я ел и увлечённо рассказывал о новых впечатлениях: об учительнице, о школе и, конечно, о тёте Клаве, которая разрешила нам потрогать звонок.
– Знаешь, мам, он такой красивый и с красным бантом, – говорил я, успевая уплетать за обе щеки очередной блин, – а на нём нарисован орёл с двумя головами. Разве такие бывают?
Я вопросительно посмотрел в её глаза, глядящими на меня с любовью.
– Бывают, сынок. Тебе ещё налить какао?
– Нет, ты скажи честно, мама. Бывают? – заметив её безразличие к двуглавому орлу, стал допытываться я.
Надо сказать, что по грамотности мать далеко не ушла от отчима. Несмотря на то, что она выросла в детском доме, ей, как и ему, дали начальное четырехклассное образование. Но, если отчим во многих бытовых вопросах доходил своим пытливым умом, а иногда и просто смекалкой, мать такими способностями не обладала.
Призадумавшись, она ответила, что таких орлов не видела, но вот в сказках бывают Змеи Горынычи и с тремя головами.
– Вот выучишься, научишься читать сказки…
– Да, такие сказки, мама, я давно знаю! Нас ещё в Окунево ими Настя пугала перед сном. А вот, на самом деле, бывают?
– Не знаю, сынок. Для того ты и в школу пошёл. Я ведь всего четыре класса окончила, а тебе, чтобы всё узнать, надо обязательно выучиться до конца. Не зря говорят: «Ученье – свет, а неученье – тьма». Запомни, Владик. Главное для тебя – это хорошо учиться. А то будешь, как мы с отцом, работать с утра до ночи.
– Я лётчиком хочу стать, – вырвалось у меня. Мать немного смутилась и посмотрела пытливым взглядом.
– И лётчиком, и врачом, и даже учителем сможешь стать, если закончишь хорошо школу. Ты мне обещаешь?
– Да, – ответил я, – мне нравиться учиться.
– Ну и молодец. А теперь иди и погуляй на улице, пока я здесь приберусь. Завтра мне рано вставать на работу.
* * *
На улице было здорово! Но в ещё не полностью заселённом бараке не появились мальчишки, с которыми я мог бы познакомиться и играть. Правда, приехали две девчонки, но они были старше меня. Их я и увидел, когда появился на входных ступеньках нашего барака. Они сидели на длинном бревне, оставленном строителями недалеко от входа. За бревном начиналась буйная поросль бурьяна с крапивой, среди которой голубыми глазками выглядывали неизвестные мне цветы с крупными зелёными листьями.
Заметив меня, девчонки о чём-то зашептались и тихо захихикали. Конечно, разговаривать с ними после такой наглости не имело смысла, и я так и остался стоять на последней ступеньке. На всякий случай даже отвернулся от них и стал смотреть далеко вперёд. При этом я принялся насвистывать знакомую мелодию.
– Эй ты, свистун! Тебя как зовут? – неожиданно обратилась одна из тех, что была постарше. – Ты, случайно, не из первой квартиры?
Отвечать мне не хотелось, но, взвесив всё за и против (говорить всё равно было не с кем), назвал свое имя.
– Владик? – переспросила девчонка помладше. – Валя! – обратилась она к старшей подруге, показывая на меня пальцем. – Это же Владик-оладик! – и громко рассмеялась.
Зная по опыту, что прозвище может «приклеиться» сходу, если я начну злиться или, ещё хуже, возражать, я подошел к ним и сел рядом на обтёсанное бревно. Мне хотелось показать, что их насмешки меня ничуть не задели и что я не такой уж маленький, чтобы обижаться на прозвище. Войдя в роль и подражая Коляну, я спросил:
– А загадку хотите отгадать?
– Какую? – заинтересовались мои обидчицы.
– Вот отгадайте: что делает мальчик на девочки? Подружки переглянулись и дружно рассмеялись:
– Конечно, читает, Оладик! Я разинул рот от изумления, а они стали издеваться надо мной:
– Это тебе сегодня в школе такую загадку загадывали? – насмешливо спросила Валька. – А в какой класс ты пошёл?
– В первый, – последовал мой обескураженный ответ.
– Валя! Ты смотри, чему их там учат? – продолжала измываться младшая подруга.
– Да ну вас! – подскочил я с бревна. – Мне пора уроки учить.
– Иди, иди. Да не забудь правильный ответ написать, тогда сразу в восьмой класс переведут.
Проклиная всё на свете, я заскочил в комнату, где мать уже гладила постиранное с утра белье. Она не заметила мое негодование, так как стояла ко мне спиной.
– Погулял?
– Да, – стараясь скрыть обозлённость, буркнул я.
– Там, наверное, и погулять не с кем. Ничего. Потерпи немножко. В следующее воскресенье, говорят, сразу четыре семьи заселяются.
Тем временем я уже уселся за стол и достал принадлежности из портфеля.
– А ты руки помыл, Владик?
На работе, рассказывала мать, к ним часто приходят из лаборатории проверять санитарное состояние кухни. Даже мазки берут на какие-то «палочки», объясняла она отчиму. Поэтому мать уважала и любила чистоту, а заодно, приучала к ней и меня.
Я наскоро помыл руки и снова сел за стол. Вид новых цветных карандашей, букваря и чистой тетради отвлек меня от позорного разговора с девчонками, и я погрузился в иной мир. Это был мир совершенно новый, интересный и влекущим к тайнам познания.
Выполнение домашнего задания я начал с рисования палочек в косо разлинеенной тетради. Они получались немного кривыми и толстыми (плохо был подточен карандаш), но я сумел справиться с ними. Конечно, до образца домашнего задания, написанного самой Ириной Владимировной, нарисованным мною палочкам было далеко. К тому же, она писала пером! И немного подумав, я успокоил свое самолюбие.
В Букваре мне захотелось посмотреть новые главы. Я даже попытался прочитать какую-то сказку, но быстро устал: не по Сеньке оказалась шапка. В общем, довольный, что я уже могу читать даже сказки, я закончил делать уроки.
Вечером пришёл отчим. Немного навеселе, он заметил приготовленный мною портфель.
– Ну как? Много двоек нахватал? – с иронией спросил он.
– Ни одной.
– Подожди-и, когда-нибудь всё равно получишь. Вот тогда мать тебе и всыплет по первое число, да так, что два дня чесаться будет…
– Ваня, ешь, давай, а то борщ остынет, – прервала его мать. Тот, поблескивая подвыпившими глазами, посмотрел на неё и спросил:
– Никто ещё не приехал? Может, успеем комнату поменять?
– Теперь, Ваня, не сможем: свободные уже заняли, а в воскресенье приедут остальные.
Помнишь, в прошлый выходной здесь были хозяева со своими ключами от пустых комнат? Я слышала, что через неделю они начнут переезжать.
– Ладно, Лидка. Где наша не пропадала? Поживем пока здесь, а там видно будет.
* * *
В воскресение приехали новые семьи. Среди них моего возраста оказался только один мальчишка. Другой был намного старше, долговязый и в очках. Однако познакомиться с ними в суете не удалось. Семьи до позднего вечера обустраивались по комнатам. Жители барка помогали им сгружать и разносить вещи, намекая, что такое важное дело, как переезд, надо бы обязательно обмыть. Прибывшие соглашались и понимающе кивали головами.
– За нами не станет, – поднимая тяжелый шифоньер вместе с помощниками, кряхтя, басил один из приезжих. – Вот сейчас закончим, и – полный вперёд.
– Осторожней! – кричала другая хозяйка, – здесь у меня зеркало завёрнуто, и, смотрите, посуду не побейте.
– Ничего, на счастье можно немного и поколотить, – шутил мой отчим. Так, дружно и весело, все новоприбывшие успели к вечеру занести свой скарб.
Электрический свет ещё не был проведён, и в комнатах новых соседей засветились керосиновые лампы. Чтобы лучше видеть в коридоре, новосёлы открыли двери, приглашая «помощников» к столу. В одной из комнат приезжих заиграл патефон. Я, Валька и её подруга, Светка, забыв о нашем неудачном знакомстве, кинулись в полумраке заасфальтированного коридора туда, где раздались уже знакомые нам слова песни: «А-я-я-яй, ну что за девчонка…»
Патефон и пластинки тогда был редкостью. Их имела не каждая семья. Но отчим привез из Сибири трофейный патефон, встроенный в небольшой футляр, который был обтянут синим дерматином. Я гордился его маленькими размерами и любил заводить во время прихода к нам гостей. Теперь мне хотелось увидеть, какой патефон имеется у приезжих соседей, а заодно, показаться матери на глаза, в надежде, что и меня пригласят за стол.
Валька и Светка оказались в дверях новых переселенцев раньше, и мне пришлось лишь выглядывать между ними. Они же, скрестив руки на еле пробивающихся грудях, стали подпевать играющей пластинке. От них несло приятным запахом, наверное, материнских духов и водочным перегаром.
Но вот мать заметила меня и подозвала к себе.
– А это мой сын, Владик, – сказала она новой соседке.
– Какой хороший! И видать, серьёзный мальчик? – иронично заметила подвыпившая хозяйка в ответ на моё стеснение. Она усадила меня за стол, погладила по голове и поставила передо мной тарелку с кусками жирной жареной рыбы.
– Ешь, мой маленький, – ласково предложила женщина. – А вот у нас, Лида, детей пока нет, – со вздохом развела она руками.
– Теперь надо обзаводиться: комната есть, работа есть, – поддержала разговор мать на эту тему.
– Не волнуйся, Лида, мы с Васей теперь об этом день и ночь будем думать, – кокетливо рассмеялась собеседница.
Во время их разговора я успел рассмотреть патефон, который стоял рядом на комоде. Несомненно, он был красивее, но великоват. Мой можно было легко выносить на улицу, как маленький чемоданчик. Этот же, подумал я, нести на улицу тяжело, разве что, – мужчине.
Изрядно поддав, взрослые стали танцевать, но вскоре истомились и снова уселись пить водку. Угостили и девчонок. Совсем осмелев, те стали танцевать парой посередине комнаты. Хозяева и гости всё больше хмелели. Некоторые уже развалились на диване и громко разговаривали между собой. Я же подобрался к патефону, и как только начинала приостанавливаться музыка, подкручивал его хромированной рукояткой.
– Мужики! – закричала одна из женщин. – Как вам не стыдно! А ну, пошли танцевать, – но желающих не нашлось.
– Пусть молодёжь потанцует, а мы посмотрим, – ответил ей толстяк, развалившийся возле пьяной жены.
– А нам кавалеров не хватает, – смеясь и блестя глазами, откликнулась Валька.
– Как не хватает? – нарочито громко завёлся толстяк. – А за патефоном – разве не кавалер?!
– А ну-ка, Владик, выходи, – подхватила меня под руку хозяйка.
Я стал упираться, но был дружно вытеснен на середину комнаты.
– Ну, и кого ты выберешь? Меня или Светку? – язвительно обратилась ко мне Валька.
– Я танцевать не буду: надоело, – сказала Светка и направилась к столу.
– Ладно, – смягчилась Валька. – Давай я тебя учить буду. Одну руку кладу тебе на плечо, а ты мне – на талию. – Заметив, что я сильно засмущался, она ухватила мою руку и приставила её куда следует, – Другую – давай мне, – потребовала она.
После наставления Валька легко обхватила мою ладонь и попыталась закружить в танце. Но сделать это ей не удалось, и какое-то время нам пришлось топтаться на месте. Тем не менее, Валька не растерялась. Поняв, что в танцах я полный «валенок», она сбавила темп, и мы, медленно переступая, стали изображать танцующих.
Впервые я так близко находился возле девчонки и держал её за спину. В «танце» старался сильно не прижиматься, чувствуя страшную неловкость, но пьяные взрослые, умилённые нашей парой, поддерживали нас комплиментами и подбадривали. Это придало мне уверенность и даже гордость.
– Ты на ногу не наступай, Оладик, – тихо прошептала Валька на ухо. Она тоже была польщена восторгом взрослых и старательно помогала мне окончательно не отдавить ей ногу. Когда мы «станцевали» несколько песен, заскучавшая от внимания к нам взрослых, Светка позвала Вальку прогуляться возле дома.
* * *
На другой день лил дождь. Он начался ещё ночью и продолжался в течение всех наших занятий в школе. Последний урок пришёлся на чтение. Ирина Владимировна выразительно и чётко, по слогам называла написанное в Букваре какое-нибудь новое слово, а мы дружно повторяли за ней.
Я автоматически повторял со всеми давно известные мне слоги и слова, но неожиданно стал их плохо различать. Вместо слов одноклассников до меня стал доноситься какой-то слитный хор, а голос Ирины Владимировны зазвучал, как из большой бочки – невнятно и слитно. Я полез пальцем в отверстие уха, немного покрутил в нём, и звуки снова приобрели чёткость. На кончике пальца остался комочек зелёноватой слизи. Я вытер его носовым платком, но через некоторое время снова оглох. «Белов, ты ч го там крут ся, – кое-как различил я. – Вста…, … а… ста! – Смысла последних слов я не понял и продолжал сидеть. Тогда она подошла ко мне. – Ты не слышишь, о чём я прошу тебя, Владик? Я прошу встать», – уже громче сказала она. Я поднялся, успев одновременно прочистить пальцем снова скопившийся гной. Слух тут же восстановился, но Ирина Владимировна неожиданно замолчала и потом достаточно громко произнесла: «Садись, Белов. Передай маме, чтобы она зашла ко мне».
Конечно, дома я рассказал о случившемся. Но мы с матерью давно знали о моей болезни, из-за которой, в период её обострения, в слуховых проходах скапливался гной. В это время я и начинал плохо слышать, пока он не вытечет наружу. Ещё находясь в Евгащино, мать водила меня к местному лекарю, который за деньги взялся вылечить болезнь. Сделал он это довольно быстро. Набрал в пипетку воды и капнул в плохо слышащее ухо.
Не буду вдаваться в описание этого физического явления, связанного со свойством перфорированной (дырявой) слуховой перепонки и находящейся на её поверхности влитой капли воды, но, когда шарлатан спросил меня, лучше ли стало слышать, я утвердительно кивнул головой. И это, действительно, было так, но всего лишь на несколько минут. Обманщик знал о кратковременности эффекта и тут же стал требовать плату.
Удивлённая мать переспросила меня, тогда ещё пятилетнего ребенка, действительно ли я стал слышать лучше. Я снова, но уже неуверенно подтвердил, на что мужчина невозмутимо сказал: «Вот видишь, я его вылечил», – и ласково погладил меня по голове.
Помню, она заплакала от бессилия, не зная, что можно возразить против обыкновенного надувательства. Затем, как и договаривались, мать отдала накопленные ею деньги этому шарлатану. С тех пор мы не обращалась даже к врачам, хотя уже жили в Пятигорске, славившимся на всю страну своими здравницами. Но в этот раз, поняли мы, надо было обязательно идти в поликлинику.
Конечно, мать посетила Ирину Владимировну. Это было на перемене. И они, не спрашивая меня, решили, что я должен пересесть на первую парту. Учительница, в свою очередь, пообещала матери учесть мой физический недостаток. Их разговор происходил в присутствии некоторых одноклассников, и это обстоятельство сильно расстроило меня: «тайна» тугоухости, которую я тщательно скрывал от сверстников, стала известна всему классу! Теперь я стал опасаться, что «нормальные» одноклассники всегда будут иметь повод посмеяться надо мной, а ещё хуже, придумают какую-нибудь кличку. Опасение быть кем-то униженным из-за своего физического недостатка, с годами, незаметно сформировало во мне «комплекс неполноценности». И этот психический сдвиг не только повлиял на характер, но и определил всю мою дальнейшую судьбу.