Белый снег, бесконечный снег,
в ледяном обрамленье пруд,
и беззвучный безумный смех
тех, кого на расстрел ведут.
Этот смех – как эхо беды,
но она к нам пришла во двор,
чтобы целый мир убедить
в том, что Бог на земле — террор.
Эта белая круговерть
и в кровавом гало восток —
не расплата за чью-то смерть,
а за то, что ты так жесток.
Кто ты был? Не один из нас?
Почему ты так тускло жил?
Под щекой твоей грязный наст —
это всё, что ты заслужил?
* * *
С тоской, надеждой и любовью,
полны коварства и огня,
красавицы Средневековья
глядят сквозь время на меня.
И снова трепетно и зыбко
по их губам скользит едва
непостижимая улыбка,
в которой столько волшебства.
Тогда наряды были строже.
Сейчас, увы, другой фасон.
Ничуть на прежних не похожи
красавицы иных времен.
Намакияженные смачно,
они всех в мире хорошей,
под метр восемьдесят, с мачту,
а ноги — словно из ушей.
Спаси меня, родная мама,
от этих бройлеров-девиц!
Ведь тайны нету даже грамма
под сенью крашеных ресниц.
* * *
Обычное вроде колечко с рубином,
но что-то кровавое в камне застыло.
Он – реквием по беззаконно убитым,
убитым расстрельной командой в затылок.
Он – память о том, кто полёг в «Коммунарке»,
кто больше не видит гвоздику рассвета.
В нём – кровь… И мне снова становится жарко,
и снова мне страшно от этого света.
И я вспоминаю те давние даты,
которые всех нас касаются лично.
Я знаю одно: то, что было когда-то
прекрасным и чистым, родится вторично.
Нет в мире, наверное, правильней правил —
оплакать всё то, что страна не успела…
И этот рубин в неприметной оправе —
как будто свидетель того беспредела.
* * *
Снаряд в сосне занозою застрял.
Он никому не навредил нисколько.
И это было выходом в астрал
для тех неразлетевшихся осколков.
Они снуют вдоль облачных долин,
отшельники и вечные скитальцы.
Снаряд тот жизнь кому-то подарил,
но всё-таки он может разорваться,
когда вдруг исчезает тишина,
когда весь мир в болячках и в раздоре…
Нет, вовсе не окончена война,
покуда зло в почёте и в фаворе.
Летят осколки… Их невидим рой,
но тут не надо никаких истерик:
до той поры не победит добро,
пока рассудок в это не поверит.
* * *
Наталии Горбаневской
Я помню всё, словно
был взглядом я вашим обласкан.
На месте том Лобном
стояли вы с детской коляской.
У ног – транспарант…
Сквозь заслон я не мог к вам пробраться.
Ещё не пора
для протестных таких демонстраций.
Ещё на потом
вам оставлены вёсны и зимы.
Ещё не дурдом,
не инъекции аминовазина.
Ещё коротит,
ещё лишь понимания искры.
Еще впереди
жизнь, похожая чем-то на выстрел.
* * *
Так угодно было Судьбе,
чтобы в тот недородный год,
был одет он, как все, в хэбэ
и зачислен в стрелковый взвод.
Здесь известен твой каждый шаг,
здесь не нужен ничей успех,
но он с Армией – на ножах,
значит, он один против всех.
Это был бесполезный бой —
не осилить державный вал.
Только чью-то власть над собой
никогда он не признавал.
И замешкалась как-то власть,
или, может, вмешался Бог,
но как будто Судьба сдалась,
признавая свой хенде хох.
Но когда он шел, не страшась,
на войну против силы зла,
она просто втоптала в грязь
все благие его дела…
А в России опять дурдом
и могильных танцев аншлаг.
Может быть, вся загвоздка в том,
что до краха один лишь шаг?
Мы верили чужим словам…
* * *
Всё спуталось: и следствие, и цель,
и мы блуждаем в дымовой завесе,
и не родится новый Парацельс,
чтоб исцелить от этой адской смеси.
И в панике, в удушливом дыму,
где не найти спасительные двери,
привыкшие не верить ничему,
мы и себе, наверное, не верим.
Та ложь во всём, до гробовой доски —
в слепой судьбе, в молчанье утлых улиц…
И если мы умрём не от тоски,
то, значит, даже в этом, обманулись.
* * *
Мы верили чужим словам
назло своим врагам идейным,
хоть вождь бредятину сливал,
пусть не совсем членораздельно.
Жизнь проходила полосой —
то слишком чёрной, то светлее,
и очередь за колбасой
длинней была, чем к мавзолею.
Следил за нами чей-то глаз,
мы словно были на закланье…
Но что-то шевелилось в нас —
какой-то проблеск пониманья.
И был во всём банальный крап,
а это шулерство – не в жилу:
мы не приветствовали крах
того отжившего режима.
Казалось, наступал пролог
другой, какой-то новой схемы.
Но почему опять пролёт,
и снова строим на песке мы?
И снова ниже мы травы…
Неужто кровь такая рабья,
что доведется нам, увы,
вновь наступить на те же грабли?
* * *
Ночь кругом, немота ледяная,
и опять я себя обману:
обнаженную, словно Данаю,
жаль мне эту большую страну.
Нет, не жалко – ведь всё на пределе,
и покой навсегда унесён,
и за что наши предки радели, —
позабылось, как утренний сон.
И не надо по-нищенски охать —
это, в общем, закон бытия.
Вот и всё. Завершилась эпоха,
несчастливая эра моя.
* * *
Время вновь проявляет монаршую власть,
обжигающим снегом заносит сады.
И однажды оно может камнем упасть,
может бомбой обрушиться с высоты.
Астероид ли это, иль стая ракет
принесут нам погибель, отравят поля?
И последует дальше, ужё налегке,
без людей и зверья голубая Земля.
Очень страшно, когда неизвестен конец,
когда профиль судьбы акварельно размыт,
Когда ты, словно мелкая рыбка-живец
на крючке, чтоб тебя проглотили сомы.
Это страшно, когда неизвестен исход,
когда скрыться нельзя и не там, и не тут,
и не начат ещё тот неправедный год,
когда больше не будет часов и минут.
* * *
Вновь стране предвещают распад,
мы больнее друг друга пинаем,
и Христос не однажды распят —
каждый день мы его распинаем.
Мы смирились, похоже, с судьбой,
её прихвостни и брадобреи.
Мир спасут только шок, только боль —
лишь тогда люди станут добрее.
Но, наверное, хватит пенять
на нарывы и кровоподтёки.
Мы, увы, не сумели понять
свою душу, где только потёмки.
Не хватило ни сил, ни ума,
хоть боролись почти до упора,
и теперь эта мёртвая тьма
проникает и в сердце, и в поры.
Только это ещё не конец,
это где-то в серёдке и между.
Вы простите, Луганск и Донецк,
вы простите, что дал вам надежду.
Я вас предал, и даже не раз,
что Иуды равно поцелую,
торговался с хохлами за газ,
а теперь вашей жизнью торгую.
Вы простите, я глух был и слеп,
я не сдал самый трудный экзамен,
и вы смотрите долго мне вслед
бередящими душу глазами.
* * *
Это, наверное, строго по теме:
наше живет поколенье
в Солнечной, очень уютной системе
лишь на задворках Вселенной.
Как бы своё мы сердечко ни грели,
надо оставить затею:
братья по разуму – те, что центрее,
видимо, нас поумнее.
К нам не хотят они вовсе добраться —
в наши крысиные норы…
Братцы мои, межпланетные братцы,
Мы вам совсем не партнёры
Истина мне приоткрылась простая:
хоть меня в небо не тянет,
как вас сейчас на Земле не хватает,
чтоб помирились славяне!
* * *
Сонных дней потревожен улей.
Поражает вражды размах.
Вновь война. Только чаще пуля
метит тех, кого мучит страх.
Да, жестока её вендетта,
неспокойно так на душе:
рядом смерть притаилась где-то,
но не прячусь я в блиндаже.
Я кручусь на плацдарме с теми,
кто рискует жизнью опять,
ну а те, кто боится тени, —
тем победы не испытать.
Начало формы
Конец формы
Начало формы
* * *
Мы напрасно, что пропало, ищем,
всё равно, похоже, не найдём.
Не построить нового жилища
там, где всё охвачено огнём.
Не вернуть потерянного пыла,
нам достались – ты уж не серчай —
только обгорелые стропила,
только этот горький иван-чай.
Только этот леденящий ветер
и пустые, выжженные дни,
и уже нам ничего не светит,
кроме – ещё тлеет – головни.
Потому-то, жизнь кляня такую,
мы не держим друг на друга зло —
каждый по отдельности тоскует
по тому, что сбыться не могло.
Были мы отнюдь не херувимы,
а скорее, жертвы суеты,
и руины, лишь одни руины
на слепом пожарище мечты.
* * *
Я сомневался, но она сбылась.
Она пришла – таинственная маска,
и вся реальность, ложь её и грязь
исчезли, словно призрак Карла Маркса.
Приход её был неосуществим:
мечта своё не знает воплощенье,
она растает – это только дым, —
а пароксизм рождает отвращенье.
Прагматики – вот кто теперь в цене,
романтики давно уже в опале.