Ненависть - читать онлайн

Юлия Остапенко Ненависть

Ветер яростно трепал грязные драные знамена. Пусть драные, пусть грязные – зато гордо реющие над темными куполами шатров. Они выиграли сегодняшнюю битву. И кое-кому это казалось предзнаменованием, потому что за последние шесть месяцев армия графа Меллена выиграла всего пять сражений. Эта победа была не самой крупной, но и не пирровой – убитых вдвое меньше, чем раненых, и впятеро меньше, чем оставшихся невредимыми. Хорошая победа.

В лагере жгли костры; у огня собирались те, кому не выпало обыскивать трупы и выхаживать раненых. Душное сентябрьское небо, покрытое россыпями мелких звезд, давило на затылки. Разговаривали мало, никто не пел, против обыкновения,– усталость взяла свое, к тому же все были слишком довольны, чтобы разговаривать, и потому просто лежали вокруг костров, сгрудившись в пределах освещенных пламенем клочков земли, и изредка перебрасывались парой-тройкой фраз.

Диз сидела в стороне от всех и сосредоточенно чистила клинок меча. Ее лицо и одежда были в копоти и чужой крови, но она не торопилась приводить себя в порядок. До полуночи еще несколько часов, спешить некуда. К тому же ей нравилось ощущать, как засохшая грязь стягивает кожу. Засаленная войлочная тряпка плавно скользила по клинку, на котором не осталось ни капли крови, еще недавно обагрявшей его по самую рукоятку. Диз чистила лезвие неторопливо, давно отработанным движением, мысленно рассчитывая длину пути, который ей предстоит проделать в эту ночь. Двигаться придется быстро, чтобы оторваться достаточно далеко от возможного преследования. Впрочем, ее отсутствие вряд ли заметят раньше рассвета… но подстраховаться не мешает.

Тряпка в последний раз свободно прошла по лезвию и соскользнула с него. Диз подняла меч острием к небу, медленно повернула запястье, разглядывая огненные блики, сверкающие на зеркально чистой поверхности клинка. Это была хорошая битва. Возможно, лучшая ее битва. Диз была рада тому, что ее последний день в этой армии прошел именно так, а не иначе. Победа, и победа без чрезмерных усилий, лишних потерь. Может быть, это в самом деле предзнаменование? Да, наверняка. Лезвие ее меча еще никогда не выглядело так красиво в отблесках пламени.

– Привет,– услышала она негромкий голос справа от себя.

Ее глаза блеснули из-под густых бровей. Диз коротко кивнула, взглядом указала на землю рядом с собой:

– Садись.

– Благодарю, миледи.

– Вина не принес?

Он протянул кубок. Диз приставила меч острием к земле, удерживая рукоять левой рукой, правой взяла сосуд и залпом осушила. Вино было терпким и кислым, но она не приостановилась и даже не скривилась. Все же лучше, чем ничего.

– Спасибо,– сказала она и смачно рыгнула.

Он ухмыльнулся, уселся на прогретую еще теплым сентябрьским солнцем землю.

– А про меня, как всегда, забыла.

– Глодер, не строй из себя младенца. Я уверена, ты своего не упустил.

– Это точно,– признался он и пристально посмотрел ей в глаза. Диз слегка напряглась, не понимая смысла этого взгляда, но он развеял ее тревогу, проговорив: – У тебя кровь на лице.

– А-а.– Она рассеянно провела тыльной стороной ладони по лбу, размазав грязь.– Да. Надо умыться, наверное.

– Зато меч, вижу, ты привела в порядок.

– Конечно.– Диз приподняла лезвие и осторожно прислонила гарду к коленям.

– И что ты за женщина, Диз? – с искренним восхищением проговорил Глодер.

– А разве я женщина? – фыркнула та.

– Без сомнения.

Диз бросила на него короткий взгляд. Они сидели спиной к огню, и его лицо было затемнено, а вокруг взъерошенной копны жестких черных волос алел тонкий ореол пламени. Глаза сверкали в полумраке, на фоне красноватого света выделялся силуэт мышц, вызывающе бугрившихся под грязной рубахой. Самец, удовлетворенно подумала Диз. Пожалуй, ей будет немного не хватать его. Совсем немного… но все же будет. За последние три года у нее не было лучшего любовника.

– Неплохо дали им сегодня, да? – тихо спросил Глодер.

Диз кивнула, глядя на свой клинок. Сегодня он выпил много крови… он выпил много крови, но ему все мало. И еще долго будет мало. А может, и не очень долго… если ей наконец повезет.

– Ты внесла ощутимую лепту в общее дело,– так же тихо добавил Глодер.

Диз вяло отмахнулась: она не любила лесть. Это слишком мощное оружие в руках умного человека и слишком жалкое – в руках дурака. Глодер не был ни тем ни другим, но его лесть раздражала Диз.

– Не больше остальных,– пробормотала она.

– Больше,– настаивал Глодер.– Гораздо больше. В тебе силы столько же, сколько в самом высоком и могучем воине, и в пять раз больше ловкости, и в десять раз больше ума… Ты имеешь больше шансов убить и меньше – быть убитой. Не думаю, что наш лейтенант отнесется с восторгом к перспективе потерять тебя.

Диз слушала вполуха, делая вид, что любуется клинком, и продолжая размышлять о предстоящей дороге, но последние слова Глодера выдернули ее из грез и заставили в упор посмотреть на него.

– О чем это ты? Я еще не собралась помирать,– отрывисто проговорила она. Конечно, следовало притвориться недоумевающей, но выпад застал ее врас– плох. Позже ей не раз пришлось выругать себя за невыдержанность, но ведь она была уверена, что вела себя безупречно и ничем не могла вызвать подозрения.

Глодер открыто посмотрел в ее яркие синие глаза, гневно сверкающие сквозь узкие прорези век.

– Да, но ты собралась дезертировать,– тихо и твердо сказал он.

Диз отвела взгляд, достала из-за пояса тряпку и снова принялась полировать меч.

– Кажется, ты немного перебрал,– спокойно проговорила она.

– Хотелось бы, чтобы это было так. Но – увы.

Диз не ответила. Тряпка быстро скользила по клинку.

– Послушай, Глодер,– ровно сказала Диз, не отрывая взгляда от стока на лезвии,– я собираюсь умыться и лечь спать. Можешь составить мне компанию, но только быстро. Я чертовски устала сегодня.

– Не стоит переутомляться. Тебя ведь ждет долгий путь.

«Не такой уж и долгий»,– подумала Диз. Рука Глодера легла на ее плечо, и она застыла, почувствовав тепло дыхания у своего уха, когда он зашептал:

– Послушай, Диз, я не знаю, что с тобой происходит, что тебя мучит, но я заметил это с того самого дня, как увидел тебя впервые. И давно подозревал, что ты идешь с армией Меллена только потому, что тебе это выгодно. Она движется в нужном направлении, параллельно снабжая тебя крышей над головой, едой и деньгами. Сегодня ты впервые была спокойна. Мы влезли в самую жаркую драку за все время, что ты с нами, черт побери, а ты была спокойна, как глыба льда. Потому что теперь ты знаешь, что достигла своей цели. Ты выжила, и ты там, куда стремилась. Теперь хочешь уйти. Но ты не уйдешь, Диз.

– Почему? – процедила она сквозь зубы, не оборачиваясь. Со стороны казалось, что они сидят в привычной позе воинов-любовников, столь же грубых в любви, как и на поле боя, и Диз была, как никогда, заинтересована в поддержании этой иллюзии. «Черт, я недооценила его,– думала она, кусая губы.– Он не просто неглуп. Он умен. И наблюдателен, скотина. Но кто мог знать? Разве в армиях смышленые парни становятся сержантами? Он так мастерски орет на своих солдат, даже и не заподозришь в нем способности мыслить разумно. Умело маскируется, гад».

Глодер положил руку ей на шею, интимно примяв толстую рыжую косу к затылку, наклонился ниже. Теперь его дыхание шевелило волосы Диз.

– Ну, во-первых, потому что я как сержант войск милорда не могу не сообщить руководству о готовящемся дезертирстве. А во-вторых, я влюблен в тебя, Диз. И не хочу, чтобы ты уходила.

«Неужели придется его убить?» – с досадой подумала Диз; ей этого очень не хотелось. Он в самом деле был отличным любовником.

– Чего ты хочешь? – раздраженно спросила она и была ошеломлена немедленным ответом:

– Поехать с тобой.

Диз справилась с изумлением и сменившей его вспышкой гнева, обхватила рукоять меча обеими руками и медленно покачала головой:

– Это исключено.

– Позволь хотя бы проводить тебя.

– Проводить?

– Недалеко. Мне ведь нельзя надолго отлучаться, а то решат, что и я дезертировал.

Чего он добивается? Диз безуспешно пыталась рассмотреть в полумраке выражение лица Глодера. Вероятно, следовало бы сейчас же выпустить ему кишки, благо меч у нее в руках, а сержант вряд ли подозревает возможность нападения, но потом она отмела эту мысль. Они сидели слишком близко к ко– стру, труп обнаружили бы очень быстро, стали бы припоминать, с кем видели сержанта Глодера в последний раз… что сводило к нулю шансы Диз уйти незамеченной.

– Я иду на восток,– сказала она, неожиданно приняв решение.– К Серому Оракулу.

Глодер молча кивнул, не проронив ни слова, хотя Диз знала, что он удивлен.

– Ты можешь идти со мной до храма,– продолжала она.– Но дальше, после него, я пойду одна.

– Хорошо,– негромко согласился он.– Через час после отбоя, у восточной границы лагеря. Я буду ждать с лошадьми.

Он пружинисто поднялся и, небрежно кивнув, вернулся к огню. Диз не обернулась, чтобы проводить его взглядом. Ее мысли были заняты отчаянными размышлениями о том, правильно ли она поступила, упустив шанс убить Глодера. Что бы он ни говорил о ее силе, уме и ловкости, главным преимуществом всегда оставалась внезапность. Минуту назад, в пяти шагах от костра, у нее было это преимущество, но теперь она утратила его. Глодер знает ее… немного, но знает. И он будет готов. Да, теперь он будет готов. А Диз не может рисковать – не сейчас, когда она прошла так много… и когда у нее наконец появилась надежда.

Да и в конце-то концов, она всегда сможет убить его потом, во время пути, если он потребует слишком много.

В полночь они встретились в назначенном месте. Глодер ждал с двумя лошадьми, одной из которых была гнедая кобыла Диз. Они тихо отошли от лагеря, ведя лошадей под уздцы. Потом вскочили в седла и в полном молчании выехали на тракт. Ночь стояла безлунная, и дорогу окутывал мрак. Копыта лошадей чавкали в грунте, вязком после недавнего ливня.

– Куда ты едешь? – спросил Глодер.

Диз не взглянула на него, зная, что не сможет разглядеть во тьме его лица. А, впрочем, если бы и могла, все равно бы не обернулась.

– Я же сказала. К Серому Оракулу.

– Я имею в виду, куда ты едешь. Все это время. Ты была с нами шесть месяцев, но, думаю, в пути ты гораздо дольше. Может быть, годы. Ты всегда смотришь вперед, только вперед, словно боишься упустить из виду цель. И ты думаешь о ней. Постоянно. Во время боя. И в постели тоже. Вот я и спрашиваю: куда ты едешь, Диз?

Она слабо улыбнулась, язвительно спросила:

– Что ты делаешь в армии, Глодер?

– А ты? – парировал тот.

– Тебе здесь не место. Ты слишком умен.

– Я просто наблюдателен. Тоже полезное качество.

– Может быть. Для наемного убийцы. Но не для сержанта личной армии мелкого дворянчика, развлекающегося междоусобицами.

Теперь уже Глодер улыбнулся, и Диз это заметила. А значит, и он не мог не заметить ее улыбки.

– Я понимаю, на что ты намекаешь. Но то же самое могу сказать о тебе.

– Как ты попал в эту армию?

– Ответь на мой вопрос, и я отвечу на твой.

Ей не хотелось отвечать. Не хотелось говорить об этом. Она вообще редко упоминала о своей цели – цели, которую преследовала уже одиннадцать лет. Предпочитала думать. У нее было много времени для размышлений. И ей нравилось отвечать на такие вопросы мысленно. А когда некому было спросить, появлялась та девочка. Маленькая девочка в синей, слишком большой для нее тунике, с белым покрывалом на голове. Девочка, которая редко, но очень красиво улыбалась. Куда ты едешь, Диз? – спрашивала она, и Диз менялась. Она не знала об этом, но она менялась. Чувства и эмоции, вернее, чувство и эмоция, наполнявшие каждую минуту ее существования, жившие в ее мыслях, когда она бодрствовала, и в снах, когда она спала, напряженно застыли там, внутри – в самой глубине. Но когда она задавалась прямым, а оттого сладостным вопросом, они вырывались наружу, сужали ее и без того узкие глаза, обостряли черты, сжимали губы, зажигали в зрачках холодное пламя. Куда ты идешь, Диз? Куда ты идешь?

– Есть один человек,– тихо проговорила она, глядя в густую темноту – и, как всегда, прямо перед собой.– Он должен умереть.

Дэмьен опустил занесенные над головой руки, лезвие топора вонзилось в чурбан. Дерево треснуло, раскололось до половины, во все стороны брызнули щепки. Дэмьен взглянул на застрявшее в чурбане лезвие, рывком высвободил топор и рубанул снова. На сей раз чурбан разлетелся двумя неровными обломками. Черт, он теряет сноровку. Похоже, пора отдохнуть. А может быть, он отдыхает слишком долго. В былые времена ему не требовалось двух попыток, чтобы разрубить голову врага.

Дэмьен выпрямился, поставил топор на землю, прислонив его рукояткой к пню, подобрал обрубки, аккуратно сложил в высокую поленницу у стены избы. Дров уже набралось более чем достаточно, хватит всему поселку на две зимы, но он никак не мог остановиться. Утром рубил лес, днем колол дрова, вечером складывал и перекладывал поленницу, стараясь обезопасить ее от обвала. Он просто помешался на этих дровах. Если бы сейчас стояла весна или начало лета, он бы с ума сошел. Но, к счастью, для заготовки дров был самый сезон, а так уж сложилось, что эта заготовка была единственным, что позволяло ему хоть недолго не думать.

Он окинул усталым взглядом двор, проверяя, все ли в порядке. Пот градом катил по лицу, и Дэмьен утер его ладонью. От соли давно зарубцевавшийся шрам снова начинало щипать, словно на его месте все еще была открытая рана, а он избегал этого ощущения. Не потому, что оно причиняло боль, а потому, что вызывало воспоминания, к которым он предпочитал не возвращаться… лишний раз.

Дэмьен вошел в дом. Клирис накрывала на стол. Там уже стоял широкий глиняный горшок, над которым клубился густой, ароматный пар. Клирис подняла голову и улыбнулась.

– А я уже думала тебя звать,– сказала она.

Дэмьен совершенно не был голоден, но не хотел ее расстраивать. Он сел, дождался, пока она поставит перед ним тарелку и ложку, вяло поел. Ее внимание раздражало, но он понимал, что терпимость и согласие принимать заботу – это то немногое, что он может дать ей в ответ на любовь.

Клирис поставила перед ним кувшин с водой, и он с благодарностью попил. Ему хотелось водки или хотя бы вина, но он знал, что никакой пользы выпивка ему не принесет. Она это тоже знала. И не хотела, чтобы он спивался,– впрочем, обычное желание для жены (хоть они и не были женаты), однако Дэмьен был признателен ей за то, что она, пусть и из эгоистичных соображений, удерживает его от опрометчивых поступков.

Да, благодарность – это все, что он мог ей дать. Она ценила это, но не скрывала горечи, если они говорили о том, чего между ними никогда не было.

– Спасибо,– отрешенно проговорил он.

Клирис забрала кувшин и тарелку.

– Вымыться не хочешь?

Дэмьен подумал, потом кивнул.

– Я приготовила тебе бадью на заднем дворе,– тут же сказала она. Милая Клирис. Такая предусмотрительная, такая заботливая. Как жаль, что все ее усилия пропадают даром.

«Ну почему же даром? – подумал Дэмьен.– Ведь я благодарен ей».

Он вышел во двор, обогнул дом, быстро сбросил штаны и забрался в бадью, наполненную пенящейся водой. В первый миг его мышцы свело, но он превозмог боль и заставил себя опуститься на шершавое деревянное дно. Потом лег, откинул голову назад, прижавшись затылком к краю бадьи, закрыл глаза. Тело расслаблялось, напряжение и боль в дрожащих от усталости мышцах уходили, а с ними уходило и тупое равнодушное спокойствие. Как хорошо, что Клирис так чистоплотна, мрачно подумал Дэмьен. Он много поколесил по свету и частенько встречал знатных дам, убежденных в том, что ванны крайне опасны для здоровья, а мытье головы чаще раза в год способствует размножению вшей. Помнится, это было первым, что привлекло его внимание в тот день, когда он впервые приехал в деревню: запах. Тонкий, свежий аромат цветочного мыла, до того чистый, что Дэмьен не сразу поверил, что такой запах может исходить от человека. А когда увидел ту, что была его источником, захотел зарыться лицом в ее густые каштановые волосы и задохнуться этим ароматом.

Дэмьен глубоко вздохнул, чувствуя, как разливается по телу блаженная расслабляющая нега. Клирис. Думай о Клирис, приказал он себе. Вспоминай ее запах… ее волосы… ее тело… она ведь богиня в постели, вот и думай о ней… думай… Но, как всегда, он не мог заставить себя мыслить в верном направлении. В глубине души он понимал, что даже если бы ему удался этот самообман, то успокоение продлилось бы совсем недолго, и скоро все началось бы сначала. Он боролся с этим три года и… и, кажется, безрезультатно.

Он задержал воздух, ушел под воду с головой, потом вынырнул, отбросил прилипшие ко лбу волосы и поднялся. Легкий ветерок внезапно показался ему по-осеннему холодным. Дэмьен поежился, вылез из бадьи и вылил воду. Он чувствовал себя освеженным физически и совершенно уничтоженным морально. Усталость была единственным, благодаря чему ему удавалось не думать. И он злоупотреблял этим методом забытья, выматываясь до предела, но не мог устоять перед соблазном смыть с себя пот и грязь, сводя тем самым на нет все усилия. Внезапное осознание этого разозлило его.

Он посмотрел на воду, беззвучно уходившую в потемневшую землю, на клочья пены, стынущие на острых длинных сабельках травы. И вдруг понял, что устал.

Когда он вернулся в дом, Клирис деловито копошилась у очага, меся тесто. Он подошел к ней сзади и обнял за талию. Ее длинные изящные руки, по локоть выпачканные в муке, уперлись в его запястья. Он почувствовал шершавое прикосновение намозоленных ладоней к своей коже и в который раз подумал о том, что она стоит большего. Он никогда не говорил ей об этом, не желая причинять лишнюю боль. Боли и так было достаточно, верно? Хотя та, другая часть его «я», с которой он, похоже, не мог ничего поделать, холодно и резонно утверждала, что, выдержав столько, она может вынести и это.

– Подожди, я скоро закончу,– тихо сказала Клирис.

Дэмьен сильнее сжал ее талию и уткнулся в теплое женское плечо мокрым лицом. Она вздохнула, подняла руки, обхватила его голову руками.

– Как тебе это удалось? – не поднимая головы, спросил он.– Как ты смогла?

– Это было не так трудно, как кажется.

– Ты ведь уничтожила свой мир. Вывернула на– изнанку все принципы.

– Ну, не преувеличивай… Меня всегда тянуло на конюшни больше, чем в бальную залу.

– Но ты всегда могла попасть в нее. Тебе этого никто не запрещал. Ты не обязана была делать выбор. Почему же ты его сделала?

Клирис слабо пожала плечами, отпустила его и снова принялась месить тесто.

– Я была влюблена,– равнодушно сказала она.

– Да, но ты ведь знала, на что идешь, верно? – упрямо продолжал Дэмьен.– Ты отказалась от пышных нарядов, зеркальных полов и обращения «миледи» ради всего этого…– Он коротко махнул на грубо и бедно обставленную избу.

– Не ради этого. Ради него.

Несколько секунд Дэмьен молча смотрел на нее, наблюдая за тем, как мерно двигаются ее лопатки под холщовой рубашкой.

– В этом дело,– вполголоса сказал он.– Наверное, в этом. Ты поступила так не ради себя, а ради другого. Потому и смогла… А я не могу. Клирис, я так не могу.

Она порывисто обернулась, и мгновение на ее лице было до боли знакомое Дэмьену выражение, возникавшее всякий раз, когда она собиралась накричать на него за то, что он напился или слишком много потратил.

– Ты опять…– начала она и умолкла, увидев его лицо.

– Я так не могу. Понимаешь? – тихо сказал он.– Я так не могу.

Он отошел к столу, сел, отрешенно уставился на поверхность доски. Клирис подошла и положила руку ему на плечо. Крупинки муки беззвучно взметнулись с ее кожи и осели на лице Дэмьена.

– Перестань,– мягко, но настойчиво сказала она.

– Ты такая сильная. Почему ты такая сильная?

– Я была влюблена,– повторила она.

– Да.

Она умолкла, осознав, что сделала только хуже, лишний раз напомнив ему об этом. Вздохнула, села рядом.

– Ну что с тобой? – с нежным упреком спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.– Нам ведь было так хорошо. Мне казалось, все уже начало налаживаться.

Вот именно – ей казалось. Клирис была такой неж– ной, заботливой, любящей, сильной, но порой она не замечала самых очевидных вещей. И искренне считала, что Дэмьен проводит летние недели за ошалелой рубкой дров только потому, что предусмотрительно заготавливает их на зиму, страхуясь от ранних холодов.

– Ты опять думал о ней, да? – спросила Клирис, и в этом вопросе не было упрека.

Дэмьен отрицательно качнул головой, все так же отрешенно глядя на дерево, потрескавшееся от зноя прошлого лета. Нет, Клирис, милая, заботливая, глупая Клирис, я не думал о ней. Я почти никогда не думаю о ней — так, как ты воображаешь. Но тебе легче считать, что это так. Списать все на безумную страстную любовь, незаживающей раной гнобящую мое бедное сердце. Тебе так легко притвориться, что это правда, потому что ты сама чувствуешь это к своему Эрику. Но он мертв, уже девять лет мертв, и это тебя оправдывает – во всяком случае, ты в это веришь, так же трепетно и нерушимо, как в то, что и я влюблен, а моя любимая даже хуже, чем мертва.

– Мне казалось, ты излечился,– сказала Клирис, и Дэмьен поднял голову, не в силах спрятать улыбку – столько в этой фразе было изящного и пустого пафоса, выдававшего в Клирис ее происхождение.

Она увидела его улыбку и, неверно истолковав ее, вздохнула с облегчением. Дэмьен не возражал, когда она, ловко скользнув между его коленями и доской стола, прильнула к нему всем телом. Привычно обхватил талию Клирис, такую тонкую, что он, обнимая ее, мог коснуться ладонями своих локтей, а она обвила его шею руками, и несколько минут они медленно и лениво целовались среди клубящейся вокруг муки. Дэмьену было приятно чувствовать под своими руками ее теплую тугую плоть, в отличие от плоти большинства сверстниц Клирис не изуродованную многочисленными родами, и думать о том, как он благодарен ей… и как она благодарна ему за то, что тем промозглым осенним утром три года назад он пришел в ее пустой темный дом и остался в нем. Она тогда была вне себя от счастья, не смея верить, что он не забежал на часок, чтобы, как обычно, умело и торопливо ублажить ее, ничего не обещая и почти не разговаривая,– чтобы потом уйти к той, другой, и пробыть с ней пусть немного, но дольше, а пришел насовсем, навсегда, и больше той, другой, не будет… Тогда она еще не знала, что появилась новая «та, другая» и что мириться с ее присутствием в его памяти будет гораздо труднее, чем с прежней соперницей. Тяжелее всего для Клирис было то, что она никак не могла понять, почему это произошло. Дэмьен рассказал ей о новой «той, другой», она выслушала с удивлением и недоверием, почти уверенная, что он смеется над ней, – не потому, что описываемые им события были нереальны, а потому, что этот нежный, страстный, равнодушный и удивительный мужчина, тот, кого она полюбила после смерти мужа, когда, казалось, зареклась любить, не мог быть таким… Он мог оказаться в подобной ситуации, о да, это она могла допустить, но чувств, пробудившихся в нем той ночью, не понимала и не принимала. Это было выше ее разума, выше ее души, выше всего, что она воспринимала как образ жизни и мироощущения, а может, просто вне всего этого. И она решила сделать вид, будто произошедшее с ним – повторение ее собственной истории, чуть более странное, гораздо более дикое, не такое грустное, но все же повторение, – а разве есть в этом мире нечто, чего еще не было? Она имела право на этот самообман: за свою заботу и терпение, и Дэмьен позволял ей наслаждаться иллюзией, хоть и знал, что рано или поздно они оба могут заплатить за нее цену, которая покажется слишком высокой.

– Дэмьен?

Он вздрогнул, вскинул на нее глаза, со смущением осознав, что не заметил, когда она отстранилась, и не знает даже, сколько времени прошло, пока он был занят своими мыслями, а она сидела у него на коленях и смотрела в его опустошенное лицо.

– Прости,– выдавив извиняющуюся улыбку, смущенно пробормотал он и попытался притянуть ее к себе, но Клирис оттолкнула его, что делала нечасто, и порывисто поднялась, взметнув с передника тучу муки.

– Иди-ка выпей,– серьезно сказала она.

Дэмьен воззрился на нее с недоумением, впервые в жизни слыша от своей жены (почти жены) подобное предложение, не уверенный до конца, что верно понял и не ослышался.

– Иди-иди,– сердито кивнула Клирис, но в ее глазах не было холода.– Не знаю, что с тобой сегодня творится. Может, тебе в самом деле не помешает развеяться.

Дэмьен встал, притянул ее к себе за плечи и, игнорируя вялые попытки сопротивления, звонко поцеловал в губы.

– Я недолго,– сказал он, изумленный тем, каким восторгом отозвалось внутри это предложение.– И несильно,– ухмыльнувшись, тут же добавил он. Клирис только отмахнулась, прочертив в спертом воздухе избы тонкие дымчатые полосы белой от муки рукой.

Дэмьен переоделся – не очень поспешно, чтобы не расстраивать Клирис еще больше,– параллельно размышляя, стоит ли поддаваться соблазну. «Черт тебя возьми, Клирис, ну зачем ты мне разрешила?» – почти сердясь, подумал он. В прежние времена для него не возникало подобной проблемы: он знал, что при его работе и образе жизни любые одурманивающие вещества крайне опасны, потому что существенно снижают внимание и скорость реакции, а потому умел сказать себе «нет». Одно из немногих отступлений от правила едва не стоило ему жизни… да нет, все-таки стоило, потому что именно в ту ночь он решил в кои-то веки расслабиться и выпил лишнего, а в результате…

«Все-таки Клирис права,– мрачно подумал Дэмьен, затягивая пояс.– Мне надо выпить. Что-то слишком часто я сегодня о ней вспоминаю». Мысленно он не выделял упоминание о ней ударением, как делал это в разговоре с Клирис,– для его внутреннего монолога просто не было такой необходимости, потому что он всегда четко знал, о ком думает. Выбор, по большому счету, был не так уж велик.

– Вернись дотемна, ладно? – умоляюще донеслось от печи.

Дэмьен, стоя уже в дверях, обернулся. Клирис продолжала месить тесто, но, казалось, даже ее поза молила его сжалиться над ней. «Ты устанавливаешь свои правила,– подумал он.– Иди пей, я отпускаю тебя, но знай, что на деле я тебя никуда не отпустила. Будь со мной и делай вид, что любишь меня, и тогда я сделаю вид, что верю. Не договаривай и увертывайся, и я сделаю вид, что придумала свое объяснение твоей лжи. Притворись, что веришь, будто я понимаю тебя, и я притворюсь, будто в самом деле понимаю. Так ты рассуждаешь, Клирис, и если я принимаю эту игру три года, какой смысл изобличать тебя теперь? Лучше я тоже притворюсь, что мне нравится эта игра».

– Ага,– беспечно бросил он и вышел, на ходу поднимая остроконечный воротник куртки.

«Интересно, обернулась ли она, чтобы посмотреть на закрывшуюся дверь?» – подумал он, какое-то время горько улыбался этой мысли и забыл о ней, пройдя двадцать шагов по дороге, ведущей в деревню.

– Так что ты делаешь в армии, Глодер?

Они неспешно ехали по редкому лесу, рука об руку, почти соприкасаясь локтями. Широкая прямая тропа, изрезанная мокнущими колеями, местами покрылась яркими желтыми пятнами. Березовые листья уже опадали. В этом году осень обещала быть ранней. Кони передвигались шагом, неторопливо, потряхивая мордами.

– Сначала меня готовили в писари,– ответил Глодер, потрепав по холке своего коня, недовольно фыркавшего и рвавшегося в галоп.

– Теперь все понятно! – насмешливо воскликнула Диз.

– Проучился три года у лучшего городского переписчика. А потом в наш городок пришла вражеская армия. Черт его знает, кто это был. Обычный захватнический рейд. Все происходило двадцать лет назад, тогда такое было в порядке вещей.

– Я знаю.

– Откуда? – Он повернулся к ней, окинув ее заинтересованным взглядом.– Ты не можешь этого помнить. Тебе было года три.

Диз невозмутимо подтянула стремя и спокойно ответила:

– Мой отец и братья воевали в то время.

– В одной из таких армий?

– Против одной из таких армий.

– А,– коротко произнес Глодер.– Ну так вот, мне пришлось сменить перо на меч, и неожиданно оказалось, что я владею ими одинаково хорошо. Моего учителя зарубили у меня на глазах, и я понял, что в нынешнем мире полезнее для здоровья уметь убивать, а не писать. Хотя почерк у меня до сих пор великолепный.

– Не имела возможности убедиться,– насмешливо сказала Диз.– Что ж, придется поверить тебе на слово.

– А ты разве умеешь читать?

– Конечно.

– Ха! Твое «конечно» несказанно позабавило бы девять десятых женщин и две трети мужчин. Грамоту знают только писари, жрецы да иногда дворяне… Ты дворянка, Диз?

Она натянула поводья: ее кобыла тоже начинала волноваться, взбудораженная недовольным ржанием рвавшегося вперед коня Глодера.

– Может, перейдем на рысь? – предложила она.

– Как хочешь.

Несколько минут они ехали молча. Диз проигнорировала вопрос, а Глодер притворился, что не заметил этого. Однако он не собирался отступать так быст– ро. Он понимал, что эти часы, возможно, последние, проведенные ими вместе, и ему больше не представится шанса узнать о ней хоть немного… хоть что-нибудь, что можно было бы помнить.

– Ну а ты как попала в армию? Ты дерешься, как мужчина. Кто тебя учил? Отец?

Диз криво усмехнулась, и Глодер слегка нахмурился – ему не нравилась эта усмешка, и не нравилось то, как часто она появлялась на губах Диз.

– Нет,– ответила она.– Отец и слышать не захотел бы ни о чем подобном. Он считал, что женщина должна достичь половой зрелости, выйти замуж и каждый год рожать по ребенку. У моей матери с этим были проблемы, из всех ее детей выжили только трое, и отец мечтал покачать на коленях хоть с десяток внуков. Да и я, по правде говоря, не видела для себя иной судьбы. Ведь это так обычно в нашем несовершенном мире, верно?

– Как же ты переубедила его?

Диз пожала плечами, заправила за ухо выбившуюся из косы прядь. Она никогда не могла затянуть волосы туго, они были слишком пышны и тяжелы. Вообще они мешали, это было очевидно, и ухаживать за ними дело хлопотное, особенно в походных условиях. Женщины, занимающиеся военным делом, обычно стригли волосы коротко, чтобы можно было легко убрать под шлем или шапку. У Диз же была коса почти до колен, и, хотя Глодер по-мужски восхищался водопадом цвета темного пламени, в который превращалась коса, когда Диз расплетала ее, практичная часть его рассудка возмущалась подобным капризам. Он помнил, как однажды во время битвы солдат вражеской армии намотал эту косу на руку и уже занес меч, чтобы отрубить Диз голову, но девушка оказалась проворнее и выпустила ему кишки, а потом долго не могла разжать стиснутый в предсмертной судороге кулак убитого. Глодер вспомнил, как она присела возле трупа среди крови, копоти и грохота битвы, пытаясь расцепить скрючившиеся пальцы, и как он подошел к ней, как наклонился, раздраженный и разгоряченный, как протянул окровавленную руку и схватил Диз за плечо, собираясь встряхнуть ее и сказать: «Какого дьявола ты возишься, руби на хрен!» Она обернулась, и он увидел на ее лице ярость. Не отчаяние, не злость, не гнев, которые он вполне ожидал там увидеть,– обычные чувства вспыльчивой женщины, которой прижали волосы, а ярость, слепую, безумную, выплескивавшуюся через края узких синих глаз и забрызгивавшую все вокруг, словно кровь, которой здесь и так было достаточно. Глодер на миг онемел, потрясенный этой яростью, ее молчаливой и в то же время сбивающей с ног мощью, и, забыв о раздражении, проговорил: «Тебе помочь?» И тогда она…

– Эй? – насмешливо окликнула его Диз.– Смотри не вывались из седла.

– Да,– отрешенно отозвался он, неожиданно для самого себя захваченный этим, казалось, поблекшим воспоминанием. «Тогда она просто отрубила трупу кисть. Не косу, а руку. И унесла ее на волосах в лагерь, словно трофей, а вечером сидела у костра и обрезала пальцы трупа, как сучки у полена, пока не освободила волосы. А потом смахнула обрезки в костер и откинула косу за спину. И отблески пламени переливались в ее волосах».

Он не спросил, почему она просто не отрезала вершок волос. Тогда они были едва знакомы, и это его не слишком интересовало. К тому же что-то подсказывало ему, что ответа он все равно не получит.

– Я его не переубеждала,– проговорила Диз, и Глодеру пришлось напрячься, чтобы вспомнить, о чем они только что говорили. Ах да, о ее отце, жаждавшем понянчить внуков.– Он ни о чем не знал.

– Ты сбежала из дома?

– Можно и так сказать. К тому времени я достаточно наслышалась о боевой школе Гринта Хедела и…

– Гринт Хедел?! – изумился Глодер.– Но ведь это элитная боевая школа! Туда берут по конкурсу и, насколько я знаю, только мальчиков.

– Старый предрассудок,– пожала плечами Диз.– В этом возрасте не так-то важен пол ребенка. Хотя эта школа уже лет пятьдесят не тренировала девушек, и моя заявка вызвала… ну, скажем так, скепсис.

– Так ты просто пришла и сказала: «Примите меня?»

– Насколько я знаю, так приходят все.

– А конкурс?

– Я его прошла.

Глодер изумленно покачал головой, а потом опомнился. Эй, парень, ты ведь видел эту девчонку в бою. Похоже, она родилась с мечом в руке. Должно быть, едва не зарубила инструктора на первом же испытании. Он улыбнулся этой мысли и слегка вздрогнул, вдруг представив себе маленькую девочку с мечом в неопытных, напряженных руках… маленькую девочку с рыжей косой до колен и дикой звериной яростью, хлещущей из узких прорезей глаз, как кровь из резаной раны. «Твои глаза – резаные раны, Диз. Такие же узкие, такие же страшные, такие же болезненные. И к ним, как и ко всем ранам, привыкаешь, посмотрев на них достаточно долго. Старик Глодер, похоже, ты становишься поэтом».

– И долго ты там проучилась?

– Четыре года. Обычный курс предполагает десять лет, но у меня их не было.

– Ясно,– кивнул Глодер, не обманувшись легкостью, с которой она обронила последние слова.– Они отпустили тебя?

– Не совсем. Я собрала пожитки и сбежала среди ночи, как только поняла, что умею достаточно. Сам знаешь, такие озарения обычно происходят внезапно… Хотя надо отдать им должное, там в самом деле умеют учить. Забавно, в детстве я была такой неуклюжей…

– Неуклюжей? Ты?!

– Я даже танцевать толком не умела,– усмехнулась Диз.– Но когда надо было выписать очередной финт, мое тело словно переставало быть моим. Наверное, мне просто повезло с наставником. А может, надо благодарить мои исключительные природные данные,– с сарказмом добавила она.

– Ты вернулась домой?

Диз слегка улыбнулась – не так, как обычно. Нежно. И очень грустно.

– У меня уже не было дома.

– Отец не принял тебя?

– Он умер… к тому времени. И мать. И братья тоже. Все умерли.

«Вот оно»,– пронеслось в мозгу Глодера, почуявшего, что она наконец коснулась того, на что он пытался вывести ее уже давно. То, куда она ехала… человек, которого она хотела убить… это как-то связано с ее семьей. Наверное, сейчас не стоит продолжать. Только бы теперь не спугнуть ее. Но еще один вопрос задать можно. Наводящий. Не принципиальный… просто из любопытства.

– Так ты не вернулась? – осторожно повторил он, и Диз сердито тряхнула головой.

– Я же сказала: нет,– отрывисто сказала она, и в ее вечно суженных глазах Глодер уловил зарождающееся нетерпение. Но он уже знал все, что хотел.

«Не дворянка,– подумал он с ему самому непонятным облегчением.– Если вся семья погибла, а она одна выжила, ее долг был вернуться в поместье и возглавить род. Никто никогда не нарушал этот закон. Она не дворянка».

– Ну, прогулялись и хватит,– вдруг проговорила Диз.– Надо поторапливаться. А то и правда решат, что ты дезертировал вместе со мной.

Глодер поднял голову и взглянул на нее. Конечно. Она снова смотрела вперед.

Они пришпорили лошадей и послали их в галоп.

– Эй, девка, еще вина!

Трактирщик махнул пухленькой суетливой служанке, и та, подхватив с полки увесистую бутыль из зеленого стекла, просеменила к столу, за которым пьянствовали трое расфуфыренных господ. Один из них ущипнул ее за мягкое место, и она сдавленно хихикнула, призывно вильнув бедрами. Прошлой ночью господин щедро наградил ее за то, что она изо всех сил старалась поднять его слабую мужскую плоть, и ей это в конце концов удалось, хоть она и пролила семь потов. Его друзья в это время развлекались с ее подругами-кухарками и, если верить их сплетням, были не менее щедры. Господин потрепал служанку по подбородку и снова ущипнул, когда она нагнулась, чтобы поставить бутыль на стол.

– Хорош-ша,– прошипел он, хитро прищурив за– плывший от беспрерывных пьянок глаз.

Служанка неуклюже поклонилась и шагнула в сторону: сегодня трактир полон посетителей, а одна из ее товарок слегла с оспой, и работы было невпроворот. Господа раскатисто захохотали непонятно чему, за– стучали кружками.

– Эй, хозяин! – после паузы крикнул один из господ.

Трактирщик поспешно направился к столу. Обычно он предоставлял обслуживание клиентов служанкам, через них же выслушивал претензии: он мог позволить себе подобное барство, потому что его трактир, единственный в поселке, никогда не пустовал. Более того, все паломники к Серому Оракулу неизменно останавливались здесь. Дальше шли леса, за ними – перевал, и там, на поросшем можжевельником скалистом склоне горы,– храм Серого Оракула, знающего ответы на все вопросы. Трактирщик жил на белом свете пятьдесят девять лет, но не мог взять в толк, почему люди так любопытны. Лично он предпочитал не задаваться вопросами, резонно предполагая, что если уж ему суждено что-то узнать, то в свое время и без помощи провидцев. Тем более что цена за такое прежде– временное знание была, по его убеждению, слишком высока.

И тем не менее все те без малого сорок лет, что он держал трактир, не переводились дураки, жаждущие знать больше, чем им положено. Однако очень немногие из них, возвращаясь, заворачивали в трактир, – а те, кто делали это, редко казались осчастливленными. Наметанный глаз трактирщика легко различал тех, кто только едет к Оракулу, и тех, кто возвращается от него. Последние были мрачны, молчаливы и редко улыбались. Эта щедрая, хоть и немного буйная компания, снявшая целый этаж и до утра веселившаяся со служанками, очевидно, держала путь в храм, а не из храма. Они были невероятными транжирами и, судя по платью, дворянами, возможно, даже придворными – слишком уж яркой и безвкусно пышной была их одежда, изобилующая кружевами и драгоценностями,– а стало быть, очень важными господами. Трактирщик источал мед и елей, чуть не вылезая из кожи в отчаянной попытке быть как можно любезнее.

– Как звать? – требовательно спросил один из гостей – мощный гигант с мышцами, распиравшими шелковую сорочку,– сотрясая громоподобным голосом потолочные балки и привлекая внимание посетителей.

– Винсом кличут, сударь.

– Слушай, Винс,– повелительно начал господин,– девки у тебя тут хороши, спору нет.

– Премного благодарен,– согнулся в поклоне трактирщик.– Желаете?..

– Молчи, сволочь, когда господа не спрашивают. Так вот, вчера у тебя еще одна была, а вечером я ее уже не видел, и сегодня тоже. А девка ладная, и мы с друзьями ее бы… ну, понимаешь,– многозначительно добавил он и, ухмыльнувшись, лихо расправил усы. Его спутники, вполне способные вдвоем влезть в штаны великана, не испытывая при этом ни малейшего физического неудобства, попытались повторить заправский жест, но, поскольку один из них имел лишь жиденькое подобие роскошных усищ своего товарища, а второй и вовсе брился начисто, жест получился довольно жалким.

Винс, тактично игнорируя тщетные потуги господ, вежливо наморщил лоб.

– О ком милорд изволит говорить? – недоуменно спросил он.– Все мои девки тут… кроме одной, но ее и вчера не было.

– Ну, высокая такая, тонкая, волосы темные, рожа красивая, но уж больно наглая, словно госпожа какая,– со значением сказал гигант, и трактирщик хлопнул себя ладонью по лбу – описание было исчерпывающим, потому что такую «красивую, но больно наглую рожу» в их поселке имела лишь одна женщина.

– Так это ж Клирис! – сказал он.– Да только она не моя девка.

– Ну! Не твоя! А чего ж вчера тут околачивалась?

– Да по делу зашла,– объяснил Винс.

Эта хорошенькая сучка и правда заходила вчера, узнать, не нужно ли ему дров – ее сожитель нарубил столько, что хватит на полдеревни, и она была готова поделиться за умеренную плату. Трактирщика не удивил ее визит – они жили в основном за счет заготовки дров, покупая на вырученные деньги то, что не могли вырастить на поле и огороде. Он сказал, что подумает, чтобы набить цену, – дрова Клирис были самыми дешевыми в округе, потому что их было слишком много, и женщина могла не заламывать втридорога. Ее сожитель, похоже, был слегка помешан, и работал больше и упорнее любого местного дровосека.

– А можно ее?..– поинтересовался господин, прервав течение мыслей Винса.

Трактирщик опасливо покачал головой, боясь рассердить отказом.

– Она не моя девка, милорд,– повторил он.

– Так что ж, коли не твоя,– фыркнул другой господин, тот, что безусый,– что, ее поиметь нельзя? Она замужем, или как?

– Вдова. Овдовела лет десять назад, почти сразу после замужества.

– О! Люблю вдовушек,– прогнусавил жидкоусый господин, недобро поблескивая маслянистыми глазками.– Они уже всему научены и не так стеснительны, а подчас даже и развратны.

– Боюсь, милорд, Клирис не из тех будет,– огорченно сказал трактирщик и сжался под суровым взглядом гиганта.

– Что ж так?

– Да из знатных она,– встрял кузнец, сидевший за столиком рядом и внимательно слушавший разговор.

– А ну молчать! – взревел гигант, круто развернувшись к нему, но тут же сменил гнев на милость под влиянием неподдельного удивления.– Из знатных, говоришь?

– Так точно, сударь,– стягивая шапку, кивнул кузнец.– Дворяночка, леди там какая-то, кажись, граф– ская дочка. Влюбилась в местного маляра, зеленкой еще будучи, годков семнадцать ей было, ну и убегла из отчего дома. А маляр-то меньше чем через год под телегу попал, ну и помер.

– И что ж она, не вернулась к отцу? – изумленно спросил безусый господин.

– Не такая девка эта Клирис. А впрочем, кто ж ее назад пустил бы?

– Это точно,– презрительно кивнул гигант.– И что, она уже десять лет вдовеет и ни-ни?

Кузнец бегло переглянулся с трактирщиком и, пожав плечами, отодвинулся в тень, явно недовольный оборотом, который принял разговор. Винс понял, что ему снова передано слово, и попытался говорить осторожно, подбирая выражения.

– Ну, первые года два целомудренно жила, шитьем зарабатывала и замуж не хотела, а уж звали ее!.. Кто только не звал.

Винс слегка покраснел, вспомнив о собственной неудавшейся попытке. С тех пор он затаил на Клирис зло и все ждал удобного момента, чтобы утащить ее на сеновал и отыметь так, чтобы она уж и шевельнуться не могла, тогда б поняла, кого упустила, но тут…

– Все маляра своего любила,– хмуро сказал он.– А потом пришел в деревню один тип…

Винс снова запнулся, но видя, что господа ждут продолжения, нерешительно продолжал:

– Наемник один… Мрачный такой малый… И чем-то он ей в душу запал. Потом пару лет он изредка заезжал, то на день, то на час, ясен пень, развлекался парень, ну а она в голову себе вбила, что это у нее любовь…

– Вот дуры бабы! – внезапно громыхнул гигант, врезав кулаком по столу и заставив всех, в том числе своих товарищей, вздрогнуть от неожиданности.– Какая вообще любовь на хрен, что они вечно волынку эту тянут?

– Не могу знать, милорд, поскольку не женат,– кратко ответствовал Винс.

– Молодец! – рявкнул господин и грохнул кружкой об стол.– Пей!

Трактирщик деликатно хлебнул из кружки, подумав мимоходом, что вино, похоже, скоро киснуть начнет, надо бы распродать побыстрее. Утер губы рукавом и продолжил:

– Ну вот, а три года назад этот парень приехал сюда, к нам, и остался. Живет теперь у нее, дрова рубит. Тихий такой стал, слова злого не скажет, пока Клирис эту не зацепят. И вроде никто он ей, а в то же время и муж почти. Так что девка, милорды, занята.

– Как занята? – хитро сощурился жидкоусый.– Как же занята, коли не обвенчана?

– Знать не знаю,– твердо ответил Винс.– А хоть парень этот меч наемнический на топор дровосека сменил, верно говорю, топором он не хуже управляется.

Господа притихли, обдумывая услышанное, потом гигант взбодрился.

– А где живет эта девка? – требовательно спросил он, похоже, составляя план.

– В стороне от деревни, шагов пятьсот к горам. Маляр тот нелюдимый был, ну и она такая же, и дровосек ее…

– А когда он дрова-то свои рубить уходит? – продолжал гигант, и двое его друзей заухмылялись, поняв направление его мыслей.

Трактирщик хотел ответить, но тут створчатые двери распахнулась, в трактир вошел молодой мужчина в простой крестьянской одежде и серой куртке с длинным капюшоном, выдающей в нем дровосека.

– Эй, Дэмьен, привет! – слабо прокричал кто-то из дальнего угла и тут же умолк, встретив холодный взгляд того, к кому обращался.

– Легок на помине,– процедил Винс, немного удивленный тем, что сожитель Клирис посетил его заведение, – он был не из тех, кто шляется по трактирам, да и Клирис больно не любила, когда пьют,– это он еще по ее мужу помнил.

– Чего? Этот?!– переспросил гигант и вульгарно расхохотался.

Дэмьен, не отреагировав на смех и имея все основания полагать, что речь не о нем, сел за единственный свободный столик в самом углу и махнул служанке.

– Вот этот, говоришь, наемником был? Этот дрова колет? Да в нем силы, как в цыпленке жареном!

– Это издалека,– дипломатично предположил Винс.

– Чего ты меня дуришь, гнида? Ты только глянь на него!

Все присутствующие дружно уставились на Дэмьена, у которого уже не осталось иллюзий относительно предмета разговора знатных господ. Он, однако, продолжал делать вид, что ничего не слышит и не замечает, коротко попросил служанку принести ему вина, получил просимое и углубился в экзистенциальные размышления.

– Росточку три локтя! – заявил гигант, и Винс подумал, что в сравнении с этим громогласным господином Дэмьен и вправду кажется низкорослым, как, впрочем, и все присутствующие.– А хилый какой, мать моя! Чем он там дрова рубит, скажи на милость?

Все продолжали рассматривать Дэмьена, глядя на него новыми глазами и соглашаясь. По залу прошел смешок, раздались негромкие комментарии. Дэмьен спокойно пил, откинувшись на спинку стула.

– Интересно, а в штанах у него все… это… соразмерно, а? – продолжал измываться громила.

Ответом на этот выпад был взрыв смеха господ, к которым присоединилось большинство посетителей и слуг, в том числе служанка, накануне ночью ублажавшая шутника и знавшая, что данный комментарий был о наболевшем. Дэмьен ни у кого не вызывал особой симпатии: слишком замкнут и нелюдим, ни выпить с ним, ни баб обсудить. Обычно на него просто не обращали внимания, кроме случаев, когда речь заходила о его незаконной жене или их промысле, а иногда и смеялись за глаза, пряча за смехом страх, вызванный непонятностью пришлого дровосека, тем, насколько не вписывался он в окружающий мир. И теперь каждый был рад поддержать шутку знатных господ и поддеть Дэмьена. Да и опасности не было – во-первых, кто посмеет господ осадить, а во-вторых, дровосек этот человек все же тихий и смирный. А прошлое его – на то и прошлое, верно ведь?

– Эй, ты! – повысив голос, крикнул гигант, обращаясь к Дэмьену. Тот повернул голову в его сторону и задержал взгляд. На миг гигант осекся, встретив в этом взгляде что-то такое, чего совсем не ожидал встретить, потом оправился и насмешливо сказал: – Поди сюда.

Взгляд Дэмьена стал вопросительным.

– Поди сюда, сволочь, кому сказано! – раздраженно крикнул господин, и Винс, опасаясь проявлений благородного гнева, развернулся к Дэмьену, нетерпеливо махнул ему:

– Не слышишь, что ли, олух, господа зовут!

На несколько секунд установилась относительная тишина. Дэмьен медлил, это вызывало ропот в зале и растущее недовольство дворян. Наконец, когда гигант уже готов был издать вопль, способный обрушить балки, Дэмьен поднялся и, держа кружку с вином в руке, неторопливо подошел к столу, за которым сидели дворяне.

– Как звать? – отрывисто спросил гигант, буравя его злобно-презрительным взглядом.

– Дэмьен,– спокойно ответил тот и мгновенно получил ощутимый тычок в пояс от трактирщика.

– Дэмьен, сударь,– прошипел тот ему на ухо.

– Дровосек?

– Да.

– Чего ж хилый такой? – повторил гигант, и присутствующие сдавленно захихикали.– А детей у тебя сколько?

– Нет у него детей,– вставил кто-то из полумрака.

– Нет?! Ну-у! – прогремел господин и захохотал, хлопнув ладонями по объемистому животу.– Ну и дохляк ты, в самом-то деле, верно я говорю!

Зал взорвался хохотом, облегченно глядя, как Дэмьен покорно стоит перед господами, выслушивая их оскорбления и не пытаясь перечить. Многие помнили, как он приезжал сюда пять или шесть лет назад, мрачный черный всадник с двуручником за спиной, как дрожал перед ним Винс, как лепетали слуги. И было очень приятно наблюдать за унижением того, кто, хоть и не стал одним из них, теперь имел такой же статус и мог быть унижен знатью, раз уж у крестьян, несмотря ни на что, не хватало духу унизить его самим, отомстив за страх, который он заставил их когда-то испытать.

– Говорят, Клирис у знахарки зелье специальное покупает, оттого и не беременеет,– вставил кто-то, когда смех улегся.

– Я могу ее понять,– фыркнул безусый господин, гораздо более низкий и щуплый, чем Дэмьен.– Кто ж от такого сопляка детей захочет?

Шутку оценили по достоинству. Дэмьен переждал новый взрыв хохота и, невозмутимо поднеся кружку ко рту, медленно отпил. В следующий миг кружка была выбита из его руки мощным кулаком великана. Глиняные осколки разлетелись по полу, вино выплеснулось на лицо и сорочку Дэмьена. Смех тут же оборвался.

– Не смей пить, смерд, когда с тобой господа говорят,– прорычал гигант, отряхивая вино с руки.

Народ притих, ожидая реакции дровосека. Винс озабоченно посмотрел на осколки, подсчитывая убыток и лихорадочно размышляя, как бы предотвратить драку, во время которой, как показывал его многолетний опыт, часто ломается мебель.

Дэмьен медленно поднял руку и отер губы. Через секунду тяжелая ладонь обрушилась на его лицо.

– Утрешься, когда я скажу, гнида!

От удара Дэмьена шатнуло, он с трудом устоял на ногах, медленно выпрямился. На его щеке алел след от ладони дворянина. В трактире больше никто не смеялся. Стояла мертвая тишина.

– Вот что, смерд,– чуть спокойнее сказал гигант,– не серди меня больше и отвечай на вопросы, глядя в землю, ясно?

– Да,– прозвенел в тишине голос Дэмьена.

– Да, милорд, гнида!

– Да, милорд.

– Как он может? – пробормотал кто-то из темноты.

– Что? – Гигант развернулся в сторону говорившего.– А? Мне что-то послышалось?..

Никто ему не ответил, но те, кто помнил черного всадника, как они тогда называли странного любовника маляровой вдовы, мысленно повторили слова, только что оброненные безымянным смельчаком. Они-то смерды, да, но он не из них, хоть и среди них, и как он может выносить это?

Гигант выдержал паузу, потом снова повернулся к Дэмьену, игнорируя сгустившееся в воздухе напряжение.

– Ты с девкой живешь, да? – требовательно спросил он.

– Она не девка.

– Не жена – значит, девка! Почему не женишься?

– У меня есть на то свои причины.

– Во как! Свои причины! И какие?

– Это не ваше дело.

– Что-о?! – взревел господин, хватаясь за меч. Народ заволновался. Конечно, Дэмьена не любили, но никому не хотелось видеть, как его разрубят пополам… а потом сообщать Клирис, которую тоже не любили, что она снова стала вдовой.

– Это не ваше дело, милорд,– с ледяной вежливостью повторил Дэмьен.

Дворяне переглянулись. Гигант с трудом перевел дыхание, снова обратил налившиеся кровью глаза на дровосека, говорившего с ним так, как с ним не говорили даже его друзья, справедливо опасаясь вспышки ярости. Потом клокочущим от злости голосом проговорил:

– Сейчас ты пойдешь и приведешь свою девку сюда. Она отправится со мной наверх. И если я останусь доволен ею, может быть, я не зарублю тебя. Пшел, живо!

– Нет.

Рука гиганта, все еще сжимающая рукоять меча, задрожала. Его спутники переглянулись, опасаясь драки. Конечно, невелика беда, если их вспыльчивый друг зарубит еще одного холопа, но нежелательно делать это сейчас. Говорят, Оракул не любит, когда люди марают себя кровью перед аудиенцией. А от него ведь ничего не скроешь.

– У тебя есть пять секунд, чтобы выйти отсюда, и четверть часа, чтобы вернуться с твоей девкой,– прохрипел гигант.– Раз…

– Успокойтесь, милорд,– сказал Дэмьен.– Вы прекрасно понимаете, что даже холопу тяжело вынести такое оскорбление. И ни один уважающий себя мужчина никогда не отдаст свою женщину, чем бы ему ни угрожали. Так что, пожалуйста, успокойтесь. С вашей комплекцией так и до удара недалеко.

Гигант молча выслушал его, несказанно удивив этим всех присутствующих, и довольно долго молчал, глядя в спокойные синие глаза дровосека. Потом медленно разлепил толстые губы, и по его подбородку быстро побежала тонкая струйка пены. В следующий миг он выхватил меч из ножен и с ревом обрушил его на голову Дэмьена.

Зал ахнул, когда меч с размаху рассек воздух и вонзился в дощатый пол. Никто не успел заметить, как Дэмьен оказался позади стула, с которого вскочил гигант, как быстро он выбросил вперед обе руки, схватил правое предплечье противника и надавил. Раздался короткий, но оглушительно громкий хруст, меч вывалился из внезапно ослабевших пальцев гиганта и с грохотом упал на пол. Высокородный дворянин откинул голову назад и завопил так, что у присутствующих позакладывало уши:

– Ах ты, гни-и-ида! Ты ж мне руку сломал!!!

Он развернулся, махнул левой рукой, целясь в горло Дэмьена, но тот молниеносно перехватил ее и повторил короткое резкое движение. Гигант снова взвыл и повалился на пол. Его друзья, опомнившись от шока, вскочили, повыхватывали мечи. Один из них, безусый остряк, не успел даже замахнуться: Дэмьен сместился в сторону, минуя клинок, и его пальцы впились в шею дворянина сзади, а другая рука уперлась в затылок. Хрустнули позвонки, и бездыханное тело рухнуло на пол. Дэмьен подхватил выскальзывающий из руки безусого меч и разогнулся, как раз вовремя, чтобы отразить удар третьего дворянина. Вокруг них мгновенно образовалось свободное пространство, кое-кто начал осторожно пробираться к выходу. Жидкоусый, не в пример своим языкатым спутникам, умел держать оружие в руках, Дэмьен мгновенно почувствовал неистощимую и, что хуже, жестко контролируемую силу, исходящую от противника. Не было никакой надежды обезоружить или измотать его. Дэмьен отбил несколько атак, отступая к стене. Слышался только звон стали и непрекращающиеся вопли гиганта, валявшегося на полу с переломанными руками. Дыхание обоих противников было ровным и беззвучным, как и дыхание застывших посетителей, молча ожидавших развязки. Конечно, они могли вмешаться… но зачем? Или один, или другой в конце концов справится, и велика ли разница кто?

Дэмьен подошел к стене вплотную и, оперевшись о нее спиной, ритмично отбивал удары, сыпавшиеся на него градом. Oн нe делал попыток напасть, лишь защищался, чувствуя, как вновь набирают крепость мышцы, которыми он не пользовался уже три года. Он упивался забытым ощущением, когда рукоять меча срастается с ладонью и становится ее продолжением так легко и органично, что Дэмьен почти чувствовал, как сталь наполняется его кровью и его нервами, и всем телом ощущал каждый удар меча противника о собственный меч. Это восхитило и испугало его, и по– сле минутного наслаждения в нем поднялась волна отвращения и почти отчаяния. Он же научился жить без этого, ему казалось, он научился жить без этого!.. Но он ничего не мог поделать с переполнявшим его спокойным наслаждением, вызванным ощущением тяжести меча в руке, и ненавидел себя за это. «Как хо– рошо»,– с ужасом подумал он, когда все его тело наполнило удивительное чувство, единственное, что вселяло в него бесконечную, безграничную гармонию. И понял, что больше не может идти против своей природы.

– Я старался! – вырвалось у Дэмьена, и его меч, прекратив механическое отражение атак, совершил молниеносный, ослепительно яркий пируэт, нанеся удар в открытую грудь противника.

Дворянин замер, медленно опустил руку с мечом и посмотрел на убийцу быстро мутнеющими глазами. Дэмьена обдало холодом взгляда, холодом затаившейся в нем смерти, уже тянущей лапы к своей новой жертве, холодом, пробирающим жертву до костей и замораживающий ее сердце и мозг, и не только ее – сердце и мозг убийцы тоже. И Дэмьен почувствовал то, о чем успел забыть: леденящее спокойствие человека, который всегда побеждает.

Кто-то поднял свечу, пытаясь рассмотреть получше результат схватки, и кончик клинка, торчащий из спины жидкоусого господина, красно блеснул в скользнувшем по нему луче света.

Дэмьен рывком высвободил меч из тела, труп медленно опустился на пол. Все молчали. В углу подвывал великан с переломанными руками. Дэмьен подошел к нему, поднял и опустил меч. Крик оборвался.

Дэмьен окинул помещение взглядом, от которого помертвели те, кто помнил черного всадника, время от времени приезжавшего в их деревню, чтобы провести ночь в теплой постели вдовы маляра. Положил окровавленный меч на пол рядом с телом и стал пробираться к выходу. Народ хлынул в стороны, давая ему дорогу. Он сделал несколько шагов, потом вернулся, подошел к хозяину, из последних сил сохранявшему внешнее хладнокровие, и, порывшись в кармане, сунул в его потную руку несколько монет.

– За вино, Винс,– коротко сказал он.– И за кружку.

Повернулся и пошел к выходу. Пухленькая служанка, стоявшая у дверей, схватила дровосека за руку и побледнела, ощутив, до чего же холодна его кожа.

– Ты не виноват, Дэмьен,– мягко сказала она и вздрогнула от того, как громко прозвучал ее голос в наступившей тишине. Но отступать было поздно, и она неуверенно закончила: – Они первые начали. Это видели все. Ты не виноват.

Он слабо улыбнулся ей, истратив на это остаток сил, высвободил руку, легонько оттолкнул беспомощные пальцы, украдкой попытавшиеся удержать его еще хоть на миг, и вышел из трактира, провожаемый потрясенным, смиренным молчанием крестьян. Они были шокированы, и неудивительно.

Ведь они впервые видели, как он убивает.

Дэмьен шел по единственной деревенской улице мимо стаек щебечущих детей и подвыпивших гуляк и смотрел на малиновое зарево, в которое заходящее солнце окрасило пик горы. Прохладный ветерок овевал его лоб. Скоро осень, подумал Дэмьен, и откинул пятерней волосы, падавшие на виски. Извилистый рубец, шедший от лба через висок вниз, ярко выступил на побелевшем лице. Девушка, несшая коромысло с ведрами, полными воды из горного источника, встретилась с Дэмьеном глазами и поспешно отошла в сторону. Ребенок, возившийся с деревянной куклой у ворот в родительский дом, бросил на него случайный взгляд, увидел шрам и, громко заревев, кинулся во двор. Какое-то время за Дэмьеном бежала плешивая собака, потом заскулила и, развернувшись, помчалась обратно в деревню.

Дэмьен шел домой. Не к себе. К Клирис. У него не было дома.

Он вернулся, как и обещал, дотемна, трезвый. Клирис сидела за столом и шила при свете лучины. Она подняла голову при звуке его шагов, улыбаясь, но улыбка замерла на ее губах, когда она увидела его лицо. Она молча следила, как Дэмьен прошел мимо нее, направляясь в самый дальний и темный угол их хижины, вытащил из-за печи длинный предмет, завернутый в старые тряпки, потом подошел к столу, сел напротив Клирис и, положив потемневший, покрытый ржавчиной меч перед собой, трепетно провел по клинку окровавленными руками.

– Я старался,– сказал он то, что выкрикнул тогда в трактире и что мысленно твердил последние полчаса.– Я старался. Я старался.

Иголка выпала из окаменевших пальцев Клирис, звякнув, упала на стол, сверкнула в свете лучины и слилась с полумраком надвигающейся ночи.

– Я старался,– проговорил Дэмьен, скользя пальцами по лезвию и оставляя на нем длинные кровавые следы.

Клирис обошла стол, остановилась позади Дэмьена и, обняв его, медленно опустила голову на его плечо. Ее распущенные волосы каштановым водопадом заструились на стол, смутно поблескивая золотистым отливом.

– Я старался,– повторял Дэмьен снова и снова, и казалось, этому не будет конца.– Я старался.

– Я знаю,– прошептала она, страстно желая и смертельно боясь спросить, что с ним случилось, но не менее горячо стремясь дать ему почувствовать, что она с ним, что она рядом, что она понимает… во всяком случае, хочет понять.

– Я старался. Я старался. О боги, Клирис, я так старался.

– Да, да,– шептала она,– слезы текли по ее лицу на его волосы, а оттуда – на шрам, пронизывая огнем его плоть и память.

– Мне бы хотелось быть с тобой,– вечность спустя проговорила Клирис, и в ее голосе не было слез – только глубокая, неумирающая печаль.– Быть твоей женщиной. Родить тебе детей. Стать… леди Дэмьен.

Улыбка быстро пробежала по его губам и исчезла.

– Последнее точно не выйдет,– еле слышно сказал он.– Я не дворянин.

– Зато я дворянка. Ну что ж, ладно, ты стал бы лордом Клирис.

Он снова сдавленно улыбнулся и вдруг порывисто схватил ее руки, лежавшие на его груди.

– Это сильнее меня,– хрипло сказал он, и она даже не смогла кивнуть в ответ на то, что они оба знали с самого начала, но таковы уж были правила их общей игры, что они притворялись, будто не верят в это.

Клирис сглотнула, выпрямилась, высвободила одну руку и поднесла ее к горлу. Ей было очень трудно… ей не было так трудно с тех пор, как умер Эрик, но она справится. Ведь тогда же справилась.

– Сходи к Гвиндейл.

Он дернулся, как от удара в спину, порывисто обернулся, глядя на нее расширившимися глазами:

– Клирис! Нет!

– Да,– твердо ответила она.

– Не вынуждай меня причинять тебе еще больше боли. Неужели тебе мало?!

– Если у нас есть шанс, то это Гвиндейл.

«У нас»,– эхом откликнулось в его голове. А разве есть такое понятие – «мы»? Есть ты, Клирис, и есть я, мы оба используем друг друга, чтобы попытаться научиться чувствовать: я – впервые, а ты – заново, но ведь у нас не получилось… Во всяком случае у меня. Поэтому нет никаких «нас».

– Ты… уверена?

– Конечно, нет.

Дэмьен вздохнул, зная, что другого ответа быть не могло.

– Но ты сходишь к ней,– с видимым трудом проговорила Клирис.– Завтра же.

«Хорошо, подумал он, с трудом сдержав горькую улыбку, завтра. Ты не удержалась от искушения выторговать нам еще одну ночь. И смею ли я винить тебя в этом?..»

– Я клялся, что больше не увижу ее.

– Я снимаю с тебя клятву.

– Это нечестно.

– Здесь я решаю, что честно и что нет.

Он тихо засмеялся – в этой фразе была вся Клирис. Она хотела снова обнять его, но он встал и крепко прижал ее к себе, зарывшись в ее волосы окровавленными руками. Она положила ладонь на его щеку, прикрыв шрам, – не потому, что ей было неприятно смотреть, просто так вышло… случайно. Дэмьен закрыл глаза, борясь между желанием оттолкнуть ее и умолять не убирать руку никогда… никогда.

– Вернись ко мне,– одними губами сказала она.

Он не ответил ей, и это был единственный возможный ответ.

К полудню следующего дня они выехали на большую дорогу. Войска графа Меллена остались в двадцати милях позади, здесь армия еще не проходила, но население знало о том, что на территории провинции идет междоусобная война, и, хотя владелец этих земель не имел к ней никакого отношения, очень скоро он неизбежно окажется втянут в конфликт между своими беспокойными соседями. Крестьяне понимали это и спешно эвакуировались – в памяти многих из них еще были свежи воспоминания о долгой и кровопролитной войне, сжигавшей мир двадцать лет назад.

Дорога, по которой ехали Диз и Глодер, была крупнейшим трактом в северной части провинции и в то же время единственным путем к храму Серого Оракула. Этот округ был гарантированно защищен от оккупации: даже в запале своих мелочных раздоров вою– ющие стороны не теряли уважения к святыням. Население пользовалось этим без зазрения совести, и в военное время территории вокруг храмов заполнялись лагерями беженцев. Но земли Серого Оракула были исключением. Этот Оракул отличался особой нелюдимостью, редкой даже для его собратьев, и не терпел многолюдных сборищ. Но народ все равно шел в горы – просто чтобы оказаться подальше от горячей точки.

– Можешь не провожать меня,– предложила Диз, когда они выехали на тракт.

– Размечталась,– усмехнулся тот.– Отсюда до храма три часа галопом.

– Будь реалистом.– Диз кивнула на караван беженцев, растянувшийся вдоль дороги.– Вряд ли мы сможем хотя бы перейти на рысь. Твое отсутствие уже наверняка заметили.

– Диз, если ты собиралась избавиться от меня, тебе следовало подумать об этом раньше.– Он сохранял шутливый тон, но в нем понемногу сгущалось напряжение. Диз повернулась к Глодеру, несколько более резко, чем требовала ситуация, и хотела ответить, но не успела.

– Господа-а, господа хорошие, пода-айте, а? – гнусаво проныл кто-то из-под копыт ее кобылы.

Диз выругалась и туго натянула повод, избавив от неминуемой гибели чумазого коротышку неопределенного возраста. Должно быть, он заметил двух прилично одетых путешественников и чуть отстал от каравана в надежде выпросить у них пару монет.

– Пшел вон! – раздраженно бросила Диз и успокаивающе потрепала встревожившуюся лошадь по холке.

– Пода-айте,– снова заныл попрошайка, шныряя недобрым взглядом по фигуре Диз, то ли оценивая ее привлекательность, то ли отыскивая кошелек, который можно было бы незаметно стащить.

Диз тронула пятками бока кобылы, не сочтя нужным повторять приказание. Глодер молча наблюдал за ней.

– Ну пода-айте же! – раздраженно крикнул нищий им вдогонку.

– Тебе что, правда жаль медяка? – с интересом спросил Глодер.

– Я не подаю нищим. Это еще больше их распускает. Для них ведь это заработок, ты разве не понимаешь?

– Но ведь так от них проще всего отвязаться.

– Нет. Не так. Но другой метод я редко использую.

Глодер не стал уточнять, какой именно.

С минуту они ехали молча, попрошайка уныло плелся сзади, потом отстал. Расстояние между караваном и всадниками быстро сокращалось, и им пришлось снова придержать коней. Вскоре впереди возник затор, несколько повозок остановилось.

– Черт! – сквозь зубы ругнулась Диз.

– Может, объедем лесом? – предложил Глодер.

– Тут с одной стороны чащоба, с другой болота. Втрое дольше продираться. Мне, как всегда, везет.

– Как всегда?..

Она на миг замешкалась, потом молча кивнула. Впереди шумно скандалили, похоже, один из возов перевернулся. В телеге, тащившейся в самом хвосте, за– плакал ребенок.

– Вот народ,– процедила Диз. Глодер кивнул, глядя на копошащуюся вдалеке толкучку выясняющих отношения крестьян.– Ни черта не делают без…

Она оборвала фразу на полуслове. Глодер стал поворачивать голову в ее сторону, это заняло у него мгновение, но не успел увидеть то, что произошло за этот краткий временной промежуток. Зато он слышал. Свист, удар, хруст. И увидел, как окровавленный меч Диз входит в ножны, а обезглавленное тело попрошайки, приставшего к ним пять минут назад, падает на плотно утоптанный тракт.

– Диз! Зачем?!

– Он все-таки попытался стянуть у меня кошелек,– невозмутимо ответила та, поправляя пояс с ножнами.– Придурок.

– Да, но зачем ты его убила?

Она передернула плечами, небрежно откинула с лица прядь волос, как обычно, выбившуюся из косы.

Глодер придержал коня, развернул его и посмотрел на тело, распластавшееся посреди дороги. Кровь, хлеставшая из разрубленной шеи, скапливалась в широкую лужу и медленно уходила в землю. Головы видно не было, должно быть, укатилась в траву.

В караване, занятом разбором склоки, никто ничего не заметил.

Глодер обернулся, увидел, что Диз едет дальше, сокращая расстояние между ними и беженцами, сжал зубы, пришпорил коня и нагнал ее.

– Диз, кто он? – отрывисто спросил Глодер.

Она подняла на него улыбающиеся глаза, и он похолодел, впервые увидев в них пустоту… Вернее, впервые заметив — она ведь всегда была там.

И подумал: до чего же это неприятное зрелище – улыбающаяся пустота.

– О чем ты?

– Ты знаешь. Он. Тот, кого ты хочешь убить. Тот, кто делает с тобой это.

– Делает что? – В ее голосе слышалось зарождающееся раздражение.

– Черт возьми, Диз, я солдат, я перебил не одну сотню на своем веку, но среди них нет ни одного нищего попрошайки, попытавшегося меня обокрасть.

– А представь, что ему бы это удалось,– спокойно произнесла Диз.– Что бы я делала тогда? Тебе-то легко говорить, что для тебя деньги? Выпивка и шлюхи. А у меня есть цель, понимаешь? Цель.

– Не в этом дело, Диз. Не в деньгах. Ты не из-за этого его убила. Тебе…

Он запнулся и бессильно покачал головой. «Тебе это просто нравится. Ты словно… словно репетируешь, словно предвкушаешь… Ты как будто обезглавливаешь того человека всякий раз, когда наносишь удар, и, возможно, сама это понимаешь. Но я вижу тебя, судя по всему, последний раз в жизни и не хочу говорить это. Не хочу, чтобы ты запомнила мои слова и ненавидела меня за них… так, как ненавидишь его».

– Ты ненавидишь его? – эхом откликнулся он на свои мысли, не в силах удержаться от соблазна.

Диз не ответила сразу, и Глодер решил, что в самом деле разозлил ее, но тут она вдруг подняла голову и задала вопрос, заставивший его покрыться холодным потом:

– Что ты знаешь о ненависти, Глодер?

Она спросила просто, обыденно, и в то же время с легким, чуть заметным любопытством,– так человек, обладающий неким безграничным знанием, интересуется осведомленностью в этой области пятилетнего ребенка. И его испугал этот тон. Нечасто ему приходилось испытывать страх… но он знал, что это такое, и сейчас вдруг подумал, что, возможно, не так уж плохо, что она уезжает.

– Мало,– коротко ответил он.– А ты?

Диз посмотрела на него, и он вдруг снова вспомнил, как она обрезала пальцы отрубленной кисти, сжимавшие ее косу.

– Она больше, чем кажется,– внезапно проговорила Диз.

– Что?

– Она больше, чем кажется,– повторила она и отвернулась.

«Кто он, Диз? Что он сделал с тобой? Что он продолжает с тобой делать?»

Затор наконец рассосался, повозки возобновили тяжелый ход. Похоже, отсутствия чумазого попрошайки никто так и не заметил. Ребенок в задней повозке перестал плакать и принялся возиться с тряпичной куклой. Диз смотрела на него и улыбалась, но Глодер знал, что ее здесь нет.

Дэмьен шел короткой дорогой – той, которой раньше всегда пользовался, решившись навестить Гвиндейл, и на которую не ступал уже почти три года. Это была узкая, поросшая травой тропа, – она прорезала сосновый бор, разделявший деревню и дом Гвиндейл. Жилище Клирис находилось совсем близко к тропе, начинавшейся в двадцати шагах от кромки леса и потому не видимой с тракта. Помнится, семь или восемь лет назад, когда он впервые оказался в этих краях и встретил сразу двух женщин, впоследствии значивших в его жизни несколько больше, чем лошади и оружие, его позабавило то, что эта тропа фактически соединяла два милых его – не сердцу – телу порога. Он довольно часто ездил к Гвиндейл – его тянуло к ней, и в этом не было ничего странного – гораздо удивительнее, что она обратила на него внимание. Это ему немного льстило, но главным стимулом все же оставалось ее восхитительное тело – безусловно лучше, чем у Клирис, при всех несомненных достоинствах послед– ней. Сама же Клирис в те времена была чем-то вроде транзитного пункта, но он никогда не говорил ей об этом. Кажется, она сама это понимала. А может, и нет. Тем более удивительным казалось то, что после той кошмарной ночи три года назад, когда он впервые в жизни ощутил жгучую потребность в доме, в любви, в простых и банальных человеческих радостях, он подумал не о Гвиндейл, а о Клирис. И вот теперь он с ней… и идет по давно забытой тропе, по которой ходить зарекся в то сырое утро, когда явился к Клирис, смирный и покорный, как побитая собака. Он готов был лизать ей руки, спать у ее ног – стоило только приказать, он сделал бы все, лишь бы она приняла его. Тогда это казалось ему самым важным, что она может сделать. А она ничего не потребовала. Может, потому он и пришел к ней, а не к Гвиндейл – та всегда знала, как много значит для него, охотно пользовалась этим и наверняка потребовала бы от него невозможного за право спрятаться под ее крылом от самого себя. Впрочем, она всегда требовала невозможного. Это была профессиональная привычка. Потому он и пожертвовал тем слабым, но все же ощутимым притяжением, что испытывал к ней, ради безотказной и до смерти влюбленной в него Клирис. И, кажется, совершил ошибку.

«Думаешь, у тебя был выбор? С чего ты взял, что она приняла бы тебя?»

В самом деле. И, может, поэтому он не пошел к Гвиндейл? Потому что знал, что она откажет, – а он тогда не вынес бы отказа? И если задуматься, разве могла бы она не отказать? Разве имела на это право?..

Но теперь он все же шел к ней. Три года спустя он снова ступил на тропу, когда-то соединявшую его любовниц, а теперь – его жену и… стоп, а кто он теперь Гвиндейл? Бывший любовник? Не самый лучший статус. Тропа заросла, местами травой, короткой, густой и пахучей, а кое-где – мелким ломким кустарником, рассыпавшимся от малейшего прикосновения. Этот бурьян довольно легко извести, но уже само его наличие наталкивает на определенные мысли, верно?..

Что если тропа, соединявшая их, тоже заросла бурьяном? И что если Гвиндейл не захочет выкорчевать сорняки? Что будет значить желание Дэмьена перед ее волей – тем более что он снова хочет использовать Гвиндейл в своих целях, хотя и не знает как. И… разве ему неизвестно, что она привыкла требовать плату за ответы?

Сосновая ветка хрустнула под его ногой. Дэмьен остановился, посмотрел вниз, нагнулся и поднял с земли зарывшуюся в палые листья шишку. Стряхнул с нее приставшие рыжие иглы, сдул землю, повертел в руках. Шишка была большой и кособокой; асимметричная форма и выпуклая черная макушка делали ее похожей на одноглазую старуху. Дэмьен слабо улыбнулся, сунул шишку в карман и пошел дальше.

Раньше эта дорога отнимала у него не более часа. Сегодня он, кажется, шел немного дольше. Наверное, из-за бурьяна. Наверное.

Серые стены вынырнули из стройных рядов сосновых тел. Похоже, они еще больше обветшали за эти три года. Неровные глыбы выпуклых камней кладки покрылись мхом почти полностью, только кое-где среди грязно-зеленого влажного ковра еще просвечивали серые пятна; появилась плесень. Почерневшие ставни, оккупированные древесным грибом, похоже, не раскрывались несколько лет, и было очень сомнительно, что их закостеневшие от проржавевших насквозь петель створки можно будет раздвинуть без помощи лома. В расщелинах потрескавшегося и подгнившего дерева деловито копошились муравьи. В целом огромное и некогда внушительное здание напоминало вывороченный из земли грязный валун, словно в насмешку брошенный посреди залитой солнцем поляны.

Зато дорога, ведущая к аркообразной двери со стороны, противоположной той, из которой пришел Дэмьен, была по-прежнему ровной и утоптанной. Эта дорога никогда не зарастет. Пройдут еще сотни и тысячи лет, Серый храм развалится, превратится в бесформенный курган, потом и вовсе сравняется с землей, но люди будут идти и идти в это место, потому что, пока стоит мир, ничто не в силах отбить у человека желания задавать вопросы. А потому единственный, кого никогда не забудут,– это тот, кто умеет на них отвечать. И ему, ввиду его божественного происхождения, в общем-то все равно, как вы– глядит место, отведенное под дом его материальной оболочке. Хотя Дэмьен никогда не переставал искренне возмущаться поведению жрецов Серого Оракула, которое не мог списать ни на что, кроме вопиющей лени и безалаберности. В самом деле, неужели так трудно изредка приводить в порядок помещение, хотя бы из элементарного уважения к его хозяину, чьими слугами они являются? Гвиндейл когда-то пыталась объяснить ему, что дом ответов не может выглядеть иначе, потому что запустение – неизменный спутник вечного, но он отмахивался от таких отговорок, хотя и не возражал вслух. В конце концов, как раз Гвиндейл была единственным человеком в этом месте, старательно и качественно делавшим свою работу.

Тропа обрывалась, не дойдя до кромки бора. Похоже, паломники о ней не знали, иначе давно предпочли бы ее гораздо более долгому и трудному пути через лес и перевал. Дэмьен ступил в сухую траву, вышел на дорогу у самого входа в храм и на миг остановился у пустой черной арки, вглядываясь в легкий туман, клубящийся за ней. Сквозь дымку смутно виднелись очертания внутренних стен, мозаика на полу и крупные барельефы на вогнутом потолке. Там тоже все осталось прежним? Только больше мха, больше паутины, сильнее запах затхлости, более холодно? А дальше по коридору – как? За той, главной дверью – главной не для паломников, не для жрецов, для него, только для него – как? Как и прежде? Только… только более холодно?..

Наверняка. Ведь он не приходил так долго. Дольше, чем когда бы то ни было. Время облепляет мхом не только камни.

Дэмьен тихо вздохнул, коротко улыбнулся и вошел в храм.

Диз стояла в десяти шагах от входа в Серый храм и смотрела вверх.

Странное строение. В высшей степени странное. Больше похоже на тюрьму, чем на храм полубожества. Нагромождение грубых, плохо отесанных камней в форме усеченной пирамиды, почти без окон, с одной только дверью, вернее дверным проемом в виде арки. Все давно поросло мхом и бурьяном, у самого входа буйные заросли чертополоха. К тому же совершенно пусто. Ни звука, ни шороха. Ни пятнышка света. Но ведь у Оракула есть культ, следовательно, должны быть жрецы. Что-то непохоже… А если и есть, они достаточно вольно трактуют свои обязанности.

«Какая разница? Какое все это имеет значение? Я ведь приехала задать вопрос. Просто задать вопрос. Не все ли равно, кому и где?»

Да, но только она ждала чего-то… другого. Ждала могущества, всесилия, мощи, ждала ослепительной роскоши, отображающей хотя бы тень того бесконечного знания, которым обладает живущее здесь существо.

«Ты в самом деле на это рассчитывала, Диз? Что в сельской глуши, в скалах, раскинулись райские сады? Ну и с чего ты это взяла?»

А ведь действительно… Никто никогда не рассказывал, как выглядит Серый храм. Как и сам Оракул. О нем вообще мало говорят. Достоверно известно одно: он всегда отвечает. И этого достаточно. Ведь, по сути, это все, чего от него хотят.

Диз нерешительно тряхнула головой, отбросила пальцами с лица непослушную прядь, привычно выбившуюся из косы, положила ладонь на рукоятку меча. К Серому храму было принято приходить пешком, и сейчас она жалела, что оставила кобылу в той деревенской гостинице, где обещал ждать Глодер, вбивший себе в голову, что он должен увидеть ее по– сле визита к Оракулу. Почему-то Диз казалось, что, сидя верхом, она чувствовала бы себя увереннее… может, потому, что могла бы потрепать по холке лошадь, делая вид, будто успокаивает ее, а на деле успокаивая саму себя.

Неужели она начинает злиться?

«Да. Да, мне кажется, что меня обманули. Там никого нет. А если и есть, то он ничем не сможет мне помочь. Что может знать существо, дом которого так… так жалок?»

– Эй! – неожиданно для самой себя крикнула она.– Э-эй!

Нет даже эха. А вот это странно – здесь ведь повсюду скалы.

– Есть кто живой? Я пришла к Оракулу!

Чего она ждала? Что из арки проступит тень, закутанная в серебристый туман, и скажет замогильным голосом: «Входи, смертная, тебе позволено»? Почему бы просто не войти? Ведь, кажется, ничто не мешает? Так отчего же она стоит здесь как вкопанная и словно ждет торжественной встречи?

– Диз.

Снова она. Опять она.

Теперь эта девочка стоит у входа в храм. На ней по-прежнему длинная синяя туника, слишком большая для нее, с волочащимся по земле подолом и закрывающими ладони рукавами, подпоясанная кожаным ремешком, белое покрывало, накинутое на волосы и плотно закутывающее голову, как это принято у незамужних девушек из дворянских семей, – так, что видно только лицо. Снова эти огромные, словно нарисованные глаза неопределенного цвета, снова заостренные, как у мертвеца, черты, карикатурно темные и крупные веснуш– ки на вздернутом носике, сухие, плотно сжатые губы. И снова этот голос. Очень детский, выдающий ее настоящий возраст,– и очень печальный. Этой печали так много, что она кажется наигранной.

– Ну что опять? – раздраженно спросила Диз, в который раз тщательно пряча за маской неприязни жгучее любопытство и уже почти привычный страх.

– Ты просто боишься войти.

– Что?! – Оскорбленная гордость – это не маска. Хотя очень удобна в качестве маски.

– Да. Боишься, что получишь не тот ответ, которого ждешь. А потому пытаешься убедить себя, будто нищий, живущий в этой развалюхе, не может быть настоящим Оракулом. Боги не живут в хижинах. На то они и боги, верно? Это нормально, Диз. Так должно быть. Так думают все. Потому храм и выглядит так. Чтобы неспособные принять ответ смогли убедить себя, что их просто обманули. Видишь, как он добр. Но ты иди. Эта иллюзия не для тебя. Тебе понравится ответ.

Диз невольно оторвала взгляд от едва шевелящихся губ и снова устремила его на храм. Нет, в этом мире боги не бывают такими жалкими. В этом мире боги уважают себя. Они любят себя. А потому и мы любим их. Как можно поклоняться тому, кто ни во что себя не ставит?

Хотя, может, Серый Оракул в самом деле аскет?

Диз усмехнулась этой мысли. Почему бы и нет? У богов свои причуды.

Она опустила глаза и почти не удивилась, обнаружив, что девочки уже нет. Диз ни разу за все эти годы не видела, как она появляется и исчезает. Но, надо признать, и то и другое всегда происходило вовремя… как нельзя более вовремя.

Диз глубоко вздохнула, медленно улыбнулась и вошла в храм.

Зеркальный пол. Четыре тысячи арок, вытекающих друг из друга стройными мраморными волнами, – или это просто двоится, троится в глазах после клубящегося тумана, из которого он только что вышел? Массивные барельефы на резном потолке, словно затейливые сталактиты в соляной пещере. Все это в пыли, в паутине, но, как ни странно, продолжает вызывать трепет. А может, именно поэтому. Запустение – спутник вечности, так она говорила?.. Что ж, ей виднее.

Дэмьен сделал шаг вперед, твердо уперся руками в пояс, широко расставил ноги, набрал полные легкие воздуха:

– Я пришел к Гвиндейл!

Его голос взметнулся к потолку, помчался вдоль бесконечных стен, бесформенных, перетекающих друг в друга сводчатых залов. И исчез.

Дэмьен постоял, вслушиваясь в затихающие отзвуки своего голоса, искажавшие его до полной неузнаваемости. Обычно она появлялась сразу же, как только последний звук терялся в дальнем зале. И вот все стихло, а ее нет. Что ж, он был к этому готов.

– Я… пришел… к Гвиндейл,– четко, но уже не так громко повторил он. Громкость не имела значения – она все равно услышала бы его, даже если бы он шептал. В таком месте, как это, любой звук превращается в грохот.

Ничего. Ни ответного звука, ни тени. «Интересно, сколько здесь народу? – внезапно подумал Дэмьен.– У Оракула, помнится, что-то около десятка приближенных слуг, вдвое больше Хранителей, а жрецов… черт, она же мне говорила… много, в общем. Хотелось бы знать, где они. Под землей? А может, стоят рядами вдоль стен, просто я их не вижу?»

Последняя мысль немного позабавила его, и, когда он крикнул в третий раз, в его голосе явственно слышалась улыбка.

– Я пришел к Гвиндейл!

Черт. Вот это зря. Она может решить, что он смеется над ней. На всякий случай он подождал еще какое-то время. Потом тихо вздохнул. Ему уже не хотелось смеяться.

Кажется, она в самом деле на него разозлилась.

Дэмьен помедлил еще немного, ожидая чуда, потом вынул из кармана подобранную в бору шишку. Он взял ее, не рассчитывая всерьез, что это поможет,– просто поддался минутной ностальгии, но теперь понял, что, раз уж Гвиндейл настолько сильно злится на него, значит, она тоже терзается этой ностальгией. Он сжал шишку пальцами, почувствовав, как впились в кожу шероховатые уголки, сделал несколько шагов вперед, остановился на расстоянии вытянутой руки от того места, где начинался водоворот арок, нагнулся и положил шишку на пол. Отступил, скрестил руки на груди.

И больше не стал звать.

Она появилась через семь ударов его сердца. Ей всегда нравилось это число – она была немного суеверна. Дэмьен знал это и потому не был удивлен ее появлением.

Она вышла из центральной арки, подошла к шишке, опустила голову, смотрела вниз несколько долгих мгновений, потом подняла ее. Дэмьен с улыбкой наблюдал, как она нерешительно вертит шишку в тонких прозрачных пальцах, точно так же, как он в бору час назад. Он знал, о чем она думает, и она знала, что он знает. Это было справедливо. Не только ей быть всезнающей, в конце-то концов.

– Я все пытаюсь вспомнить, какая тогда была погода,– вдруг произнесла она, и Дэмьен почувствовал, как невольно покрывается приятным ознобом от почти забытого звучания ее мягкого, слабо звенящего голоса.– Все пытаюсь и не могу. Один-единственный раз мы были в лесу, а я забыла.

– Солнце,– уверенно ответил он.– Было солнце. Не очень яркое, но теплое. Была осень… как сейчас.

– Это я помню,– без нетерпения перебила она.– Помню желтые листья… ты осыпал меня желтыми листьями и говорил, что так странно видеть меня на их фоне. Что я смотрелась бы естественнее в зимнем лесу. Но разве я виновата, что в тот раз ты приехал осенью, а не зимой?

Так. Вот и начались упреки.

– Гвиндейл, было солнце,– мягко сказал он.– Я помню совершенно точно. И важно это. А не то, что мы тогда говорили.

Она взметнула на него глаза, и в них впервые промелькнуло негодование.

– Это верно,– сердито подтвердила она.– То, что ты говоришь, никогда не важно. Потому что ты всегда врешь.

– Не всегда,– попытался защититься Дэмьен, осторожно шагнув к ней. Она не отступила и не велела ему оставаться на месте, и его захлестнула волна облегчения. Гвиндейл продолжала задумчиво рассматривать сосновую шишку, и он воспользовался этим, чтобы заключить ее в требовательные объятия. Она опомнилась, когда было уже слишком поздно, и возмущенно отпрянула, но не попыталась высвободиться.

– Ты мерзавец! – обиженно выкрикнула она, изумив его до глубины души таким всплеском эмоций.– Я ведь ждала тебя! Ждала и ждала! Почему тебя так долго не было?!

Дэмьен застыл, мгновенно поняв свою ошибку. Конечно, что еще она должна была подумать, когда он ведет себя, как прежде, поддевая ее и распуская руки на третьей минуте встречи? Он поспешно отпустил ее и шагнул назад, опустив голову и малодушно избегая ее взгляда.

– Я не знал, что для Оракула три года – это долго,– неловко сказал он, чтобы хоть что-то сказать, отчаянно пытаясь найти способ выпутаться из дурацкой ситуации, в которую поставил сам себя так опрометчиво, вернее, так привычно.

– Что ж, теперь будешь знать! – заявила Гвиндейл, и к обиде в ее голосе теперь примешивалось удивление – она уже оттаяла и не понимала, почему он так внезапно отстранился.

Несколько мгновенией они молчали, потом она сказала:

– А ты изменился.

– Зато ты ничуть не изменилась,– честно признался он, ничем не рискуя при этом заявлении. Так и должно быть. Возможно, время и существует для души Серого Оракула, но не для ее тела.

А тело все то же. Тонкое, призрачно-серое, закутанное в дымчатую газовую ткань, струящуюся вдоль изогнутых линий неестественно узкой талии и бедер, с восковыми ступнями и кистями, худыми плечами и поразительно тонкими и длинными руками, странное тело, нечеловеческое тело – и в то же время волнующее, страстное – возможно, благодаря истинно божественной гибкости и грации. Дэмьен знал, что Гвиндейл не всегда была такой – родилась она обычным человеком, хотя, конечно, была более хрупкой и маленькой, чем ее сверстницы. Серый храм сделал ее тело таким, каким его знал и любил Дэмьен. Впрочем, должно быть, его вкус все же был несколько извращен.

И, конечно же, лицо. Ее безупречно прекрасное серое лицо. И серые губы. И серые глаза под серыми бровями вразлет. Глаза, кажется, стали еще старше, хотя вряд ли это возможно.

Гвиндейл негромко вздохнула, поежилась, обхватила плечи руками, в одной из которых продолжала неловко сжимать шишку. Она сохранит ее, внезапно понял Дэмьен. Чем бы ни кончилась их сегодняшняя встреча, сохранит.

– Ну что же ты?..– тихо спросила она, и Дэмьен едва не застонал. Конечно, она должна была задать этот вопрос, но он почему-то до последней минуты надеялся, что не задаст.

– Гвиндейл… кое-что… изменилось,– деревянно ответил он и сглотнул, уловив едва заметный туман в ее глазах. Потом вдруг набрался решимости и твердо добавил: – Нет, все изменилось. Ты даже не представляешь…

– Представляю,– перебила она его неожиданно тихо и мягко, и Дэмьен, вздрогнув, смотрел, как она подходит к нему вплотную, не отпуская его взгляда.– Представляю,– повторила она, коснувшись ладонью его груди. Ее тонкие, как паутина, серые волосы беззвучно колыхались вокруг узкого спокойного лица.– Ведь я же все-таки Оракул.

Он не смог сдержать вздох облегчения и накрыл ее кисть ладонью.

– Я думал, что ты…– начал он и осекся, когда она подняла руку и легко коснулась бугрившегося на его щеке шрама. Он и забыл, как холодны ее пальцы. В минуты особенно жаркого соития он этого не замечал, но теперь почувствовал особенно четко. Конечно. Когда они виделись в последний раз, у него еще не было этого шрама.

Гвиндейл осторожно провела по рубцу пальцем, озабоченно рассматривая его, потом произнесла:

– Что-то здесь… В этом дело, да?.. Тут нет боли… тут изумление… страх… и пустота, но боли нет. Да, пустота, это хуже всего. Она разрезала тебе не лицо, а сердце… и выпотрошила его. Там было немного… там почти ничего не было, но она и это забрала.

«Неужели она знает? – мелькнуло у Дэмьена.– Ну конечно… знает… что это я, в самом деле…»

Гвиндейл слабо улыбнулась и отрицательно качнула головой.

– Нет-нет,– с сожалением сказала она.– Оракул не знает все на свете. Оракул знает только ответы на те вопросы, которые ему задают. Именно поэтому так важно задать правильный вопрос. В этом все дело. Но это мало кто понимает.

– Гвиндейл…– начал Дэмьен, но она приложила палец к его губам, и он снова содрогнулся от холода ее кожи.

– Не Гвиндейл,– печально улыбнулась она.– Ты пришел не к Гвиндейл. Теперь я это вижу. Ты пришел к Оракулу. Но поскольку Оракул – это тот, кто некогда был женщиной по имени Гвиндейл, и поскольку эта женщина одержима тобой, для тебя они могут быть взаимозаменяемы. Идем.

Она взяла его за руку и повела сквозь каскады арок в ту самую комнату, которая была главной для него, а может быть, – ему хотелось в это верить – и для нее тоже. Гвиндейл заперла дверь, словно кто-то мог побеспокоить их, и повернулась к Дэмьену с улыбкой на розовато-серых губах.

– Ну, спрашивай,– просто сказала она.

Он запнулся, недоуменно глядя на нее и осознавая, что совсем иначе представлял себе эту сцену.

– Это что… всегда происходит так? – не удержался он.

– Это и есть твой вопрос? – серебристо рассмеялась Гвиндейл.– Это каждый раз происходит по-разному, Дэмьен. По-разному – для каждого. И в том, как это происходит, часто и заключен ответ. Как ты думаешь, почему в храме столько залов?

– Так, значит…

– Никогда ни один человек не был так близок ко мне, как ты. Я просто не смогу быть для тебя Оракулом, если не останусь самой собой.

«Так, значит, ты такая»,– с изумлением подумал Дэмьен, словно впервые глядя на ее странное восхитительное тело. Он когда-то размышлял, является ли оно одной из сотен ее личин, и пришел к скептичному выводу, что вряд ли полубогиня снизойдет до своего истинного облика ради бессердечного и беспринципного бабника вроде него. К тому же она была слишком хороша, чтобы оказаться настоящей.

Он не учитывал того малозначительного факта, что она любила его. И правда – как он мог его учитывать, если не любил сам?

– Я встретил одну женщину, Гвиндейл,– негромко проговорил Дэмьен.– Я хочу знать, что она отняла у меня… что во мне было и как это вернуть.

Гвиндейл оказалась возле него, хотя еще миг назад стояла у дверей, взяла его за руку, положила ладонь на шрам. Он вздрогнул, вспомнив, как точно так же к нему прикасалась Клирис… которая сейчас казалась такой далекой, что он почти не верил в ее существование.

– Тебе придется пройти через это снова, чтобы понять,– чуть слышно сказала Гвиндейл.– Тебе придется… снова. Понимаешь?

Он слегка кивнул, чувствуя, как медленно закрываются глаза, и не имея ни малейшего желания противостоять навалившейся на плечи усталости.

– Ты опять окажешься там,– шелестел голос Серого Оракула,– но теперь ты знаешь, что должно произойти. Зная это, забудь о том, что кажется. Забудь о том, кто ты в этом сне. Забудь о том, что хочется чувствовать. И тогда ты, может быть, поймешь.

Ее руки примерзли к его плоти: правая – к кисти, левая – к щеке. И он знал, что если попытается сейчас отстраниться, то услышит, как с треском рвется его кожа, прилипшая к ее ледяному телу. Но ему не хотелось отстраняться, хоть он и не был исполнен восторга по поводу того, что ему предстояло. Снова… в самом деле, снова. Да. Почему бы и нет? Правда, он столько раз прокручивал в голове ту ночь, что сомневался в возможности увидеть среди глубоко въевшихся в память деталей хоть что-то новое… хоть что-то важное.

Но ей лучше знать. Гвиндейл все знает лучше. На то она и Оракул. А может, ему просто хотелось наконец поверить, что кто-то может ответить на его во– прос.

Дэмьен поверил и открыл глаза.

…Гостиница была очень приличной. Не высший класс, в столице бoльшая часть постоялых домов на порядок лучше, но для такого небольшого города, как Тэберг, вполне пристойный уровень. Человек, которого надо было убить, выезжал послезавтра ночью. Заказчик пожелал, чтобы убийство состоялось вне стен города, и у Дэмьена, таким образом, было два дня на кутеж и знакомство с местными достопримечательностями. Заказчик, естественно, не был осведомлен о том, что нанятый им убийца человек необщительный, сдержанный и нелюбопытный, что сама идея кутежа идет вразрез с его профессиональным кодексом, а осмотр достопримечательностей, ограничивавшихся древним монументом какому-то великому полководцу местного масштаба, не возбуждал в нем особого интереса. Впрочем, Дэмьен не стал спорить, когда заказчик щедро выделил ему две трети гонорара «на проживание», как он выразился. Дэмьен всегда брал вперед половину, но две трети, так две трети, ладно уж. От этого он не станет выполнять свою работу ни более, ни менее ретиво.

Он снял комнату, привычно осмотрел ее на предмет чего-нибудь подозрительного и вышел в зал, такой же чистый, светлый и в меру роскошный, как и апартаменты. Столы были лакированные, стулья (а не скамьи или табуретки, как в большинстве постоялых дворов) – с темной, довольно новой бархатной обивкой, пол натерт до блеска, матерчатые обои на стенах, барельеф на потолке, и все это мирно и гостеприимно сияло в свете десятков свеч, вставленных в начищенные бронзовые канделябры. Очень, очень приличное место. Цена соответствующая, впрочем. Он неплохо зарабатывал, но нечасто мог позволить себе подобные гостиницы.

Дэмьен сел за столик в углу зала – он всегда садился в углу, чтобы лучше видеть тех, кто находится в помещении. К нему тут же подбежала хорошенькая служанка, немедленно защебетавшая что-то о фирменном блюде. Дэмьен рассеянно кивнул, похоже, сделав ее немножко счастливей, дождался, пока она упорхнет, легкая, как мотылек, и откинулся на непривычно мягкую спинку стула, оглядывая зал. Посетителей немного – это слишком дорогое заведение, в таких местах никогда не бывает людно. Недалеко от него, слева, сидели мужчина и женщина, богато одетые; еще одна служанка, не менее привлекательная, чем та, что подошла к Дэмьену, расставляла перед ними бесчисленные и очень затейливые кушанья. Чуть дальше расположился старый мужчина воинственного вида в форме королевской армии, задумчиво потягивавший грог. На некотором расстоянии от него, почти в углу, как и Дэмьен, но чуть ближе к центру, сидела рыжеволосая девушка, одетая как наемник. Правая сторона зала была занята довольно шумной компанией из четырех или пяти мужчин. Они громко разговаривали и много смеялись, но пили мало, поэтому вряд ли стоило ждать неприятностей с этой стороны. У стойки, за которой копошился хозяин гостиницы, сидела немолодая женщина-менестрель, тихо перебиравшая струны лютни, а рядом с ней – еще одна, молча слушавшая, а может, просто думавшая о своем.

Вот и все.

Дэмьен оценил обстановку, скользнул по залу лишь одним взглядом и немедленно расслабился – насколько позволяли инстинкты. Городок вообще-то слыл тихим, может, потому заказчик и не хотел, чтобы убийство произошло здесь – оно всколыхнуло бы весь Тэберг и, уж конечно, не осталось бы незамеченным. Это было спокойное и безопасное место. «Когда-нибудь,– подумал Дэмьен,– когда я стану слишком стар, чтобы орудовать мечом, осяду в местечке вроде этого. Если доживу, конечно». Он усмехнулся последней мысли. Он всегда добавлял это «если доживу» – для проформы, потому что в самом деле никогда не знал, увидит ли завтрашний рассвет. Как, впрочем, и все в этом мире. Его профессия считалась опасной, но только Дэмьен знал, как она отвратительно, невыносимо, безумно скучна. Его боялись, да. Но ему бояться было некого. У него не было врагов. А те, кого он убивал за деньги, были не врагами, а жертвами. Скучно. Безумно скучно. Но это его жизнь, и, если задуматься, она даже лучше, чем у многих.

Менестрель закончила песню. Переглянулась с сидевшей у ее ног напарницей, перекинулась парой слов и, кивнув, взяла изумительный минорный аккорд. Вторая женщина, жгучая брюнетка в ярко-оранжевом платье, на несколько лет моложе менестреля, привстала, тряхнула буйной черной гривой, оперлась ладонью о сияющую в огнях свеч стойку и запела.

Прибежала служанка, неся дымящийся окорок на блюде с ажурной кованой каймой. Дэмьен отстраненно кивнул, когда она предложила ему к мясу красного вина, хотя обычно не пил,– в данный миг его гораздо больше интересовала певица у стойки, вернее, ее песня. Он не понимал языка – смутно угадывались слова староданайского, который он немножко знал, но некоторые звуки шли вразрез с фонетикой этого диалекта, ставя Дэмьена в тупик. Он не знал, понимает ли сама исполнительница смысл песни, но это не имело значения. Это было что-то… удивительное. Песня лилась из нее, словно дождь из осенней тучи, которые так часто в последнее время сгущались над головой,– Дэмьен давно не помнил такой дождливой осени. Но дожди были слабые, словно вкрадчивые; они стеснительно махали серыми ладонями, смущенно напоминая о своем существовании, и тут же таяли в туманном холодном воздухе, чтобы вернуться снова через день или час. Эта песня казалась такой же: она лилась тихо, неуверенно, монотонно, и в то же время это была одна из тех песен, которые не уходят, которые возвращаются снова и снова, тихо, незаметно, чтобы помахать серой ладонью и снова растаять во мгле.

Она была похожа на дожди, поливавшие землю той осенью. Они были слабенькими и редкими, а когда кончились, земля оказалась размытой, а дороги уничтоженными, и следующей зимой в провинциях был страшный голод, вызванный нарушением торговли. Тогда многие умерли. И все проклинали дожди.

Но тем вечером, той осенью Дэмьен этого еще не знал. Он слушал тихую прекрасную песню немолодой певицы в оранжевом платье и думал о том, что стоило попасть в этот городок только для того, чтобы услышать ее. Он отпил вина, услужливо налитого девушкой, и замер, когда неожиданно крепкое зелье хлынуло в его горло, обдав жаром внутренности и мозг.

– Отлично! – не удержался он.– Где вы берете такое вино?

– У нас свои виноградники,– гордо заулыбалась служанка.– Еще изволите?

– Нет, пока хватит. Иди.

Она сделала книксен и убежала на кухню. «Ничего, пару стаканов могу себе позволить,– подумал Дэмьен.– Ведь дело только послезавтра. До той поры выветрится». Он смаковал вино и слушал пение брюнетки еще несколько минут, а потом пальцы менестреля взяли последний аккорд и замерли. Певица вскинул голову, и Дэмьен удивленно улыбнулся при виде задорной ухмылки на ее гладком круглом лице.

– Эй, хватит грустить, сестра! – игриво выкрикнула она и, выпрямившись, хлопнула в ладоши.– Расшевелим-ка дорогих гостей!

Менестрель пожала плечами. Ее пальцы искусно заскользили по струнам лютни, ввысь полилась музыка, громко, уверенно, почти дерзко. Пара, сидевшая недалеко от Дэмьена, обернулась на миг и тут же вернулась к разговору. Армеец и девушка-наемник на новые мотивы не отреагировали. Зато шумная мужская компания, до того не слишком жаловавшая музыкантов вниманием, пришла в восторг. Заразившись их энтузиазмом, а может, просто решив размяться, темноволосая певица хлопнула в ладоши, подхватила оранжевые юбки и пустилась в пляс.

Мужчины завопили, затопали ногами, засвистели, всячески поддерживая начинание. Женщина вертелась, то и дело выставляя из-под юбки изящную ступню упругой и стройной ноги, потом отпустила юбки и, вскинув руки над головой, закружилась по залу. Она была воплощением грации, ее движения, хоть и изумительно плавные, мелькали перед зрителями стремительным потоком ярких обрывков: черная прядь, мысок туфли, оранжевый водоворот юбок, мутный отблеск свечи на матовой поверхности браслета, изо– гнутая линия рассекающей воздух руки. Она кружилась и кружилась, все быстрее, быстрее, и, глядя на нее, безумно хотелось сорваться с места и, обхватив ее за талию, закружиться вместе с ней. В этом танце было что-то столь же странное и завораживающее, как и в песне, которую она пела минуту назад, но если песня была дождем, то танец – молнией; это была не осень, это был май, бурный и грозный май следующего голода, когда грозы повымывали семена из почвы и к нарушенной торговле прибавился неурожай. Это был проклятый год, год дождей. Для Дэмьена он тоже будет проклятым.