Михаил Александрович Бакунин Наука и насущное революционное дело

В первом номере «Народного дела», единственном, в котором я участвовал и который почти исключительно принадлежит мне[1], я старался определить отношение, какое имеет в настоящее время наука к народу[2]. Теперь хочу сказать несколько слов об отношении той же самой науки к настоящей, революционной молодежи.

В «Народном деле» я старался и, кажется, успел доказать, что, как ни огромно значение науки в послереволюционном будущем для народа, в настоящее время, т. е. до той революции, которая должна поставить его на ноги и дать ему действительную возможность учиться, она решительно для него не имеет ни малейшего смысла, просто для него недоступна и ему не нужна; что правительство, слишком хорошо понимающее государственные интересы, живой и освобождающей науки до него не допустит; мертвая же или подтасованная наука, имеющая единственной целью провести в народ целую систему ложных представлений и пониманий, была бы для него положительно пагубна, заразила бы его нашим официально общественным ядом и, во всяком случае, отвлекла бы его хоть на малое время от единственно ныне полезного и спасительного дела – от бунта.

Из всего этого я заключил, что люди, толкующие в настоящей среде и при настоящих условиях об образовании народном – или пустые мечтатели и фразеры, или, что еще хуже, всенародные надуватели, эксплуататоры, просто враги.

Для всякого честного человека это должно быть ясно. И потому, оставив этот вопрос в стороне, как уже решенный, рассмотрим другой вопрос, об отношении науки к революционной молодежи.

Месяца два тому назад я написал «Воззвание к молодым братьям»[3], в котором поздравлял молодежь с тем, что правительство гонит ее из университетов и школ в народ. Немало досталось мне с разных сторон за такое дерзкое проявление искренней мысли. Не говорю уже о законном негодовании людей, принадлежащих к официальному миру, или к так называемой порядочной, патриотически-литературной публике нашей. Заслуживать и вызывать негодование этих господ я всегда буду считать для себя величайшей честью, и мне стало бы горько и стыдно, если б я хотя раз, ненарочно, заслужил чем бы то ни было их одобрение.

Но между порицателями моего воззвания нашлось довольно много людей, принадлежащих к разряду более мне близкому, таких людей, между теоретическими взглядами которых и моими понятиями разницы почти нет никакой, но воззрения которых на практическое дело зато совершенно противны моим воззрениям. Выскажусь яснее.

Люди, мыслящие и занимающиеся ныне политическими и социальными вопросами в России, делятся на два разряда: одни хотят или воображают себе, что хотят, всевозможных реформ, улучшений, освобождений и всякого преуспеяния для нашего бедного, измученного народа, но стремятся ко всем этим благам путем государственным; они почти всегда порицают и часто ругают правительство, того или другого министра, пожалуй, самого государя, но вместе с тем думают, что государство есть лучшее и даже единственное средство для достижения народных целей и для осуществления высоких народных судеб; и потому ставят всегда и везде на первом плане преуспеяние и силу государства как единственно возможную основу для блага народного. Другие, напротив, дошли до того убеждения, что государство по существу и по форме вместе с церковью принадлежит к гнуснейшим и ко вреднейшим порождениям исторического невежества и рабства; что вообще всякое государство, а по преимуществу Всероссийское, не только мешает, но уничтожает в корне самую возможность благосостояния и свободы народов. Основываясь на таком убеждении, они думают, что для освобождения народа нашего необходимо полнейшее разрушение Всероссийского государства.

К первому разряду принадлежат реформаторы-государственники, ко второму – революционеры.

Я, со своей стороны, пришел к тому убеждению, что не стоит тратить слов с государственниками, какими бы либеральными они ни казались. Кажись или будь они в самом деле от природы и мягкосерды, и человеколюбивы, и благородны, суровая логика обрекает их на подлость, на зверство, потому что никакое государство, а тем паче Всероссийское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может. Им прямая дорога если не в полнейшую отставку от всякого дела, так в Муравьевщину[4].

Другое дело революционеры; с ними говорить можно и должно. Но и революционеры делятся, в свою очередь, на две категории: на доктринеров и на людей живого и насущного дела.

Революционерами доктринерными я называю тех, которые дошли до революционного понимания и до сознания необходимости революции не из жизни, а по книжкам. В иных, менее серьезных, но зато более драматических и самолюбивых, чтение истории прошедших революций возбудило юношеское воображение; пример знаменитых революционных героев возбудил желание сделаться или, по крайней мере, казаться такими же героями. Они мечтают о насильственных переворотах, в которых разыгрывают, разумеется, сами не последнюю роль, о баррикадном бое, о терроре и об общеспасительных, издаваемых ими, декретах, и им самим становится страшно при одной мысли о том, как они будут страшны. Эти люди тешатся невинною игрою в революцию. Всегда самолюбивые и даже тщеславные, они в начале своей карьеры довольно искренни; принимая пыл юношеского воображения за жар сердца, громкую фразу за мысль и стремительность темперамента за доказательство энергии и воли, они сначала серьезно верят в себя. Потом жар остывает, но пустота мысли и привычка ходульности остаются, и они становятся под конец неисправимыми фиглярами и фразерами.

С этими людьми всякий разговор бесполезен. Им дела нет до дела, а только до себя. Говоря беспрестанно во имя народа, они никогда не заботились и ничего знать не хотят о народе. Народ для них только предлог, пешка, подстава, бессмысленная и мертвая масса, ожидающая жизни, мысли, счастья, свободы от них и единственно только от них. Они чувствуют в себе диктаторское призвание и не сомневаются в том, что народ будет двигаться как глупое стадо по их мановению. Постоянное вожжание с собою доходит в них до сумасшествия. Никакой предмет, никакое происшествие, как бы велики они ни были, не могут заставить их забыть о себе: во всем они видят только себя. Пусть же продолжают они собой любоваться; мы отвернемся от них.

Есть доктринеры более серьезные: люди, дошедшие до революционного сознания не путем личной, самолюбивой фантазии, а путем глубокого объективного мышления, путем серьезного изучения истории и настоящего положения народа. Эти люди знают и объяснят вам как нельзя лучше, почему в настоящее время всякий порядочный человек должен быть революционером. И – странная вещь! – зная это так хорошо, они редко и с необыкновенным трудом становятся сами настоящими революционерами. Как объяснить это явление?

По-моему, оно объясняется очень хорошо. Дошли они до революционного сознания не путем жизни, а мысли, наперекор всей их жизненной обстановке. Сравнительно с невыносимою жизнью миллионов их жизнь хороша и легка. Даже сама государственная действительность, столь черствая и беспощадная для народа, касается до них гораздо учтивее и мягче. В их собственной жизни сравнительно редко встречаются обстоятельства, происшествия и случаи, могущие пробудить в человеке непримиримую ненависть, неутомимую страсть разрушения. Их революционная страсть по преимуществу отвлеченная, головная и только редко серьезная.

Разумеется, тяжело и часто становится невыносимо для умного и благородного человека жить в мире подлости, пошлости, зверства, быть ежедневным свидетелем самой гнусной и вопиющей неправды. Но к чему человек не привыкнет? Само чувство негодования притупляется, когда мерзость становится фактом беспрерывным и повсеместным. Лишь только личная обида смертельна, к чужим же обидам привыкнуть можно.

Наконец, когда становится невтерпеж, можно уехать на время и отдохнуть за границей, можно также уйти в святой и вечно юный мир науки, искусства, дружбы, любви; можно заняться или устройством какого-нибудь невинного кооперативного товарищества, или разумною обстановкою своей собственной жизни.

Если же совесть бунтует и не соглашается на такие примирения и сделки, то ее можно угомонить следующими рассуждениями: «Действительность, без сомнения, мерзка, но она сильна, и мы против нее бессильны. Сила же не заключается в произволе того или другого лица, а в совокупности всех дробных общественных сил, фактов, стремлений и настроений, которых она есть порождение и полнейшее выражение. Она существует как непременный результат всего живущего и действующего в обществе; значит, никакая личная сила не в состоянии ее уничтожить, и было бы смешно со стороны одного или нескольких лиц пытаться ее уничтожить. Если действительность наша такова, что она производит из своей среды, делает возможными и даже необходимыми царей, как Александр II, министров и государственных людей, подобных нынешним, то мы должны поневоле покориться неотвратимой необходимости, против которой всякая попытка бунта была ребячеством. Если б даже нам удалось уничтожить Александра Николаевича вместе со всем царским семейством и со всеми его чудотворцами, архангелами, и ангелами-исполнителями, то другие, такие же или даже, пожалуй, их хуже, не замедлили бы стать на их место. Они не болезнь, а только проявление болезни, точно так же как вошь в голове нечистоплотного человека есть продукт нечистоты, или гной раны продукт не зависящего от него телесного повреждения.

Хотите вы, чтоб вперед такие цари и министры сделались невозможными, не занимайтесь ими; и, не тратя сил на бесплодные бунты, устремите их исключительно на изменение общественной среды, которая, в виде паразитов и гноя, порождает таких уродов. Будем действовать неусыпно и неутомимо, но действовать разумно, осторожно и хладнокровно, не ожидая плодов на будущий день и довольствуясь мыслею, что наши усилия подготовляют разумный общественный строй для будущих поколений. Что ж станем мы делать? Отказавшись от всякой политической и служебной деятельности, которая для нас в настоящее время ни в правительственном, ни в антиправительственном смысле решительно невозможна, предадимся изучению и живой пропаганде печатью, словом и жизнью зрелых социальных идей; образуем кружки литературно-социальные, кооперативные общества науки, работы и жизни. Прежде всего нам нужен свет, как можно более света! Большинство между нами невежи, мы должны много учиться и всему научиться прежде, чем станем помышлять о практических преобразованиях общества. Итак, станем учиться и помогать учиться другим. Научим невеж, поддержим бедных. Таким образом, мы образуем в непродолжительное время фалангу молодых людей, честных деятелей, знающих, чего им желать, чего им хотеть, куда им стремиться. Разумеется, главным предметом изучения у наших кружков будет Россия, ее история, ее настоящее положение. Мы все толкуем о ней, каждый хочет ее освобождать, и никто не знает ее, не знает, чего действительно надо народу, чего он хочет и куда неотвратимый фатум истории его ведет? Вот когда мы действительно узнаем его, узнаем его прошедшее и его настоящее, тогда нам будет легко угадать его будущее, а раз его угадав, мы с знанием и непотрясаемой верой, осмысленной этим знанием, вступим на поприще дела, и тогда мы будем всемогущи, тем более, что к тому же времени, вероятно, дозреет сознание народное, зреющее ныне гораздо быстрее, чем прежде. Да наконец, и мы сами, занимаясь, с одной стороны, своим собственным образованием, можем, с другой, более или менее способствовать его скорейшему созреванию. Несмотря на все преграды, противуполагаемые нам правительством, мы можем распространять нашу пропаганду и на народ посредством сельских учителей, посредством дельных и умных книжек, посредством кооперативных мужских и женских артелей, посредством сельских школ, наконец, даже посредством земских учреждений. Нет сомнения, что правительство будет нам мешать на каждом шагу – катковские, скарятинские и другие благомыслящие журналы[5]

Загрузка...