– Это называется «приплыли». Вот вам и двадцать первый ряд при тринадцатом числе.
Глаза соседки тонули в глубине нарождающегося ужаса.
Я не сразу сообразил, сколько времени промелькнуло с момента оглашения приговора.
Кажется, не более секунды, но толстая учительница опять сидела рядом, а весь проход до самой занавески был заполнен плотной очередью в те места, куда она успела вперед всех.
Видимо, я отключился от реальности в лихорадочных мыслях.
– Тринадцатое во всем мире, но оно выбрало именно нас, несмотря на «двадцать одно».
Я кивнул.
Ничего не оставалось, мои каббалистические теории рассыпались в прах.
– Это… опасно, что с нами случилось?
– Думаю, что нет, – ответил я, хотя думал иначе.
Промолчав, соседка что-то поправила в сетке на передней спинке.
– А что именно случилось, полагаю, в точности не знает даже экипаж. Узнает на земле.
– На земле…
Два простых слова казались печальным эхом.
Эхом всего, что еще час назад казалось незыблемым.
–…Вы думаете, мы там окажемся живыми?
– Уверен.
Кажется, ложь прозвучала убедительно, хотя оставалась именно ложью.
Я знал, что даже малейшая неисправность в воздухе имеет самые худшие перспективы, а неполадка шасси к малейшим не относилась.
Но я не мог этого сказать.
Потому, что она была женщиной, а я – мужчиной.
Потому, что если нам было суждено прилететь-таки в Анталью и там разъехаться, то мы оставили бы память этих минут, не самых веселых в жизни.
Потому что если нам было не суждено прилететь даже в Бургас, то…
То последние в жизни часы нам выпало провести вместе.
Среди людей, но держась друг за друга – это стало ясно как-то сразу.
Но прежде всего потому, что я был мужчиной.
А она – женщиной.
– А где этот Бургас? – спросил я достаточно энергично. – В Испании? Никогда там не бывал.
– В Болгарии. Хотя я там не бывала, только в Варне как-то раз.
– Я согласен и на Болгарию. Там никогда не был.
– А почему именно туда?
Соседку тоже волновали несущественные вопросы.
– Не знаю.
Я заглянул в иллюминатор.
Внизу равнодушно ползли ландшафты средней полосы.
– Что бы там у нас сейчас ни было, после посадки наш самолет потребует ремонта.
Словами о ремонте самолета, приземление которого висит под вопросом, я пытался вселить спокойствие в самого себя.
Хотя на самом деле теперь меня бил страх.
Точнее не бил – он меня сковал.
И даже не просто сковал: образовал внутри вакуум, куда всасывалось все мое существо, от которого осталась лишь оболочка.
Но внешне я должен был держаться – хотя бы ради нее, глядящей мне в глаза.
Кашлянув, я продолжил:
– А мы летим не на «Ту», который чинят кувалдой. Но, наверное, в Анталье не обслуживают старые «Боинги», ближайшая база в этом самом Бургасе. Такая должна быть и в Казани, раз это их самолет. Скорее всего, нас отправят не к болгарам, а к татарам. Ближе, да и границы нет.
Она кивнула, не отвечая.
Снова заговорила трансляция:
– Уважаемые пассажиры. Наш самолет совершит посадку в аэропорту города Казань. Ориентировочное время прибытия…
– Вы провидец. Поверю вашему провидению и относительно того, что с нами будет все в порядке.
– Конечно будет, – ответил я.
И в подтверждение слов взял ее руку, лежавшую на колене.
Рука оказалась крепкой, но была холодной и сильно дрожала.
Салон снова зашумел.
Очередь в туалет двигалась, раздавались голоса: одни встревоженные, другие преувеличенно бодрые, некоторые веселые, словно обрадованные неожиданным приключением. Со всех сторон запищали и заквакали сигналы сотовых телефонов.
Соседка молчала, наматывая на палец свою цепочку.
Я тоже молчал, судорожно думая о жене.
Классная руководительница булькала мобильником, листая книгу контактов.
– Что они там делают? – спросила женщина через несколько минут. – Набирают «девять-один-один»? То есть «сто двенадцать»?
– Ни туда, ни сюда, – ответил я. – Дебилы звонят и шлют СМС своим родным.
– Почему именно дебилы?
– Потому что только дебил станет сообщать: «Мамочка, у нашего самолета отвалилось шасси, мы, скорее всего разобьемся, но я тебя люблю».
– А мы все-таки разобьемся?
Алые губы дрожали.
– Нетконечно, – быстро ответил я, не давая себе секунды на размышления. – Это я так, к слову. Просто хочу сказать, что звонят на землю только бесчувственные идиоты. Или скоты, перекладывающие переживания на людей, которые все равно ничем не смогут помочь.
– И вы не будете звонить своей жене?
– Нет.
Не дав себе думать о жене, я спросил:
– А вы будете звонить своему мужу?
Бледное лицо на миг исказилось. Женщина вскинула голову и посмотрела перед собой, не сообразив в растерянности, что ее супруг, как и моя жена, тоже остался сзади, а не впереди.
– Нет, не буду.
– Вот и правильно. Надо беречь своих близких.
Спутница кивнула отрешенно; ее мысли были заняты чем-то другим.
Впрочем, на борту приговоренного самолета наверняка каждый думал о своем.
Пенсионерка больно толкнула меня локтем в спину.
Глядя в глаза соседке, я сказал то, о чем размышлял сам:
– Что бы там ни случилось, я не хочу, чтобы моя жена мучилась в неведении три часа.
– Три часа?..
Она поднесла к лицу белые пальцы.
– Мы будем садиться три часа?!
– Если не четыре. Вы что, не слышали объявление?
– Я слушала, но не слышала.
– Садиться мы будем как обычно, максимум двадцать минут, с учетом всех разворотов, выхода на прямую и спуска. Но до того будем стоять над Казанью и вырабатывать горючее.
– Стоять?
Слева пропищали сигналы уходящих СМС, сразу нескольких подряд. Бывшая учительница не относилась к разряду людей, щадящих близких.
– Ну, так просто говорится. Самолет не машина, он в воздухе стоять не может…
Салон слегка накренился; пологим правым разворотом наш «Боинг» ложился на новый курс.
–…На самом деле мы будем кружиться, то есть ходить по квадрату, пока не сожжем лишний керосин.
Женщина слушала безучастно.
– Мы взлетели с полными баками, в воздухе провели не больше получаса. Садиться с таким количеством топлива нельзя, слить невозможно, его придется использовать. Для этого потребуется такое же время, как и для полета до Турции. Может, немного меньше, потому что кружить мы будем медленно, а на таком режиме двигатели расходуют больше, чем на крейсерском. Потом самолет совершит посадку и мы с вами пойдем в буфет пить кофе.