М. Г.
Поспорили на сто рублей. По тем временам огромная сумма: самосвал сахара, половина министерского оклада. Ковригин присосался к бутылке: натужась, раздувая горло, глотал. Бутылка трудно пустела. Майор и трое солдат на пустыре, где собрались, – следили. За распитие в общественном месте по этим временам могли и шлепнуть. Тем более – военнослужащих. Трибунал. Является ли пустырь общественным местом, никто не знал. Ощущение опасности будоражило. Оставалась последняя треть. Ковригин запрокидывался. Остановится, передохнет – проиграл. Рука дергается, шея и морда покраснели, в двух местах на скулах лопнула кожа – и оттуда выступила желтая гадость. Майор смотрел с улыбкой. Он ни минуты не сомневался, что Ковригин сдюжит. Спорил, скорее, чтоб себя показать. То, что предстояло ему, вызывало привычную дрожь и холодок по хребту. Ради них он это и делал. Солдаты – с восторгом. Один ритмично глотал вослед Ковригину, помогая. Последний глоток с шумом вошел в глотку. Ковригин отнял бутылку, похожий на оттрубившего горниста. Задыхаясь. Майор пошел его обнимать. Кто-то уже совал луковицу. Ковригин отстранил и того, и другую. Еще постоял, передохнул. Кровь отлила. Промокнул платком желтую слизь на скулах. Взял луковицу, жевал. Через пару минут вернулась речь. Майор обнимал, говоря: «А я знал, знал. Здоровяк, люблю». Звучало двусмысленно. «Отступись, майор», – прохрипел Ковригин. Майор только хитро помотал головой: «Где?» Ковригин пожал плечами, дожевывая. «Надо только найти где, у кого», – майор озабоченно озирался. Солдаты в стороне обсуждали виденное. «Я знаю». Майор зашагал первый, остальные потянулись за ним. Дорόгой рассказывал: «А я одного знал, так он что делал, не в обиду тебе будет, – отнесся к Ковригину. – Две бутылки. Приставит обе ко рту, наподобие рожочника, сосет, но не глотает, а набирает в зоб. Зоб набухает, оттягивается. – Майор показал: – Вот такой. Две бутылки таким образом втянет, а потом глотает разом. Не знаю уж, как у него получалось». Слушатели дивились. Остановились у одной избы. Жарко. Солнце распухшее, отяжелевшее, будто сейчас родит. По жалким улочкам гарнизона бродят одуревшие куры. Майор толкнул дверь. Вошли. Баба у плиты оглянулась на стук, замерла, бросилась в комнату. Топая сапожищами, кинулись за ней. Поймали, суя локти в рот и пихая, оттеснили в угол. В другом, в кроватке, спал младенец. Лет трех. Майор шагнул. Баба зашлась в крике. Майор извлек младенца. Ковригин, солдаты с обомлевшей, разинувшей рот бабой подошли. Младенец проснулся, хлопая веками, захныкал, вертя головой. Майор большими пальцами остановил голову, припал к губам. Младенец издал вроде клекота, затих, содрогаясь. Майор будто сосал. Остальные – Ковригин, баба, солдаты – смотрели. Тело младенца будто втягивалось само в себя, ужимаясь. Это называлось выыыдохнуть всего. Шея майора между стриженым затылком и воротником багровела и раздувалась, как недавно у Ковригина. Оторвался, держа в вытянутой руке дохлую опустевшую тушку. Отбросил. Ребенок на полу перевалился, как тряпичная кукла. Ножки пересеклись. Потрясенный Ковригин доставал бумажник, хрустел сотенной. «Поровну, поровну! – заголосили солдаты. – Оба выиграли!» Майор, добродушно улыбаясь, остановил руку Ковригина: «Да, поровну!» Вышли. О майоре ходили разные слухи. Что будто он может выдуть дыхание. Что будто даже у лошади. И что будто кто-то даже и видел. Припадет к морде, вдохнет, и через минуту лошадь падает мертвой. Но то лошадь, а то живой человек, пусть и младенец. Впрочем, в лошадь Ковригин тоже не верил. А вот нá тебе! – «Слушай, а со взрослым, ну, хоть с подростком, пробовал?» – спрашивал дорόгой. Майор шел, пошатываясь, улыбаясь. Устал. «Не знаю, не знаю. Тут очень много сил потребуется. Попробуем как-нибудь». Двое встреченных военнослужащих козырнули. Майор лихо ответил, оглядываясь. На пороге стояла баба с мертвой игрушкой у груди.