Он давно сюда не заходил. С тех пор, как ушла Марта. По стенам висели разнокалиберные доспехи, безголовые и безногие. Светильники источали смрад и копоть. Тянуло сыростью, и тени плясали. Дальше подземелье тонуло во мраке, светильников там не было. Он вернулся и начал обход сызнова. Ничего не нравилось. Но он снял один, показавшийся неожиданно легким. Доспех выглядел игрушечным и был тесен. Раздался, отяжелел за последнее время, и это было понятно. Непонятным было другое: почему коротки кольчужные штаны и кираса не прикрывает живот, напоминая детский слюнявчик. Вырасти он, конечно, не мог. Снял и примерил другой, а тот бросил к стене, и он сложился, кособоко присел, как старая кукла из сказки про Карабаса.
Результат – тот же. Рукава не доходят до запястий. А рукавицы, напротив, огромные, раздутые, похожи на воздушные шары с пальцами. Брезгливо сдернул, и они затрещали в руках. Иногда так делают, перетягивают особым образом, очень ловко, раз, раз, вертят в руках, и выходит кошка, собака, лошадь или вот – с пальцами. Помнил по детству.
Все это время мама не отставала, ходила следом. Она шаркала, кашляла, сморкалась, трясла головой и следила за всеми его манипуляциями. Раз даже поскоблила пальцем доспех, будто оттирая грязь. Отступил на шаг, отстань! Шлем. Шлемы были отдельно, рядком наколотые на колья, как стрекозы. История как с рукавицами. Огромный – и похож на рыбий пузырь, так же матово прозрачен. Повертел головой. Он похож в нем на космонавта. Снял и бросил на шоколадный пол.
Морис ждал снаружи. Бродил пустым гулким двором в тенях башен. Металлический костюм ловко пригнан с ног до головы, забрало поднято, а за ним – черная борода и темные острые глаза. Левая рука – в перчатке, другую в ней держит. В голой правой – длинный меч, которым постукивает перед собой по плитам. «Мама! – кричит Рудольф, и подземелье отзывается, – что же делать, что делать? Я не могу ничего подобрать». – «Успокойся, – шамкает старуха. – Попробуй еще. Все будет хорошо, вот увидишь». – «Нет, – в отчаянье говорит Рудольф, – не надо было принимать этот чертов вызов. Убьет он меня». – «Ты победишь, сын, я знаю. Вот, примерь еще один,» – показывает старуха на залитый красным светом доспех. – «Нет, – качает головой Рудольф. – Убьет».
Они переходят к стене напротив. Там – мечи. Мечи были настоящие. Он выбирает один, подлиннее, с двойной рукоятью. И возвращается к доспехам, к их началу, где висят кожаные. Ему вдруг становится весело. Он решает надеть кожаную куртку и обойтись без рукавиц. Пусть. Так он будет отличаться. Он представляет, что подумает Морис, когда увидит его почти незащищенного; ему будет трудно. Куртка – без рукавов. Он смотрит на свои голые, еще мускулистые, в синих развилках, руки. Кожа чувствует сырость и сквозняк, и это почти приятно. «Мама, мама, – говорит он. – Морис отрубит мне руку». Он представляет, как его рука падает с глухим шлепком на плиты двора и из разверзшегося плеча хлещет кровь. Боли он не чувствует. «Погоди, сын, – говорит старуха. – Тебе сейчас нельзя так думать».
Они выходят во двор, жаркий и душный после подземелья. Солнце выглядывает, и он замирает ослепленный. Темная тень Мориса на противоположном конце плывет и дробится. Он идет туда, обеими руками держа меч перед собой.
Кремль, танки, девушки-автоматчицы.
Его стены кажутся краснее обычного и выглядят новенькими, будто только отремонтированные. Башенки с часами и без, со звездами, крестами и флажками, всё очень свежо и красиво. И похож на торт. Торговая площадь пуста. Вокруг – невысокие холмы. На вершине одного вырыта неглубокая канава, по ее краям – мы. Только головы и стволы торчат. Мы – это пулеметная команда, и мы ждем. Я – командир. До меня волнами доносится из-за стен гул и ропот, иногда вздымаются отдельные выкрики. Я чувствую, как им там страшно, какой ужас владеет ими.
Ворота еще не закрыты, и, приподнимаясь, я вижу кусок брусчатки. Только что там исчезла последняя подвода. Будто съедена. Бежали в страхе, панике, сталкиваясь, ругаясь, цепляясь осями и колесами, переворачиваясь и образуя свалки и заторы. Успели, кажется, все. Вот – закрыли. Я чувствую одиночество и оторванность. Тихо. Только дальний ропот, к которому теперь примешивается звук моторов. Танки идут очень медленно, отсюда кажутся спичечными коробкáми. Но по мере приближения растут. Вместе с их гулом. Башни ворочаются. За ними, в длинных развевающихся плащ-палатках и низких касках, дружно бегут автоматчицы. Мы знаем, что это женский батальон, недавно сформированный.
Танки подходят к стене, останавливаются и дают залп. И тут же трогаются дальше. Им отвечает из-за стены вопль. Если б не он, Кремль казался бы вымершим. Ни выстрела оттуда. Они надеются только на нас. Танки разворачиваются и так же медленно, переваливаясь, едут вдоль стены. Иногда замирая и бабахая. Перед каждым выстрелом пушки, кажется, надуваются. Автоматчицы мерно бегут следом. Они немного отстают, но не убыстряют бега. Я вскакиваю и кричу: «Вперед!» А потом: «Ура-а-а!» Крик мой подхватывают. Мы скатываемся с холма и несемся к ним, наперевес со своими ручными пулеметами, штативы болтаются из стороны в сторону. Только у меня – пистолет, которым я размахиваю.
Кто-то из автоматчиц падает, другие продолжают бежать, по-прежнему равномерно. Мы движемся им наперерез, чтобы вклиниться между ними и танками. И без конца стреляем. Они отвечают нам отрывистыми очередями. Танки продолжают путь не вмешиваясь. Мы вторгаемся в разрыв между танками и автоматчицами – и теперь бежим им навстречу. Я вижу их равнодушные лица. Сначала они останавливаются и сбиваются в одну кучу, но потом от общей массы начинают отделяться по двое, по трое и бегут в разные стороны. Я несколько раз стреляю в ближайшую ко мне – и вижу ее раскосые глаза. Она падает, раскинув ноги. На ней – короткая, защитного цвета юбка и такие же колготки. Приподнявшись, она глядит на меня, а потом пытается наставить на меня автомат. Я стреляю в нее в упор. Пули рвут ее тело, и она откидывается, затихая.
Я оглядываюсь. Вокруг меня идет рубка. Я вижу, как Петров разбивает голову одной, а Стрельников с Красновым преследуют другую, догоняют, сбивают с ног и расстреливают сверху. А она перекатывается под выстрелами. Немного их народа собралось под самой стеной. Сгрудились, как овцы. Сверху льют на них помои и горячую воду, а несколько наших, взяв их в полукольцо, стоят, опершись на пулеметы, и наблюдают.
По всей площади идет преследование. Наши гоняются за ними, настигают и добивают прикладами или выстрелами, избивают, топчут, давят, несутся дальше, оставляя трупы. Бой затихает. Он еще вспыхивает в разных местах отдельными стычками и перестрелками, но уже видно, что все устали. Наши возвращаются. Троим или четверым из их отряда удается вырваться, и они бегут уже далеко в обратную сторону. Мы их не преследуем. Мы смотрим вслед уходящим, совсем маленьким отсюда танкам. Все оказалось не так уж страшно. Ворота открываются, и оттуда выглядывают перепуганные лица.