Царь Петр Первый ввел свой Табель о рангах чтобы упорядочить службу и заставить всех дворян служить. Ранги солдат срочной службы, ни в каком табеле не записаны, но они есть.
Два приказа министра обороны волновали умы миллионов солдат и сержантов срочной службы. Из множества только два. Весной и осенью министр, скрепя пером, подписывал приказ «Об увольнении и очередном призыве граждан…». Нет музыки, более ласкающей слух солдата, чем скрипение министерского пера. Жаль, они никогда не слышали этой музыки, даже в записи. Приказ печатали в газетах, как выдающийся факт. Выход приказа является важной вехой службы каждого солдата. Количество таких приказов отсчитывает срок службы, сроком службы определяется место солдата в армейской иерархии. Это не закон, написанный на бумаге – это скорее армейский обычай. На нем основана армейская социальная лестница, где каждая ступень определяет разную степень свободы или угнетения стоящих на ней.
Несвязанная с приказом министра обороны первая ступень лестницы особого значения не имеет. До принятия Военной присяги солдат называется «череп». Короткая стрижка призывников действительно обнажает обтянутый кожей череп. В некоторых воинских частях этот ранг не употреблялся, сливаясь с титулом «дух». После присяги солдат становился полностью бесправным «духом». С «духовщиной» обычно связывают самые трудные месяцы службы в армии. Мечутся «духи» между двумя огнями: с одной стороны ужас перед страшными «дедами», с другой перед законом. Терпеть до последней капли крови побои и издевательства или бежать без оглядки, превратившись в дезертира. А куда бежать? Страна большая, а не только отступать, но и бежать некуда. Бежать – значит прокладывать себе дорогу в дисциплинарный батальон, растянуть службу на три-четыре года. У иного возникает горькое чувство безысходности в целом чуждое Советскому строю. В редкой голове, от таких мыслей не рождается глупая идея избавиться от всего этого одним движением. Есть варианты: лезут в петлю или вскрывают вены, да мало ли способов, уйти в нирвану. К счастью, немногие «духи» решаются осуществить навязчивую мысль и испортить армейскую статистику. Спасение для «духа» – раствориться в атмосфере подобно призраку, а затем материализоваться после очередного приказа, уже на следующей ступени в качестве верткого «карася». Только вот это раствориться противоречит материализму марксистско-ленинской философии. Все приходится испить до дна.
Жизнь «карася» сложна, однако он, будучи «духом», научился вертеться и этим спасается. Следующий приказ через полгода. И-и-и, раз! Вчерашний «карась», чудесным образом, превращается в неторопливого «черпака». Черпак – норма, норма раздачи супа. Еще приказ и появляется на свет умудренный опытом и утомленный тяготами армейской службы «Дедушка Советской Армии». Звучит почти как «Маршал Советского Союза». Иной «дед» в казарме имеет власти больше, чем любой маршал. Кряхтя и покашливая «дедушка» поднимается на ступень выше, отныне он «Дембель». Дембель – демобилизация – Свобода. «Дембель духа не обидит, – гласит солдатская поговорка. Он не есть масло, наелся уже, отдавая его вечно голодным духам. Признак хорошего армейского тона. Хороший тон, впрочем, и в гражданском, и в военном мире не в чести. «Дембеля» не волнует происходящее вокруг. Он готовится к вступлению в гражданскую жизнь. Его удел – спать и ждать увольнения в запас.
Из всякого правила есть исключения, они тем и хороши. Можно числиться «духом», а существовать по категории «дембеля». В виде очень, очень редкого исключения из правил.
Войдя на территорию части, Куликов автоматически получил статус «духа». В вопле – «духи, вешайтесь» было мало обнадеживающего. «Духи» почувствовали перемену, в их группе воцарилось напряженное молчание. Собралась целая толпа солдат, посмотреть на новых сослуживцев, откуда-то со стороны донеслось: «Новых духов пригнали!». В целом – это было радостное событие, как ни странно. С приходом новых духов у всех ранее прибывших менялся статус. Духи становились карасями, караси – черпаками, черпаки – дедушками. Только «деды», не радовались, если их еще к декабрю не уволили, значит, жизнь не удалась, потому, что они уже по приказу министра обороны о призыве и увольнении автоматом становились «дембелями» и «пофиг им ветер» любых перемен.
Сопровождавший пополнение прапорщик нестрого прикрикнул на толпу:
– Разойдись! Что молодых не видели? – Потом, повернувшись к «духам», безразлично добавил. – Еще в казарме насмотритесь.
Духов, усадили в Ленинской комнате учебной роты. Портрет Ленина ласково улыбался со стены защитникам социалистического отечества. По стенам не занятым Лениным висели многочисленные военно-политические стенды.
Только уселись, как дверь распахнулась, вошел стройный младший сержант.
– Встать! К-когда старший п-по званию входит, – заорал он, слегка заикаясь от гнева. Каждое слово он произносил с явной угрозой в голосе. Такая скрытая угроза, не разбери-поймешь, чего бояться, проникает в каждую клетку организма, подавляя человека сильнее, чем кролика взгляд удава. К этой армейской манере говорить привыкнуть нужно.
– Садись! – немного успокоившись, младший сержант глубокомысленно сказал: – Да-а-а. два года. Рехнуться можно. Вешайтесь, духи, вешайтесь. – Последнее «вешайтесь» он произнес с некоторым сочувствием. – Кто в кроссовках?
– Я, – ответил один «дух».
– Головка от… магнитофона! Покажи! Какой размер?
– Сорок второй. – Пролепетал «дух».
– Нормально. Давай снимай. У вас все равно все отберут. Понял да!?
– А мне босиком ходить? – Попытался возразить «дух».
– Ху… сиком! Я дам тебе ботинки. Быстро! Снял!! Я сказал!
Зацепив кроссовки, юный грабитель младший сержант ненадолго удалился. Вернувшись, принес старые солдатские ботинки без шнурков.
– А чё без шнурков? – Спросил бывший владелец кроссовок.
– Еще повесишься, – ответил младший сержант, неожиданно мирно. – Тебе сейчас новые сапоги дадут, зачем тебе шнурки маймун?
Последнее слово – маймун – всем вновь прибывшим было незнакомо. Между прочим, маймун – это значит радостный, счастливый, добившийся блаженства, ну и обезьяна на многих тюркских языках. Направляясь к дверям, младший сержант заметил бордово-красный шарф на шее Куликова.
– Подари шарф, он наклонился к сидящему Куликову, разглядывая понравившуюся вещь.
– Нет, – ответил Куликов.
– Что?!! Ты об этом пожалеешь, – стальным тоном произнес младший сержант. На пороге он остановился, блеснул карими глазами и презрительно бросил, – «Душара!».
«Встать! Смирно!» – перепуганные «духи» вскочили с мест, в комнату вошли подполковник и за ним прапорщик, подавший команду.
– Ничего, ничего, они скоро научатся все правильно делать, – сказал подполковник, потирая руки. – Садитесь. Я командир части, где вам предстоит пройти службу, подполковник Линевич. В дальнейшем мы познакомимся с каждым из вас персонально. По ходу дела, так сказать. Военные строители – это очень важная службы для нашей Родины…
Линевич недолго рассказывал банальности о предстоящей службе, а потом спросил:
– Вопросы есть? Нет. Они еще не сориентировались, – улыбнулся подполковник, стоящему рядом прапорщику. – Хорошо. Судимые есть? Встаньте. – Двое из пятнадцати поднялись.
– За что судили?
– Машины угонял.
– Водители нам нужны. А ту за что?
– Кражи, – смущаясь, ответил паренек с детским лицом.
– Бывает, бывает, – потер руки подполковник. – Для вас служба начнется завтра. Сегодня переоденетесь, и милости просим к солдатскому новогоднему столу. Как говорится с корабля на бал.
Командир стройбата подполковник Линевич, все время потирал руки, как будто мерз, или чесались они у него.
– Встать! – гаркнул прапорщик, «духи» вздрогнули и с грохотом стульев встали. Машинально обернувшийся на крик и грохот Линевич, улыбнулся и, потирая руки, вышел.
Учебная рота была забита «духами, полторы сотни прибыли в течение месяца. «Духи» с которыми пришел Куликов были последними в этом году.
– Дневальный! Ко мне!! – рявкнул в коридоре прапорщик. Через несколько секунд появился солдатик с раскосыми глазками. Изображая стойку смирно, приставив правую руку к шапке, дневальный с жутким азиатским акцентом доложил, примерно так:
– Днывальны Мамедов, – и запнулся… прапорщик подсказал:
– По вашему приказанию прибыл.
Мамедов. Глядя в пол, по-прежнему отдавая честь, молча, кивнул.
– Позови сержанта Морбинчука. Знаешь Морбинчука?
Мамедов кивнул.
– Иди.
– Ест! – радостно вскинул голову Мамедов и побежал выполнять приказ.
Прапорщик построил «духов» в коридоре – «по ранжиру, по росту и жиру» – пошутил он. Первым стоял Куликов, за ним Хлебников, потом немцы. Ну и все остальные замыкал строй испуганный Чернов с подергивающейся головой от нервного потрясения. Вот и «ранжир». Чернов был не самого маленького роста, однако прапорщик поставил его последним. Прапорщицкая гордость не позволяла портить строй горе-солдатом.
Сержант Морбинчук на фоне длинного и тощего прапорщика казался былинным витязем двухметрового роста. На обтягивающем его богатырскую грудь мундирчике сверкнул пединститутский ромб. Куликов заметил ромб:
– Коллега? – удивленно спросил он проходившего мимо здоровяка. Морбинчук вопросительно посмотрел на Куликова.
– Совсем недавно я еще в школе учителем работал, – тихо пояснил Куликов.
– Значит коллеги. – Морбинчук подал руку Куликову, не смущаясь присутствием прапорщика. – Валерий.
– Владимир, – ответил Куликов.
– Морбинчук, – позвал недовольным тоном прапорщик.
– Извини. Володя, еще поговорим, – сказал сержант, отправляясь к прапорщику.
– Отведи людей на склад. Переодень. – Приказал прапорщик.
Склады находились за территорией части. Как так получилось, исторически, неизвестно, однако, смысл в этом был. Все что подальше от военных строителей в большей безопасности находится.
Морбинчук вывел «духов» за ворота, остановил чуть в стороне в темноте, где не было освещения, и сказал: «Вам, конечно, трудновато придется, не отчаивайтесь. Выжить можно, вы не первые. Сержантов слушайтесь, вы в их власти, ругаться с ними – себе дороже. Никого не бойтесь, иначе зачмурят. Я вам говорю это потому, что мне никто ничего не сказал, когда я пришел. До всего самому пришлось доходить. Мне кажется, вам немного будет легче. Задавайте вопросы, пока есть возможность».
Вопросы посыпались со всех сторон. Краткие ответы приоткрывали завесу таинственной военной службы.
– А если вещи будут отбирать? – Спросил Тевс – один из немцев, главный у них.
– А ты не отдавай, если сможешь.
– А если бить будут? – уточнил кто-то из темноты.
– А все равно не давай. Единого рецепта уцелеть, ребята, нет. Каждый сам выбирает себе путь. Вы ведь как-то жили до того как сюда пришли, значит ложкой в ухо не тычете. Смотрите и сами решайте, что и как, главное не бояться. Ладно, пошли, – закончил Морбинчук.
Валерий Морбинчук до армии работал учителем физкультуры в сельской школе. Учителя сельской местности призыву не подлежали. Загнать их сельскую школу можно было только по обязательному распределению, тогда возникала некая вероятность, что учитель обживется за три года и останется. Однако судьба распорядилась по-своему. Валера отправился в выходные в ближайший райцентр повидать институтского друга. Идти с пустыми руками к другу, как-то не правильно. В стране вовсю свирепствовала борьба с алкоголизмом. В специализированный магазин, где только и можно было купить водки, стояла длинная, нервная очередь. Валера стал в хвост и терпеливо ждал, медленно продвигаясь к дверям. Уже совсем близко двери магазина, подошли несколько парней, и стали отталкивая людей, прорываться в магазин. Наступили на ногу какой-то бабушке, а та заверещала как недорезанная. Валера такого уже не стерпел и вежливо попросил ребят не хулиганить, а стать в очередь как все. На что ему ответил, заводила этой компании:
– Пошел ты на х…!
– Это не вежливо… – успел сказать Валера Морбинчук, уворачиваясь от прямого удара в лицо. Поскольку Морбинчук был спортсменом и мастером спорта не по шахматам, а по гандболу. Рука у него была тяжелой, а реакция мгновенной. Нападавший упал и не поднимался, челюсть сломалась… в трех местах. Компания, потеряв лидера, не решилась вступить с Валерой в битву. Потом уже выяснилось, что «пострадавший» в очереди за водкой мальчик несовершеннолетний сын местного прокурора. В общем «справедливость» потянула в суде на два года условно. Морбинчука уволили из школы, уголовник не может учительствовать, но взяли в котельную при школе. Директор школы сказала Валере: «Всякое бывает, отсидишься в котельной, я потом тебя обратно возьму». Морбинчука раньше обнаружил военкомат и призвал на срочную службу.
Куликов получил комплект нательного белья, белая рубаха без воротника и кальсоны, застегивающиеся на две пуговицы: одна впереди, другая сзади. Сапоги, портянки, шапку, хэбэ защитного цвета, ватник-телогрейку с гордым названием «бушлат» и «духовской» (тесмяный) ремень с зеленой пряжкой. Переодевались перед складом под мерцающими крымскими звездами. Кладовщица, вероятно из соображений этики отвернулась. Голые мальчики, поеживаясь от холода, надевали холодное обмундирование. В новогодний вечер и в Крыму не жарко.
Гражданскую одежду перенесли в склад, где в углу беспорядочно громоздились завалы обуви, шапок, штанов – всего того, в чем приезжают отдать конституционный долг Родине.
В солдатской столовой праздничные столы ломились от угощений. На мятых алюминиевых подносах горохом рассыпались зеленые яблоки. Вареная колбаса типа «Докторская», но рангом пониже, Куликов пошутил: «Фельдшерская» – наверно, на «Докторскую» только похожа». Хлебников уписывая за обе щеку все подряд, только мычал в ответ. Лимонад, горы хлеба, торты! – венчали этот царский ужин. «Ешь, ешь, – говорил Морбинчук Куликову, – скоро обо всем этом ты будешь только вспоминать. Слава Богу, у меня последний Новый год в армии, следующей осенью на дембель».
«Духи». Пришибленные новизной обстановки, жевали скромные бутерброды. Бойкие «караси» стремительно очистили духовские столы, подсмеиваясь над ними: «Они еще мамкина пирожки в туалет не отнесли».
Командир «Горпухи» подполковник Линевич произнес поздравительную речь. Затем телевизор показал поздравление правительства. Куликов, так и не понял, кто поздравлял, далеко и неслышно, видимо Горбачев. Праздничные столы к тому времени подверглись полному опустошению. «Духов» отправили спать, всем остальным комбат Линевич разрешил смотреть телевизор «пока передачи не закончатся». Офицеры отлично знают и поддерживают разницу между «духами» и «дедами».
Учебная рота построилась на вечернюю поверку. Старшина роты прапорщик Ганшин, это он был в Ленинской комнате, подал команду «смирно!», приступил к чтению списка личного состава:
– Абаев.
– Я.
– Азизов.
– Я.
Куликов от нечего делать считал, на сто тридцатой фамилии сбился отвлеченный красотой южного ночного неба с мерцающими в чернильной темноте многочисленными звездами. Холод постепенно проник под одежду. Тут список закончился.
За спиной, Куликова, кто-то из второй шеренги прошептал:
– Нормально, с первого захода, бывает, по три раза читает. Если кто в строю шевельнется, все с начала. Атас! Менстрик идет.
К строю роты подошел старший лейтенант Ерошин по кличке «Менстрик», он исполнял обязанности командира учебной роты.
– Рота-а! Равняйсь! Смир-рна-а! – скомандовал Ганшин. Повернулся. Сделал два шага, молодцевато перекатываясь с пятки на носок. Срочную служил в почетном карауле, вот натренировался, а такое не пропьешь, мышцы помнят.
– Товарищ старший лейтенант, вечерняя проверка закончена. Незаконно отсутствующих нет! За исключением: рядовой Чемерис в санчасти.
– Вольно, – сказал Ерошин.
– Вольно! – повторил команду Ганшин для роты.
Ерошин прошел вдоль строя, цокая подковами хромовых сапог и вглядываясь в лица подчиненных, словно Наполеон перед битвой. Нет, не Наполеон. Ерошин на обратном пути вдоль строя нашел, что искал.
– Почему улыбаешься!? – неестественно резко спросил Ерошин, и добавил ласково. – Сынок сраный. Как фамилия?!
– Киселев, – сказал, как-то нехотя долговязый солдат. На его лице была отображена мысль: «Ну вот, блин, дое… лся!».
– Кисель! – сказал сто-то из строя, рота сдержанно хохотнула.
– Молчать! Заорал Ерошин. Вы что думаете, я буду перед вами стелиться? Ошибаетесь! Выйти из строя! – приказал он Киселеву.
Размахивая руками не в такт движениям ног, Киселев вышел на два шага вперед.
– Отставить! – Киселев на полушаге вздрогнул всем телом, беспомощной птицей взмахнул руками-крыльями. Улететь не смог, испуганно оглянулся, всем видом спрашивая будто, – «А что не так?».
– По команде «Отставить» следует вернуться в исходное положение. То есть в строй. Понял да? – угрожающе прошипел Ерошин в лицо Киселева. Киселев отпрянул от этого гневного лица, глядя на своего командира непонимающими, стеклянными от страха глазами.
– Стань в строй, – тихо подсказали Киселеву.
– Кто там такой умный!? – взвизгнул Ерошин – Выйти из строя!
Рота замерла в ожидании. Киселев попятился от внушающего ужас Менстрика и занял свое место.
– Что, не хватает мужества выйти? Нарушать дисциплину все могут, а когда отвечать за это приходится, смелости не хватает.
Призыв к совести остался без ответа, рота застыла по стойке «смирно».
– Киселев! Выйти из строя!
Киселев сделал неуверенный шаг вперед и вздрогнул от хлесткого окрика «Отставить!».
– Ты забыл сказать «Есть»! – учил Ерошин, – повторим. Повторение мать учения. Понял да.
Холод пронизывал Куликова. Ощущение неуюта усиливал стоящий рядом Хлебников. Сашка сильно продрог и выстукивал зубами какую-то мелодию, сквозь которую время от времени пробивалось: «Скотина».
– Не скотина, а Менстрик, точнее некуда, – прошептал Куликов. – Расслабься, будет теплее.
Обучение вконец ошалевшего Киселева продолжалось минут десять. Показалось, что это издевательство длится, целую вечность. Старания Ерошина-Менстрика разбивались о стену киселевского страха, уничтожившего и без того слабую способность соображать.
Киселев совершал какие-то немыслимые движения, вздрагивал от каждой команды и ни на йоту не продвигался к правильному выполнению команд.
Куликова согрела и рассмешила шальная мысль: «Выйти из строя, и сказать – товарищ старший лейтенант у Киселева задержка психического развития, так вы от него ничего не добьетесь. Тут терпение и ласка должны быть, а не парализующий крик. Так вы никогда не избавитесь от клички Менстрик, товарищ старший лейтенант. И уж точно ничему Киселева не научите».
В конце концов, Ерошин объявил Киселеву три наряда на службу. Приказал Ганшину «произвести отбой» и удалился поцокивая подковками на подошвах хромовых сапог, видимо, вполне довольный собой. После этой публичной экзекуции Киселев стал стремительно падать в иной казарменный статус – чмошник.
Ганшин приказал заниматься отбоем дежурному младшему сержанту с красной повязкой, а сам тоже незаметно ушел. Новый год все-таки.
«Равняйсь! Смирно!» – гаркнул младший сержант и скороговоркой: «строиться в спальном помещении, бего-о-о-ом, по команде бегом руки сгибаются в локтях, начинаем бег на месте! Маймуны долбанные! Бего-о-ом, – рота согнула руки в локтях, грохоча сапогами по мокрому асфальту. – Марш!».
Справа по одному «духи» бросились забегать в дверь казармы. В спальное помещение, расположенное на втором этаже, вела лестница, на которой с двух сторон масляной краской сверкали белоснежные полосы. Наступать на полосу запрещено под угрозой наряда вне очереди или более скорой неуставной расправы кулаками. Каждый вечер дневальные или чаще нарушители табу моют полосы с мылом, поддерживая их первозданную невинность. Не наступить на полосу при массовом забеге на построение чрезвычайно трудно. Задние напирают возникает давка и тут… только держись! Последние забегают в казарму с ускорением, которое им придают сапоги сержантов. Естественно, никто последним быть не хочет, отсюда толкотня в дверях и на лестнице.
Куликов заметил, как на бегу многие расстегивают пуговицы. Застегнутыми оставляют крючок под горлом, верхнюю и нижнюю пуговицы, штаны держатся лишь на одной верхней пуговице.
Рота построилась в коридоре спального помещения. По обе стороны коридора. Выстеленного потертым линолеумом, в четыре ряда стояли двухъярусные железные кровати. Узкие проходы между рядами едва позволяли протиснуться одному человеку.
Стремительно вошел младший сержант Ибрагим Дадаев, дежурный по роте. Настроение Ибрама, как его звали вне строя, было омрачено необходимостью «отбивать духов», когда другие смотрят новогоднюю программу телевидения. Впрочем, номер «взлет-посадка» не уступает в зрелищности любой кинокомедии. Со стороны если смотреть. Ибрам разжился почти новыми кроссовками, это последнее обстоятельство облегчало участь вновь прибывших.
– С-становись! Равняйсь!! Смирно!!! – взревел Ибрам, Куликов удивился, откуда в таком с виду хрупком, юноше такая мощность звука. Власть усиливает мощность.
– Духи, прибывшие сегодня. Ложитесь спать. Остальные, маймуны, будут тренироваться, «взлет-посадка». Вам ведь нравится взлет-посадка?.. Не слышу!! Не слышу, маймуны!!! – заорал Ибрам.
– Так точ товар млад сержант! – глотая часть звуков рявкнула в ответ рота.
– Хорошо, – одобрил Ибрам.
«Равняйсь! Смирно!! С заправкой обмундирования сорок пять секунд, – вкрадчивым голосом сказал Ибрам и резко взвизгнул, – отбой!!!».
«Вот почему они расстегнули все пуговицы», подумал Куликов, устроившись в кровати, ранее такую он видел только в казематах Петропавловской крепости на экскурсии. Он занял свободное место на втором ярусе, не подозревая, что это непрестижные места. При жесткой дедовщине «дед» не запятнает себя вторым ярусом, унизительно. Этот «обычай», впрочем, никаких видимых последствий не имел и возможно пришел с зоны. Кроме того практически все признавали некоторые преимущества второго этажа: там теплее, не мелькают сапоги проходящих мимо, вряд ли кто уляжется на постель, пока нет хозяина.
По команде «отбой» «духи» стали лихорадочно раздеваться и укладывать обмундирование на табуретки, крепко сбитые по четыре в ряд. Укладка производится в строгой последовательности, во-избежание неприятностей. Что-что, а неприятности «духу» заработать просто. Первым делом кладется на табуретку ремень, чтобы бляха свисала, затем штаны, потом аккуратно сложенное хэбэ и сверху шапка. Сапоги ставятся рядом с табуреткой, и на них развешиваются портянки. Портянки, пропитанные потом от дневной муштры, создают неповторимый колорит казармы. В рабочих ротах сапоги с портянками обычно ставят в специальной комнате-раздевалке, чтобы не воняли в спальном помещении. Все должно быть уложено одинаково – значит, по армейским меркам, красиво. В противном случае неминуем подъем, а времени на все сорок пять секунд!
Прохаживаясь по проходу, Ибрам поглядывал на часы. «Не успеваем. Пидарасы». Дождавшись пока последний «дух» занял свое место в кровати, он подал команду: «Подъем» – «Духи» в нательном белье посыпались с верхнего яруса на «духов» с нижнего, толкаясь понеслись по узким проходам. «Отставить! Отбой!» – «духи» кинулись обратно на кровати.
– По команде «Подъем» – учил Ибрам, – одежда откидывается на спинку кровати. Ясно?
– Так точно – ответила рота дружно, лежа в кроватях.
– Рота-а!.. Отбой! – пошутил Ибрам, кое-кто уже успел выпрыгнуть из постели. – Отбой была команда! Маймуны!
– Козел, в полголоса сказал парень, успевший спрыгнуть со своего места.
– Эй ты! Сюда иди! Живо!! – отреагировал Ибрам.
Не дожидаясь пока парень подойдет, Ибрам, одним прыжком оказался рядом и ударом ноги свалил его в постель. – Ладно. Если сейчас взлет-посадка все нормально, будете спать. С-слышишь маймун толстый, шевелись, чтобы всем из-за тебя не прыгать, – зло сказал Ибрам толстощекому «духу», вцепившемуся в одеяло в ожидании команды «подъем».
Ибрам скомандовал резко: – «Рота-а-а-а подъем!».
Заскрипели железные сетки кроватей, шлепанье босых ног, шуршание одежды, слились в единый шум. – Осталось десять секунд! Пять! – подгонял Ибрам. – Рота! Становись!.. Воцарилась тишина. – Равняйсь! Смирно!.. Ну что, взлететь успели, теперь посмотрим, как пройдет посадка. Рота! Без заправки обмундирования, стоять, маймуны! Команды еще не было… твою мать! Без заправки тридцать секунд отбой!
«Духи» лихорадочно сбрасывали одежду, с каждой взлет-посадкой сил становилось меньше и меньше. Как и надежды лечь спать до того, как сержант устанет командовать. Скрипение кроватей замерло на полускрипе. Все успели.
«Минута на заправку обмундирования. Подъем!». Спустя минуту «духи» заняли свои места в истерзанных прыжками постелях.
– Равняйсь! – все повернули головы направо.
– Смирно! Напра-во! – дружное скрипение свидетельствовало о точном выполнении приказа.
Ибрам посмотрел на часы: «В течение трех минут три скрипа – подъем».
Рота замерла в кроватях. Потянулись томительные минуты, когда даже дышать стараются через раз. «Раз скрип! Еще два и подъем». – Тут же чья-то кровать подло скрипнула. «Два скрип, вижу, вы спать не хотите». Почти не дыша, рота сумела пролежать три минуты, ограничившись «двумя скрипами».
– Духи! День прошел!
– Ну и х… с ним! – ответила рота.
– Спокойной ночи, – сказал Ибрам, выключая свет.
– Взаимно, – выдохнула рота.
В учебной роте отбой был прерогативой и главным развлечением сержантов. Изредка отбой производили прапорщики или командир роты Ерошин (Менстрик). Заместитель командира старший лейтенант Подорожный и замполит Саров (Хлопотун) никогда этим не занимались. Старшиной роты был старший прапорщик по кличке «Пиночет». Как его звали, и какой на самом деле была его фамилия, ни кто не знал. Пиночет и все, эта кличка появилась видимо еще в годы свирепствовавшего в Чили диктатора Пиночета, то есть много призывов тому назад. Кличка передавалась из поколения в поколение и в целом соответствовала. Пиночет, не зря всю свою сознательную жизнь провел в армии, он хотя и был строгим самодуром, но службу знал и зря не придирался. Прапорщик Ганшин старался быть строгим, но у него это не очень получалось. Он в отсутствии Пиночета исполнял обязанности старшины роты. Третий прапорщик учебной роты «Пончик», его фамилию знали, но не прижилась. Пухлый Пончик производил впечатление душевного человека, не заставлял бестолково повторят взлет-посадку и со временем не жульничал. Если положено отбиваться за сорок пять секунд – значит, это будут сорок пять полновесных секунд, а не сорок или тридцать как у сержантов. Проверить и тем более возражать «духи» все равно не могли. Из всей роты часы были только у Куликова.
Пончик доброжелательно, без крика рассказывал, как нужно правильно раздеваться, чтобы уложиться в норматив. Расстегивая пуговицы, нужно одновременно снимать сапоги – вот вам несколько лишних секунд. Три-четыре взлет-посадки – этим Пончик обычно ограничивался. Как-то выключая свет, Пончик среди общего: «Взаимно на его «спокойной ночи», услыхал четко сказанное – «Пошел на…». Прапорщик обиделся. Поднял четверых «духов».
«Кто-то из вас сказал. Пока не признаетесь кто, спать не ляжете». Пончик ошибся, послал его кто-то другой. Примерно полчаса четверка подозреваемых простояла босиком на холодном линолеуме казармы. Пончик ходил перед ними и рассказывал все тем же добрым голосом о своей срочной службе. Из его рассказов становилось понятно, что со временем все мельчает, даже дедовщина. «Ну что это, почти вся часть одного призыва. Вот у нас, бывало, поднимут деды среди ночи и нужно каждому сказать, сколько ему осталось служить, сколько дней до приказа и не дай бог ошибешься. Били нещадно. А как тут не ошибиться, дедов много, попробуй, упомни, кого, когда призвали. Так у вас не служба – малина». Через полчаса своих рассказов Пончик сказал: «Я знаю, что это не вы меня послали. Вы отдуваетесь за скотину, которая сейчас лежит в теплой кровати. Надеюсь, вы научите его вести себя правильно и не подставлять товарищей по службе под неприятности. А теперь – еще постойте, проникнитесь его виной перед вами – У нас тут один за всех и все за одного». Пончик, не угадал, натравливая «невиновных» на расправу с «виновным». Его, да и других любителей учить солдат службе, бессмысленно издеваясь над ними, «духи» послали бы на… не задумываясь, если бы могли. Ничего общего с Пончиком у них не было и его иезуитские потуги чужими руками отомстить за «добро», которое он собой представлял, закончились нечем.
Спасительную темноту разбавляла тусклая дежурная лампочка над выходом. Через несколько минут после отбоя Куликов расслышал шепот.
– Пошли в сортир. – Шептал кто-то внизу.
– После отбоя можно вставать только через час, – отвечал другой шепот.
– Сил нет никаких. Отлить нужно.
– Терпи, я же терплю…
Возможно от холода, впрочем, летом достаточно тепло, однако ночные походы в туалет почти поголовная солдатская беда.
Куликов погрузился в сон без снов. Поначалу редко кто из «духов» видит сны. Человек проваливается в темноту, отключаясь от неприветливого внешнего мира. Суровые будни не дают пищу для ночной работы мозга.
– Товарищ прапорщик, можно вопрос?
– Можно Машку за ляжку. В армии говорят, разрешите, – ответил Ганшин.
Сбривший усы, уже не казавшийся таким уверенным и взрослым Слонов, обескураженный ответом, сказал униженно просительным тоном:
– Товарищ прапорщик, разрешите спросить?
– Разрешаю.
– У меня дома жена с ребенком осталась. Вот. И нужна справка, что я в армии служу, чтобы ей пособие дали.
– Этот вопрос решай с командиром, справки в штабе, в строевой части выдают.
– Да. – Сказал Куликов Слонову, – все не так просто. А то военкомат не знает, куда нас отправил?
– Бюрократия, – отозвался Слонов.
– Представь себе, пожар случится, придет дух – типа Киселя, доложить. А его будут третировать, учить, как по форме правильно докладывать. Сгорит все нафиг.
Слонов задумчиво, он вообще стал каким-то излишне тихим и задумчивым после прибытия в часть, сказал:
– Кисель не придет докладывать, все погорит, синим пламенем.
– Что ты такой задумчивый, – проявил участие Куликов.
– Дома жена беременная и ребенок, задумаешься.
Больше недели Куликов и Слонов добывали у Ерошина (Менстрика) справки. Ерошин тянул время, ссылаясь на занятость. Куликов поделился проблемой с Морбинчуком, может, посоветует, как решить? Сержант Морбинчук открыл истинную причину задержки, опираясь на свои наблюдения в армии. Морбинчук сказал, что Менстрик, отчаянный трус, боится получить «раздолбон» от комбата. В армии всегда есть, за что старшему по званию «раздолбать» младшего по званию. «Вот поэтому без особой нужды, Менстрик не хочет заходить в штаб», подвел итог своих рассуждений Морбинчук.
Отчаявшись, Куликов, просто «наехал» на Менстрика, в резкой форме потребовал справку, за которой приходится неделю ходить, завершил речь пафосно: «Если вам наплевать на мою семью, то мне семья небезразлична». Это видимо, как-то подействовало, прошло еще три дня, и прапорщик Ганшин вручил Куликову справку. Справка позволяла жене и сыну солдата получать тридцать рублей пособия.
Когда Куликов совершил свой «наезд» на Менстрика по поводу справки, он едва ли не декабристом себя чувствовал. Человек, попадая в армию, первые дни живет как в тумане. Обстановка бессмысленного издевательства, под видом обучения, подминает все человеческое. Слонов сбрил усы под угрозой наказания. «Не положены усы «духу», – сказали ему сержанты. Притом, что ни один устав усы носить не запрещает. Подавить человека, но зачем, в чем смысл? В эпоху Фридриха Великого железной дисциплиной стремились из солдат сделать «механизмы», для того чтобы они боялись палки фельдфебеля больше, чем вражеских пуль. А тут зачем? Смысл (если он и был) давно утерян, все превратилось в бессмысленные и беспощадные мероприятия известные под общим названием «тяготы армейской службы». Это нужно, если не понять, то просто пережить, оставаясь человеком.
Резкий разговор с Ерошиным стал для Куликова хорошей встряской, он освободился от пелены. Пресс действительности только укреплял в нем уверенность, что он сможет все преодолеть. Одновременно росла внутренняя обозленность. Куликов чувствовал ее и старался загнать поглубже, не давая выплеснуться.
«А если война? Пристрелил бы Менстрика в первом же бою? Рука бы не дрогнула, и совесть была бы чиста? – так думал Куликов, отвлекаясь от царящего вокруг него сумасшедшего дома. Думать-то не запрещено и это не видно со стороны, а сильно отвлекает от различных глупостей. – Нет, не успел бы, Менстрика пристрелили бы сразу из сотни стволов. А может быть, и не успели. Ничему военному нас не учат, а враги, вероятно, ерундой не занимаются, а учатся стрелять и вообще воевать. Они порвали бы наш батальон, как тузик грелку. Не могут десятилетия объяснить, почему в 1941 году немцы в хвост и гриву гнали нашу армию? А это просто! Вот потому, что так, как в нашей учебной роте все было, потому и гнали». Мысли о великом помогали Куликову отвлечься от действительности.
Две недели «духи» овладевали «наукой выживать». Занятия не отличались разнообразием. Подъем в шесть утра, бегом на зарядку. Следовало сначала, бегом в туалет, из-за этого упущения все укромные места вокруг плаца воняли мочой. Пользуясь неразберихой, солдаты отлучались в темноту по малой нужде. Зарядка под руководством одного из сержантов, абсолютно не имевших представления как ее проводить. Поэтому зарядка превращалась в очередную форму издевательства над «духами». Морбинчук не переставал удивляться: ему – сержанту, учителю физкультуры, мастеру спорта было бы логично поручить проведение зарядки, да и других спортивных мероприятий. Нет, поручают дело профану, не знающему ни одного элементарного комплекса упражнений. Отжимание, бег, бег на месте, «солдатская мельница» – как апофеоз физической культуры – все, на что способно воображение нормального сержанта. Куликов, слушая возмущения Морбинчука на физкультурную тему, сказал: «А что на гражданке, дело обычно поручают профессионалу, а не профану?».
После зарядки можно умыться холодной в любое время года водой. Военный строитель после работы на стройке не может по-человечески смыть с себя грязь, горячей воды нет, холодная не отмывает. Конечно, солдат должен быть закаленным, солдат, а не инвалид военно-строительного отряда, у которого кроме простуды своих болезней хватает. Болеть в армии не принято и лечить тоже, особенно мелочи типа простуды и головной боли, в лучшем случае, такой юмор, помажут живот зеленкой. Если зеленка не помогает, и солдат не вылечивается сам собой, тогда, если уж совсем плох, отправляют в госпиталь. Севастопольский госпиталь – солдатско-матросский рай. Кормят хорошо, работать не надо, спи, сколько хочешь. А ведь по солдатской присказке «только сон приблизит нас к увольнению в запас».
После умывания утренний осмотр. Сержанты или прапорщик Ганшин осматривают подворотнички и проверяют «отсутствие наличия недозволенных предметов в карманах». Основой утреннего осмотра являются все же подворотнички. Глядя на грязный подворотничок, Ганшин обычно говорит: «Что, коростой зарасти решил? Не дам. Два наряда». Интересно, что в бардаке лишний наряд не наказание. Наряд на службу – это уборки помещения, чем обычно дневальные занимаются. Если нет учета, а его практически не было наряды оставались просто угрозой. Если конечно прапорщик, лично не проследит, чтобы наказание исполнилось. Обычно до отслеживания руки уже не доходили. Проверялись и карманы. С карманами обычно было все в порядке, пустые. Деньги давно кончились, последние отобрали у большинства «духов» уже в части те, кому они, вероятно, были нужнее.
После осмотра следовала уборка территории, наведение блеска в казарме. «Не знаю что за дерево растет возле вашей казармы, – говорит „духам“ „дедушка“, – но дрянь классическая. С него круглый год что-то сыплется. Весной – цветы, летом – плоды, осенью – листья, зимой ветки, и все это вам убирать. То ли дело у первой роты кипарисы, зимой и летом одним цветом».
«Да, поганое дерево», – соглашаются «духи» и продолжают шуршать вениками.
Взвод, в который попал Куликов, чаще всего занимался уборкой казармы. Помести, натереть мастикой полы, набить «кантики» постелей. Заправка постели – целая наука: простыня должна быть натянута на матраце как струна на гитаре, вторая складывается пополам и заправляется в ногах, на это сооружение натягивается одеяло, затем кладется подушка. Все подушки ряда, несмотря на разный калибр, должны представлять собой одну линию. После всего этого, при помощи двух дощечек набивается кантик по обе стороны постели. Все сложности как будто придуманы для приучения к порядку, на самом деле используют для наказания и как повод для наказания. «Кантик должен быть острее стрелок на брюках английского лорда», – выдает свое подозрительное знакомство с британской аристократией старший прапорщик Пиночет. – «Кто не понимает, будет драить сортир».
Пиночет уже несколько месяцев собирается уйти в отставку. Сколько добра он вывез из роты, сержанты «по секрету» рассказывали, полный грузовик загрузили всякой всячины, а ему все мало, как собирается домой, обязательно сверточек с собой прихватит. Видно, чтобы на всю оставшуюся жизнь хватило. Что-то у Пиночета не клеилось с отставкой, бумаги его где-то застряли в кабинетах армейской бюрократии. Сложилось своеобразное двоевластие: старый старшина роты Пиночет и его приемник прапорщик Ганшин уживались под одной крышей лучше, чем Советы и Временное правительство в 1917 году. Пиночет подчищал то, что осталось (оставалось еще очень и очень много, страна бедная, но на армию не жалеет), Ганшин ждал своего часа, когда станет полноправным хозяином закромов роты, а пока перенимал опыт старших товарищей.
Вот наведен порядок в казарме и на территории роты. Дневальные накрыли столы. Пора на завтрак.
Рота повзводно строевым шагом, с песней отправляется в столовую. Песенный репертуар учебной роты свято передается из поколения в поколение. Любимая песня о «старой солдатской серой шинели», способна исторгнуть слезы из камня, если камень сумеет разобрать слова импровизированного вавилонского хора. Солдаты могли бы, сильно удивится, если бы им кто-либо сказал, что песня «Шинель» из кинофильма 1968 года «Разведчики». Вторую и последнюю песню с припевом, который с удовольствием орут в сотню глоток, – «Кап, кап, кап. Из ясных глаз Маруси капают слезы на копье», пели значительно реже.
Перед столовой рота выстраивается взводными колоннами, некоторое время марширует на месте. По команде «бегом» вечно голодные «духи» вбегают в помещение столовой один за другим.
Каждый стол рассчитан на десять человек. Начинается борьба за место. Сидящий первым от прохода между двумя рядами столов обязан относить грязную посуду. На это место обычно попадают слабые, слабые не столько физически сколько морально. С первых дней Сережа Чернов, травимый и сержантами, и своими же «духами», занял одно из таких мест. Он уже не спешил на более престижное место, спокойно заходил и занимал край лавки у прохода. За Черновым уже закрепилась характеристика «чмо». Следующий кандидат в «чмошники» – Киселев (Кисель).
Специальный термин «зачмурить» на армейском жаргоне обозначает превратить человека в «чмо». Угрозами, побоями человека со слабым стержнем души ломают, заставляя выполнять грязную работу. Помыть, прибрать бутылки после пьянки, сбегать за водой среди ночи – мало ли потребностей у «блатных» и «приблатненных» обитателей казармы, удовлетворять их потребности обязанность «чмошников».
Куликов благодаря знакомству с Морбинчуком и комсоргом отряда, на гражданке актером выпускником театрального института Кулыгиным, быстро усвоил «кто есть кто». Ленинградец Кулыгин повздорил с режиссером театра. Собственно «вздор» заключался в том, что Кулыгин активно «бил клинья» под дочь режиссера и та отвечала взаимностью. Воспользовавшись моментом, режиссер нанес ответный удар, сплавил Кулыгина в армию, хотя мог, где надо словечко замолвить. Кулыгин – обладатель букета различных болезней, не случайно попал в стройбат, а не в ВДВ, самый безобидный цветок – варикозное расширение вен. За несколько месяцев службы Кулыгин вырос из актеров театра до комсомольского руководителя стройбата! Должность с кабинетом в штабе называлась «комсомолец». «Сам понимаешь, Вовик, на стройке мне хана, вот и кручусь с этими штабными крысами», – объяснял безупречность своей службы Кулыгин и с надеждой добавлял, – ничего, нам бы до осени продержаться, чтобы забыть все к черту».
Рота заняла свои места у столов, ждут команду садиться.
«Садись», – командует сержант, рота садится на скамейки.
«Встать», – значит, сели не одновременно. Сесть, встать, сесть, встать. Из всего, при желании, можно сделать «воспитательный» процесс.
«Садись» – рота, как один человек, х-р-р-пах, наконец-то ублажила требовательного сержанта.
«Бачковые, встать», – за каждым столом один бачковый, его задача наполнить десять тарелок (эмалированных мисок) из бачка – большой кастрюли. После этого можно есть, если конечно, все бачковые встанут как один человек, если нет – будут тренироваться синхронности вставания. Шапки, снятые при входе в столовую (как при входе в храм) зажимаются между коленями, положить их негде, да и незачем, украдут, или обменяют на засаленную.
Куликов поражался скорости, с которой «духи» расхватывают хлеб, шайбочки масла, сахар или вечернее блюдо – жареную скумбрию. Все это мгновенно исчезает из общих мисок. Не хватило хлеба, масла или вместо рыбины достались ее ошметки – сам виноват, нужно быть проворней. Протесты обделенных отклика не находят. Куликов при поддержке Сашки Хлебникова и Слонова за своим столом навели порядок. Каждый брал только свою пайку. Куликов предложил по-честному все делить, Хлебников с угрозой в голосе спросил – «Кто-то против? Бля!». Слонов, сказал, что он присоединяется – «Каждому поровну». Трое рослых парней – этого хватило, чтобы навести порядок за отдельным столом. Однако, не всегда удавалось попасть «своей» командой за один стол. Как-то Куликов, Хлебников и парень из Краматорска по кличке «Хром» попали за один стол с семеркой выходцев из Средней Азии, с «урюками», если по-армейски, «урюки» – собирательное название среднеазиатских народов. Хлеб и масло расхватали стремительно, Куликов просто физически не успел уговорить «духов» быть людьми. На троих досталось два куска хлеба – улов Хлебникова и раздавленная в борьбе шайбочка масла, выхваченная из чьих-то рук Хромом. Напротив Куликова сидел довольный Базарбаев, неформальный лидер «духов» – азиатов. Хром и Базарбаев, как-то, нешуточно разодрались в казарме, после чего Хром, смелый и неслабый парень, сказал разбитыми губами: «от каратюга долбанный».
Нескрываемая радость Базарбаева, выплеснула всю злость, накопившуюся у Куликова, на душе отразившись в гримасе на лице и в двух словах сказанных сквозь зубы зловеще: «Отдай хлеб». Базарбаев, решил не скандалить, что-то сказал своим и недостающие четыре куска черного хлеба и две шайбы масла легли на стол перед Куликовым. Радости от своей победы он не испытал. Есть масло с отпечатками пальцев и хлеб, извлеченный из карманов, он не мог, отдал Хлебникову и Хрому. Мысль о том, как быстро человек теряет человеческое лицо, не давала Куликову покоя. А у кого-то этого лица и вовсе не было.
Завтрак закончился, ложками (вилок и ножей нет), корочками хлеба, со стола убирают крошки, вытирают жирные пятна. Грязную посуду уносят к окошечку с надписью «мойка». Команда «Встать! Выходи строиться!». Рота отправляется на строевые занятия. Стучать сапогами по плацу, с короткими перекурами, до обеда. Зимой маршировать легче, движение согревает, летом под солнцем – настоящая каторга.
На плацу дает о себе знать наука мотания портянок. Почему-то считается, что все это умеют делать. Куликов, как раз умел, волею случая, отец когда-то показал, как это правильно делать. Не овладевшие наукой мотания портянок быстро стирают ноги до крови. Носить под портянкой носки строжайше запрещено, особенно «духам». Собственно все остальные (не «духи) носят носки. После бесконечного марша по плацу появились «духи» хромающие сразу на обе ноги!
Каждый час хождения по кругу и бестолковых эволюций в движении, перекур на несколько минут.
– Товарищ прапорщик, а шо американцы тоже портянки мотают? – невинно поинтересовался Хром.
Нет, американцы сапог не носят, и портянок у них нет. Я срочную в ГДР служил, видел. У них ботинки высокие со шнуровкой, никаких портянок, – ответил Ганшин.
– Тю, а шо в нас ботинок нет, шо ли? – Хром картинно развел руки, пожимая могучими плечами.
– У нас все есть. А сапоги удобные, всепогодные.
– Портянка хуже носка, – не сдавался Хром, – чуть не так намотав, ногам пи… ц!
– Портянка, как раз лучше носка, но ее нужно правильно мотать. А носок после пяти – десяти километров марша может так ногу натереть, мама не горюй! – Заступился за портянку Ганшин и добавил. – Хватит болтать! Строиться.
Куликов, как раз перематывал портянку.
– Эй, Куликов, сколько университетов нужно закончить, чтобы делать все вовремя? – спросил прапорщик не без презрения в голосе.
Натягивая сапог, Куликов громко сказал:
– Достаточно закончить одну школу прапорщиков.
«Духи» сдержанно хохотнули.
После обеда обычно теоретические занятия часть «духов» загоняют в Ленинскую комнату, другую в техкласс изучать Уставы – Анналы армейской жизни, изложенные на пятистах страницах. Внимание командиров из этой наки привлекли только две страницы: форзац с военной присягой и страница с пунктом «Дневальный по роте». Их-то и заставляли зубрить. Видимо идеальный солдат, должен был всю службе дневалить и помнить, что он присягал и является гражданином Союза Советских Социалистических Республик. Куликов впервые в жизни читая полностью – это длинное СССР подумал: «Как же это длинно и муторно!».
Куликов, лишенный возможности утолять жажду чтения, читал все подряд: бодрые лозунги крепить обороноспособность страны, изредка попадавшиеся газеты и конечно Устав. К концу пребывания в учебной роте он минимум дважды прочитал всю эту книгу, и по несколько раз особенно интересные статьи. Пришел к неудивительному выводу, что действительно Уставы писали люди неглупые, хотя и в военной форме. Предписания Устава и солдатская жизнь расходились подобно теории и практике развитого социализма. На четырнадцатой странице Куликов прочел: «…военнослужащие должны обращаться друг к другу на «Вы». В действительности на «Вы» обращаются младшие по званию к старшим по званию. Солдаты к офицерам, младшие офицеры к старшим офицерам. Вместе с очередным званием офицер получает право «тыкать» большему числу людей, получая в ответ большее количество уважительного «Вы». Но это пока он при должности, так и на гражданке уважение от должности, пережитки феодальный отношений? Устав требовал; «Стекла в окнах нижних этажей, выходящих на городские улицы, на необходимую высоту должны быть матовые или закрашены белой краской». «Видимо, от шпионов средство придумал какой-то мудрец, а может быть просто, чтобы с улицы не были видны неуставные взаимоотношения, а проще сказать бардак», – подумал Куликов.
Сержанты обычно не присутствовали на занятиях по изучению Устава, находили белее интересные дела. Предоставленные сами себе «духи» писали письма домой, предавались воспоминаниям о былом или попросту спали, подкладывая под голову все тот же Устав.
– Встать! Смирно! – «духи» поспешно вскочили, в техкласс вошел младший сержант Джуху. Он обвел всех завораживающим пронзительным взглядом претендующий на взгляд удава и произнес речь о смысле которой из-за сильнейшего акцента приходилось лишь догадываться.
«Вы гхто урлы арлала! Маймуны!» – услыхал что-то такое Куликов. Судя по тону и последнему слову, Джуху был недоволен. Он вывел за рукав на свободное место подвернувшегося под руку Крутинова, тихого парня с удивительно спокойным голосом.
– Ног мэст пстав, – фраза означала «Ноги вместе поставь».
Крутинов, пришибленный неожиданным появлением Джуху и тем, что сержант выдернул именно его, никак не мог понять, что тот говорит. Неожиданно Крутинов рухнул на пол, сбитый с ног подсечкой.
– Втат! Ног мэст! Ног мэст! Понял да?!
Подсечка – и Крутинов, потирая ушибленное место опять встает с пола.
– Чтат устав, – вполне разборчиво сказал Джуху на прощание.
– Что это было? – Задал риторический вопрос Крутинов, потирая ушибленное бедро, когда Джуху вышел за дверь.
– Это, мой друг, человек с горы учил тебя ног вмэст ставить, – отозвался Хлебников.
Ребята засмеялись, но не громко.
Куликов позднее много раз видел подсечку в исполнении Джуху. Этот парень занимался до армии борьбой. Через несколько дней Куликов и Джуху, как-то случайно разговорились. Точнее Джуху заговорил с Куликовым. Секретом, что Куликов работал учителем, не было, и это как-то влияло на отношение к Куликову. Джуху расспрашивал Куликова – где учился, где работал, есть ли дети…, Куликов вяло отвечал, однако ноги поставил не вместе. Джуху обратил на это внимание. И удивил Куликова не только, тем, что вопросы он задавал на очень хорошем русском языке с едва заметным кавказским акцентом, но и тем, что вдруг сказал, что сам учился в институте и был призван в армию после второго курса. «Расслабься, что ты. Не буду я никаких подсечек делать», – успокоил Куликова Джуху. Будущий агроном Джуху в армии создал себе защитный имидж, усилил до невообразимого акцент. Непонятная речь в сочетании с агрессивностью вызывали инстинктивный страх. Джуху действовал в соответствии с диким законом армии – «или бьешь ты, или бьют тебя».
Изучение устава длится до ужина. Личное время поглощается подшиванием подворотничков к утреннему осмотру. Особенно трудно чмошникам, нужно подшить и себе, и другим.
Вечерняя прогулка, строем с песней в туалет и обратно.
В двадцать один час просмотр программы «Время», часто прерываемый командой: «Встать! Смирно!» или душераздирающим криком: «Заткнитесь! Ублюдки! Стоя смотреть будете!».
Затем команда: «выходи строиться на вечернюю поверку».
Если все хорошо, через час рота строится в спальном помещении, готовая к взлет-посадке. Отбой продолжается до двадцати трех часов, редко дольше и еще реже не дотягивает до этого времени.
Все, отбой. Часы под подушкой Куликова бешено отстукивают в ухо секунды службы. Солдат спит служба идет, подъем в шесть утра и все начнется сначала. Вот и весь свет учения.
Более двух недель провел Куликов в учебной роте. На 15 января назначено принятие присяги. Накануне обычный распорядок занятий был нарушен. Целый день шла тренировка: подход, отход, доклад, читка текста присяги. По этому случаю выдали пять учебных автоматов «Калашникова». Автоматы вызвали неподдельный интерес «духов». Оружие, даже учебное, его тяжесть, холодная сталь вселяет уверенность. Кто-то, демонстрируя свои умения, полученные в школе на уроках начальной военной подготовки, ловко разобрал автомат, воспользовавшись столом, вынесенным на плац для тренировки принятия присяги. Младший сержант Андрей Олегов, безобидный, осторожный до глупости парень, плаксивым голосом стал отчитывать «духа» – нарушителя. Старший лейтенант Подорожный сказал: «Пусть разбирают, оружие они видят в первый и, скорее всего, последний раз». Олегов моментально согласился и замолчал. В нем не было злости, он отчитал «духа» лишь из стремления показать свое рвение перед офицером. Причем получалось очень плохо, неправдоподобно. Единственным офицером, которого Куликов считал более-менее нормальным человеком, был Подорожный. Таким, по крайней мере, Подорожный показался Куликову со стороны. Ровесник Куликова, он редко матерился, так же редко говорил с солдатами, никогда не повышал голос. Больше молчал, оставаясь на втором плане событий.
В день присяги приготовили праздничный завтрак. Как в воскресенье, «духи» получили по два круто сваренных яйца. Кому-то, как водится, угощения не досталось, часть яиц изъяли «деды» еще при раздаче. Возмущенный «дух», позабыв страх перед сержантами (за две недели «духи» в основном уже поняли, что не так страшен черт), воскликнул на всю столовую: «Бл… Где мои яйца!». Случайно проходивший мимо замполит Саров (Хлопотун), к всеобщему удовольствию ответил: «У вас в штанах, молодой человек». Саров восстановил справедливость, отправил Ибрама на раздачу. Ни один дежурный по столовой сержант не мог отказать Ибраму, представителю славного чеченского народа.
Ибрам Дадаев, несмотря на внешнюю хрупкость восемнадцатилетнего паренька, имел вес в отряде. Однажды в столовой. «Дух» из учебной роты случайно, чем-то «обидел» «дедушку» из третьей роты. «Дух» пытался спастись бегством и скрылся за углом. Ибрам, случившийся рядом, остановил разгневанного «деда» и, сплевывая ему под ноги тягучую слюну, сказал: «Не трогай, если не хочешь неприятностей. Пока я за них отвечаю. Хочешь – потом, когда духов в роты переведут, разбирайся».
Ибрам принес четыре яйца. Саров торжественно вручил пострадавшему два из них, улыбаясь своей вечной лживой улыбкой, сказал: «Вот, молодой человек, нашлись ваши яйца». Оставшиеся два яйца Саров, с хорошей порцией гречневой каши, с аппетитом скушал сам.
Около десяти часов роту построили возле небольшого памятника, на мраморе барельеф и надпись «Ленин».
Предстоящая присяга пустила коллективную мысль роты по неожиданному руслу. Прошел шумок, что после присяги уже вполне законно могут отправлять на «дизель» (дисциплинарный батальон, дисбат, он же дизель). Новость с увлечением обсуждалась.
В части появилась группка родителей «духов». Приехали на присягу детей. Это были в основном женщины, среди них, было и несколько увешанных орденами ветеранов. Женщины вытирали полные слез глаза, с умилением посматривая на взрослых сыновей в шинелях и надраенных до зеркального блеска сапогах. Ветеран, старенький сухой дедушка, позвякивая орденами сказал патриотическую речь, смысл которой в нескольких словах можно свести к следующему: Вот вы, должны, а мы отдали, а вы крепите, потому что Родина… Никто не вдохновился, тем более все это уже много раз разными людьми и словами было сказано «духам» еще в детском саду, школе, по телевизору и по радио. Кроме того многие ребята не слишком хорошо владели русским языком. Куликов не воодушевлялся, ясно видя глубокую пропасть между словами ветерана «о долге перед Родиной» и отношением родины к должникам. Началась утомительная процедура принятия присяги. По очереди солдаты, прижав к груди учебный автомат, передаваемый из рук в руки (на всех не хватило), строевым шагом шли к столу, покрытому кумачом. Брали текст присяги и читали его кто как мог. Только тут выяснилось, что читать умеют не все. Целования боевого знамени, как показывают в кино, не было. Отсутствовало само знамя, военно-строительным отрядам такую святыню иметь не положено.
Подошла очередь Куликова. Скажи ему еще месяц назад, что присяга не вызовет никаких эмоций в душе, он искренне бы обиделся. Все его предки воевали за Родину, и он считал себя патриотом. Патриотом не идиотизма, которого полным полно, но не без пафоса и защита Родины для него – не пустой звук. Текст присяги не вызвал отклика в его душе, это в легендарном Севастополе, где кажется нет камня который бы не взывал к патриотизму. Только «духи» не видели Севастополя и его священных камней, они видели учебную роту Горпухи, овладели искусством «взлет-посадки» и… из «военного» все на этом закончилось.
После мероприятия «духи» отправились в «культпоход» на Малахов курган, расположенный, что называется в двух шагах от Горпухи. Куликов впервые за последние две недели (и каких недель) вышел за ворота части. Какие-то люди спешили по своим делам, относительно свободные люди в гражданской одежде. Куликов даже сказал Хлебникову: «Смотри Саша, люди идут. Без охраны. Мир-то не рухнул оттого, что мы попали…». Куликов стал подбирать слово, куда попали… Хлебников, ответил: «Да, хрен бы на них, нам отслужить и вернуться домой».
Подошли к подножию Малахова кургана, Малашки. Крымская зима сделала его неприветливо серым. Лысые скелеты деревьев, посаженные знаменитостями, посетившими Севастополь, как-то тоже не вдохновили Куликова. Ему самому это показалось странным. Легендарное место, политое кровью нескольких поколений защитников родины, а не вдохновляет. Что уж говорить о других солдатах, которые даже не слышали о кургане, для них это вообще пустой звук. Как и то, что есть предместье Парижа, которое называется Малакофф, как и их стройбат Малашка-Горпуха. Куликов подумал, что ему не кажется теперь странным, что на Малашке в 1917 году матросы двух эсминцев расстреляли всех своих офицеров, как повел бы себя их стройбат, случись 1917 год? И тут же, где то на Малашке покоятся останки белогвардейского генерала Дроздовского. Его, похороненного в Екатеринодаре (Краснодаре) вывезли отчаянные дроздовцы из города уже занятого красными и перезахоронили на Малаховом кургане. Что удивительно и те и другие были русскими людьми.
На вершине, на стене оборонительной башни, среди множества перечисленных частей защищавших Малашку от англо-французов в Крымскую войну Куликов прочитал:
– Саперный батальон. Арестантские роты. Вот Саня, считай это пращуры нашего стройбата, и мы должны быть достойны их славы, наших дедов и прадедов. – Вокруг Куликова стали собираться солдаты, послушать «дядю Вову» (такую кличку они дали Куликову). Заметив, что подбирается аудитория, Куликов с еще большим пафосом продолжал. – В этот, без преувеличения, знаменательный день принятия присяги, мы стоим на месте, политой кровью и потом. И мы должны гордиться и гордимся…
Тут подошел прапорщик Ганшин и сказал:
– Куликов, тебе в замполиты нужно идти.
На, что Куликов заметил:
– Пока не достоин такой чести, это большая ответственность, о людях
бескорыстно хлопотать. – Солдаты засмеялись, это «хлопотать», им сразу напомнило замполита Хлопотуна. Ганшин, видимо тоже понял, на что намекает Куликов и улыбнулся.
На следующий день Хлебников и еще несколько «духов», отобранных учиться на крановщиков, уехали в Одессу, где была соответствующая учебка. Хлебников на прощание обещал написать письмо. Куликов впал в меланхолию от этой новости. Он как-то привязался к Сашке, с которым сдружился, вместе призывались и вот словно одна из ниточек, связывающих с домом, оборвалась.
Карантин закончился, теперь «духов» должны были распределить по рабочим ротам. Вопрос, куда пошлют? Многие успели найти в ротах своих земляков, что для «духа» очень важно, все какая-то поддержка.
Если земляк из «блатных» или «приблатненных», то за таким «дух» как за каменной стеной. Куликову было все равно, куда пошлют. Он решил, что на месте будет видно, как устроиться. Фатализм – был частью его характера.
Целыми днями «духи» приводили в порядок обмундирование. Обмундирования на каждого солдата приходится много, это и зимняя и летняя одежда, шинель, китель, бушлат-телогрейка, разные штаны-брюки, сапоги и ботинки, шапка и пилотка, даже платки предусмотрены, только их редко кто требует, но они есть в огромных количествах.
К парадному кителю, шинели пришивались погоны. Каждую вещь подписывали, рисуя хлоркой на подкладке прямоугольник. Фамилия, дата выдачи и еще должна была быть какая-то запись, но сержант забыл, что именно.
Ибрам долго и терпеливо объяснял, как и где подписывать. Солдат с редкой фамилией Филимон написал ее на погонах бушлата. Ибрам при виде испорченных погон вскипел. Самым ласковым выражением в его речи было: «Маймуны х…ы». Затем он как-то резко успокоился и, глядя на Филимона, почти ласково сказал: «Что ж ты глупый такой».
Погоны к шинели и парадке выдали морские черные с буквой «Ф». Может Филимон подумал, что это от его фамилии, а на бушлате просто пришиты погоны защитного цвета без буквы – упущение? «Ф» – казарменные юмористы расшифровывали как «Филин» – «Днем, значит, спит, а ночью ой что творится!». Кто-то сказал, что Филимон, в чем-то прав, когда написал свою фамилию на погонах. Так хотя бы понятно с кем имеешь дело. В общем-то «Ф» – значит просто флот. Отряд входил в состав Черноморского флота.
К петлицам прикрутили эмблемы военно-строительных войск с изображением бульдозера, молний, якоря и еще нескольких мелких деталей. Называется в среде военных строителей просто «трактор». Отбой сержанты стали как-то вяло проводить. С одной стороны обучение закончилось, с другой «духи» здорово натренировались и процедура «взлет-посадки» не могла принести столько радости сержантам от неуклюжих действий «духов».
Как-то глубоко после отбоя Куликова разбудил Морбинчук.
– Володя, Володя, – тряс он Куликова за плечо, – да проснись ты, наконец.
Куликов приподнялся, опираясь на локоть, и, ничего не соображая, смотрел на Морбинчука.
– Давай просыпайся, есть новости.
– Валера? Что случилось? Война?
Морбинчук задал встречный вопрос:
– Ты умеешь на машинке печатать?
– Одним пальцем печатал, – ответил Куликов, все еще плохо соображая, где он.
– Ерунда, научишься, все ж лучше, чем на стройке пахать. Я тебе место нашел, на машинке стучать в Управе. Я там работаю, пропуска выписываю, а по вечерам телефонограммы передаю. Димка Камышин на коммутаторе сидит, тоже непыльно. Вадик Соболь – сантехник, целыми днями в подвале спит. Феля Дорман, этот спец по компьютерам, офицеры в них почти поголовно профаны, на него смотрят как на бога. Еще Толстый с нами работает…
– Валера, – взмолился Куликов, – что от меня требуется, жутко хочу спать.
– Подожди спать, для тебя это шанс не попасть на лопату. Еще не раз спасибо скажешь.
– Я же печатать практически не умею.
– Буквы, знаешь?
– Буквы, знаю.
– Ну, вот. Они там написаны только дави, да дел-то на копейку. Лучше им все равно не найти. К тому же, пока они разберутся, пройдет полгода. За это время зайца можно научить курить, а уж рядового военного строителя с университетским образованием на машинке печатать – тем более. Это все ерунда, главное, там можно не опасаясь хранить свои вещи. Побрился, одеколоном побрызгал – жить хочется. Посылки самому получать, а не с прапором ходить и еще с ним делиться. Мало ли благ, потом поймешь. Единственно – в Управе продать нечего, на стройке материалы – живые деньги. Ты воровать-то не умеешь, на стройке делать нечего.
– Воровать не умею, это точно. Даже своего не сумел сохранить. Позавчера пропала зубная паста и щетка.
– Володя, все это мелочи. В Управе никто ничего не возьмет. Так как, согласен?
Морбинчук достал лист бумаги и авторучку.
– Специально взял с риском, что сопрут за ночь.
– Учитывая, что на все время и случай, а я жутко хочу спать, то я на все согласен. Пиши.
Морбинчук записал фамилию, имя Куликова, где учился, возраст, семейное положение.
– Ты не удивляйся, что я так расспрашиваю, придется пробивать армейскую тупорылость. А это не просто и не быстро. Тебе придется на стройке немного поработать, пока я там раскручу это дело. Не расстраивайся, потом больше ценить будешь прелести Управы. Спокойной ночи.
Морбинчук ушел. Куликов, едва коснувшись головой подушки, моментально уснул. Когда-то ветеран войны рассказывал, что однажды уснул на ходу. Тогда Куликов, как-то сомневался, а теперь понял как это, тут и без войны очень высокое нервное напряжение отключает солдата в любую свободную минуту в любом положении.
Последний день в учебной роте «духи» провели в основательно забытом безделье. Шло распределение по рабочим ротам. Сорок человек, в том числе Куликов, попали в первую роту. Примерно столько же – в третью и во вторую. Вторая рота отряда располагалась где-то на северной стороне Севастополя, о ее демократическом устройстве ходили легенды. Комбат и штаб далеко, забор низенький, полная свобода. Это конечно только легенды.
На общей поверке комбат Линевич, все время, потирая руки, произнес эмоциональную речь. Заканчивалась она обнадеживающими словами, сказанными на очень высокой ноте: «Если хотя бы один волос! Один волос!!! Упадет с головы молодого пополнения, будем сажать». Речь командира вселила в «духов» надежду на выживание. Однако, казарма живет своей жизнью, не зависящей от речей командиров. Надежды «духов» на легкую жизнь не оправдались.