Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Зорин Г. А., 2020
© Издательство «Aegitas», 2020
В последней четверти прошлого века в одной из почтенных московских газет трудился Модест Анатольевич Ланин.
Он был человеком среднего возраста, и чем он стремительней приближался к своим пятидесяти годам, тем регулярней его посещало желание подвести итоги. И дело было не в юбилее и даже не в магии этой цифры. Не в озабоченности, не в дрожи: «Господи, вот уже столько лет, а, в сущности, ничего не сделано!».
Совсем напротив. Модест Анатольевич был из породы счастливых разумников, которые воспринимают умеренность как дар небес и залог гармонии. Чем меньше просишь, тем больше получишь. Довольствуйся малым – судьба воздаст. Там, где претензии, там и беды.
Все эти расхожие истины общеизвестны, цена им грош, однако ж на поверку оказывается, что сделать их своими непросто. Но Ланину повезло – не потребовалось воспитывать душу, обуздывать норов. Готовность к примиренности с сущим пришла к нему вместе с началом жизни.
Однако цену себе он знал, хотел, чтоб знали ее и прочие. Случалось, иной раз напоминал:
– Нет, за полвека чего-то добился и что-то сделал. Уж не взыщите – я очень хороший журналист.
Тут не было и тени бахвальства. Был наделен и чувством слова, и чувством стиля, и той свободой, которая метит профессионала.
Располагал он к себе и внешностью – поджарый блондин выше среднего роста, с немного удлиненным лицом, с влажными карими глазами.
Неудивительно, что в редакции он занимал почетное место – не только заметное и устойчивое, но – безусловно, привилегированное. Оно давало приятное право на выбор темы и материала.
Естественно, мужчина-добытчик должен иметь свой прочный тыл. Тут тоже все выглядело надежно. Женился он достаточно рано, сам удивлялся, но так сложилось, был юн – зажегся, кровь закипела. Потом он признался одной конфидентке:
– Возможно, что я и недогулял, но мне отчаянно захотелось, чтоб эта женщина была рядом.
Дама спросила:
– Всегда под рукой?
Он согласился:
– Был брачный возраст.
А впрочем, о выборе не жалел. Полина Сергеевна Слободяник была весьма рассудительной девушкой и стала образцовой женой. Стремительно родила ему дочь, легко оставила свою службу в одном из ведомственных издательств, сосредоточилась на семье. Была улыбчива, но не развязна, дочку любила, но материнство не отразилось на иерархии, установившейся в их семье – место Ланина осталось незыблемым.
Он был благодарен своей судьбе. После десятилетий брака требовать от Полины страсти было бы не слишком разумно. Естественно, в сумеречные минуты, когда он беседовал сам с собой, его не однажды колола мысль, что милая Поленька Слободяник, по сути – одна из знакомых дам, однако в отличие от других делит к тому же с ним кров и ложе, и видятся они ежедневно. Возможно, в этом есть своя странность, но к этой странности он привык, а стало быть – это часть обихода, похоже, и часть его самого. Он вспоминал, как в толстовском романе герой рассудительно уподобил жену свою пальцу: «Ну что, я люблю его? Однако ж, попробуй, его отрежь…».
Отцовство не оказалось сложной и обременительной обязанностью. Аделаида была покладиста, хотя прохладнее, чем хотелось. Впрочем, дивиться тут было нечему. Девочка в детстве была говорлива, но Ланин ей внушал то и дело:
– Чем меньше болтаешь, тем больше весишь.
Это была больная тема. Ланину доставляло страдание его неумение помолчать, казалось, его донимает страх, что если он не будет активен, общенье иссякнет само собой. Словно заботясь о собеседнике, он брал на себя его обязанность поддерживать огонь в очаге.
Все та же неясная зависимость, которая так его удручала! С тем большим усердием и раздражением учил он Аделаиду быть сдержанной – хотел остеречь и уберечь, дискуссий не выносил он с юности.
Защитный инстинкт ему подсказывал: участвуя в споре, всегда проигрываешь. Взятая пауза не подавляет – в ней нет укора и нет протеста. Она оставляет тебе пространство и для согласия, и для маневра.
Тут, правда, возникало внезапное малоприметное противоречие между умением помалкивать и беспричинным глухим молчанием, таившим в себе непонятный вызов. Больше того, такое безмолвие могло стать тягостным для собеседников – этого тоже он опасался.
Его, случалось, обескураживало это досадное несоответствие меж правилом и его применением. Он объяснял его грустным изъяном доставшейся ему с детства натуры. Натура не желает уняться, сопротивляется его опыту. Чем больше он себя укорял за неумеренную активность, тем чаще напоминал он Аде, как важно быть сдержанным человеком.
Подобная неусыпная бдительность, по-видимому, приносила плоды. Ланину не приходилось ни каяться, ни укорять себя за ошибки.
И уж тем более за безделье, неповоротливость, немобильность. «Трудолюбив я, как муравей», – так похвалил он себя однажды, хоть муравьем себя не считал. Впрочем, в микроскопической дозе кокетство может сойти за скромность.
Он был уместен в любом застолье – ровен, тактичен, коммуникабелен. И так же легок и обходителен был в повседневном круговороте. Отменная смесь старомодной учтивости и нынешней отстраненной корректности. Она позволяла поддерживать связи, при этом соблюдая дистанцию. Дистанция, – как-то сказал он дочери, – тебя защищает, хранит от обид и от неизбежных открытий. Поверь мне, ближний бой – это риск. Люди должны проходить пред тобою в дымке – с одной стороны, их видишь, с другой – они все на одно лицо.
На эту догадку его навела сама долговязая Аделаида. Однажды он возвращался домой. Погода была на удивление – тихо, прохладно, воздух струится, словно целебная терпкая влага. Вблизи, немного опережая, шагала рослая амазонка. Прямая спина и крупный шаг – в каждом движении независимость. Понадобилось пройти полквартала, чтоб он опознал в ней родную дочь.
Случай забавный и пустяковый, смахивающий на анекдот, но неожиданно для себя Модест Анатольевич огорчился. У Ланина был неспокойный ум – помеха при его образе жизни. Вместо того чтобы рассмеяться, он вдруг подумал: мне предстоит скорый распад семейных связей и неизбежное отторжение того, что есть, от того, что ждет.
Сказать об этом ему было некому, меньше всего Полине Сергеевне. Он вспомнил, что четверть века назад она не взяла фамилии мужа, осталась Поленькой Слободяник. Конечно же, в этом была демонстрация. Она пожелала тогда подчеркнуть, что все сохранится в неприкосновенности – ее особость, самость и личность. Все будет, как было до этого дня, когда она стала женою Ланина – ее приятели, ее игры, ее посещение концертов.
Впрочем, существовал человек, с которым он мог обсудить забавы и поделиться тревожной думой. Ланин нисколько не сомневался, что в этой душе он найдет понимание. Но именно с таким человеком не стоило обсуждать эту тему.
Милица Аркадьевна Лузгина трудилась на ниве общественных связей, была округлой пушистой дамой, склонной к умеренной полноте. Эту опасность Милица Аркадьевна знала и за собою следила.
Но еще больше она заботилась о собственном общественном весе. Однажды она на себя возложила не слишком легкую роль наставницы, морального арбитра, инстанции, в которой неспешно и неотвратимо выносится последний вердикт.
– Вы выбрали нелегкую миссию, – сказал ей со вздохом Модест Анатольевич, который любил ее посещать.
– Она меня выбрала, я не рвалась, – откликнулась Милица Аркадьевна.
Она обитала в поблекшем доме, однако расположенном в близости от кровеносной столичной артерии – длинные окна ее квартиры поглядывали на Страстной бульвар.
Первая комната была узкой, продолговатой, сходной с предбанником, вторая – наоборот – квадратной, заставленной мебелью, главное место в ней занимала тахта хозяйки.
Широкое удобное ложе, которое прожило на земле немногим меньше его хозяйки, в самые первые дни знакомства иной раз навевало на Ланина фривольные и грешные мысли. Однако это длилось недолго. Милица Аркадьевна была не только дамой приятной в живом общении, но дамой духовной и сознающей свое мессианское назначение. Ланин примкнул к многочисленной пастве, истовой, ревностной и ревнивой. Паства встревожилась, но смирилась. Пристрастия и выбор наставницы не подлежали обсуждению.
Однако же Модест Анатольевич не мыслил себя человеком свиты. Еще не вполне укрощенный норов иной раз напоминал о себе. Возможно, он именно так расплачивался за утомительную покладистость, которая давалась непросто.
Вот и на сей раз – он заигрался. Несколько несдержанных слов, несколько неосторожных действий, и он со смущением и испугом понял, что отступать уже поздно. Теперь неуклюжая ретирада могла уронить его репутацию, а он был болезненно самолюбив.
Осталось лишь вздохнуть и зажмуриться, не рассуждая, шагнуть напролом. Милица Аркадьевна оказалась великодушна – простила горячность и оценила его решимость. Ланин, готовый к обиде, к отпору, был неожиданно вознагражден.
Занятный поворот колеса! Он долго не мог прийти в себя, оставив гнездо на Страстном бульваре. Пришел визитером, ушел любовником. Поистине незаурядная женщина. Какая королевская щедрость! Даже не вяжется с ее образом, с ее патрицианским величием.
Он подосадовал на себя. Все-таки худо меня слепили. Вместо того чтобы ликовать, вместо того чтоб испытывать гордость, чувствую глухую раздвоенность. Что за порода, не знать мне счастья. А все оттого, что с ребячьих лет в тебе копошатся червивые мысли. И весь отпущенный тебе срок живи, прислушиваясь к их шороху, к этой постылой дрянной возне. Самые сладостные минуты отравлены их вечным шуршанием.
И в самом деле он убедился, что лучезарное ожидание легкой и праздничной эскапады решительно ни на чем не основано. Вместо изящной прелестной игры эти возникшие отношения преображались в унылый труд, в истошную бурлацкую лямку.
– Это и есть пресловутая связь, – ворчал обескураженный Ланин. – Какие-то добровольные путы.
Но разорвать их он не решался, лишь вел диалоги с самим собой, пытаясь вернуть себе равновесие.
– Ну да, – соглашался беспутный Ланин, беседуя с рассудительным Ланиным, – устроен я бездарно и глупо, я суетен, душевно неряшлив, живу, повинуясь минутной вспышке, не думая, что за нею последует. Довольствуюсь малым, нет главной струны, а все остальные давно расстроены и непростительно, грубо фальшивят. Откладываю на завтра решения, нет четкости линий, нет твердости шага. Я не способен остановиться и упереться рогами в землю. Я никогда не смогу оценить, как восхитительно одиночество, как оно чисто и совершенно – создан для ярмарочной возни, должен быть частью круговорота.
Но тут же не забывал отметить, что эта способность так безбоязненно, так прокурорски взглянуть на себя все же подчеркивает незаурядность.
Тем более нельзя отрицать – кроме естественных осложнений такие серьезные отношения с умной и уважаемой дамой тешили его самолюбие. Оказываясь в мужском кругу, он чувствовал себя много уверенней, почти на равных с самыми славными и популярными ходоками. Даже когда в сиянии славы, в чаду и звоне звучных легенд в стенах редакции появлялся вернувшийся из вояжа Лецкий, Ланин сохранял равновесие. Отныне они меж собой общались, как две суверенные державы.
И многоопытный Лецкий почуял, что Ланин заметно переменился. Ушла подчеркнутая учтивость, которая страховала Ланина от тягостных виражей общения. Исчезла былая словоохотливость, которой сам Ланин всегда тяготился – теперь он помалкивал с удовольствием. Да что говорить – изменилась стать, он нес себя с вальяжным достоинством. Совсем не трудно было заметить: Модест Анатольевич знал о себе нечто, чего не знали другие.
Если б еще Милица Аркадьевна была уживчивей и сговорчивей! Как мало нужно нашему брату, чтоб пребывать в своей тарелке! Дал бы Господь этой мудрой даме с ее государственным умом малую толику здравого смысла. Вместо того чтоб творить концепты, решать загадки мироустройства и предрекать с беспощадной уверенностью уже подступающий апокалипсис, ей бы крупицу той сестринской ласки, которой взыскует его душа.
Но это были одни мечты. Милица Аркадьевна снизошла, она одарила по-королевски, теперь она требовала служения. Одна из приближенных наперсниц однажды спросила: зачем ей Ланин? Милица Аркадьевна усмехнулась, загадочно прошелестела: пусть будет.
Мало-помалу Модест Анатольевич свыкся с добровольной зависимостью, сдобренной умеренным эросом. В конце концов, за всякий подарок мы платим частью своей свободы. За самосознание фаворита, за новую поступь, за равенство с Лецким необходимо было рассчитываться. Возможно, что Ланин самую малость пресытился комнатной температурой супружества с Поленькой Слободяник. Потребовались греховная тайна и этот терпкий запретный плод. Что ж, получил и то и другое. Будь гармоничен, радуйся жизни.
Мешало несовершенство характера, с которым он безуспешно боролся. Он был человеком с червоточинкой, не поддававшейся исцелению. Сколько бы он себе ни твердил, что он безусловно вписался в мир, мира в душе его не наступало, он безошибочно находил возможность испортить себе настроение.
Его беспокоила – и серьезно – судьба долговязой Аделаиды. Дочь была замкнута, угловата, что называется – неконтактна. С ней было трудно установить прозрачные ясные отношения, еще труднее – найти верный тон. Эта досадная отчужденность была у нее не только с родителями, не было настоящих подруг. Изредка появлялись приятели, но ненадолго, мешали насмешливость и некая глухая обида.
Ланин однажды заметил:
– Милая, боюсь, что трудно тебе придется.
Она согласилась:
– Скорей всего. Но почему должно быть легко?
Ланин сказал:
– Твоему отцу этого хочется. Очень сильно. Я уж прошу тебя: меньше ерничай. Ты молода, неглупа, здорова. Будешь лингвистом, надеюсь, не худшим. В сущности, никаких причин для подлинных разногласий с миром.
Аделаида пожала плечами:
– Не знаю. Я так и не поняла, с чем этот мир едят. Ты догадываешься?
Ланин попробовал отшутиться:
– Есть разные версии – с чем едят. А запивают сорокаградусной.
Она откликнулась:
– Неостроумно.
Он, как всегда, ощутил досаду.
– Зато мировая скорбь в твоем возрасте выглядит довольно комично.
– Возможно. Тем более, этот мир делается твоими коллегами.
– Ах, вот что?! Кто тебе это внушил?
Ада сказала:
– Ты и внушил.
Он предпочел тогда отмолчаться, вспомнил, что всякие споры бессмысленны. Вести их он не хочет, не будет. Досада копилась, мешала жить и ощущать свою жизнь удавшейся, а он дорожил своим равновесием.
Однажды Ада оповестила его и Полину, что в воскресенье к обеду явится не одна. Этим воскресным обедам Ланин всегда отводил особое место. Они, по его убеждению, сплачивали и цементировали семью. Явление нового человека в эту сакральную цитадель было событием первостепенным. Дочь попросила их проявить тактичную сдержанность, но не чопорность. То, что врожденные интеллигенты считают аристократизмом духа – душевность, свободную от назойливости. Просьба ее необременительна, относится в первую очередь к батюшке, ибо его репортерские склонности могут внести неверную ноту.
– Кто же этот британский лорд? – осведомился Модест Анатольевич.
Дочка поморщилась.
– Начинается. Просто воспитанный человек.
– Я понял. А чем-нибудь он занимается?
– И очень насыщенно. Он ихтиолог.
Полина Сергеевна напряглась.
– Теолог? Что означает – их?
– О, господи, – рассмеялась дочь. – Нет, он не их, а мой. С потрохами. И никакой не богослов. Он – ихтиолог. Хочешь по-русски, попроще, по-нашенски – рыбовед.
– Ну что же, профессия основательная, – кисло заметил Модест Анатольевич.
– Еще раз, очень прошу не гаерствовать и не расспрашивать, как удалось ему поймать в свою сеть золотую рыбку. Все это лежит на поверхности и вряд ли вызовет восхищение.
– Буду стараться ему соответствовать, – не слишком приветливо буркнул Ланин.
Полина Сергеевна остерегающе накрыла его ладонь ладонью и быстро сказала:
– Мы только рады.
Смотрины за воскресным обедом прошли пристойно. Явившийся Игорь был плохо выбритым молодцом – щетина ему добавляла мужественности – с внимательными серыми глазками и с рыжеватым колючим ежиком. Руки, поросшие медным волосом, почти выпирали из плотной ковбойки с лихо закатанными рукавами. Игорь попыхивал шкиперской трубкой, веско помалкивал, скупо ронял короткие щеголеватые реплики. Оповестил, что летом уедет – и далеко – на встречу с белухой. В Губу. То есть в Обскую Губу. Краткость – это сестра атлантов.
– Юноша играет в романтику, – мысленно прокомментировал Ланин. – Романтика довольно условная, книжная, в общем, вполне лицедейская, из наспех переваренных книжек. Это простительный детский грех. Хочется себя подрумянить. Действует это на Аду? Не знаю. Сделана серьезная ставка. И как она ему благодарна! Этакий спасательный круг.
Сердце его болезненно сжалось. Грустное действо. Полина боится выронить неосторожное слово, чтоб не спугнуть госпожу удачу. Ада горделиво поглядывает, старательно подбирает реплики. Ланину отчетливо вспомнилась длинная угловатая девочка, ставшая угловатым подростком, негромко, неприметно подросшая и так же неприметно вступившая в свою нескладную взрослую жизнь. Она не делилась ни с ним, ни с матерью своими заботами и сомнениями, он тоже не знал, как к ней подступиться, дни складывались в недели и месяцы, а месяцы складывались в годы. Хватился непростительно поздно, всех этих лет не переиграешь.
Хотелось поныть, хотелось пожаловаться. Кому же? Полина бы изумилась, она пребывала в счастливой уверенности, что их благополучная жизнь вступила в урожайную пору. Они так разумно, так правильно жили, время пришло собирать плоды. Кроме того, в последнее время она всерьез заболела покером.
Когда они остались одни, и он поделился своей хандрою, она сказала с неудовольствием:
– Тебе неймется. Не понимаю. Чем ты расстроен на этот раз? Девочка жила одиноко, утрачивала веру в себя, судьба наконец ей улыбнулась. Ты, слава богу, все доказал, тебя, насколько я знаю, ценят. Я тоже тебя не донимаю, не хнычу, не требую понимания. Я в толк не возьму, чего тебе надо.
– Да, разумеется, – проворчал он. – Все состоялось. Трубы и бубны. Судьба – нескудеющая длань. Жена – нескудеющая лань.
На всякий случай она обиделась.
– Ты хочешь сказать, я себя запустила? Я располнела и расползлась? Благодарю тебя. Очень мило. Ну что же, все в порядке вещей. Не зря ты вступил в критический возраст.
– Я ничего не хочу сказать, – вздохнул он чуть слышно. – Ты в чудной форме. А я старею. Да, это так. И тут уж ничего не поделаешь. Мир принадлежит молодым.
Ему показалось, что эту сентенцию Полина восприняла с удовольствием. Но он не стал об этом задумываться. Был зол на себя. Какого черта он ввязывается в эти дискуссии? Мог бы предвидеть ее реакцию. Самое мудрое – промолчать. Еще обиднее было то, что и Милица с ее рафинированностью и ненавистью к общим местам сказала ему примерно то же:
– Вы избалованы, дорогой мой. Обычное дело. У вас все есть. Понадобилось чуть-чуть меланхолии. Немного перчика и горчицы.
Он сухо кивнул.
– Весьма проницательно. Спасибо. Но я это уже слышал.
– Ах, так? – усмехнулась Милица Аркадьевна. – И где же?
– Дома. В кругу семьи.
Помедлив, она процедила:
– Ну что же. Ваш перезревший инфантилизм уже ни для кого не секрет. Как видите, он стал общим местом. Не нужно утомленной улыбки. Лучше задайте себе вопрос: кто я такой на этом свете?
Ланин нахмурился и сказал:
– Я очень хороший журналист.
– Это я слышала. Неоднократно. Очень хороший журналист не может не думать о собственной книге. О том, чтоб озвучить свой символ веры. Иначе он – не очень хороший. Впрочем, об этом мы говорили не раз и не два. На вашу беду, достался вам счастливый характер – живете в ладу с самим собой. Вас нужно будировать, шевелить. Кто взял в свои руки перо, тот обязан носить в себе серьезные замыслы. Поленька Слободяник, как видно, не слишком честолюбивая муза. Похоже, ее вполне устраивает ваша привычка плыть по течению.
На сей раз он был не только задет. Стрела попала в больное место.
– Я понял. Неясно только одно: зачем мне отнимать ваше время?
– Корректная форма. Хотели спросить: зачем я трачу на вас часы послеобеденного досуга? Да, в самом деле. Такие беседы можно вести и с законной женой. Вы мастер обустраивать жизнь. Прежде всего уют и быт, надежный тыл, а уж к ним в придачу щепотку духовности на стороне. И прочие пряности – для комфорта. Так легче самоутвердиться, не правда ли? Господи, все это так знакомо и так обыденно – словно завтрак в какой-нибудь европейской гостинице. Булочка, повидло и кофе.
Он покраснел и бормотнул:
– Европа – не только туристские будни.
– Очень разумное наблюдение. Обдумаю его на досуге. Кланяйтесь госпоже Слободяник.
Ланин сказал:
– Оставим в покое Полину Сергеевну. Так будет лучше.
– Прошу прощения. В самом деле – священных коров нельзя касаться.
Ланин откланялся. Он напрасно старался восстановить спокойствие. Чертова баба! День был испорчен. Нет, какова? Сама постоянно высмеивала семейные радости, всегда кичилась своей независимостью, с каким-то вызовом то и дело звала себя «старым холостяком» – и вот, пожалуйте, прорвало. Тоска по старому Мендельсону с его матримониальным маршем. А он поверил в эту надбытность. Глупо, смешно, в его-то годы столь энергичное заблуждение уже перестает быть достоинством. Впрочем, каких-нибудь пять-шесть лет – и не останется ни заблуждений, ни уж тем более энергии. Останется лишь бесплодная трезвость. Сколько таких обесцвеченных судеб прошло, промелькнуло перед глазами. Однажды придет молодой наглец, неукрощенный завоеватель, окинет его небрежным взором и спросит сквозь зубы: кто вы такой? Что он ответит, кривясь от обиды и неожиданной мерзкой робости? «Я – очень хороший журналист»? А тот усмехнется: «Благодарю вас. Не знал. Спасибо, что просветили».