За свою долгую жизнь, я, пока что, пережила две войны. Первая – это Великая Отечественная (или Вторая мировая), а вторая – которую Россия вела на территории Грузии несколько дней в 2008 году, «принуждая к миру», слегка отдохнув после чеченских войн. Здесь я речь веду не о второй, потому что эта война не воспоминание, а почти сегодняшний день, а вспоминаю ту, которая началась в 1941 году, когда я, совсем маленькая, лежала в инфекционной больнице со скарлатиной, и, стоя на подоконнике палаты, махала рукой папе, который на второй день войны, уже в военной форме, прощался со мной и с мамой.
Эта война многое определила в моей жизни и прежде всего то, что я пошла учиться в русскую школу – таково было желание отца, высказанное им в письме маме, написанном им во время тяжелейших боёв в Керчи, в начале войны.
Фашисты, как известно, не были на территории Грузии, но они рвались к ней. Конечно, им, прежде всего, нужна была бакинская нефть. Но, перейдя Главный Кавказский хребет, они должны были пройти Грузию, чтобы войти в Азербайджан. Напряжение было колоссальным. Его чувствовала даже я, совсем малышка. Период с момента выписки из больницы, мой отказ ходить в детский сад, чтобы мама смогла работать и переезд на житьё к бабушке с дедушкой – это полный провал в моей памяти. А вот жизнь у бабушки до окончания войны и приезда с фронта отца проходит передо мной с дотошной кинематографической чёткостью. И мне очень хочется зафиксировать здесь значительные для меня моменты этой жизни. Потому что, мне кажется, что именно в этот период было заложено многое из того, что впоследствии стало определяющим в моей жизни. Привычки, характер, восприятие жизни, событий её и её изгибов… Образовался «стартовый капитал», и позитивный, и негативный, всей жизни. Я не знаю, права ли я с точки зрения науки, многих наук (психологии, медицины, педагогики и т.д.), но почему-то я в этом уверена.
Первое воспоминание из этого периода. Утро, всё старшее поколение ушло на работу. Мама, её сестры, дедушка. Дома я и бабушка. Бабушка была неутомимой и малоразговорчивой труженицей! Но в доме всё время слышна речь. Радио. В нашей семье в годы войны радио не выключалось. Это довольно большой, чёрный, круглый предмет, стоящий на комоде, из которого целый день был слышен звук. Регулировалась лишь высота звука. Это первая картина, которая возникает передо мной, когда я вспоминаю Великую Отечественную.
Мы знали всё, что передавалось о передвижениях наших войск. Отступление и наступление. Каждое движение. Всё это отмечалось на карте, переживалось. Мы были уверены, а сегодня я нигде не встречала противоположного мнения, что нас точно информировали о каждом свершившемся действии на фронте. О каждом отступлении и наступлении. Ничего похожего на сегодняшнюю работу СМИ. Могла быть невольная ошибка, но не враньё. Военные корреспонденты реально рисковали жизнью, добывая факты. Результаты их работы никогда не воспринимались с учётом коррекции на реакцию «рейтинговых мира сего», «мнение народа» и «патриотизма». Честность и порядочность лежала в основе связки «подача факта – получение информации». Это про информацию.
Но какие классные передачи транслировались в это время по радио: детские, музыкальные, литературные, театральные, искусствоведческие! Это было то, что обозначается всегда термином «высокое искусство». До сих пор помню, например, передачу про композитора Грига. И сейчас, после той передачи, кажется, что по нескольким тактам я узнаю его. Это всё вливалось в меня широким потоком. Шлифовало, развивало вкус ребёнка. Насыщала его фактическим материалом, переносила в мир прекрасного. Я часами могла, не шевелясь, слушать радиоспектакль, концерт, подборку стихов, искусствоведческие передачи. И ещё обнаружилась одна деталь, которая восхитила меня. Это музыкальный слух моей бабушки. Заглянув в комнату, где сидела я и зачарованно слушала что-то, она без затруднения могла сказать: «поет Лемешев», или «слушаешь Бадридзе?» или ещё кого-то, или «это исполняет такой-то хор», или «это из оперы…». И всегда точно!
Я выросла и понимаю, что я так не могу. Но зато не очень удивилась, увидев, что, смотря со своего балкона на столб дыма над горевшей тбилисской оперой, бабушка горько плачет. На мои утешения она ответила: «Эх, девочка, ты не поймешь. Ведь моя молодость прошла в этих стенах. Я знала, где какая щербинка была на какой ступени лестницы». А ведь она никакого отношения не имела ни к вокальному искусству, ни вообще к музыке. Просто слушала. Просто посещала оперу.
На моей памяти здание оперы горело два раза. Всего, кажется, это случилось три раза. В последний раз, когда я уже работала в ГрузНИИТП и Шура Пичхадзе, зав. отделом химической технологии, показал мне образцы обгоревшей ткани, вырезанной из кресел оперы и принесённой в наш институт для определения причины возникновения пожара. Нет ли следов воспламеняющихся и воспламеняющих веществ? След был. Мир не без «добрых» людей. Как давно это было!!!
В послевоенное время и в период, когда я училась в Москве, в аспирантуре, в Тбилиси была система продажи абонентов в оперу и в драматические театры города. Наша семья, как правило, покупала по два абонемента в оперу (обязательно) и в какие-нибудь драматические театры. Последние каждый год менялись. Но опера в Тбилиси была одна! Кто воспользуется абонементом, решалось обычно по ситуации, спокойно. Конфликтов на этой почве не помню. Приоритет принадлежал мне. Старшие, как правило, уже слышали или смотрели спектакль. Особенно активно абонементом пользовались мама и бабушка в те годы, когда не стало ни дедушки, ни папы, а я училась в Москве. «Мы в какой-нибудь театр ходили каждую неделю» – позже рассказывала мне мама. «Даже соседи замечали это и добродушно слегка посмеивались. „Опять наши театралки пошли. Куда сегодня?“ А вечером, дождавшись, расспрашивали о впечатлении от увиденного». Я вспоминаю, что абонемент в оперу гарантировал посещение одной премьеры и выступление двух гастролёров. Гастролёры часто посещали Тбилиси, этот гостеприимный, красивый, чётко аплодирующий, даже при небольших удачах, город.
В годы войны у нас с мамой появилась традиция всю неделю обсуждать один вопрос: а куда мы пойдём в воскресенье? Вариантов было несколько. Это: пойдём в свой дом, на Сабуртало, в «Дом ударников» (откуда мы временно переселились к бабушке в Сололаки), в зоопарк, в цирк или в оперу.
Первый раз мы с мамой пошли в оперу, когда мне ещё не было пяти лет. Мы с мамой так решили, но почему-то в то воскресенье, утром, с 12-ти часов, шла опера Гуно «Фауст». Мама заколебалась, я расстроилась. Тогда мама сказала: «Мы решили, и мы пойдём в оперу». «Исецкий тоже будет петь» – проговорила бабушка. Исецкого я запомнила, потому что с ним связана сплетня, которая будоражила тбилисцев. Известный солист тбилисской оперы умер от сердечного приступа в доме любовницы. Об этом долго судачили. Вот, и я до сих пор помню. Безобразие, ведь сколько забыто. Но, видимо, это неизбежная сторона нашего сознания.
В опере я пришла в тихий восторг. В тихий, потому что громко я никогда свой восторг не демонстрировала. Не делаю этого и сейчас. Не умею. Не хочу. Это у меня от бабушки, от её воспитания. В опере сначала всё шло хорошо. Но вдруг на затемнённой сцене взмах чёрного плаща с красной блестящей подкладкой и зловещий голос: «Сатана там правит бал, там правит бал…» Я в ужасе спрятала голову в коленях, сидящей рядом мамы. Она обняла меня. Мне стало легче. Так я просидела до окончания оперы. Такое тоже было.
В годы войны, в дошкольном возрасте я научилась читать. У бабушки в шкафу я обнаружила две связки довоенных журналов. Одна связка – «Огонёк», другая – «Вокруг света». Там же лежала книга Тарле «Наполеон». Первое, что я посмотрела, были журналы «Вокруг света». Там было много интересных картинок и мне очень хотелось узнать, что там происходит, что это такое. Объяснение было в статье, к которой относилось фото. Я начала просить маму прочесть мне. Я её очень ждала после работы. Узнав, который час, я спускалась по лестнице вниз и напряжённо, стоя у последней ступени, смотрела на другой конец небольшого Петхаинского переулка, куда должна была завернуть с улицы Энгельса, идущая с работы, мама. Я бросалась ей навстречу. Мы обнимались и, крепко взявшись за руки, дружно и быстро преодолевали 105 ступенек Петхаинского подъёма. Быстро, потому что были молоды.
Я очень торопила маму, которая каждый день на перерыве слушала сказки и должна была пересказать их мне. Очередную сказку ей рассказывала одна рабочая производства, которая их знала множество. Почти каждый перерыв она, подружившись с мамой, прибегала к ней в бухгалтерию и рассказывала с продолжениями, для пересказа мне. Кое-что мама даже записывала, чтобы не забыть. Иногда мама по дороге, в день зарплаты, покупала мне детскую книжечку, которую тоже вечером читала мне. Я и сейчас, когда пишу об этом, вижу молодую маму, сидящую на тахте, и себя, прижавшуюся к ней и с наслаждением слушающую маму. Видимо, одновременно с этим я заучивала буквы. Специально азбуке меня не учили, но всегда отвечали на вопрос, когда я выясняла, как звучит эта или та буква. Во всяком случае, я понемножку стала читать «Вокруг света» и «Огонёк». В итоге к моменту, когда мне надо было уже идти в школу, я читала довольно бегло и даже прочла с собственными купюрами Тарле «Наполеон». (Всю жизнь борюсь с таким «методом» чтения, заставляю себя прочитывать то, что мне кажется скучным или ненужным по сюжету, плохо написанным. Есть книги, которые я просто не могу заставить себя прочитать, не могу и всё! Ужас какой-то! Когда я встречаюсь с такой книгой, я пытаюсь заставить себя ещё и ещё раз. Не получается. Всё внутри и даже снаружи сопротивляется. Мне становится некогда, появляются срочные дела… Зато если книга нравится, я её «глотаю» и потом снова и снова возвращаюсь к ней.)
Постепенно я втягивалась и в арифметику. Здесь тоже велика роль мамы. Как-то она даже мне, пятилетней, подбросила таблицу умножения. Очень было интересно. Хотя, огромные счёты, на которых мама пыталась меня учить, очень не понравились.
Но вернусь к войне. Не помню когда, то ли в 41-ом или в 42-ом, к нам из Баку переехала мама бабушки, моя прабабушка. Ей тогда было 60. Тихая, спокойная, очень выдержанная. Тогда в Тбилиси организовывали бомбоубежища, но их было мало и, в случае бомбардировок, в них планировалось пропускать малых и старых. Наше бомбоубежище располагалось в подвале церкви, которая возвышалась перед нашим домом. Из нашей семьи им могли пользоваться только я и прабабушка. Остальные готовились тушить зажигательные бомбы и помогать пострадавшим. Раза два в Тбилиси объявлялась воздушная тревога, но мы с бабушкой отказались идти в бомбоубежище. Это были одиночные самолёты-разведчики противника, которые на большой высоте пролетали над Тбилиси. Тут же включались мощные прожектора, которые начинали шарить по тёмному небу и, наконец, два прожектора «ловили» серебряный самолётик. Вместе они пересекались и вели его долго-долго, пока самолёт не вылетал за пределы Тбилиси. Я как зачарованная, видимо по малости лет, не представляющая всей опасности происходящего, смотрела на это зрелище. У меня был страх, но зрелище мне казалось очень красивым. Ещё не доросла до понимания всей окружающей меня реальности. Сейчас, когда в кино я вижу аналогичные кадры, то я думаю, что в действительности всё выглядело более живописно и выпукло, что ли.
Другой раз тревога застала нас в «Доме ударников», куда мы с мамой пришли ночевать в субботу на воскресенье. Нам очень хорошо было у бабушки, но всё равно мы скучали по нашему дому, нашей комнатке. Услышав противный вой, мы с мамой кинулись по лестнице вниз, в бомбоубежище, в подвал нашего дома. Мимо, расталкивая нас, промчалась соседка по нашей коммунальной квартире, Эрмоне, которая высоко держа руку, несла надетое на вешалку, только что приобретённое новое платье. Но бомбёжка в Тбилиси, к счастью, так и не случилась, и на следующий день весь наш многоэтажный 5-ти подъездный дом смеялся, пересказывая друг другу, как Эрмоне спасала единственную свою ценность – новое платье на вешалке, чтобы платье не помялось.
Мои ожидания прихода из работы мамы на первых ступеньках Петхаинского подъема привели к одному, очень значимому инциденту.
Спустившись к переулку, ведущему от улицы Энгельса к лестнице, я уселась на аккуратно обточенные крупные камни, обрамляющие лестницу на этом участке с двух сторон. Было чуть больше 6-ти часов вечера. Вокруг никого не было. Жарко. Вдруг я заметила на противоположной стороне сторублёвку, лежащую аккуратно на камне. Я кинулась и подняла её. Очень обрадовалась. А вокруг опять никого нет. А я знаю, что у нас в семье всегда туго с деньгами. Покрутилась там минуту-две, помахала деньгой и побежала домой. Взлетела по лестнице и ворвалась в комнату, где за швейной машинкой сидела бабушка, и торжественно положила перед ней сторублёвку. «Это что?» – неожиданно очень холодным голосом спросила бабушка. Захлёбываясь от волнения, я рассказала всё подробно. «Это деньги твои?» – тем же голосом спросила бабушка. Тут я заметила, что она не разделяет моей радости. «Возьми (деньги) и положи туда, откуда взяла. Не свои деньги никогда не бери. Придёт их хозяин и возьмёт». Меня как окатило холодной водой. Мне стало плохо и стыдно. Что-то внутри меня сопротивлялось, но я молча взяла деньги, отнесла их, положила и быстро ушла, чтобы их не забрали при мне. Я была уверена, что это будет не хозяин, а случайный прохожий. После этого случая я не могу прикасаться не к моим деньгам. У меня возникает ощущение, что я могу обжечь руку. А ведь тогда мне было всего 5 лет.
Тогда же случилось ещё одно событие. В детстве я почему-то очень плохо кушала. Заложив кусочек еды за одну щёку, я могла обнаружить его, не проглоченным, через некоторое время за другой щекой. Очень не любила глотать. Была худющая. И, несмотря на это, помню диалог.
– Бабушка: «Когда кушаешь, никогда не держи открытым рот. Жуй с закрытым ртом»
– Мама, усталым голосом: «Мама, да пусть кушает как хочет, лишь бы что-нибудь съела!»
Сейчас, глядя на меня, трудно поверить, что меня дразнили за худобу, а мама водила к врачам: «что не так, что делать?» Врачи успокаивали её, «девочка здорова, потерпите, скоро начнёт полнеть». Так всё и случилось. Были периоды в моей жизни, даже слишком. Трудно в жизни найти равновесное состояние.
А со мной в этот период случилась неприятность. Кто-то принёс вкуснейшую селёдку. Я её ела, по-моему, в первый раз в моей жизни. Съев кусочек, не смогла остановиться. Ела жадно, забыв все наставления бабушки. Ночью я не могла заснуть. Что-то очень кололо в горле. Утром, когда все разошлись по делам, я уговорила бабушку отвести меня в поликлинику. Бабушка не хотела, она заглянула в горло – ничего не видно, наверное, царапина. «Заживёт» – уговаривала она, «а у меня столько дел. Обед, стирка…» Но я настояла и бабушка, ворча, повела меня в поликлинику. Заглянув в моё горло поглубже, врач охнула. Там торчала, широким концом и закрывала глотку, воткнутая в горло, кость селёдки. И я услышала, как фельдшерица, готовя какие-то инструменты, пробормотала: «Ну, вот, теперь будет рёв». Это было сказано очень кстати, потому что я тут же дала себе слово – не плакать! И не издала ни одного звука. Говоря правду, замечу, что врач очень ловко, быстро и безболезненно достала рыбью кость, длиной 5—6 см, и 0,5см шириной в самом широком месте. Половина кости была окровавлена. Бабушке дали валерианку. Домой мы шли молча. Я чувствовала себя счастливой, а бабушка задним числом переживала произошедшее и свою «невнимательность».
Проходило время, менялась ситуация на фронте. Начались салюты. Для дома, в котором мы жили, настали трудные времена. Батарея, которая производила салют с так называемой Комсомольской аллеи (горы, нависающей над центральной и старой частью города), была расположена в точности над нашим домом. К тому же, первые салюты проводились боевыми снарядами. На крышу нашего дома и во двор сыпались осколки и даже гильзы, ещё что-то. Мы, дети, утром собирали осколки. Старая полуржавая крыша плохо выдерживала такой натиск. Дедушка бегал в домоуправление. Оттуда присылали рабочих, которые латали тряпьём и мазутом пробоины на крыше. Точка была поставлена, когда какой-то горячий осколок упал на ногу гостьи, пришедшей к соседям с первого этажа нашего дворика. Так как такой салют ей был неведом, она выскочила радостно приветствовать его. Зрелище с нашей высоты действительно было изумительно красивое, но пришлось вызывать скорую помощь. Всё это дошло, наконец, и до артиллеристов, которые располагались над нами, и нам стало жить поспокойнее.
В эти дни произошло ещё одно событие, взбудоражившее весь двор. Ночью увели тётю Наташу. Она, милая тётя Наташа, очень добрая и приветливая женщина, работающая где-то медсестрой, была, оказывается, гречанкой. Оказывается, взрослые знали, а я – нет. Почему её из-за этого увели, я не совсем понимала. Но особенно я пожалела её, когда бабушка вернулась с вокзала, где она проводила тётю Наташу. Как она узнала, откуда и когда её направляют?! Тогда у меня не возникали эти вопросы. Теперь – да. Она смогла увидеть её и даже передала свёрток чего-то съестного. И оба плакали. Дома бабушка уже не плакала, но ходила очень нервно и говорила, что-то не очень мне понятное. Дедушка вышел на общий балкон и наблюдал, не слушает ли бабушку ещё кто-нибудь.
Бабушка, в общем, была молчаливой особой, но иногда она меня удивляла своими умозаключениями. Например, в дни празднования 50-летия Октябрьской революции, она задумчиво сказала: «Это надо же, обманывая народ, они смогли просуществовать целых 50 лет». Или, однажды, придя домой после работы, я услышала от неё упрёк: «Какие у тебя дети советские». «А какие должны быть?! Что случилось?» Оказывается, придя домой из школы, они на вопрос бабушки, какую рыбу хотите кушать, отварную осетрину или жареный хек, дружно ответили – хек. Бабушка искренне была возмущена. Дать предпочтение хеку!!!
История с бабушкиной соседкой тоже получила своеобразное продолжение. Комнату тёти Наташи получила проводница Люба. Беленькая, пухленькая, голубоглазая, молодая. Была осень. Последняя военная осень. Почему-то в нашей семье было весело. Иногда и во время войны выпадали такие вечера. Сестры мамы весело дразнили меня. Они говорили, что ноги у меня – макароны, а руки – вермишельки. Щекотали меня. Я весело хохотала. Вдруг нам показалось, что мы услышали женский крик. Все сразу замолкли. Тишина. Мы хотели продолжить наши забавы, но весёлое настроение куда-то исчезло.
Через некоторое время со двора стали слышаться крики. Кричала соседка, очень интеллигентная немолодая Саша Немсадзе. Все высыпали наружу. Задыхаясь от ужаса и слёз, тётя Саша рассказала, что она сидела на стульчике перед своей квартирой и увидела, как пришёл любовник Любы – начальник поездной бригады. Он и Люба начали скандалить, и через несколько минут он выскочил во двор и побежал по лестнице вниз, размахивая окровавленным ножом. Тётя Саша стала звать Любу и, не получив ответа, приоткрыла её дверь. Люба лежала мёртвая в луже крови. На следующее утро труп Любы, покрытый простынёй, на которой местами проступала кровь, унесли, и я это видела, стоя на балконе, своими глазами. Потом тётя Саша присутствовала на суде и, придя с его заседаний, собирала весь двор и объясняла случившееся.
Оказывается, Люба болела страшной болезнью, сифилисом, в очень серьёзной форме. В тот вечер начальник поезда даже нашёл какую-то медицинскую карточку, удостоверяющую это. А у начальника родился сын, который заболел, и врачи выяснили, что болела и его жена и сам начальник, заразившись от Любы. И это всё выстраивалось у меня в голове и, хотя я не знала, что такое «любовник», «сифилис» и, вообще, откуда берутся дети, схема всего была ясна. Хотя всё это я слушала, в общем, урывками и вопросов не задавала. Чувствовала, что это неудобно, вызовет неловкость, и ответа я не получу. Но схема мне была ясна, потому и вопросов особенно у меня не было. Детали меня как-то не интересовали. Вот так растёт ребёнок, загружаясь опытом окружающей его жизни.
А потом было безмерное счастье – кончилась война.