Мой ВГИК, или глаза Бога. Перепросмотр - читать онлайн

Начало

Мой кинематографический стаж официально начался в конце марта 1976-го года. Меня приняли осветителем на филиал киностудии Министерства обороны СССР – и тут же отправили в командировку: я повез коробки с лампами для киногруппы, застрявшей в Костроме. У них там перегорели все лампы от напряженной работы, и съемочный процесс встал. Вечером меня привезли на машине на Ярославский вокзал и погрузили в купе, а утром встретили в Костроме и помогли разгрузиться. Всю дорогу меня распирало чувство собственной важности. Я был горд и счастлив. Кинематограф нуждался во мне!

Утром по приезде я застал в гостиничном номере кинооператора. Он сидел на кровати в трусах и майке и тщетно боролся с икотой. В номере пластался табачный дым и стоял тяжелый кислый дух. На столе, посреди разоренной закуски торчал замызганный стеклянный графин.

Следом за мной в номер вошла немолодая добрая горничная.

– Третий день икают, – сказала она, оценив обстановку.

Она взяла со стола графин, сняла крышку и опрокинула остатки в раковину. Затхлую атмосферу оживил запах чистого спирта. Несчастный кинооператор дернулся всем телом, потянулся возмущенно остановить, но громко икнул – и смирился.

– И эти люди несут искусство в массы! – насмешливо произнесла горничная.

Я понял, что на филиале киностудии Министерства обороны СССР скучать мне не придется.

За два с лишним года до этого, весной 1973-го года я сдавал экзамен по теории вероятностей. Это оказался очень трудный для меня экзамен. Я был студентом Лесотехнического института и обучался на ФЭСТе, факультете электроники и счетно-решающей техники.

Пока я готовился к ответу вместе с остальными ребятами, наш молодой, невысокого роста красавчик-преподаватель по фамилии Авербух – веселый, умный, любимый всеми девчонками и уважаемый всеми парнями – прохаживался между нашими столами. Поравнявшись со мной, он как бы невзначай положил рядом с моим экзаменационным билетом копию повестки, которую я получил несколько дней назад – «В связи с воинской обязанностью…» Я вздрогнул от нехорошей догадки…

Я до сих пор помню одну необыкновенную лекцию Авербуха!

Он как всегда нес «отсебятину», которой нет в учебниках, доказывая какую-то теорему. Мелким почерком он исписал уже почти всю громадную черную доску, когда вдруг замер, сделал шаг назад, нахмурился и окинул критическим взором свою писанину.

– Вот она где! – выкрикнул он и рассмеялся.

Он ткнул мелом в самую середину своих иероглифов – аж крошки полетели! Оглянулся на аудиторию и со смешком добавил:

– Ошибся, извините!

Рукавом пиджака он стер полдоски и заново затеял свое доказательство.

Прилежные аккуратисты, бездумно копировавшие за ним каждую запятую, взвыли от досады и негодования. Вот было смеху!

Но теперь мне было не до смеха…

Той повесткой, копия которой оказалась у моего уважаемого преподавателя, несколько дней назад меня вызвал к себе институтский особист и во время беседы пытался завербовать в «стукачи». Дело было так…

– Проходи. Садись. Давай повестку.

Я присел на край стула. Комнату с этой неприметной дверью я обнаружил между кафедрой иностранных языков и кафедрой общественных наук. Тысячи раз проходил мимо нее и никогда раньше не замечал. Мне предписывалось явиться именно сюда – «В связи с воинской обязанностью…»

За столом сидел спортивного вида молодой мужчина в голубой рубашке с коротким рукавом.

– Давай повестку.

Он взял повестку и сжег ее в пепельнице. Достал из стола магнитофон. Проверил работу микрофона. Направил микрофон на меня и включил запись.

– Поговорим откровенно, Сергей! – произнес он громким голосом. – В комнате, кроме нас двоих, никого нет. Так что, стесняться некого.

Ничего себе, заявочки! Как это, кроме нас двоих, никого нет? А это что? Я выразительно поглядел на работающий магнитофон. Потом – на мужчину. Он сидел спиной к окну, за которым сияла весна, и я слеп от этого сияния и никак не мог разглядеть лица собеседника.

– Как у тебя с учебой? – спросил мужчина.

– Нормально, – пожал я плечами.

– Нормально? А мне говорили, тебя отчислять собираются.

– С чего это? – поразился я.

– Так уж и не с чего?

Я снова пожал плечами:

– Нет, вроде.

– Вроде…, – повторил за мной мужчина. – Закуривай, товарищ!

– Что-то не хочется.

– Хорошо. Итак, что ты делал с друзьями второго мая этого года?

– Понятия не имею. Наверное, что и все. Праздник же был.

– А ты подумай. Значит, говоришь, с учебой у тебя нормально? Или вроде?

– Нормально!

– А что ты нервничаешь? Успокойся. Что там случилось у вас второго мая?

Я молчал, даже не пытаясь вспомнить, что там было полмесяца назад.

– Итак, что ты делал с друзьями второго мая этого года?

– Понятия не имею! А вы?

– Не надо хамить, товарищ. Днем, второго, вас задержала милиция в поезде метрополитена.

– Ах, это! И из-за этой ерунды… И вообще, это не она нас задержала, а мы ее!

– Ты неверно оцениваешь ситуацию.

– А что такого? Какая-то мымра обозвала Тамарку проституткой. Это нашу-то недотрогу! Тамарка ответила. А та встала и за руку притащила к нам милиционера из другого конца вагона. Вы бы поглядели, как он упирался – смех!

– Ничего смешного! А какой у тебя был вид?

– Обыкновенный. Ах да! Сердце на лбу было нарисовано. Помадой. И еще – мы босиком были. Тамарка ногу натерла и разулась, а мы – за компанию.

– А плакат? У кого из вас был плакат? В протоколе зафиксировано: плакат «Ищу работу».

– Ах да! Была картонка. Для хохмы.

– И кто же из вас хохмил?

– В протоколе же зафиксировано. Вовка никак на работу не устроится.

– Его уже трудоустроили.

– А я смотрю, пропал, не заходит. А это вы!

– Можем и тебе помочь.

– Спасибо, не нуждаюсь.

– Не зарекайся. Мы можем пригодиться друг другу.

– Да что вы можете? Трудоустроить принудительно?

– Мы все можем. Мы знаем о тебе достаточно.

– Да что вы знаете!

– Мы всё знаем. Ты увлекаешься горными лыжами. Ходишь на танцы, где выступает «Авангард». Знаешь кое-кого из этой группы. И мы все можем. Мы предлагаем тебе свою помощь. Можем удачно трудоустроить после института. Или провалить на экзаменах.

– За что такая честь?

– Тебе и надо – только последить за некоторыми ребятами. Конечно, все зависит от тебя. Но напомню, выбор у тебя невелик: или – или. Иди и подумай! И еще: никто не должен знать о нашем разговоре…

«…В наше время так легко и сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба озабочен знать, что говорят и думают подданные короля…» (А. и Б. Стругацкие, «Трудно быть богом»)

Я досидел до конца экзамена и отвечать пошел самым последним, когда в аудитории уже никого кроме нас двоих не было.

– Присаживайся! – сказал Авербух и указал на стул.

– Я не готов, – сказал я, стоя рядом с преподавательским столом. – Я не могу.

Авербух вскинул голову и внимательно на меня посмотрел.

– Да ладно! Что так?

Я не мог смотреть ему в глаза. Мне было стыдно. В голове вертелось только одно: и он – тоже?! Я был ошарашен, растерян и не видел для себя иного выхода.

– Вы меня не поняли. Я – не могу! – повторил я и положил копию повестки на край стола.

Это было похоже на обвал. Я был одновременно и жертва, погребенная под обломками, и гора, освободившаяся от лишнего груза. Тяжесть и облегчение. Как после схода лавины.

Экзаменационный билет я положил рядышком, забрал свою зачетку и вышел вон.

Прежде, чем настраивать себя на армию, я сначала немного потрепыхался.

Я знал, что будет непросто. Только не знал, как.

Для начала я сдал оставшиеся экзамены.

Затем попытался перевестись с ФЭСТа на ИЭФ – инженерно-экономический факультет. Я переговорил с деканом этого факультета, и он пообещал помочь и по осени зачислить меня на третий курс без дополнительных экзаменов, – ФЭСТ высоко котировался в Лестехе, и его студентов с удовольствием принимали на другие факультеты. Добрый декан направил меня на летнюю практику в учебно-производственные мастерские, и я там честно отработал положенный срок. Но с переводом ничего не получилось. Декан смущенно извинялся и намекал, что на него надавили.

Стало проще. Если бы декан взял меня на факультет, не было никакой гарантии, что особист не продолжил бы свои наезды и искусы. Ясность избавляла от страха неизвестности. Определенность освобождала от забот. Хотя бы на пару лет.

Я ушел в армию 10-го ноября 1973-го года. Я служил в частях ПВО. Когда срок службы перевалил на третий год, я добавил на рукав третью годовую нашивку, и ребята уважительно стали называть меня «моряк».

Я демобилизовался 30-го ноября 1975-го года.

Куратор нашей институтской группы, правильная и строгая молодая дама, стращала нас армией, будто тюрьмой, пытаясь воспитать страх и послушание. Когда я через два года демобилизовался и пришел в институт забрать оставшиеся там документы – по-моему, профсоюзные – мы нос к носу столкнулись с ней на «сачкадроме», просторном фойе на первом этаже. Она с напряженной улыбкой сообщила, что теперь я могу восстановиться на ФЭСТе на ту же специальность – «системы дистанционного управления летательными аппаратами». Я, конечно, рассмеялся бы ей в лицо, но вы же знаете мою скромность и нелюбовь к демонстрациям! Я вежливо отказался. Мне показалось, она вздохнула с облегчением…

Меня ждала увлекательная жизнь и работа на филиале киностудии Министерства обороны СССР в Болшево – сначала в качестве осветителя, а потом в должности ассистента кинооператора. А еще через пять с половиной лет, в 1981-м году, пройдя предварительный творческий конкурс, я успешно сдам вступительные экзамены и буду зачислен во ВГИК на сценарный факультет.

Такой же предварительный творческий конкурс я прошел и в Литературный институт. Но я выбрал кино, потому что экзамены у киношников были на месяц раньше, чем у литераторов.

Так я оказался в мастерской Василия Ивановича Соловьева и Людмилы Александровны Кожиновой. Позже к ним присоединится Валентин Константинович Черных, автор сценария оскароносного фильма «Москва слезам не верит», наш третий мастер, который очень скоро станет самым первым.

Экзекуция

В «учебке» в Загорске, перед «малым дембелем», мне сразу присвоили звание сержанта, как отличнику по всем статьям. Не видать бы мне этого звания, – да я о нем и не мечтал никогда, хотя по паспорту чистился «хохлом», а все знают, кто такой хохол без лычек, – не стал бы я сержантом, если бы меня не освободили от физкультуры.

Зимой я еще худо-бедно пробежал на лыжах «десятку» на третий разряд, но по весне я бы ни в жисть не осилил зачетные пять кэмэ в полной выкладке и противогазе! Мне подфартило: от смертельного кросса меня спас панариций на большом пальце левой руки. Садюга-фельдшер вырвал ноготь, залупил кожу на пальце и с удовольствием почистил фалангу стерильным рашпилем; намазал косточку мазью, вставил кусочек марли и забинтовал. Потом он несколько раз с удовольствием вырывал эту марлю, снова чистил кость, накладывал мазь, вставлял новую марлечку и снова туго забинтовывал. Все это время я был освобожден от физкультуры.

Так я получил внеочередное звание сержанта.

Меня оставляли в учебке инструктором, но я отказался, потому что подал заявление в Военный институт иностранных языков и посчитал нечестным попусту занимать место в учебке и освободил вакансию более подходящему выпускнику.

Я ушел в армию, в регулярные войска – в Подмосковную «тайгу». А там, когда пришло время поступать в Военный институт, мне пришел отказ – в связи с тем, что я превысил возрастной ценз. Мне уже был двадцать один год, а у них там брали только молоденьких, как девочек в балетную школу.

А под конец службы в армии справедливость восторжествовала, и меня разжаловали в младшие сержанты!

Это было торжественно и чудно – летом, на плацу, во время утреннего построения полка, под барабанную дробь.

– Сержант Бойко, выйти из строя! – скомандовал начальник штаба.

Я вышел и встал рядом с барабанщиком.

Сотни глаз с удивлением таращились на меня – сочувственно, испуганно и насмешливо.

Штабной писарь, чеканя шаг, вынес на плац красную бархатную подушечку, на которой лежали канцелярские ножницы, и остановился рядом со мной.

Начальник штаба зачитал приказ.

Под барабанную дробь дежурный офицер торжественно срезал мне по «сопле» с каждого погона – прямо как шпагу над головой сломал! Осталось только в кандалы – да на каторгу. Но обошлось.

– Встать в строй!

Я вернулся на свое место.

Вы меня спросите, за что тебе такая честь, Серёжа? Да я и сам не знаю, если честно. За шоколадный загар, неотличимый от южного, вот за что!

Я приобрел этот загар в последнее лето своей срочной службы, принимая солнечные ванны буквально каждый погожий день, отдыхая между дежурствами, вместо того, чтобы спать в казарме. За этим делом меня и застукал на пляже начальник штаба. Я должен был дрыхнуть в своей постели, но я был тут, среди юных тел капитанских дочек и сынков – не отличимый среди них, будто родной.

В это время высокая комиссия из округа внимала песням начштаба полка, который представлял им наши достопримечательности. Он как раз хвастался перед генералом большим чистым прудом с вышкой для прыжков и дорожками для плаванья, когда боковым зрением засек среди загорелых тел мои кирзовые сапоги. По его незаметному сигналу штабной писаришка «секретно» подхватил мои шмотки и удалился в сторону военного городка.

– В штабе заберешь, – уголком рта проговорил майор, проходя мимо меня.

Оказалось, преступно военнослужащему срочной службы загорать на пляже во время личного отдыха! В любое время суток военнослужащий срочной службы во время личного отдыха между дежурствами должен находиться в казарме и спать в своей кровати – руки поверх одеяла!

Вот и всё происшествие.

За настоящие правонарушения и преступления у нас в полку взысканий не налагали. Иногда даже поощряли. Но эти истории – не для этой книжки.

На дембель я поехал в последней команде – «под ёлочку» – «моряк» в звании младшего сержанта.

Чюрлёнис

Серёге Чурляеву по прозвищу «Чюрлёнис» было 29 лет, он был холост, работал осветителем на нашем филиале киностудии Министерства обороны в Подмосковном Болшево и большую часть своего молодого времени проводил в командировках. В выпивке отдавал предпочтение крепленым винам: мог в один присест выпить бутылку «Агдама», вытереть свои пышные усы чистым носовым платком и извиниться:

– Прошу прощения, пить очень хотелось!

На «Будь здоров!» неизменно отвечал: «И ты не хворай!» Был дружелюбен, расположен к полноте и исключительно чистоплотен: подолгу любил плескаться в ванне, если гостиничный номер располагал таковой, и ежедневно стирал после работы свои безупречные рубашки, носки и носовые платки. В отличие от осветителя Лёвы Нигматулина, Чюрлёнис использовал носовой платок по назначению и подшучивал над Лёвой, который сморкался исключительно в пол, после чего доставал платок и вытирал нос.

На моих глазах, в общественном автобусе города Пенза, какой-то подвыпивший меломан со словами «Валера, ты жив?!» кинулся обнимать Серегу Чурляева. Чюрлёнис отстранился и вежливо заметил:

– Простите, но вы ошибаетесь.

Выяснилось, что фанат вокально-инструментальной группы «Песняры» принял Чурляева за ее лидера Валерия Мулявина, погибшего несколько лет назад на гастролях в Ялте…

Серега предпочитал командировки в центральные и северные районы страны, потому что трудно переносил жару, но мог поехать и куда угодно, если в экспедицию подбиралась хорошая компания. Серега легко уживался со всеми, его можно было без колебаний отправить в длительную экспедицию – хоть на полюс, хоть в космос. Он мог поехать даже с режиссером Большаковым, который не любил никого, кроме себя и своей директрисы. Играя в невинные студийные игры – карты, кости, домино, он никогда не терял веселого азарта, даже если проигрывал. Ценил шутку и не обижался, когда сам становился объектом розыгрыша. Деньгам любил счет, заносил в записную книжечку все свои долги и суммы должников, а в дни аванса и получки производил справедливый расчет.

Про те благословенные времена у меня родился юмористический рассказ, который высоко оценил мой друг Вовка Сельницкий и забрал себе экземпляр в подарок на день рождения. Это было несколько лет назад, даже Сашка Бякин был еще жив.

Вот эта смешная штучка:

Однажды летом мы снимали кино в Полесье, в районе Житковичей. Снимали «болты в томате», что на нашем студийном жаргоне означало – самый что ни на есть скучнейший учебно-военный фильм. Дни были жаркие и душные, воздух влажный, вода в кране теплая и вонючая, о ванной или душе приходилось только мечтать, алкоголь содержала лишь дамская парфюмерия, самым заветным желанием был глоток прохладного пива.

Однажды в обеденный перерыв Чюрлёнис поехал на приданном киногруппе автобусе на поиски этого самого пива. Он объездил весь район без всякого результата и для очистки совести заглянул в книжный магазин в Житковичах. А вдруг? В глубинке и не такое бывает. Однажды в Карелии в сельпо на Пукса-озере мы нашли японских роботов для детей и болгарские дубленки. Вот так!

Но Житковичи оказались не той глубинкой. Пива в этом книжном магазине не продавали – только одеколон. Не впадая в отчаяние, Чюрлёнис купил целую коробку одеколона «Ландыш» и вдобавок к ней – толстенную книжку под названием «Гаргантюа и Пантагрюэль». Чем она пленила его в тот момент, эта книга, ума не приложу, но покупка оказалась весьма стоящей…

После работы читалось вслух и пилось – хоть и жарко, но весело и ароматно, как в парикмахерской. В основном читал сам Чюрлёнис – читал под звон стаканов, хохот и рукоплесканье. Очень скоро нашим любимым героем стал Панург. Этот неистовый повеса в союзе с мерзким одеколоном и жгучим отсутствием пива навел меня на мысль о собственном литературном опыте. Вдохновленный Панургом, я пил одеколон, и, обливаясь потом, записывал в школьную тетрадку, специально приобретенную для этой цели, – записывал следующие слова:

Это были наши «ностальгические брызги», рожденные духотой, потом и одеколоном – эти слова из первой главы трактата о пивных и пиве, озаглавленного мной «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха». Этим трактатом мы с Чюрлёнисом собирались охватить все знаменитые пивные Москвы и Московской области. В той же главе я продолжал выводить «ностальгические брызги» о пивной на Покровке:

Нудные киносъемки «болтов в томате» и ожидание возвращения домой были разукрашены дивными пивными фантазиями. Время писания «Путеводителя» и его ежевечернего публичного прочтения было временем вдохновенья, веселья и полного счастья.

Панург заставлял своих потомков по духу жить полной грудью, невзирая на липкую комариную духоту, неутолимую жажду и одеколон! Панург довел нас до творческого взрыва, фейерверка, экстаза! Панугр ждал великолепного трактата под названием «Путеводитель по Москве для любителей пива и отдыха», в котором будут описаны все пивные Покровки, Яма в Столешниковом переулке, Парламент на ВДНХ, Сайгон – или КПЗ – около Киевского вокзала – и многие, многие другие. Панург мог бы гордиться своими потомками, если бы дождался «Путеводителя».

Панург ждал напрасно.

Панург не дождался.

«Путеводитель» остался недописанным.

Киносъемки подошли к концу, киногруппа возвратилась в Москву. Вдохновляющую духоту Полесья и возбуждающую перманентную жажду мы с лихвой компенсировали еще в поезде – остужающими сквозняками, крепкой бормотухой и бутылочным пивом. Причем кто-то ленивый со второй полки среди ночи пописал в пустую бутылку из-под пива, а на утро сам же по ошибке схватил ее, сделал глоток, вспомнил – и потянулся поставить на место, а Шастик снизу тут же перехватил бутылку и на одном дыхании жадно выпил до самого донышка.

– Ну как? – спросили его сверху.

– Сильно теплое, – ответил Шастик.

А зимой Чюрлёнис запил «по-чёрному».

Он пил все подряд: спирт, самогон, водку, пиво, одеколон, сухое и крепленое вино; он уже не объяснял со свойственной ему вежливостью, что «пить очень хотелось» – он наливал и пил. Пил беспрерывно – даже ночью в командировке: специально делал заначку из пары бутылок крепленого вина, просыпался, булькал в стакан и пил. Или тянул из горлышка. Он стал занимать и перезанимать и не отдавать значительные суммы. Сделался вспыльчив, заносчив и мелочен: играя на деньги, спорил из-за каждой копейки, даже если был неправ. Перестал понимать шутки и однажды чуть не подрался с незадачливым шутником.