Злободневная в девятнадцатом и двадцатом веках «норманская теория» возникновения древнерусского государства по-прежнему оживленно обсуждалась и в двадцать первом веке. Только сейчас она определялась и дополнялась продолжающейся «вестернизацией» общественного сознания страны. А также связанной с этим процессом волной всепоглощающих либеральных взглядов, а затем, по мере усталости и разочарования, с их постепенным откатом.
Как известно, первым и самым решительным противником «норманизма» был наш отечественный ученый поистине «ренессансного» масштаба Михаил Васильевич Ломоносов.
Именно это, и еще многие не решенные тайны его личности и послужили поводом очередного моего путешествия во времени – в гости к Ломоносову.
Разумеется, предварительно я старательно подготовилась, изучив обстановку в России и в мире во второй половине 18 века, особенности русского языка в этом веке и прочее, и прочее.
Кстати, язык, которым говорил Ломоносов и его близкие, оказался не таким архаичным и тяжелым, как я предполагала вначале, изучая его письменные образцы. Однако мне все-таки пришлось немного реконструировать некоторые монологи самого Ломоносова, чтобы они звучали немного живее и привычнее для нашего уха.
И вот я сижу напротив хозяина в его уютном рабочем кабинете на его мызе в Усть – Рудице.
В русском языке слово «мыза» основательно закрепилось в значении «отдельная усадьба» с синонимами «хутор, отшиб и выселки».
Вот такими выселками и была Усть – Рудица, где великий исследователь оборудовал свою фабрику.
Ломоносов казался очень высоким даже по сравнению со мной, хотя я раньше была ростом около 180 сантиметров. Он выглядел особенно кряжистым в свободной домашней одежде и чем-то напоминал моего отца, каким тот был в последние годы.
Я застала ученого в его рабочем кабинете, где он что-то рисовал графитовым стержнем. Увидев меня, Ломоносов в сердцах отшвырнул кусок графита, свернул лист бумаги и поднялся из-за стола весьма недовольный.
Краем глаза я успела увидеть рисунок. Возможно, это были какие-то детали эскиза последней его мозаики «Взятие Азова», которую он так и не успел закончить. Очевидно, он совсем не ожидал гостей в такой ранний час.
Я заявила, что крайне заинтересована его мозаичными работами и приехала, чтобы познакомиться с ними. Ломоносов явно подобрел, услышав столь лестную характеристику его работы и начал разговаривать более приветливо.
Нужно сказать, что я не торопилась представиться. Одета я была по тогдашней моде, но не слишком роскошно, так что он мог принять меня за кого угодно.
Услышав голоса, в кабинет вошла его жена Елизавета Андреевна – невысокая женщина с добрым, но несколько болезненным лицом. Я вежливо ее приветствовала на немецком и стала расспрашивать о ее здоровье и здоровье Михаила Васильевича.
Елизавета не стала кокетничать, рассказывая о себе, а сразу принялась жаловаться, что обеспокоена здоровьем мужа ноги которого стали сильно опухать и ходить он начал с большим трудом.
– Ну, что ты говоришь, Лизанька, – решительно остановил ее муж, – все это пустяки. Вот сделаю последнюю большую работу и займусь своим здоровьем. Поедем с тобой на воды в Баден-Баден. А ты принеси-ка, лучше, нам пирожка с морошкой. Давеча приходили ко мне земляки, принесли гостинцев северных.
И, сказал, повернувшись ко мне, когда жена вышла из кабинета:
– Вы, сударыня, поди, морошки-то и в жизнь не пробовали.
– А, Вы знаете, Михаил Васильевич, что я сама родом из ваших мест и пироги с морошкой я очень люблю. А отец мой юношей тоже по Белому морю ходил. Да я Вам вот что скажу…
И я рассказала ему то, что читателю уже известно из моего рассказа «Адмирал».
Нужно сказать, что моего радушного хозяина нисколько не смутило мое сообщение о том, что я гостья из далекого будущего.
И не вызвало ни тени сомнения.
Его, кажется, больше впечатлил тот факт, что мой отец, Адмирал, оказался его земляком-помором, да и я, северянка по рождению, хотя с детства жила в Подмосковье. Когда же я откровенно рассказала, что никогда не была признана официальной дочерью Адмирала, и любила, и преклонялась перед ним всю жизнь – тут он как-то странно хмыкнул и перевел разговор на другую тему.
Умеренно порадовал мой подарок – подарочная книга, выпущенная к 300-летию со дня рождения.
Его, Ломоносова, рождения.
Правда, дата вызвала определенные возражения. И тут я стала свидетелем раскрытия одной из его тайн.
– А Вы знаете, уважаемая Екатерина Ивановна, что 11 год вовсе не является годом моего рождения? – спросил Михаил Васильевич.
– Нет, а какой же? – спросила я несколько сбитая с толку?
– А вот какой!
Он достал старинный футляр, который всегда был при нем и достал выписку из метрической книги, из которой следовало, что что младенец мужского пола Михаил появился на свет 20 ноября … 1703 года. То есть он был на целых восемь лет старше, чем считалось прежде.
И, следовательно, «царская версия», то есть предположение, что действительным отцом Ломоносова мог быть Петр I вновь заиграла в полную силу. Тогда объяснялись многие вещи, которые были практически невозможны для детей крестьянского сословия, к которым относился молодой Ломоносов, но становились вполне правдоподобными для внебрачного ребенка царя.
Однако общеизвестно, что после 1703 года Петр ни разу не посещал Архангельск. Поэтому новая дата рождения все ставила на свои места. Второй листок, появившийся из футляра не оставлял никаких сомнений в справедливости этой версии. В нем предписывалось предъявителю сей бумаги оказывать всяческое содействие в его делах. Ниже следовала подпись самого Петра.
Это была ошеломляющая новость.
Ради этого стоило вернуться на два с лишним столетия в Прошлое.
– Значит, Вас можно называть Михаил Петрович, – осторожно спросила я, – и триста лет мы ошибались?
Но Ломоносов только отрицательно покачал головой.
– Я только тот, кто я есть. Первый российский академик и никто более. Это звание я заслужил своим трудом, а не правом по рождению, которое, кстати, мы пока еще доказать не можем. Да я и пытаться не буду. А что касается моих бумаг, то я их обе только Вам одной показывал, и впредь больше никому не стану. На меня уже пытались однажды напасть и узнать, что у меня в потайном футляре содержится. Но, видно, не на того напали. Я их так отделал, что все трое едва ноги унесли. Однако, думаю, что интерес к ним теперь проявляют в кругах, близких к Императрице, а может быть и она сама. Ведь только я один и являюсь продолжением династии Романовых по мужской линии и с моей смертью она фактически пресечется. Так что бумаги, хранящиеся в моем футляре, представляют для них жизненно важный интерес. И они не оставят попыток их выведать, чего бы для этого не пришлось предпринять вплоть до моего физического уничтожения. Ведь по сути правящая Императрица пришла к власти в результате мятежа. И она это знает, и это будет тяготить ее до конца жизни.
– К тому же она – немка, – попробовала я перевести разговор в нужное мне русло.
– Да дело не в национальности, – отмахнулся он. – моя верная жена тоже немка, и мой зять, лучший мой помощник немец, и покойный Георг Рихман, мой друг и соратник, тоже был немцем. Я не против немцев вообще. Но когда немец пробует, без особых на то оснований, построить теорию, унижающую достоинство моего народа и моей родины – России, вот тогда я против. Ведь как это было? Приглашённый ещё моим покойным батюшкой немецкий академик Байер написал трактат «О варягах». Байер не знал ни слова по-русски и основывался только на немецком переводе «Повести временных лет», но из него он вывел, что Русское государство было создано скандинавами. Основные положения этой теории были затем развиты другим немцем Миллером в его сочинении «Происхождение народа и имени российского». Разумеется, я не мог согласиться с сочинением моего коллеги, который доказывал тождество варягов с норманами и что имя Русь скандинавского происхождения. Поэтому я начал заниматься историей Древней Руси. В докладе, представленном мною Академии, а позднее в первом томе «Древней российской истории» я стремился доказать славянское происхождение варягов и призванного около 862 г. варяжского племени «русь». При этом я отталкивался от версии, изложенной ещё в Никоновской летописи при Иване Грозном, что Рюрик с братьями были призваны из Пруссии. Кроме того, возражая Миллеру, я утверждал, что, если Киева и Новгорода не было во времена первых апостолов, значит, придётся признать неверным сказание о миссии Андрея Первозванного. Это недопустимо по государственным соображениям так как послужит соблазну православных.
– Дорогой Михаил Васильевич, – ответила я на его продолжительную тираду – Ваше рвение абсолютно понятно и для меня совершенно оправдано. В самом деле, эти немцы договорились до того, что с самим понятием «государственность» восточных славян познакомили только скандинавы, что уже абсолютно не соответствовало истине. Больше того, эта теория поддерживалась в правящих верхах Российской империи, монархи которой были далеко не русскими. Но вот что я хочу сказать: и мнение немцев и Ваша теория строились по сути на мнениях летописцев, которые, как указывал наш историк Василий Ключевский, были глубоко субъективны в изложении событий, происходивших задолго до их времени. Поэтому, как Вы тоже множество раз говорили: «Один опыт я ставлю выше тысячи мнений». Скажу прямо: отечественная археология в большом долгу перед русским народом. Но, все-таки, постепенно факты доказывают Вашу правоту. Так, начиная со средины XIX века нашли уже более тысячи берестяных грамот, относящихся к IX-XIII векам. При этом известны даже письма семилетнего ребенка. То есть средневековая Русь была развитым в культурном отношении обществом. Эти факты никак не укладываются в теорию «норманизма».
– Михаил Васильевич, а можно я задам Вам несколько вопросов, чтобы понять, что происходило в вашей жизни на самом деле, а что придумано намного позже?
– Хорошо, Екатерина Ивановна, спрашивайте, – согласился он.
– Значит, в Москву вы подались не в 20, в 28 лет?
– Да, так оно и было. Но прежде я выучился грамоте у местного дьячка, а еще немецкому, голландскому, английскому, шведскому и норвежскому – у приплывавших в Архангельск моряков. Больше учиться было не у кого, да и нечему.
– А когда узнали, что Вы – сын царя Петра I?
– После смерти Алексея Петровича, своего сына, Петр Алексеевич решил справиться, что стало с мальчиком, которого ему родила дочка дьячка Сивкова. Когда же выяснилось, что юноша жив – здоров и отличается редкой сметливостью и тягой к знаниям, царь повелел выправить в документах дату рождения, чтобы никто не заподозрил, что я его сын. А, с другой стороны, он приветствовал мое стремление к знаниям. Моему приемному отцу дали денег на покупку судна, а мне «филькину грамоту», необходимую для продолжения учебы и еще вот эту – уже настоящую грамоту, которой я обязан царю-батюшке по гроб жизни. Мне самому нравилась суровая, но привольная жизнь морехода и я долго раздумывал, прежде чем принять решение, которое перевернуло всю мою жизнь. В конце – концов тяга к знаниям пересилила, и я увязался вслед за рыбацким обозом в Первопрестольную. Ну, а дальше Вы все знаете.
Тут дверь отворилась и в кабинет вошла супруга ученого Елизавета Андреевна в сопровождении сенной девушки держащей поднос с пирогом в руках. Следом зашел слуга с дымящимся самоваром. Мы пили чай с любимыми мною с детства ароматным пирогом, и я наслаждалась беседой с гением.
– Мишенька, – сказала Елизавета по-русски, с едва заметным акцентом, – что же ты не представишь нашу гостью? А то неудобно, право.
– Графиня фон Риббентроп, – представилась я первым пришедшим на ум именем и назвала королевство, находящееся подальше от родной для нее Саксонии, – статс дама короля Вюртембургского, а для моих земляков – просто Екатерина Ивановна Леонова. Я приехала издалека, услышав про Ваши чудесные мозаики. А сейчас Михаил Васильевич рассказывает, как ему пришла мысль создать такое чудо.
– Да, Екатерина Ивановна, – включился в мою игру Ломоносов, по умолчанию согласившись не посвящать жену в подробности моего визита, – так вот, лет уже несколько назад я заинтересовался мозаичными картинами в доме графа Воронцова, где бывал частым гостем, которые тот привез для своей коллекции из Италии. Одна из работ, собранная по оригиналу картины Гвидо Рени, особенно выделялась среди других богатой красочной палитрой. Ведь Вы знакомы с произведениями этого художника?
– Ну разумеется, Михаил Васильевич, – ответила я на чистейшем итальянском, – знакома ли я с произведениями великого болонца? У нас их просто обожают. Особенно поздние его работы, исполненные истинной свободы и мастерства.
– А какие картины Вас привлекают больше? На мифологические или религиозные темы? – продолжил экзаменовать меня Ломоносов, тоже перешедший на знакомый ему итальянский.
– Вы знаете, мне нравятся больше религиозные: «Матфей и Ангел» или «Христос дает ключи Святому Петру».
– Мишенька, – взмолилась Елизавета, – а нельзя ли говорить по-немецки, или, по возможности, по-русски.
– Ну что ж, по-русски, так по-русски, – согласился Ломоносов, – вот я и говорю этому итальяшке: назови любую сумму за секрет изготовления смальты. Так нет же, хитрая бестия, ни в какую не согласился. Тогда я сказал: я сам открою этот секрет. Мне пришлось потратить целых три года и провести тысячу опытов, чтобы создать смальту, не уступающую по качеству и цветовой палитре итальянской. Кроме того, мне удалось разработать собственную теорию "Трех цветов". Я доказал, что белый свет состоит из трех основных цветов – красного, желтого и синего, и смешивая их мы получаем весь спектр радуги. Потом я изобрел рецептуру изготовления цветных непрозрачных стекол, и организовал производство смальты и склеивающего раствора. Все, что Вы здесь увидите, Екатерина Ивановна, построено под моим руководством, но руками приписных крестьян, которых мы обучили и некоторые из них стали прекрасными мастерами своего дела. Я бы сам с удовольствием провел бы для вас экскурсию по Усть – Рудице, но мне стало тяжеловато ходить, поэтому я прикажу сделать это моему мастеру Игнатию Петрову, он у нас один из лучших.
Скоро пришел Игнат, молодой еще парень, одетый в рабочую робу. Я поинтересовалась, где и как живет Игнат. Оказалось, что он проживал в деревне Шишкино. В одной из четырех деревень, приписанных к мызе Усть – Рудица вместе со своими неженатыми братьями и незамужними сестрами, а всего в деревне насчитывалось около ста человек. Игнат рассказал, что он участвовал в строительстве фабрики разноцветных стекол в Усть – Рудице с самого ее начала, когда ему едва исполнилось семнадцать лет.
Усть – Рудица расположена приблизительно в двадцати километрах от Ораниенбаума и Ломоносов на первых порах приходил из города пешком.
– А как ты относишься к своему барину, – спросила я.
– Я не раздумывая готов за него жизнь отдать, – последовал решительный ответ.
Игнат провел меня по всей Усть – Рудице, с любовью рассказывая про каждое здание. Только на фабрику мы заходить не стали, потому, что работы сейчас не велись. Это был очень продвинутый для своего времени комплекс, оборудованный всем необходимым для производства работ. Начиная с кирпичного заводика, чтобы не нужно было возить материал для строительства зданий издалека и кончая плотиной на одной из протекающих неподалеку речек, обеспечивающих производство большим количеством проточной воды.
Заводские строения с плавильными печами, плотиной, мельницей и рабочим поселком расположились на левом берегу запруды, а усадьба на правом. Ее центром стал одноэтажный дом с мезонином. По сторонам, ближе к реке, располагались два флигеля, образуя главный фасад усадьбы. В левом флигеле была оборудована лаборатория, в правом – мастерская. За строениями тянулись фруктовые сады и огороды, распланированные симметрично по отношению к подъездной аллее. Их окружали пашни. Ломоносов превосходно учел возможности естественного рельефа и использовал их для создания чудесных прогулочных аллей. Берега мыса были высокими и образовывали естественный вал, защищавший усадьбу от северных ветров. Природа была лишь упорядочена. Дорожки, повторяющие извилистые линии берегов, были обсажены липами.
Возвратившись к Ломоносову в кабинет, я застала его в глубокой задумчивости. Стараясь отвлечь его от грустных мыслей, в которые он был погружен, я спросила:
– Михаил Василевич, расскажите, пожалуйста, как Вам удалось открыть атмосферу на Венере. Я сама немного работала в обсерватории через двести с лишним лет после Вас. И видела Венеру в 70-е годы XX века в сравнительно небольшой телескоп с линзой около одного метра. Она выглядела небольшим кружком на фоне восходящего Солнца. Как же Вы, имея гораздо меньший телескоп, сумели совершить такое открытие?
– Вы знаете, Екатерина Ивановна, я совсем не считаю себя великим астрономом, подобно Кеплеру либо Галлею. Пару лет назад я участвовал в организованной европейскими учеными методике определения солнечного параллакса (расстояния до Cолнца).
26 мая 1761 г я, так же, как и многие в России и за рубежом, наблюдал прохождение Венеры по диску Солнца. Но на явление, которое я назвал «пупырь», обратил внимание только я. Оно продлилось не более секунды. Мне оставалось только сделать вывод.
– И сформулировать открытие, которое астрономы всего мира называют: «Явление Ломоносова», – продолжила я его мысль.
– Неужели так и называют? – удивился он.
– Представьте себе. И это явление с удивительной точность повторилось 6 июня 2012 года.
Тут я обратила внимание, что книга – мой подарок – лежит открытая на 27 странице, где приведены слова из письма Тауберта от 8 апреля 1765 года: «На другой день после его (Ломоносова) смерти граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, в нем должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».
– Вы огорчены тем, что узнали дату своей смерти? – спросила я.
– Да нет, – бросил он с некоторой досадой, – я хорошо понимаю, что конец мой не далек, но меня покоробил тот факт, как они обошлись с моими документами. Ведь это просто низость – так поступить со многими работами, которые я создавал на благо России.
– Но, впрочем, – добавил он после паузы, – все-таки кое-что после меня и сохранилось. Не так ли?
– Конечно, Михаил Васильевич! – заверила я с энтузиазмом, – Вы для нас поистине звезда первой величины. Недаром наш первейший поэт, Александр Сергеевич Пушкин, который был горячим поклонником Вашего гения написал: «он сам был нашим первым университетом».
– Это который Пушкин? – поинтересовался Ломоносов, – я знаком с его предками?
– Ну, с одним его прадедом Вы точно знакомы: Ганнибал – «арап Петра Великого», как называл его Пушкин.
Наступила пора прощаться.
– Я проведу Вас, Екатерина Ивановна, – сказал Ломоносов.
– Не беспокойтесь, Михаил Васильевич, мне совсем недалеко идти, – стала отнекиваться я, – спасибо большое.
– Нет, уж, позвольте.
Ломоносов шел с явным усилием, опираясь на тяжелую клюку.
Мы шли вдоль липовой аллеи, одетой в золотой осенний наряд. Я не выдержала и принялась декламировать:
«Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса -
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы».
– Как хорошо сказано: «очей очарованье», – задумчиво произнес Ломоносов, – это, наверное, тоже Пушкин. В наше время так писать еще не умели.
– Но ведь если бы не было Вас, дорогой Михаил Васильевич, а потом Державина, то не было бы и самого Пушкина. Кстати, Гавриил Державин уже служит рядовым гвардейцем в Преображенском полку, но писать стихи он начнет еще не скоро. А Пушкин родится только в конце века. Я, знаете, о чем подумала: каждый новый поэт, прежде, чем достичь новых высот, опирается на то основание, которое создали его предшественники. А все вместе вы создаете недосягаемую русскую культуру.
– Как хорошо, что Вы завернули ко мне на мызу, Екатерина Ивановна, – прочувствованно произнес Ломоносов, – да, я узнал предел своих дней, но еще я понял, что труды мои не пройдут все даром. Кое-что да останется, и это чувство согреет мне остаток моих дней.
– Далеко ли нам еще идти? – спросил он, когда мы вошли в березовую рощицу.
– Да нет, мы уже почти пришли, Михаил Васильевич, – ответила я, – Вы только отвернитесь на пару минут и не смотрите в мою сторону, а потом спокойно идите домой. И передайте мой привет Елизавете Андреевне. Я рада была с ней познакомиться.
– Мишенька, ты уже проводил свою гостью? – встретила его с порога жена, – я что-то не приметила, чтобы за ней кто-то приезжал.
– Ее ждала двуколка сразу за нашей аллеей, – отвечал хозяин, – кучер поджидал ее все время, пока она гостила у нас.
Ничего не ответила Елизавета Андреевна, которая наблюдала за нами из окна в мезонине и хорошо видела, что никто не проезжал по дороге к большаку.
А я еще долго вспоминала приветливых хозяев на далекой мызе и угощала знакомых моченой морошкой, которую передала мне в качестве гостинца Елизавета Андреевна Ломоносова, урожденная Цильх.
Самый ранний период, в который я отважилась перенестись, был временем накануне Раскола.
Не потому, что я была горячей сторонницей Старой веры, хотя сознаюсь, с детства, когда мы с мамой жили еще на Cевере, мне были симпатичны некоторые наши соседи, про которых говорили: «Они ведь староверы».
Просто мне хотелось хоть одним глазом взглянуть на «дониконовскую» патриархальную Русь.
Лето 1648 года выдалось на юге Руси жарким, но обильным на дожди. Поэтому пожилую даму, путешествующую по Орловской губернии на перекладных, встречали желтеющие нивы и обширные луга разнотравья в пояс, звенящие стрекотом насекомых и перекличками перепелов.