Морские досуги №5 - читать онлайн

Убежавший в небеса

Я иду по вечернему городу. Сейчас влажно, накрапывают мелкие, почти невесомые и невидимые капли, поэтому всё вокруг, как в тумане. На мокром асфальте отражаются огни домов, витрин и шуршащих колёсами автомобилей.

Осень.

Я иду и улыбаюсь.

Это мой город. Мой родной город. Я люблю его.

Сегодня пятница, и я решил пройтись пешком.

Ничего, что вокруг сыро и прохладно – дома меня ждёт тепло и уют.

И поэтому я не замечаю холода и сырости.

Мне хорошо.

Я улыбаюсь.

Я иду по родному городу, воздух которого я впервые вдохнул сорок лет назад и до сих пор не могу им надышаться. Городу пальм и кипарисов. Городу роз и олеандров. Городу, вскипающего весной бело – розовой пеной цветущих слив и миндаля, а зимой белеющего заснеженными пальмами. Городу, где так сладко шумит южный ветер, где подснежники распускаются в январе, а миндаль расцветает в феврале, городу, в котором хочется прожить всю свою жизнь и завершить её под шум морского прибоя, наблюдая, как картинно садится солнце в бесконечно мудрое, вечное море…

Это мой город.

Я люблю его, наверное, больше всего на свете.

Родной, милый, любимый город… Тихий, патриархальный. Город, где остановилось время. Город пальм и кипарисов. Город, где так уютно ворчит зимнее сонное, вечное море и поёт древние песни северный ветер… Где вечно спит, уткнув лапы и морду в море, огромный каменный медведь, поросший лесом. Где так пронзительно кричат о чём-то чайки и каркают вороны на ветвях огромного старого платана Город, в чьём небе так огромны звёзды и так грустно садится в вечернее море солнце, чтобы наутро взойти вновь…

Я так скучал по нему когда был далеко, в северном, засыпанном снегом городе, и, засыпая в холодной койке, возвращался в него в своих сказочных снах.

И вот я вернулся. Вернулся уже давно. И вот иду по его улицам.

Я иду по улицам, по которым совсем давно маленький мальчик ходил со своей мамой. Это был я. И я помню всё, как было. Каждый камень, каждою веточку.

Здесь когда-то было уютное кафе с молочным коктейлем и вкусными свежими пирожными. Теперь его нет. Здесь какой-то магазин модной одежды.

Здесь был почему-то невероятно уютный овощной магазин, в котором продавали на розлив натуральный сок из стеклянных конусов.

Его тоже нет. Здесь какой-то офис.

Вот старый театр. В него я иногда хожу. Его недавно отреставрировали, и теперь внутри современные кресла, кондиционеры, и театральный звонок заливается нежной трелью.

Как я люблю его – этот театр! Я недавно ходил в него с женой. И так было хорошо неторопливо идти вечером по тёмным и тёплым ещё улицам, обсуждая спектакль.

Вот место, где была пивная, в которой я, 16-летний, впервые в жизни когда-то попробовал пиво. Теперь её нет – на её месте построили современный ресторан – кафе. А вокруг заросли бамбука и растут банановые деревья.

Это главная улица моего города – набережная, идущая вдоль моря, которая летом никогда не спит, и толпы праздных, пёстро одетых, весёлых людей бесцельно движутся по ней взад и вперёд в какофонии музыки, смеха, многоголосого говора, грома фейерверков, в круговерти казалось бы, бесконечного праздника жизни.

Зимой же она, неторопливо пустынная, как будто бы спит, отдыхая, набираясь сил к следующему лету. Вместе с морем.

Я иду мимо этого моря, такого родного, знакомого с одной стороны и загадочного с другой, ласкового летом, сурового зимой, задумчивого осенью и радостного весной. Оно кажется не имеющим конца и вечным, но я знаю, что это не так. Как и невысокие, но удивительно прекрасные горы, на склонах которых, полукольцом окружающим его, расположился мой город.

Ничто в этом мире не вечно.

Кроме одного. Я знаю, что это, но не могу подобрать слов, чтобы выразить. И от этого страдаю.

Я иду дальше. Вперёд и вперёд.

Я иду к себе домой. Туда, где меня ждут.

Вокруг люди. Одни неторопливо идут навстречу, другие обгоняют меня. Я люблю их всех. Это люди моего города.

Я тихонько улыбаюсь им.

Я подхожу к своему дому. Я живу в нём не очень давно – но это мой дом. Я сам создал его. Создал его тепло и уют. Я очень, очень долго ждал его. Мучился, создавая его, терпел лишения и неудобства. Но теперь это мой дом.

Я иду к нему неторопливо, зная, что ждёт меня внутри.

Раньше у меня был другой дом. Этот я долго и мучительно создавал сам, годами шёл к нему, через мучения и неудачи, когда всё, казалось, рухнуло в чёрную, бездонную пропасть… И вот – он стоит, и горят уютным светом окна, и я иду к нему.

Открываю дверь своим ключом и захожу внутрь. Я почему-то не люблю, когда меня встречают домашние, и поэтому всегда открываю дверь сам. Только собака всегда заранее знает, когда я прихожу домой (она всегда начинает ждать меня заранее, за десять-пятнадцать минут до моего прихода домой, как будто чувствует, знает что-то неведомое мне, когда бы я не пришёл – мне об этом говорили домашние), так вот, собака радостно бросается ко мне. И я радуюсь вместе с ней. Глажу и сильно треплю её за ушами. Погуляю с ней позже.

Я безумно люблю её.

И всё ей прощаю.

Как и она прощает всё мне, даже то, что я пойду гулять с ней не прямо сейчас, а позже (а гулять, тем более, вместе с хозяином – очень важно для собак).

Она тоже меня безумно любит.

Я прохожу по тёплому, уютному коридору – прихожей, в которой всегда царит полумрак – так мне захотелось. На стенах по обе стороны висят картины и миниатюры в современном стиле – они были куплены и подарены мне разными художниками из нашего города.

Снимаю пальто.

В коридоре вкусно пахнет чем-то, пока не могу понять, чем (кухня на другом этаже), но явно мясом. Или птицей. А, может быть, и рыбой. Я всегда не очень хорошо мог определять запахи, даже в ранней молодости, на медкомиссии в военкомате. Тем более, когда пряностей так много… Но явно вкусно.

Я и сам очень хорошо готовлю и люблю это делать. Но сегодня жена, очевидно, решила меня чем-то побаловать. Пусть.

Слышны приглушённые детские голоса и шум телевизора. Дети, наверное, играют где-то у себя. Или на кухне с матерью. Во всяком случае, я их скоро увижу, как и жену.

Но несколько позже.

Сейчас я поднимаюсь в свой кабинет.

Ослабляю галстук и снимаю пиджак.

Сажусь за свой рабочий стол. Он огромен, зелёного сукна, «под старину». Стоил мне бешеных денег, но я о них не жалею.

Деньги вообще никогда не стоит жалеть.

Кроме тех случаев, когда они потрачены на какое-нибудь постыдное и бесполезное дело.

Слева, у стены, стоит аквариум с рыбками. Он всегда светится уютным, зелёно-голубым светом. В нём уже много лет идёт какая-то таинственная, неизвестная мне жизнь. Рыбы и моллюски рождаются, умирают и снова рождаются как бы совершенно без моего участия. Я даже не слежу за тем, сколько их сейчас находится в нём. Только кормлю, иногда доливаю воду и прореживаю растения.

Только иногда я долго-долго смотрю на него, вглядываясь в таинственную сине-зелёную глубину, и…и…

И снова, в который уже раз, не нахожу ответа.

На моём столе стоит несколько фотографий – цветных и чёрно белых, групповых и одиночных, и даже попадаются морские, лесные и горные пейзажи, но сейчас мой усталый взгляд приковывает одна.

Та, что стоит по центру и чуть-чуть слева.

Фотография старая, чёрно – белая, очень плохого качества, и, на первый взгляд, тем более, непосвящённому человеку трудно и даже невозможно разобрать, что изображено на ней, но я… я ведь… я – то отлично знаю.

На ней – два молодых парня, стоящих в обнимку в тени лаврового дерева, хотя вокруг всё залито ярким летним солнцем, из – за тени лиц не видно.

Видно только, что один в белоснежной морской форме с синим воротником (этот воротник на флоте называется, как флаг, поднимаемый на морских крепостях, гюйсом) и в лихо заломленной на затылок бескозырке.

Второй же в пятнистой маскировочной форме, называемой камуфляж или комок, тельняшке и голубом берете десантника.

И хотя всех подробностей из – за плохого качества не видно, я так уверенно описываю их, потому что я прекрасно их помню, хотя прошло четверть века.

Потому что одним из этих двух парней был я.

Второй… второй был мне, как брат. Несмотря на то, что был почти полной моей противоположностью. Несмотря на то, что мы учились в одном классе, абсолютно не замечали друг друга, и лишь потом, по окончании школы, крепко-накрепко сдружились.

Даже потом, когда военная судьба забросила нас на противоположные концы нашей огромной и великой страны, мы регулярно писали друг другу письма. Мы могли позволить себе в них сказать друг другу то, самое сокровенное, что никогда не доверили даже бы родным матерям.

Поэтому его письмам я всегда радовался даже больше, чем письмам из родного дома.

И до сих пор храню их (как мне это тогда удалось – сам не понимаю), как дорогую реликвию.

Как талисман.

Который связывает меня незримой нитью с тем временем.

В тот яркий июльский день я внезапно, сам того не ожидая, приехал домой. Приехал не навсегда, а на две недели, даже, кажется, дней на десять.

И, не успел я перешагнуть порог родного дома, как в дверь позвонили.

Я даже форму не успел снять.

За дверью стоял он – мой друг.

Мой брат.

Мы не виделись почти два года – чудовищный срок в том возрасте.

Мы кинулись друг другу в объятия.

Тем же вечером было выпито море чудесного крымского марочного вина, которое сейчас очень сложно достать и которое стоит бешеные деньги, а тогда продавалось на каждом шагу и стоило копейки…

И на следующий вечер.

И на следующий…

А утром четвёртого дня он уезжал обратно к себе в часть. Его отпустили в отпуск раньше меня, и задержаться было никак невозможно.

У них там было очень строго, даже жёстко.

Гораздо строже, чем у меня.

Я надел форму и пришёл его проводить…

Его нет в мире живых уже очень, очень давно, и даже очень давно он не приходит ко мне в моих светлых снах, но… хотя сегодня не его день, пожалуй, надо бы сходить к нему на могилу. Я давно не был там, пожалуй… сколько же? Больше года… или же два? Может быть, два?

Но прошлой ночью что-то заныло в душе.

Что-то… нет, не вспомнить сейчас, но… что-то, связанное…

Нет, не вспомнить.

И поэтому я сижу сейчас, вглядываясь в старую, выгоревшую, чёрно-белую фотографию.

Может быть, она напомнит, для чего.

Для чего мне нужно идти на кладбище.

Потому, что идти туда «просто так» – бессмысленно.

Я закрываю глаза.

Как же я устал!

А в чём дело? Что случилось? Почему вдруг стало так холодно и что это такое мокрое?

Я с трудом разлепляю глаза.

Ничего не вижу.

Нет, что-то есть.

Но почему так мокро?

Да это же дождь!

А что это передо мной? На столе? И стол какой-то другой. Металлический и обшарпанный. И сижу я чёрт-те на чём. Но сперва…сперва… Чёрт с ним, с дождём!

Я навожу резкость. С трудом, но навожу.

Чёрт!

Вот почему мне так плохо.

Это бутылка, и даже не одна.

Одна коньячная, из-под дешёвого коньяка, а вторая из-под водки.

И в обеих даже что-то есть. Немного, но есть.

Так!..

Нужно вспомнить. Нужно обязательно вспомнить.

Я хватаю коньячную бутылку за горлышко и одним глотком вытягиваю жидкость… фу-у-у, какая гадость… чуть не стошнило… прилично же здесь ещё осталось…а-а, чччёрттт, обожгло как! И горло, и язык! Сейчас, сейчас, провалится…нет, нет! хочет назад…не пущу!есть!есть! провалилось!

Но какая же всё-таки гадость!

Помню, как мы шутили с ним: «И как же эту гадость коммунисты-то пьють!»

Нет, пока не могу вспомнить.

Зато стало понятно, где я.

Нет.

Не на кладбище.

Дождь, слава Богу, наконец-то прекратился.

Или я его не чувствую.

Весь мокрый, чёрт.

Я сижу на скамейке в парке.

А передо мной столик. Поставленный ещё в незапамятные времена. Времена, когда скамейки в парках не были загажены и изломаны, а люди присаживались за столики для того, чтобы просто тихо и хороню посидеть. Просто так. Чтобы было удобно и хороню.

Чтобы тихо звенела гитара, и шипело вино в простых стеклянных стаканах (а не в мерзких пластиковых, таких, как тот, что валяется сейчас под стол ом)… Когда парки украшали балюстрадами, колоннадами и статуями. Девушки с веслом. Или пионера с трубой. Наивными, порой некрасивыми, но удивительно милыми.

И никто не отбивал им головы и не расписывал похабщиной.

А если это вдруг (вдруг) когда-нибудь и случалось, всё быстро восстанавливали.

И быстро появлялась милиция.

Не та, что сейчас, с дубинками, автоматами, собаками и бронежилетами.

А другая, строгая, даже суровая, но справедливая и отходчивая.

Порой даже без (даже без!) оружия и дубинок, но(!) даже в количестве одного(!!!) человека.

И, главное, такую милицию слушались.

Практически все.

И боялись (вот чудаки были люди – как можно бояться одного безоружного, даже без дубинки и наручников, пожилого и пузатого милиционера? Может, из-за усов?)

Но, нужно признаться, боялись и уважали не только за страх.

А ещё и за совесть.

Наверное, потому, что у людей в то время было гораздо больше совести, чем сейчас.

Я ещё помню то время. Я его застал. Не очень долго, но застал.

Чудесное, надо сказать, было время!

Хотя и не во всём. Даже далеко не во всём.

А теперь от этого времени почти не осталось ни статуй, ни балюстрад, ни колоннад, ни беседок… А если где и остались, то, как правило, изломанные и расписанные похабщиной. Есть много других, новых, и даже не менее, а более красивые (иногда), чем те, но… но… что-то не то! Чёрт его знает, почему!

Да вот ещё этот столик.

А!

Теперь кое-что прояснилось.

Мы с ним любили посидеть за этим столиком, иногда с друзьями, иногда с гитарой, иногда полчаса, иногда всю ночь. Недалеко находится его дом, а столик располагается глубоко в зарослях, и о нём мало кто знал, даже не все аборигены и милиция, и мы сидели. Лилось в стаканы вино, иногда марочное, а иногда дешёвое, но дьявольски вкусное и хорошее, а иногда и водка (водка, блин!), звенела гитара, горел на столе огарок свечки, и…и…чёрт, как же было хорошо!

А теперь остался лишь один этот столик.

Ещё один глоток коньячной бурды. Фу, какая гадость! Но уже полегче.

Так… ладно.

Но как же я сюда пришёл? Нет, ну, конечно же понятно, ногами.

И даже понятно, зачем.

Но когда?

Взгляд падает на часы.

Ччёррт! Время-то! Надо скорее идти домой.

Влетит мне там, наверное.

И, вообще, как я ушёл из дома? И когда? Ничего не помню. Что же со мной?

Я тяжело поднимаюсь со скамейки. Ноги немного затекли.

Ничего, расхожусь.

Убираю со стола, как культурный человек. Одну бутылку, пустую – в карман брюк (выброшу по дороге). Другую, с остатками водки – во внутренний карман куртки (позже допью, чего уж там, семь бед – один ответ!)

Начинаю своё неторопливое движение. Вот и освещённый ночными фонарями памятник великому русскому писателю Чехову. Он сидит, закинув одну ногу на другую. Помню, в детстве, мы часто развлекались, рассказывая приезжим, что Чехов ровно полночь меняет положение ног. И немало веселились, когда беззаботные весёлые отдыхающие верили нам, кивая в ответ и обещая, что непременно придут посмотреть на это в полночь к памятнику.

Конечно же, конечно, весёлые, беззаботные и слегка пьяные отдыхающие, легко за две недели спускающие заработанные тяжёлым трудом где-нибудь на Севере или в далёкой, жаркой и опасной стране деньги, нефтяники, космонавты или просто инженеры, конечно же, они просто делали вид, что поверили нам, юным хулиганам, на самом деле не желавшим ничего плохого этим добрым людям. Никогда не просивших у них ни денег, ни чего – либо другого – мы просто развлекались..

Миную старый тир, когда-то показанный в одном культовом фильме. Я очень любил стрелять в нём с самого раннего детства, даже тогда, когда мои руки были слишком легки для того, чтобы зарядить и удержать винтовку. Поэтому винтовку мне заряжали взрослые, а стрелял я, стоя на специальной подставке, а винтовку укладывал на специальный упор. Конечно же, он сейчас закрыт на ночь, но ещё недавно, летом, он работал до глубокой, чёрной южной ночи. Внутри было всё, как и тридцать лет назад, только играла другая музыка и… хозяин, нет, наверное, не хозяин… как его назвать, даже не знаю – управляющий тиром, что ли – был другой. И мишени поизносились. Некоторые даже не работали, как например, самая трудная цель – два бомбардировщика, которые, если в них попадали, роняли бомбы, взрывающиеся с оглушительным грохотом.

Ладно, это было летом, а сейчас поздняя осень.

Холодно.

Достаю из кармана водку, делаю глоток. Водка кажется ещё гаже, чем коньяк. Там остаётся совсем чуть-чуть, дойду до ближайшей урны, допью до конца и выброшу сразу весь мусор, что несу.

Иду дальше.

Вот и школа. Моя родная школа, которую мы прошли с моим лучшим другом, почти братом, от начала до конца. Знали ли мы с ним тогда, когда закончили, когда, пьяные, но не от спиртного (которого тогда мы выпили совсем мало, почти что ничего), а от сладкого тёплого южного воздуха и от ещё неизвестного до этого чувства свободы, счастья и неизвестности будущей, взрослой, совсем взрослой (было немного страшно, но жутко интересно), но, безусловно, долгой и счастливой жизни, мы бродили всю ночь по чистому, умытому поливальными машинами спящему городу, встречая рассвет в море, на специально заказанном для нас, выпускников, катере, разве, знали ли мы, разве могли знать, предвидеть, что жить некоторым из нас на этой Земле времени осталось меньше, чем нужно, чтобы пройти, тогда казалось, бесконечную учёбу в школе от самого начала до самого конца? И конец моего друга будет так нелеп, скор и страшен? И если бы знали, то могли бы тогда что-то изменить в человеческих судьбах? Его, да и моей? Как знать, как знать…

Напротив школы старое, уже полуразвалившееся здание, увитое лианами глициний, которые так сладко пахнут летом. А сейчас глицинии спят, похожие на тропические лианы, или на какие-то фантастические удавоподобные существа, взобравшиеся на стены, да так и уснувшие навсегда.

Сейчас оно, покинутое людьми, медленно разрушается, а когда-то раньше в нём снимали фильмы, отдыхали известные всей стране, да и всему миру люди, и был первоклассный ресторан, из подвала которого всегда оглушительно пахло свежевыпеченными сдобными булочками. На летней террасе ресторана всегда было многолюдно, играла музыка, шипело горячее мясо, которое нарядные, праздные люди запивали ледяной, шипящей, безумно вкусной минеральной водой или разными винами… Господи!

Господи, как же это было давно!

Когда весь мир казался так огромен, прекрасен и загадочен, когда вся жизнь, напоминала лето, не имеющем конца, и состояла из огромных детских радостей, великих открытий и горьких, но маленьких и быстро забывающихся детских огорчений и обид…