Морозные узоры. Стихотворения и письма - читать онлайн

В палящий зной, над полем спящим,

Свободен, смел и одинок,

Парю я в воздухе горящем,

В пушистый сжавшийся комок.

Парю свободно, без усилья.

Немеет полдень. Поле спит.

Поджаты когти, веют крылья,

Горячий клюв полураскрыт.

Порой, в избытке опьяненья,

Поникнув хищной головой,

Я криком острым на мгновенье

Прорежу утомленный зной.

И снова тишь и полдень жгучий

В одну сливаются мечту.

Парю я, гордый и могучий,

Ловя мгновенья на лету.

Бежим! Едва в лазури пенной

Крылом встрепещут паруса,

В себе заслышим мы мгновенно

Иных восторгов голоса.

Под ропот волн, победно-дружный,

Исчезнет жизненный обман

И в пряном блеске ночи южной

Предстанет нам великий Пан.

На мачтах, на корме, на трапах

Задышат негой массы роз,

И будет волн соленый запах

Играть волной твоих волос.

Бежим, пока в душе есть грезы

И юность длится майским сном, —

Всё песни, песни, розы, розы

И даль безбрежная кругом.

В сумерки весенние я бродил полями,

Прозревал Грядущее скорбными мечтами.

А за мною Прошлое, полное значенья,

Восставало призраком, ждавшим примиренья.

Развивалась свитками летопись живая,

И стонало Прошлое, жалобно кивая.

Шел я перелесками, грустный, одинокий,

Над застывшей речкою прошуршал осокой.

Песня заунывная плакалась полями.

Тихо совы реяли мягкими крылами.

Ландыши увядшие уронили слезы.

На закате вспыхнули, запылали грезы, —

Тени исполинские, призраки столетий,

Полные загадками при вечернем свете.

Месяц выплыл медленно, вечный и знакомый,

Перелески сонные опьянил истомой.

Встал я в ожидании, уронивши руки.

Ждет меня Грядущее. Ждет тоска и муки.

Поздний жук, прожужжав, утонул в фиолетовой дали,

Потемнели заката багряного легкие краски,

Золотистые призраки робко в полях замелькали,

И смеются, и манят, и шепчут чудесные сказки.

Он проходит, мой май, унося беззаботное счастье,

Но меня не пугает судьбы роковая загадка,

Ни угрозы зимы, ни осеннее жизни ненастье:

Опьяняться последней весною томительно-сладко.

Я, как тот соловей, что звенит над оврагом с мольбою,

Жить хочу, чтобы петь без конца о любви бесконечной,

Я хочу ликовать, я хочу быть любимым тобою,

Быть твоим навсегда, говорить о любви тебе вечно.

Я мечтал о тебе. Золотые виденья мелькали,

И манили, и звали, и пели чудесные сказки.

Голубая звезда замерцала в синеющей дали.

На свинцовом закате погасли лиловые краски.

Заветный час под яркостью луны

В сапфирной мгле седой июльской ночи.

В аллеях парка – вздохи, бред и сны.

В аллеях парка – царство полуночи.

И в голубой, невыразимый час

Меня луна зовет улыбкой глаз.

О ясный час, когда душа светла,

Когда равны мгновения и годы!

Спит озеро. В прозрачности стекла

Чернеются крутых балконов своды.

Застыли воды, ясен небосвод.

И всё луна меня зовет, зовет…

Иду домой. Сверчков чуть слышны скрипы.

Недвижен парк в сиянье голубом.

Все в лунных снах, безмолвно грезят липы.

Задумался о прошлом старый дом.

Нетопыри скользят по белым стенам.

Как ночь тиха! Как сладко пахнет сеном!

Всё бесконечностью томят меня кошмары.

Они однообразны. Всплески вод,

В свинцовых облаках громов удары,

Неотразимый небосвод.

Лазурной чашей небеса нависли,

Иду, закрыв глаза. Обманчивая тьма!

Под ней клубясь, кипят всё те же, те же мысли,

Всё те же призраки отжившего ума.

Бессилен этот ум расширить круг видений,

В нём грезы древние роятся сотни лет.

В толпе проходит смена поколений,

А для меня и смены мыслям нет.

Когда-то были дни тревоги и исканий.

Как молодо кипел и бился их родник!

Я жадно собирал в уме обрывки знаний,

Я передумал миллионы книг.

Но выветренный мозг иссохнул незаметно

И, утомясь, навек воспринял пустоту.

Наскучили мне сны души моей бесцветной,

До дна исчерпавшей мечту.

Всё улеглось давно, и всё перекипело.

Смирясь, иду вперед. Знакомые пути

Завидели мое изношенное тело…

О, сколько мне еще идти!

Проклятый круг земли! Мне всё в тебе знакомо,

И тайны полюсов, и гул народных масс;

В любом углу земли я буду вечно дома,

В любом углу земли я был десятки раз.

Одно лишь место есть, одно… Туда не смею

Я близко подойти, туда боюсь взглянуть,

Едва приблизившись, немею:

Оттуда, с той горы я начал путь.

Там из кровавых уст раздался скорбный голос.

В те дни я был велик, а Он так слаб.

С смиреньем Божества медь Разума боролась.

Но взял Он смерть мою, и вот – я раб.

За долгие века несет мученья

Мой одинокий дух. Но гордому врагу

Не победить его. О, мщенья, мщенья!

Ведь я еще отмстить Тебе могу!

Отдай мне смерть, разбей на мне оковы, —

Тогда борись со мной!..

Угрозы и мольбы

Стихают. Небеса прекрасны и суровы.

Свобода – далеко. Кругом – рабы.

Каминных отблесков узор

На ткани пестрой шторы,

Часов бесстрастный разговор,

Знакомых стен узоры.

Поет и дышит самовар.

На полках дремлют книги.

За шторой – стынет зимний пар.

Часы считают миги.

Часы бегут, часы зовут,

Твердят о бесконечном.

Шум самовара, бег минут,

В мечтах тоска о вечном.

За шторой – льдистых стекол мрак.

В туманной мгле мороза

Полозьев скрипы, лай собак,

Кряхтенье водовоза.

Откинуть штору или нет?

Взглянуть или не надо?

Там шорох мчащихся планет,

Там звезд лазурных стадо.

Нет, не хочу. Пусть у меня

Знакомые узоры

Рисуют отблески огня

На ткани пестрой шторы.

Лишь одиночество мне свято.

В нем мой кумир и божество,

И ласкам женщин, дружбе брата

Я предпочту его, его.

Нисходят редкие минуты,

Когда, земное разлюбя,

Себе равны, в себе замкнуты,

Мы познаем самих себя.

Тогда, провидцы жизни новой,

Постигнув звезд предвечный бег,

Мы видим Свет, мы слышим

Слово, Нам чужд и странен человек.

Зато как радостно-желанно

Вдали от шумных городов

Мечтать спокойно, грезить странно,

Вверяться тайнам облаков!

Да, одиночество – святыня,

В нем неземная красота.

Прими меня, моя пустыня,

Моя последняя мечта!

Ничто не нужно мне теперь.

Я полон медленным покоем.

Из дальних дебрей сонный зверь

Меня встречает братским воем.

Оскалит месяц желтый рот.

Смеются призраки в пустыне.

Брожу по кочкам, меж болот,

Ничем не связанный отныне.

О, смейтесь, смейтесь надо мной!

Всё, чем живу я, только сказки.

То месяц, скучный и пустой,

Передо мной танцует в маске!

Но равнодушен я к нему.

Мне в этом небе всё знакомо.

Я слишком долго видел тьму,

Ах, скоро ль, скоро ль буду дома!

Гремящий бог победных маршей,

Люблю твой царственный привет.

Я, становясь с годами старше,

Давно привык к угрозам лет.

Не страшны мне тоска и старость,

Когда я слышу за собой

Литавр грохочущую ярость

И тяжких труб победный вой.

В них вдохновенные тревоги

Зовут свершить и умереть,

Как будто солнечные боги

Вселились в блещущую медь.

О, голос меди благородной,

Ты, пышно-царственный привет!

Внимая твой призыв свободный,

Я не боюсь тяжелых лет.

Сад весенний непогода

Облегла свинцовой тучей.

Синий купол небосвода

Пронизал зигзаг горючий.

Всё тревожней кличут птицы,

Но упрямо на угрозы

Белоогненной зарницы

Туча сдерживает слезы.

Тщетны гордые усилья:

Вот посыплют слезы градом,

И Весна, простерши крылья,

Разрыдается над садом.

Темнеет статуя поэта

Передо мной в вечерней мгле.

Рука задумчиво воздета,

Почила дума на челе.

В железных складках строгой тоги

Спокойный чудится напев.

И с трех сторон гранита боги

Венчают медный барельеф.

Но в одеянье чуждом этом

Невольный смысл сокрыт для нас:

Поэт лишь в песнях был поэтом,

Меняя форум на Парнас.

Он предпочел, усердьем славен,

Прослыть Фемидиным жрецом.

Лишь пред Фелицею Державин,

Как перед Клио, – был певцом.

И с мудрым именем царицы

Нам гимны пышные близки.

Так летописные страницы

Увядших лавр хранят листки.

Плед на ногах, на окнах – лед.

Соленый ветер штору бьет.

Ты здесь со мной, но где мы, где мы?

Я слышу море за стеной.

Весна и ты. Ты здесь, со мной,

Ты принесла мне хрисантемы.

Но я поверить не могу,

Что я стою на берегу,

Куда летим неслышно все мы,

Что растворяюсь я сейчас

В молящем взоре милых глаз,

В дыханье чистой хрисантемы.

Я свой предчувствую полет.

Мой дух весну и море пьет,

А грудь и взоры – странно немы.

Я – полуветер, полусон,

Я – жив, я счастлив, я влюблен,

Я – вечный запах хрисантемы.

Я обречен судьбою на мученья.

Я в жизненный попал водоворот.

Несусь не сам, – влечет меня теченье

Неумолимых, беспощадных вод.

Пустой челнок, отдавшийся бурунам,

Я острых скал предчувствую удар.

О, если б рок сразил меня перуном —

Мне б сладок был мгновенной смерти дар!

Тогда бы я, крутясь в волнах бесстрастных,

В единый миг погибнул, как пловец,

Не долетев до этих скал ужасных,

Сулящих мне мучительный конец.

Уж к ночлегу птицы

Крыльями прохлопали.

Дремлют клумб кошницы,

Спят листы на тополе.

Замерли фонтана

Струи серебристые.

Сладок вздох тумана…

Звезды, звезды чистые!

Думы ли напрасные,

Горе ли жестокое, —

К вам стремлю, прекрасные,

Сердце одинокое.

В вас мое спасение,

Призраки лучистые.

Шлете вы забвение,

Звезды, звезды чистые!

Ты бог отныне мой – покой невозмутимый!

Бреду к тебе, склонясь над нищенской клюкой.

Я отдохнуть хочу один, никем не зримый,

В твоей обители, божественный покой.

Я бурным морем плыл – и, брошенный на рифы,

Под ветром и дождем метался на песке,

И с криком надо мной кружились хищно грифы,

И клял я прошлое в томленье и тоске.

Но я воззвал к тебе средь грозной непогоды —

И ты меня промчал спокойною рекой

Туда, где дышит лавр и голубеют воды

В твоей обители, божественный покой.

Нет страсти, нет борьбы. Уже в кипенье бурном

Не унесет меня людской водоворот.

Нет грифов яростных, – над озером лазурным

Так ясен лебедей блистающий полет.

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага, —

Вы все отравлены бореньем и тоской,

И только ты мое единственной благо,

О всеобъемлющий божественный покой!

Не жди: не для тебя прольются звуки,

Промчатся ласточки и запоют ручьи.

Ты вечером в жару бессильно сложишь руки,

А к утру кончатся страдания твои.

Но в ночь прощальную, встречая месяц острый,

Рога вонзивший в чернь, холодный, как алмаз,

Ты вспомнишь ли свой юг и парк багряно-пестрый,

Где осень ранняя свела на горе вас?

Он там бродил один, надменно-величавый,

С раскрытой книгою садясь под пышный дуб,

Когда пылал закат зловещий и кровавый,

Так схожий с яркостью твоих горящих губ.

Вскипали заросли. Магнолии дышали.

Был воздух упоен восторгом и тоской.

Всё та же тишина, всё те ж седые дали

И тот же шепчущий, немолчный зов морской!

На тихих тучах отблеск розоватый.

Яснеют крыши, дождиком обмыты.

Над ними облака бегут, измяты,

Разорваны, как хлопья серой ваты.

По мостовой звучней стучат копыты.

Люблю я вас, весенние закаты!

Люблю утихший вздох толпы вечерней.

Когда весною улицы объяты,

Когда шаги спокойней и размерней,

А колокол тоскует о вечерне.

Люблю я вас, весенние закаты

С холодным блеском на холодной черни!

Царь юный над добром и злом,

К последнему готовый бою,

Он знамя взвил, блеснул жезлом,

Воззвал победною трубою,

И, вняв гремящей меди стон,

Как окрылатевшие змии,

Четыре вечные стихии

Восстали с четырех сторон.

Взрыдал тяжелый вздох Земли,

Повитой сумраком и страхом:

Мир претворен в земной пыли,

Народов сонмы зрятся прахом.

В могильном мраке Смерти сны,

И вся Земля – одна могила.

В гробницах тлеет мысли сила,

Творцы Земле обречены.

С познаньем светлым на челе

Мудрец вознес с могилы розу.

Безмолвный дал ответ Земле

На черную ее угрозу.

В могильном мраке Смерти сны,

Но вздохи роз – гробов дыханье.

Могилы шлют благоуханье.

Бессмертен вечный пир весны.

Вструилась Временем Вода.

Забвенье дышит в пенном гуле.

Летит и мчится мир. Куда?

Куда века веков минули?

Преходит всё. Былого нет.

Грядущего всесильна сила.

Бессмертных Время победило,

Сулят забвенье волны лет.

О Время! рек ему мудрец:

Твое иное назначенье.

Ты не начало, не конец,

Ты только вечное теченье.

Меня тебе не унести.

Вращаясь в круге бесконечном,

Ты вновь меня теченьем встречным

Помчишь по старому пути.

Но Воздух взвился с блеском крыл:

О мудрый юноша! Я – Вечность.

Досель никто не воспарил

В мою сверкающую млечность.

Храню я вечно образ свой,

И не сметут меня вовеки

Ни Времени глухие реки,

Ни Смерти остов роковой.

Непостижимому в ответ

Спокойно мудрость провещала:

Тебе уничтоженья нет

И не было тебе начала.

Ты смертных чувств моих обман.

Возникший вечной пеленою,

Ты перед тайной неземною

Скользящий призраком туман.

Тогда, шумя, восстал Огонь

В лице жены золотокудрой,

И, как стрелой пронзенный конь,

Воспрянул юноша премудрый.

Зовет Огонь забыть и пасть,

Сжигает яркими очами

И буйно-пьяными речами

Взвевает пламенную Страсть.

И предал юноша-мудрец

Огню трубу, и жезл, и знамя

И, ослепленный Страстью жрец,

Метнулся в яростное пламя.

И се – четверогласный клик

Миры потряс. Как Вихорь дики,

Взывали огненные лики:

Велик, Велик, Велик, Велик!

Всё победил ты, человек,

И Смерти страшную конечность,

И Времени свистящий бег,

И грозный призрак Бога – Вечность.

В одном твоя бессильна власть,

В одном ты раб перед судьбою,

Когда зовешь своей рабою

Испепеляющую Страсть.

Вот забредила лунная мгла,

Полосами по стенам бежит,

В занавесках кисейных дрожит,

В голубые глядит зеркала.

Промелькнула ко мне на постель.

На подушках сияньем лежит,

Светоносные сны сторожит,

Сыплет лунный лазоревый хмель.

Зажигая звезду за звездой,

Полночь белые пятна кружит,

Замирает, зовет, ворожит,

Сеет искры в лазури седой.

Измучен бегством и борьбою,

Поднявши взор, издалека

В лазури чистой над собою

Я увидал вас, облака.

Плывет торжественно и ровно

Небесных крыльев караван,

Их перья белые любовно

Воздушный движет океан.

Благодающие их взгляды —

Лазурные порывы в твердь.

Привет вам, белые громады,

Текущие сквозь жизнь и смерть!

Я, каторжник, в цепях, с лопатой,

Поникнувший во тьме немой,

Почуял ваш призыв крылатый

Над земляной моей тюрьмой.

Я бегством кончил спор с судьбою.

Прорвавшись к морю из болот,

Стою и слышу над собою

Ваш вольный, ваш спокойный лёт.

Рдяный теплый пар

Море затуманил.

Море обомлело.

Море тяжело.

Нежный слабый жар

Истомил мне тело,

Душу одурманил,

Но в душе светло.

Я опять один

В этой жизни шумной,

Никому не ведом

И чужой всему.

Прежний паладин,

Рвусь к былым победам.

Жить мечтой безумной

Сладко одному.

Жизнь сомкнула круг.

Я во власти сказки.

Дни мои, как струи,

Счастьем плещут вновь.

Ты со мной, мой друг:

Нежны наши ласки,

Святы поцелуи

И чиста любовь.

Вина, вина! Пусть жизнь горит в разгуле!

Завыли скрипки. В их визгливом гуле

Знакомый крик над пропастью ночной,

Как старый ворон, вьется надо мной.

Вина, вина! Пусть тонет мир в бокале!

Я жду опять, чтоб скрипки зарыдали.

Хотел бы сам рыдать, но не пойму,

Кого молить и плакаться кому.

Вина, вина! Пусть дни мои минули,

Пусть вещий крик растет в безумном гуле:

Того, кто спит под гробовой доской,

Не разбудить ни смехом, ни тоской.

Спокойный лес дремал. Прозрачные верхушки

Дышали пламенем закатных облаков.

Под треск кузнечиков мы молча шли к опушке.

В блаженстве я тебе признаться был готов.

Но дуновением то теплым, то холодным

Меня остановил вечерний ветерок,

И долго я следил за облаком, свободным

И от земной любви, и от земных тревог.

Твой изумленный взор летел за мной пугливо,

И женскою душой не понимала ты,

Какой восторг дрожал в моей груди, счастливой

Одним предчувствием нездешней красоты.

Мелодия виолончели,

Как сладок твой поющий мед.

Ты зыблешь легкие качели

Над тишиной вечерних вод.

В них вижу я, молясь напеву,

Как голосу души живой,

Ее, задумчивую деву,

Овеянную синевой.

Какой торжественной печали

Исполнена виолончель!

В протяжном стоне зазвучали

Размахи веющих качель.

Струятся струны дымом синим

И сквозь лазоревую мглу

Кадилами к ночным пустыням

Возносят сладкую хвалу.

Мелодия виолончели!

Тоскует в ней любовь моя.

Летают тихие качели.

Темнеет синяя струя.

Молюсь вечернему напеву

И вижу строгий облик твой:

Тебя, задумчивую деву,

Овеянную синевой.

Он в пудреном волнистом парике.

Рука играет лепестками розы.

В предчувствии последней светлой грезы

Губами он приник к ее руке.

Она стоит в воздушно-белом платье.

Какая скорбь во взоре голубом!

Из рук скользит серебряный альбом,

И вот сомкнулись легкие объятья.

Миг отзвучал, но им чего-то жаль.

У милых уст печально блекнет роза.

Вдали гудит народная угроза,

И смертный час предчувствует Версаль.

Даль небес, светлей сапфира,

С бледным пурпуром слилась;

Розоватая порфира

На закате развилась.

Серебристой полосою

Голубой залив сверкнул.

За синеющей косою

Парохода дальний гул.

Комары звенят и тянут.

Промелькнул над рожью лунь.

Снова я тобой обманут,

Ласковый ты мой июнь!

Вновь весной заиграли леса,

В небе плещется хор стоголосый.

В два больших золотых колеса

На висках уложила ты косы.

Красоту твою радостно петь,

Внемля в небе крылатым ударам.

Птицей тонкой, готовой лететь,

Ты к воздушным прислушалась чарам.

Вот идешь ты, стройна и тонка.

В сердце плещется хор стоголосый.

Будто два златоструйных венка

На висках улеглись твои косы.

Напрасно ждет любви душа моя слепая:

Темно и холодно в надменном далеке.

Одна бредет она пустыней, чуть ступая,

С венком в руке.

Душа-страдалица, несчастная богиня,

В суровой красоте изодранных одежд,

Пусть мрак туманит взор, пусть холодна пустыня:

Ты не утратила надежд.

Ты увенчать весь мир венком своим готова,

Предчувствуя вдали любви последний миг,

И, кажется, вот-вот зажжется счастьем снова

Усталый лик.

Ах, для обманутых блаженный путь неведом!

Ослепшая от слез, ты ищешь светлый след,

А жизнь ведет тебя глухим и темным следом.

Где ж свет?

И мощная любовь, как дева грозовая,

Проносится, блеснув на дальнем маяке, —

Над бедною душой, что никнет, изнывая,

С венком в руке.

Справа лес, седой и дикий,

Тонет в вечере огнистом.

Слева месяц полноликий

Поднялся на небе чистом.

На закате золотистом

Мчится ветер с легким свистом,

Он к реке летит великой.

Под дыханием струистым

Потемнев, сугробы стынут.

Ночь в сиянии лучистом.

Синий месяц опрокинут.

Скоро ль дни разлуки минут?

Всё тоскую я, покинут,

По кудрям твоим душистым.

Я стихотворству, ты изданью

От юных лет обречены.

Мы водохлебы, по преданью

Нижегородской старины.

Струями волжской Ипокрены

Вспоили щедро нас Камены

И Мусагета водомет.

Теперь фонтан его поет

В лугах лазурной Альционы.

Заветы Пушкина храня,

Ты отблеск чтишь его огня

И красоты его законы;

За то тебе несу я в дар

Мой одинокий самовар.

Страшно жить без самовара:

Жизнь пустая беспредельна,

Мир колышется бесцельно,

На душе тоска и мара.

Оставляю без сознанья

Бред любви и книжный ворох,

Слыша скатерти шуршанье,

Самовара воркованье,

Чаю всыпанного шорох.

Если б кончить с жизнью тяжкой

У родного самовара,

За фарфоровою чашкой,

Тихой смертью от угара!

Родился я в уездном городке.

Колокола вечерние гудели,

И ветер пел о бреде и тоске

В последний день на Масляной неделе.

Беспомощно и резко я кричал,

Водою теплой на весу обмытый,

Потом затих; лишь самовар журчал

У деревянного корыта.

Родился я в одиннадцатый день,

Как вещий Достоевский был схоронен.

В те времена над Русью встала тень

И был посев кровавый ей взборонен.

В те времена тяжелый гул стонал,

Клубились слухи смутные в столице,

И на Екатерининский канал

Уже готовились идти убийцы.

Должно быть, он, февральский этот зов,

Мне колыбель качнул крылом угрюмым,

Что отзвуки его на грани снов

Слились навеки с самоварным шумом.

Как уходящих ратей барабан,

Всё тише бьют меня мои мгновенья,

Но явственно сквозь вечный их туман

Предвечное мне слышится шипенье.

Всё так же мне о бытии пустом

Оно поет, а вещий Достоевский

Всё так же, руки уложив крестом,

Спит на кладбище Александро-Невском.

Чужой и милый! Ты кипел недолго,

Из бака налитый слугою номерным,

Но я любил тебя как бы из чувства долга,

И ты мне сделался родным.

Вздыхали фонари на розовом Арбате,

Дымился древний звон, и гулкая метель

Напоминала мне о роковой утрате;

Ждала холодная постель.

С тобой дружил узор на ледяном окошке,

И как-то шли к тебе старинные часы,

Варенье из дому и в радужной обложке

Новорожденные «Весы».

Ты вызывал стихи, и странные рыданья,

Неразрешенные, вскипали невзначай,

Но остывала грудь в напрасном ожиданье,

Как остывал в стакане чай.

Те дни изношены, как синяя фуражка,

Но всё еще поет в окне моем метель,

По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко

И холодна моя постель.

Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,

Порою майскою под монастырь Девичий

Отправиться и там, вдоль смертного пути,

Жилища вечные неслышно обойти.

Вблизи монастыря есть домик трех-оконный,

Где старый холостяк, в прошедшее влюбленный,

Иконы древние развесил на стенах,

Где прячутся бюро старинные в углах.

Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,

Чернеются холсты Егорова и Бруни,

Там столик мраморный, там люстра, там комод.

Бывало, самовар с вечерен запоет

И начинаются за чашкой разговоры

Про годы прежние, про древние уборы,

О благолепии и редкости икон,

О славе родины, промчавшейся, как сон,

О дивном Пушкине, о грозном Николае.

В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае

Мерещится тогда дыханье старины

И воскрешает всё, чем комнаты полны.

В картинах, в грудах книг шевелятся их души.

Вот маска Гоголя насторожила уши,

Вот ожил на стене Кипренского портрет,

Нахмурился Толстой и улыбнулся Фет.

И сладостно ловить над пылью кабинетной

Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

О, Петербург, о, город чародейный!

Я полюбил тебя, фантом туманный,

Огни витрин и окон блеск обманный,

И сырость вод, и Невский, и Литейный.

С тобой, обманщик призрачный и странный,

Я полюбил уют мой бессемейный.

Здесь чувствуешь себя нечеловеком,

Здесь явь как сон, действительность как сказка,

И вот уж не лицо на мне, а маска,

И всем я равен, принцам и калекам,

И льнет беспечность легкая, как ласка,

Как поцелуй, к моим тяжелым векам.

Здесь после дня, прошедшего без меты,

Как на экране кинемо-театра,

Развинченной походкой па-де-катра

Бреду по Невскому, купив газеты,

С коробкой карамели «Клеопатра»,

И сладки мне душистые конфеты.

А дома самовар из красной меди,

С соленым маслом, с маковой подковкой.

Быть может, гостья с римскою головкой,

Холодная и строгая, как леди?

Нет никого. Вздыхаю над «Биржевкой»,

Томлюсь в вечернем петербургском бреде.

Седых ветвей подборы,

Сорочьих лап узоры

На голубом снегу

В тиши чужой деревни,

Как в келье инок древний,

Я сердце берегу

Гуляю по дороге

Без дум и без тревоги.

Указан срок минут.

И тяжкий отдых сладок.

Без мыслей, без загадок

Пустые дни идут.

За мной дымятся трубы.

Там город, черный латник,

Грозит земле родной,

Там оскверняет губы

Красавице развратник

В постели площадной.

Вернувшись в дом постылый,

Гость, чуждый и немилый,

В окне зари пожар

Слежу я равнодушно,

И никелевый скучный

Не дышит самовар.

Но визг стрелы, сурово

Пропевшей об отмщенье,

Не трогает судьбу:

Развратник ищет снова

Ночного приключенья,

Красавица – в гробу.

Не говори мне о Шекспире.

Я верю: у тебя талант,

И ты на умственном турнире

Искуснее самой Жорж Занд.

Но красотой родной и новой

Передо мной ты расцвела,

Когда остались мы в столовой

Вдвоем у чайного стола.

И в первый раз за самоваром

Тебя узнал и понял я.

Как в чайник длительным ударом

Звенела и лилась струя!

С какою лаской бестревожной

Ты поворачивала кран,

С какой улыбкой осторожной

Передавала мне стакан!

От нежных плеч, от милой шеи

Дышало счастьем и теплом:

Над ними ангел, тихо рея,

Влюбленным трепетал крылом.

О, если б, покорившись чарам,

Забыв о книгах невзначай,

Ты здесь, за этим самоваром,

Мне вечно наливала чай!

Когда засеребрится

Туманом борода

И в вечность загорится

Предсмертная звезда,

Тогда зарей вечерней

В душе всплывает Бог

И дышится размерней

Под колокольный вздох.

О, тихая обитель!

О, звон монастыря!

Веди меня, Хранитель,

К ступеням алтаря!

Там будет жизнь легка мне,

Где благовест дрожит,

И гробовые камни

Ограда сторожит.

Сойду ли в лес, что вырос

Над городом гробов,

Взойду ль на синий клирос

В стенании псалмов,

Свечу ль пред Чудотворной

Дрожащую зажгу,

Я, грустный и покорный,

Молиться не могу.

Когда ж часы-кукушка

Пробьют восьмой удар

И принесет мне служка

Шумящий самовар,

Присев к родному чаю,

Молитву сотворю

И сердцем повстречаю

Бессмертную зарю.

Тогда в тиши счастливой,

Под схимою росы,

В молитве торопливо

Задвижутся часы,

И будет ночь легка мне,

Пока белеет ширь

И задевает камни

Крылами нетопырь.

В мире сказочного гула

Пара мерные струи.

Льдом зеркальным затянуло

Окна синие мои.

Чай с вареньем пьется сладко,

Книга ровно шелестит.

Не заправлена лампадка:

Богородица простит.

Вижу: лапы белых елей

Кротко смотрятся в окно,

За окном былых метелей

Серебрится полотно.

Стихло сердце. Только горы

Голубого хрусталя

Рядит в звездные узоры

Отрешенная земля.

Я забылся, я спокоен.

Всё узоры, гул и пар.

В Новый Год, как отрок строен,

Закипай, мой самовар!

Полдневный зной настал. Дорога нелегка.

Несу с усилием слабеющее тело,

Как будто голову мне давят облака,

Как будто подо мной земля отяготела.

По листьям золотым отцветшая весна

К долине сумрачной низводит путь отлогий.

Иду, и ни любовь, ни радости вина

Не озаряют дум божественной тревогой.

Любить? Но женщины ничтожны, как цветы,

А наслаждение напрасной длится мукой:

В чужих объятиях мгновения пусты,

Взлелеянные холодом и скукой.

На книги ли взгляну: как скучные пески,

Пыль библиотеки, иссохшее болото,

Где мысли старые кричат, как кулики,

Но валится ружье и тяжела охота.

Перегорев душой, я время провожу

В уютной праздности; ни весел, ни печален,

В пустыне легких дней, как ветер, я брожу,

Стучась под окнами чужих счастливых спален.

Мой идеал покой. О, если б я встречал

Все ночи в комнате, лазоревой и мирной,

Где б вечно на столе томился и журчал

На львиных лапках самовар ампирный!