Море – наша любовь и беда - читать онлайн

Поступление

Здесь было столько новых лиц, шума и непривычной для всякого провинциала суеты. Большинство ребят были старше меня. Некоторые поступали после десятилетки, а другие даже успели отслужить в армии. На втором ярусе над моей койкой располагался Витёк. Он сразу же стал прощупывать меня на прогиб, угрожать набить морду, если я не стану ему подчиняться. Я решил не лезть пока на рожон, учитывая свои слабые физические ресурсы. В посёлке ребята уже знали, что в драке я слабак, но если меня довести до края, я свирепею и могу стукнуть чем под руку попадётся, не задумываясь о последствиях. По этой причине, меня старались не трогать.

Для начала нас построили, прочли краткую вводную о порядках в училище и предложили желающим сдать деньги на питание в курсантской столовой. Сдали не все, но я предпочел сдать, поскольку при таком количестве случайных людей деньги могли спокойно украсть или отнять. После обеда мы пошли на консультацию перед письменным экзаменом по математике, а потом я пошел осматривать город и искупался на пляже.

Вечером легли спать, свет в спортзале выключили, и чуть ли не сразу раздался дружный храп со всех сторон. Через час заснул и я. Проснулся от холодка. Ощупав себя в темноте, обнаружил, что выданное солдатское оделяло спёрли, и я лежу под одной простынёй. Наутро сообщил об этом старшине, курировавшему абитуриентов, и мне выдали другое – совсем старое с двумя дырками.

Экзамены сдал уверенно. Видно было, что моя школьная подготовка будет посерьёзнее, чем у большинства поступавших. А вот медкомиссии боялся. Ребята рассказывали, что главное требование к штурманам – зрение должно быть не хуже девяноста процентов. Я раньше никогда не проверял зрение, и потому не знал, насколько оно у меня хорошее. Если в математике и физике результаты зависели от меня самого, то с медкомиссией всё обстояло иначе. Мне сказали, что для повышения остроты зрения нужно накануне вечером долго смотреть вдаль на море, так что весь вечер перед медкомиссией я просидел на пляже.

Сначала мы прошли общий осмотр, который никаких явных физических недостатков, кроме худобы, у меня не обнаружил, но я помнил о записи насчёт легких, которая подвела меня ранее при поступлении в суворовское училище. Сейчас мои справки уже не содержали компроментирующей информации на этот счёт. В кабинете окулиста мне дали в руки круглую дощечку с ручкой, чтобы поочередно закрывать один глаз и произносить буквы, на которые указывает врач. Предварительно я бросил взгляд на висевшую на стене таблицу и, закрывая по очереди левый и правый глаз, обнаружил, что правым глазом я могу прочесть все строчки до самого низа таблицы, а левый видит последние две строчки расплывшимися. Когда меня стали экзаменовать и настала очередь закрыть правый глаз, я стал хитрить и подсматривать им, после чего был разоблачён, и в моей карточке записали 0,7 для левого и 1,0 – для правого глаза. После чего путь на штурманское отделение для меня был закрыт.

В расстроенных чувствах я вернулся в спортзал и, чуть не плача, стал собирать чемодан. Видя моё подавленное настроение, один из ребят сказал:

– Да брось ты расстраиваться. Пойди и перепиши заявление на радиотехническое отделение (РТО). Им не нужны такие высокие требования по зрению, как штурманам.

Конечно, это было совсем не то, что мне было нужно. Подумав, однако, я решил, что, с одной стороны, в кругосветку и радисты ходят, а, с другой, главное – закрепиться в мореходке, а там, может, удастся и на штурманское перевестись. Это сработало. Когда на плацу зачитали фамилии поступивших, моя оказалась в списке РТО, и счастливцев повели на склад получать форму.

Это был один из самых светлых моментов триумфа. Настоящая морская форма. Она включала рабочий комплект ХаБэ (хлопчатобумажная): форменка с треугольным вырезом на груди, штаны с застёгивающимся спереди клапаном и тяжёлые грубые ботинки, которые мы называли «говнодавами». Выходная форма отличалась более высоким качеством: тёмно-синяя фланелевка, чёрные брюки-клёш и блестящие кожаные ботинки. Кроме этого, полагалась мичманка с круглой кокардой с якорем, флотский чёрный ремень с тяжелой пряжкой, пара тельняшек, трусов, носков и комплект зимних шаровар китайского производства с начёсом, голубой «гюйс» с тремя полосками, шикарный чёрный бушлат с морскими пуговицами, «сопливчик» – черный плотный воротничок, закрывающий грудь в холодную погоду, вязаные перчатки и зимняя шинель, также чёрного цвета. Для парадов полагался белый чехол на мичманку и белые перчатки.

Беда была одна – всё это обмундирование явно рассчитывалось на чудо-богатырей, и на большинстве из нас сидело мешком. Почти все элементы одежды, кроме тельняшек, гюйса и трусов с носками, требовали портняжной подгонки. Для этого на нашем этаже в маленькой комнатушке работала некрасивая и кривоногая девушка, которую звали Зинка. Понятно, что в начале очереди на подгонку сразу оказались наши старшие и более опытные товарищи. Впрочем, рабочие брюки можно было ушить самому, вооружившись иголкой с ниткой, а всё остальное могло подождать. Я привёл свою выходную форму в порядок только летом, когда приехал в отпуск к матери.

Наш распорядок был таков. В 7:00 подъём, физзарядка (бег всей ротой строем), личная гигиена (умыться, побриться, почистить зубы), строем на завтрак, затем предстояло построение для проверки внешнего вида. Для этого нужно успеть почистить бляху ремня и пуговицы, смочив их асидолом и натерев щёточкой, надраить ботинки сначала сапожной щёткой, затем бархоткой. Рота выстраивалась в две шеренги, производилась перекличка, а потом старшина проверял соответствие Уставу причёски, ширины клёшей, наличие на них стрелок, пуговицы и ремень. Подъём заключался в том, что дневальный по роте изо всех сил орал: «Па-а-дъ-ё-о-ом!» и колотил в медную рынду, после чего старшины считали до двадцати и входили с журналом в четыре кубрика, по которым нас разместили. Тем, кто ещё не стоял ногами на палубе, в журналы вносились по два наряда вне очереди. Отрабатывать наряды можно было на кухне (чистить картошку – это не самый худший вариант), либо после отбоя, когда все ложились спать, драить гальюны и медяшку кранов в умывальнике.

После утренней переклички рота строем выходила на плац, расположенный во дворе главного учебного корпуса. Здесь начальник училища или его заместители зачитывали приказы перед курсантами, выстроенными в каре, затем все роты шли в свои корпуса на занятия. Штурманское отделение обучалось в главном корпусе, механики в другом, снабженном мехмастерскими, а у радистов был самый дальний двухэтажный корпус, за которым располагался рынок. С 12 до 13 часов мы обедали. Причем сам обед занимал всего пятнадцать минут, по десять минут на переход из учебных корпусов к столовой и обратно, а полчаса отводились на послеобеденный отдых. В дневное время ложиться на койки для отдыха запрещалось. Только это правило строго соблюдалось лишь на первом курсе. После обеда еще одна-две пары занятий, иногда строевая подготовка или работы, которые нам находили начальники, затем ужин и роты отправляются на часы вечерней самоподготовки. В эти часы нужно находиться в учебных аудиториях, но никто не контролирует особенно, что именно ты делаешь. Поэтому в часы самоподготовки кто читает, кто «баланду травит». В половине одиннадцатого рота выстраивается на вечернюю перекличку, а в 11:00 дневальный объявляет голосом отбой, звенит в рынду и обходит кубрики, выключая свет.

Конечно, весь этот уставной порядок строго соблюдается только у первокурсников, потом он становится всё свободнее и свободнее. На третьем курсе по команде «Подъём!» почти никто не собирается вставать, а встают лишь по крику дневального «На чифан!», что означает процесс поглощения пищи, видимо, по-корейски.

При подгонке одежды первым дело нужно было заузить клёши, потому что оригинальная из ширина составляла более сорока сантиметров, а мода в то время на гражданке была семнадцать сантиметров. На утреннюю поверку старшина выходил с линейкой и бритвой. Выявив, у кого ширина брюк была меньше тридцати сантиметров, старшина, чикнув бритвой по шву, располосовывал старательно сделанный шов «модника», давал ему положенные два наряда вне очереди и отправлял зашивать брюки.

В моём кубрике располагалась неплохая компания. Соседом слева у меня был Володя Якушенко – фантазёр и изобретатель, крепкого телосложения хохол. Справа – тихий и симпатичный таджик Сережа Мухамадиев по кличке «Муха», затем низенький крепыш Юра Шаханин – обладатель красивого баритона, и «Человек-гора» Коля Лушов из глухой сибирской деревни. В углу располагались вечно улыбающийся бывший сержант Иван Баташкин, вечно угрюмый Юра Солдатенков и отчаянный парень Володя Нечаев, а также бывший шахтёр, несколько придурковатый Серёга Елисеев. По другую сторону кубрика угол занимал намного старше нас возрастом лысоватый и спокойный мужик по фамилии Шевчук, которого все уважительно называли «дядя Валя». Рядом с ним располагался двухметрового роста Юра Астраханцев по кличке «Ханя», который от рождения обречён быть баскетболистом. Следующим был тихий Витя Жувагин, которые позднее выбыл по причине заболевания туберкулёзом, и полнокровный и весёлый Витя Гавриленко по кличке «Кострома», откуда он был родом. Коля Ляпкин в своих «бухгалтерских» круглых очках выглядел совершенно нелепо в морской форме, создавая впечатление попавшего на море по ошибке из комедии Гоголя «Ревизор». За Ляпкиным была койка кудрявого юноши Толи Васиновича с голубыми глазами – страстного поклонника Сергея Есенина, затем корейца Димы Чена, альбиноса Саньки Зуева, отлично игравшего на мандолине, забавного коротышки Борьки Росланкина и нервного боксёра Олега Козлова по кличке «Козлик», глядя на которого можно было сразу определить, что он плохо кончит. Далее располагался сильно побитый жизнью Боря Вьюсов с грустными глазами, которому жена изменила, как только он вышел матросом в первый рейс, вечно шмыгающий носом беззлобный Вовка Дульцев. Был ещё ничем не примечательный Витя Смоляков, поступивший в мореходку после десятого класса.

Вот с этими ребятами мне предстояло прожить в одном кубрике четыре года, которые потом сделали нас более близкими, чем родные братья. Я полюбил их всех за эти годы и принял со всеми их недостатками, даже тех, кому я, наверное, не пришелся по душе из-за разницы в возрасте, воспитании и мировоззрении. Я хорошо помню их и теперь, через морок пять лет после окончания мореходки. Многих из них сейчас уже нет в живых. Ханя умер от рака, Козлик выпрыгнул за борт по пьяни, Дульцев по той же причине выпрыгнул с пятого этажа, Васинович сгорел от водки, Якушенко тоже не слабо прикладывался, хотя протянул достаточно долго. Только Муха и Димка Чен до сих пор ходят в море.

Санька

Саньку в нашем кубрике звали еще «Бухенвальдом», прочие ребята дали ему кличку «Тощой». А всё из-за его непомерной худобы. Честно признаться, более худого человека в жизни я не встречал, ни до того, ни после. Практически, это был скелет, обтянутый шкурой. С самого начала у меня было подозрение, что у него что-то не в порядке с желудком. Однако ел он всё, что нам давали и болел крайне редко. Может быть, впечатление худобы усиливалось оттого, что Санька был довольно высокого роста, и весь какой-то членистоногий. Как выяснилось позже, здоровье у него было – дай бог каждому из нас.

Санька был исключительно добродушным парнем, и потому с самого начала стал главной мишенью постоянных насмешек, иногда беззлобных, а иногда и довольно ехидных, что определялось целиком характером насмешника. В конце концов, всякому приятно, когда рядом с тобой еще более нескладный и нелепый человек, чем ты сам. На его фоне ты выглядишь просто суперменом, разве что без кольта. Кроме того, Санька был очень увлекающимся человеком, и вот эти его увлечения были самым интересным свойством его натуры, разнообразящим нашу курсантскую жизнь, состоящую из подъема, зарядки, завтрака, утренней поверки, развода на занятия, обеда, часа свободного времени, строевых занятий, ужина, занятий самоподготовки, вечерней поверки и отбоя.

Прежде всего выяснилось, что Санька – радиолюбитель. Нет, конечно, в других кубриках нашей роты были ещё два радиолюбителя, но мы-то понимали, что Санька – главный. В первое же воскресенье, он притащил из каптерки в кубрик свой знаменитый сундук. Впрочем, по морской терминологии его правильнее было назвать «рундуком», причём это был не рундучок какой-нибудь, а именно рундук. Массивный, из добротного дерева, с прочной ручкой и навесным замком. Всем стало интересно: что же в том рундуке ховается. Первая мысль: учитывая украинскую фвмилию Саньки, там вероятнее всего могло быть сало. Заинтересованные лица пододвинулись поближе. Жрать нам хотелось в те годы просто непрерывно. Именно, не кушать, смакуя неторопливо, а поглощать, глотать, хавать, шамать и чифанить. Вы же понимаете, что такое растущий организм, а организм у каждого из нас был в самом расцвете роста.

Когда замок был снят и крышка рундука откинута, сдержанный вздох разочарования пронесся по кубрику. Ровно половина рундука была забита плотно уложенными стопками журнала «Радио», а во второй его половине были навалены кучей самые разнообразные радиодетали: лампы, трансформаторы, алюминиевые шасси, мотки цветных проводов, коробочки с диодами, транзисторами, сопротивлениями и конденсаторами. Толпа уважительно замерла. Всякие специальные знания, отделяют незримой стеной почтения обладателя этих знаний от остальной толпы профанов. Непонятно было только, как он смог дотащить из каптерки своего набитого доверху знаниями и электронными премудростями друга. Я бы, например, даже не смог оторвать его от палубы.

Санька сел на койке по-турецки, запустил руку в рундук и выудил наугад один из журналов. Я обычно первые пять страниц автоматически пропускаю, и не только в журнале «Радио», а и в любом другом. Там всегда располагается тоскливая партейная мутота про исторические перспективы очередного партсъезда, призывы крепить, усилить, повысить и ответить ударным трудом. Нет, Санька был не такой. Он был дотошный. Не могу сказать, что он читал внимательно, вдумываясь во все партейные слова. Вдумываться в них по-моему просто невозможно. Обычного смысла там просто нет, а в поисках какого-либо другого можно элементарно сломать мозги. Санька скорее неторопливо перелистывал все страницы, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного. И вот его взгляд надолго застывал над какой-то оригинальной конструкцией, затем он негромко так бормотал: «Ну что ж, будем делать трёхкаскадный супергетеродин». Затем он клал справа от себя раскрытый журнал и начинал выуживать из недр своего рундука необходимые детали и инструменты: паяльник, тестер, лампы, проводники. Дело это растягивается не на один час, и даже самые любопытные отходят и понемногу начинают заниматься своими делами. Где-то после обеда всё, что можно было добыть в просторном чреве высоконаучного друга, аккуратно отложено в сторонку, и тут выясняется, что не хватает, собственно, самой малости – двух конденсаторов и лампы. Избалованный современный городской радиолюбитель, конечно, тут же побежит в магазин, где продают радиодетали. Но нам следует учесть, что, во-первых, курсантам платят степешку в шесть рублей на четыре недели (на которую следует купить крем для ботинок, асидол для чистки пуговиц и сигарет, если куришь), а во-вторых, в наше время нужные детали в магазинах не лежали. Их обычно заказывали через Посылторг или чаще всего воровали, где придется. Все эти варианты категорически не подходили для Саньки. Он был до неприличия честным и, само собой разумеется, безденежным парнем. Однако, все радиолюбители образуют особый клан посвященных. Они постоянно обмениваются какими-то деталями на совершенно бескорыстной основе. Ясное дело – Санька пошел к радиолюбителям, и к ужину он находит две из трёх недостающих деталей. Финал кажется уже совсем не далеким, однако, воскресный день так короток. Вечером по телеку показывают очередной детектив века или чемпионат мира по футболу. Супергетеродин ждёт своего часа.

В следующее воскресенье заветный сундук вновь занимает почётное место у санькиной койки. К некоторому удивлению публики история супергетеродина в этот день не получает своего естественного продолжения или завершения. Санька вновь запускает руку в рундук и наугад вытаскивает другой журнал, с час примерно внимательно его изучает, потом взгляд его застывает на какой-то странице, и он негромко произносит: «Очень интересная конструкция магнитофона. Пожалуй, надо сделать». Вы уже догадываетесь, что весь цикл манипуляций с супергетеродином без единой поправки повторяется теперь с портативным магнитофоном. После четвертого или пятого цикла публика откровенно ржёт над Санькой, и это уважительное «наш радиолюбитель» принимает совершенно иной, ехидный оттенок. Правда своих секретов перед другими кубриками мы не раскрываем, потому, что иметь своего радиолюбителя, как предмет гордости, спящий на соседней койке – это достаточно серьёзно, хотя бы для самоуважения.

Второй талант Саньки раскрылся неожиданно. Пришел к нам новый физрук и, решив присмотреться, кто чего стоит, сказал:

– Сегодня бежим на полторы тысячи.

Народ отнесся к этому предложению по-философски. Вот если бы это был, скажем, спор на что-нибудь съедобное или на курево. А так, ну что ж. Как указал поэт: «Сказали мне – мечи, и я мечу…». Щёлкнул секундомер. Побежали. Все-то побежали, как нормальные люди, а вот Саня наш ненаглядный рванул, как от расстрела. Чем, кстати, больше удивил даже не нас, а физрука. То, что он оторвался от остальных почти на круг – это понятно, мы бежали не за медалями. А вот тренер, взглянув на секундомер, просто расцвел: шутка сказать – каких-то долей секунды не хватает до первого разряда, и это не в секции бегунов, а в обычной группе общефизической подготовки. Тренер – к Саньке:

– Вы раньше занимались бегом? В соревнованиях участвовали? Разряды имеете?

На все эти вопросы Саня отвечает:

– Нет. Просто иногда люблю побегать для души.

Вот вам и «Бухенвальд», ай да «Тощой», ай да сукин сын! Тут тренер буквально вцепился в Саньку, как бультерьер в ногу старушки:

– Приходите к нам в секцию, и никаких возражений. У Вас ярко выраженный талант. Я из Вас чемпиона сделаю, почище Валерия Борзова.

Конечно, каждому приятно услышать о себе такие слова, и в мозгах у Сани произошли какие-то необратимые процессы, какие-то завихрения мысленных потоков с потоками электронов. Видения лавровых венков, золотых кубков, чемпионских лент и восхищенных взглядов прелестных девушек сладким туманом надолго поселились в его черепной коробке.

Чего-чего, а вот характера Саньке было не занимать. Вся его жизнь изменилась буквально со следующего утра. Мы ведь и так каждое утро после подъёма всей ротой выбегаем на пробежку, независимо от погодных условий. Бежим полусонные, зевающие, невыспавшиеся. Бежим, чертыхаемся и думаем: «Ну какая же сволочь и садист придумала все это. Какой контраст перехода от самого сладостного что только может быть – сна – к этой грубости реальной жизни. До чего же холодно! И этот сволочной ветер норовит прямо в лицо, независимо от того, в какую сторону ты бежишь». Это всё, конечно, мысли простых, мелких людишек, скажем прямо – слюнтяев. Конечно, будущим чемпионам бегать с ними не только не интересно, а где-то даже позорно. Потому-то раньше Санька и был совершенно неприметен в общей массе.

Словом, договорился он со старшиной, что будет заниматься по индивидуальной программе тренировок. Серьёзность своих намерений он продемонстрировал тем, что вставал раньше склянок подъёма. Кто хоть раз поднимался он зычного рева дневального: «Подъём!», способен оценить, что это может потянуть не ниже, чем на подвиг. Бегал он, конечно, не только после подъёма, но и на секционных занятиях, а также по субботам и воскресеньям. Самое чудовищное, что вскоре ему и этого показалось мало. Книжки он начал читать про великих бегунов современности и древности, отечественных и зарубежных. И вот вычитал, сукин кот, что какой-то наш, кажется, советский фанат прибивал к ботинкам свинцовые пластины и бегал с ними на тренировках. Все по суворовской тактике «тяжело в ученье – легко в бою». Надо сказать, что только выходные наши ботинки напоминают формой и весом гражданские, рабочие же ботинки, которые мы носим повседневно и называем между собой «говнодавами», сделаны из толстой свиной кожи, имеют массивные подошвы из литой резины и весят в два с половиной раза больше выходных ботинок. По мне, так они и без свинцовых пластинок чудовищно тяжелы. К концу дня обычно едва ноги волочишь, а тут еще и передвижения роты – только строевым шагом.

Но не таков наш Саня. Вариант со свинцовыми пластинами показался ему слегка сложноватым. Кроме того, трудно в нём постепенно и монотонно увеличивать нагрузку в соответствии с планом тренировок. Идет наш Саня к ребятам, занимающимся легководолазным спортом. У тех есть специальные пояса, на которых крепятся металлические грузила – прямоугольные пластинки, надевающиеся с помощью пазов на ремень. Ясное дело, что здесь элементарно варьируется вес грузил в соответствии с весом спортсмена. А нужны эти грузила, чтобы легче было сбалансировать архимедову выталкивающую силу, и можно было быстрее погружаться. Берёт наш спортсмен у легководолазов пояс по утрам и бегает с ним. А был Саня, надо сказать, весьма стеснительным пареньком. Бегать прямо по улицам портового города с этим поясом показалось ему не очень удобным, не дай бог увидит какая-нибудь девушка, также бегающая по утрам, эдакое чудо – что может подумать? А вдруг подумает, псих какой-то бегает? Поэтому Саня наш бегал не вдоль улиц, а прямо по шпалам вдоль железнодорожных путей. Риск встретить там красивую девушку, конечно, был заметно меньше. Видимо, курс был взят верный, тренер был доволен будущим чемпионом. Но носу были первые в жизни соревнования. Лёгкое волнение, называемое у спортсменов «мандраж».

В мореходке вообще ребята все здоровые, каким-нибудь спортом занимается две трети из них. Но, конечно, самый популярный вид спорта – бокс. Город-то ведь портовый, и врезать могут где угодно: на танцах, после кино, и просто вечером на улице. Ну а что вернее бокса может обезопасить тебя от нежелательных ситуаций, ясное дело – не классическая борьба. Прямо с первого курса в секцию бокса записывается чуть не половина. Потом, правда, значительная часть осыпается, когда навешают фонарей на тренировочных боях. Интересно послушать разговоры боксеров перед соревнованиями. Тема одна: в какую смежную весовую категорию перейти, чтобы избегнуть встречи с нежелательным соперником и явно выиграть со слабаком. Дело в том, что у боксеров очень широкая гамма весовых категорий, и чаще всего, чтобы перейти в соседнюю нужно набрать или сбросить совсем немного граммов. Перед боем их взвешивают. Если хочешь набрать немного, подшей к плавкам металлические полоски, аккуратно завёрнутые в мягкую тряпочку, чтобы не травмировать в бою какие-либо особо важные органы. Сбросить – намного трудней. Самое простое – прямо перед соревнованием иди в баню, парься и потей, а потом не пей много воды.

И вот, назавтра соревнование по легкой атлетике. А сегодня у нас баня. Уж не знаю, что породило эту уникальную цепочку ассоциаций, но наш Саня произнес загадочную фразу: «Надо сбросить вес». От нелепости этой мысли все просто онемели на мгновение, а потом дружно заржали. На всём теле Сани вряд ли когда-нибудь можно было обнаружить хоть миллиграмм жира. Все решили, что такой классной шутки даже Никулину не придумать.

Идём в баню строем. Паримся, моемся, стираем робу, тельняшки. Все как обычно. Помылся и я. Стою себе в предбаннике, одеваюсь уже. Это тебе не на гражданке: время помывки ограничено. Вдруг шум какой-то в моечном отделении. Раскрывается дверь. Двое голых курсантов выносят Саню. Оказывается, сидел наш придурок на верхней полке в парной, вес сгонял. Потом чувствует – тяжеловато сидеть. Спустился вниз, вышел в моечное отделение, легкая слабость, головокружение… полная отключка. А упал он исключительно неудачно. Рядом стояла мраморная скамейка, на которую шайки с водой ставят. Вот об неё он и навернулся, да прямо виском. Хорошо еще, что вскользь.

Ну, конечно, обдали его холодненькой водичкой, очнулся, оклемался потихоньку. Да тут обнаружилась форменная конфузия. Дело в том, что, когда он навернулся-то башкой, какой-то хрящик в шейном отделе заклинило, и головёнка у нашего спортсмена – набок. Сама не распрямляется, болезненно это делать, да и опасно. Кабы чего не повредить, а то ведь и дурачком останешься на всю жизнь. Вызвались два добровольца, отвели они Саню прямо к хирургу. Ну этот спец всяких калек навидался. Сказал, что ничего, мол, страшного. Всё само постепенно на место встанет, если нежно так временами массировать. Переломов и прочих повреждений связок нет. И то хорошо. Соревнования, конечно, побоку. В это время мы, Саню шутками своими грубыми не допекали – пострадал человек за любовь к спорту. Но вот проходит время. Всё действительно встает на свои места. Выходит Санька на обычные занятия физкультурой. Тренер к нему: пора, мол, возобновить тренировки. Саня наш пожевал немного губами, размышляя, как бы это ему высказать поделикатнее, и наконец изрек: «С этим, бля, спортом – калекой станешь». Со спортом было решительно покончено. А может быть зря?

Ни до мореходки, ни после я не встречал такого обилия талантливых ребят, собранных вместе. Может в береговой жизни мы просто не подозреваем о большинстве талантов окружающих нас людей. Они возвращаются из школы, с работы домой, и там раскрывают свои способности друзьям и близким. А тут-то каждый из нас все двадцать четыре часа на виду у других. Всем про всё о тебе известно. Любили музыку. Трое в роте хорошо играли на гитаре, двое – на аккордеоне, тот на домбре, другой – на трубе, всего не перечислишь. Конечно, самыми популярными инструментами были гитара и аккордеон, поскольку стоило образоваться какому-либо свободному окошку минут в тридцать, как в конце коридора у окна собирается публика, выносят инструменты и поют самые популярные шлягеры, туристские, лагерные песни, а нередко и романсы. У нас Игорь Шаханин обладал таким бархатным баритоном и с таким блеском исполнял цыганщину. И все это, естественно, без билетов и бесплатно. Причем каждый день.

Я тоже не избежал этой чарующей отравы, и начал постигать тайны аккордеона. Хорошо вам, если вы где-то ранее научились играть, и тут выдаете что-нибудь народное или классическое. Рейтинг резко прыгает вверх, а если есть талант – вы становитесь просто кумиром всей братвы. Общепризнанным кумиром по классу аккордекона был Санька Зуев, а его однофамилец Лёха Зуев очень проникновенно играл на домре. Мне же приходилось начинать с гамм и арпеджио. Слушать это часами окружающим невыносимо. Меня отовсюду выгоняли, кидались ботинками, обещали тёмную. Играть приходилось, разложив ноты где-нибудь на подоконнике или даже в умывальнике.

Рядом с моей койкой стояла койка Серёжи Мухамадиева. Это был смуглый, очень симпатичный таджик с усиками, которые обещали обольстить не одну девушку. Он был из очень многодетной, по нашим меркам, семьи. То ли пятнадцать, то ли восемнадцать детей. Очень тихий, спокойный, совсем какой-то незаметный. Но у него был феноменальный музыкальный слух, который вначале проявлялся в том, что он насвистывал очень красивые мелодии с какими-то немыслимыми трелями и коленцами. Чёрт меня подери, если хотя бы половину этих мелодий он не сам сочинял. И вот как-то, совершенно незаметно для окружающих, Серёжа брал брошенную кем-то на койку гитару, отходил в укромный уголок и начинал почти неслышно пощипывать струны и что-то там насвистывать. Посидит, вроде, минут десять, потом у него заберёт гитару кто-либо из признанных кумиров. Проходит месяц-другой, трудно даже сказать, сколько, и вдруг как-то во время такого общего сборища одного из кумиров просят сыграть только что появившуюся песенку из фильма или по телеку. Выясняется, что он её еще не слышал. Тут наш Серёжа берёт гитару, и выдал такое, что все просто обомлели. Сами знаете, как у нас играют в массах. Четыре ходовых аккорда – это уже много для приличного аккомпанемента. То же, что мы услышали, это были не просто аккорды. Какие-то немыслимые переборы, вариации – просто отпад. Бурным рукоплесканием было отмечено рождение нового кумира. Собственно, удивляло только одно: от полного нуля до такой классной игры прошло никак не более двух месяцев. Никаких многочасовых тренировок. Его, вообще, никто не учил. Да, братцы, талант это всегда – загадка. Память у Серёжи была такой же феноменальной, как и слух. Ещё через пару месяцев он превзошел в виртуозности игры вообще всех остальных. Вот только не пел он никогда, стесняясь своего голоса, или считая, что у него голоса вовсе нет.

Сережин ошеломляющий успех произвел, видимо, глубокое впечатление на Саньку, но вначале это никак в нём не проявилось. Видимо, шёл какой-то внутренний процесс вызревания идеи. Серёжа, кстати, так и не купил своей гитары, пользуясь нашим общим дешёвеньким инструментом. Больше того, он не проявил никакого интереса к изучению нотной грамоты, хватая все нужные ему мелодии и ритмы прямо из окружающей его жизни. А вот Саня однажды принес в кубрик совершенно новую гитару, только что купленную. Со свойственной ему фундаментальностью и педантичностью, вместе с гитарой он нёс под мышкой сразу три самоучителя игры на гитаре. Надо сказать, что слух у Сани тоже был отменный, насвистывая, он никогда не фальшивил. Так что, казалось бы, исходные предпосылки для гарантированного успеха были налицо. Конечно, Саня не мог подглядывать аккорды и аппликатуру у наших спецов. Не зная музыкальной грамоты и не получив образования в музыкальной школе, они имели явно неправильную постановку руки, а их приёмы игры были явно убоги. Как может правильно играть человек, который не подозревает, кто такой Каркасси?

Саня делал всё правильно. Теперь вместо рундука с радиодеталями по воскресеньям он обкладывался самоучителями и приступал к учебному процессу. Нетрудно объяснить, почему самоучителей должно быть не менее трёх. Один из них был раскрыт на той пьесе или этюде, который осваивается в данный момент. Другой иллюстрирует аппликатуру, или расстановку пальцев на грифе для той тональности, в которой исполняется пьеса, а третий даёт совет, какие именно ошибки подстерегают начинающего исполнителя при разучивании наиболее трудных мест. Как сейчас помню, первой пьесой была Санта Лючия. Классная вещь. До неё, конечно, были гаммы. Я уже упоминал, что слушать, как другие играют часами гаммы и арпеджио – просто невыносимо. Конечно делались попытки прервать этот изнурительный процесс: в Саню кидались ботинки, выкрикивались абстрактные угрозы («Таким козлам играть только в сортире» – это самая приличная из них) и вполне конкретные («Кончай, сволочь, а то ведь удавим»). Саня был непоколебим, как Медный Всадник. Он игнорировал ботинки, слов же он просто не замечал. Процесс продолжался и, как ни странно, все почему-то смирились и ругались всё реже и всё более вяло. Наверное, потому, что Саня был таким безобидным, что бить его не имело никакого смысла – это всё равно, что бить ребенка, который никогда не сможет дать сдачи.

Остановлюсь чуть подробнее, как продвигались дела с этой итальянской канцоной. Саня смотрел на первую ноту, отсчитывал нужное число линеек, повторяя движениями губ названия известных ему нот, начиная от «до», и определял, что это нота «ре». Далее он переводил взгляд на другой самоучитель с аппликатурой и вычислял, что эту ноту нужно исполнять на второй струне, прижав её четвёртым пальцем левой руки у второго лада. Третий же самоучитель предупреждал, что для прозрачности звука палец следует ставить как можно ближе к порожку, а запястье правой руки должно быть выгнуто очень высоко над грифом, после чего второй самоучитель рекомендовал извлечь звук четвёртым пальцем правой руки над самым отверстием верхней крышки корпуса, причём движение правой руки должно быть строго перпендикулярно направлению натяжения струн, иначе звук окажется смазан и будет содержать ненужные призвуки. Сам же щипок должен быть энергичным, но не чересчур сильным, иначе будет слышен дребезг струны. Сечёте, сколько правил нужно выполнить одновременно для того, чтобы извлечь один только звук, а ведь их в этой пиесе гораздо больше. Словом, после того, как окружающие услышали некий чистый и правильный звук (это гарантировано педантичностью Сани), нелёгкий процесс извлечения следующего звука повторяется в полном объеме с плавным переходом глаз скользящими движениями между всеми тремя самоучителями. После месяца напряжённейших тренировок Сане удавалось сократить интервал между соседними извлекаемыми звуками до сорока – сорока пяти секунд, в зависимости от номера струны. Согласитесь, что, с одной стороны, налицо несомненный прогресс в этом нелёгком искусстве, но, с другой стороны, посторонние слушатели постоянно находятся на грани нервного срыва, ибо слушать этот «бзынь» с интервалом почти в минуту – невыносимо. Видимо, это связано с тем, что в таком темпе, услышав очередную ноту, успеваешь забыть звучание предыдущей ноты, каждая из которых исполняется совершенно правильно, в соответствии с рекомендациями ведущих педагогов гитарного мастерства. Тогда самая прекрасная мелодия рассыпается на отдельные ноты, и ты теряешь мысль. Разумеется, читать книжку во время саниного исполнения – просто немыслимо. Текст у вас также рассыплется на отдельные буквы, и вы имеете все шансы стать на много лет пациентом психиатрической клиники.

Что мы только с Саней не делали. И к совести взывали, и чудаком на букву «м» называли. Всё было бессмысленно и бесполезно. Уж если Саня что решил… Вы просто не поверите: прошла ещё пара месяцев, а Сане удалось сократить средний интервал между звуками лишь до тридцати пяти секунд, и то это ещё зависело от настроения и степени усталости. Постепенно мы привыкли к этой нанайской музыке, отстали от Сани, и, наверное, были бы удивлены, если в очередное воскресенье не получили бы заслуженной порции музыкальных классических шедевров. Остальные виды звуков: популярные песенки, частушки, эстрадные пьесы – Саня музыкой не признавал, относя все это к шумам. Для него музыка начиналась минимум с Моцарта (слегка легкомысленен, местами развязен), Шопена (далеко не всё гениально). Только старина Бах с глухим Бетховеном были вне критики, даже самой лёгкой.

Очередное увлечение закончилось так же неожиданно, как и началось. Только остался у всех какой-то ностальгический осадок, как бывает в тех случаях, когда ваша любимая ни с того, ни с сего уходит к другому. Был какой-то особо мерзопакостный день. Унылый дождик зарядил с самого утра. В такие минуты кажется, что вся твоя жизнь, в целом, не удалась. Вон уже какой обалдуй вымахал, а что ты собственно такого успел сделать? Ясно. Всё надеешься, что главное ещё впереди, ещё успеешь сделать. Думаешь что вечно жить будешь? Это настроение передается с легкостью от одного к другому, когда вот так годами все двадцать четыре часа живёшь с ними в одном кубрике. И вот уже лежат все на застеленных койках (нарушая Устав!): один в книжку уткнулся, другой в зубах ковыряет спичкой. Тоска. И только Саня наш, как пчёлка, корпит уже над второй пьесой «Ах вы сени, мои сени». Входит Вася Васинович (На самом деле его звать Толей, но приклеилось именно Вася) – поклонник Есенина – с вечно красными глазами (болезнь что ли какая?), и говорит грустно так, по-дружески: «Всё играешь, сволочь?». Смысл-то вовсе не обидный был: играй, мол, паря, если не можешь иначе.

Однако именно в этот момент что-то в Сане внутри неслышно хрустнуло. Ему ведь тоже тоскливо было при такой-то погоде. Может подумал он: «Все люди, как люди, а я, как падла, прикованная к тачке, должен везти её в любую слякоть. За что? И кто меня приковал? – Я сам». Впрочем, это я все фантазирую. Может, он что-либо другое подумал. Только встал он с коечки не торопясь, как в замедленной киносъемке, взял гитару свою (почти новую!) двумя руками за гриф, да как ахнет о спинку койки. Пронзительно жалобно взвыли в последний раз струны (впервые одновременно), а Саня коротко сказал: «С музыкой – всё»!

Козлик

Олег Козлов вырос в заштатном портовом городке дальневосточного побережья. Сколько он мог себя помнить, его постоянно били. Били родители: за то, что их сын растет бандитом, а не юннатом и отличником; по-пьянке, когда не на ком больше выместить обиду за свою нелепую, неудавшуюся жизнь; по трезвой лавочке – со злого похмелья, а также по-привычке, ибо известно, что битие – это наиболее проверенная веками форма воспитания подрастающего поколения. Били также сверстники из других подростковых банд, потому что чужих положено бить – это аксиома. Кроме того, били свои, потому что нет другого способа выяснить положенное тебе место в этой жизни.

Так же, как ежедневные тренировки гитариста делают подушечки его пальцев каменными, постоянное битие делает душу нечувствительной к побоям, а сами побои начинают распознаваться как особый специализированный язык. Вот это – просто дружеская оплеуха, вот равнодушный тычок в бок, вот злой прямой удар под дых, а это – опасный и яростный пинок кованым матросским сапогом. Столь энергичная школа жизни побуждает вырабатывать и стандарты поведения. Если бьёт явно более сильный, не с целью поучить, а чтобы вырубить и покалечить или их слишком много, нужно стараться свернуться крутым яйцом, чтобы не было сильно выступающих частей тела, а голову следует закрыть руками. Если сам учишь кого помоложе – бей не торопясь, с оттяжкой. Надо же и удовольствие получить. Быстрее всего нужно соображать в ситуациях с заранее неопределенным исходом. Тут чаще всего исход решает то, кто именно ударил первым. Но и излишняя спешка может повредить, потому что неумелый и не продуманный удар лишь разъярит твоего соперника, удесятеряя его силы. Только умный, хорошо рассчитанный и точный удар вырубает или обессиливает врага.

Эти простые аксиомы были затвержены прочно, записаны в подкорку, стали рефлексами. Поступив в мореходку, Олег понял: эта ватага ему подойдет, здесь он далеко не самый слабый, и с его, каким ни на есть, жизненным опытом здесь он не пропадет. Другой бы расслабился, размяк, но отличная портовая выучка этого не позволяла. Спокойным парням он казался излишне нервным, эдаким пританцовывающим и вечно бодающимся козликом. Так его и прозвали, тем более, что фамилия вполне соответствовала. Козлик наш, однако, чуть ли не с первых дней записался в секцию бокса. Весу в нем было немного, эту весовую категорию принято называть «мухачами». Но зато на занятиях на профессиональном уровне рассказывают о расположении болевых центров, а тренировочные бои – «спарринги» оттачивают силу и точность удара. Так что наш Козлик имел все шансы превратиться в здоровенного козла, не будь он так нервен и нетерпелив. Высоцкий тогда уже написал свою фразу «…Ведь бокс – не драка, это спорт отважных и т.д.», но Олег ее не слыхал, а если и слыхал, то посчитал пустой красивой фантазией. Поэтому, если в разговоре с вами он замечал какую-то неясную тень промелькнувшую в ваших глазах, или едва уловимые движения ваших рук казались ему чем-то подозрительными, его правая рука уже летела прямо вам в переносицу, а левая закрывала ему печень, хотя голова еще не успела взвесить ситуацию и принять решение.

Даже коечку Олег выбрал в самом дальнем углу кубрика: всё-таки стены защищают с двух сторон. По воскресеньям он надирался до соплей и не прочь был помахать кулаками. По этой причине на ринге Козлик особых успехов не имел. К учебе также не имел ни охоты, ни способностей. Зато постоянно попадал в разные истории, из которых некоторое время выпутывался удивительно легко и без потерь, как будто ведомый таинственной небесной рукой, которая приберегала его для каких-то особых свершений. Я не помню случая, чтобы из нашей мореходки кого-нибудь выгнали за неуспеваемость. До финиша дошли даже самые туповатые и получили такие же, как у всех остальных дипломы. Зато чаще всего выгоняли попавшихся на пьянке и том бесконечном разнообразии художеств, которые реализуются после принятия соответствующей дозы.

К Новому году мы уже шесть месяцев были курсантами. Этого времени вполне достаточно, чтобы осознать себя членом морского братства, приобрести друзей, определиться с врагами и всеми прочими. Связи эти куда более прочные, чем, скажем, в школе или на работе. Там ты общаешься с одноклассниками или коллегами по восемь часов в день, исключая выходные, а здесь – все двадцать четыре часа в сутки без каких-либо исключений. Первое мероприятие, в котором надо было показать творческую или какую иную активность, заключалось в подготовке новогоднего вечера. В нашей мореходке было три отделения – штурмана, механики и радисты. Каждое из них готовило свою программу, затем новогоднее жюри оценивало эти программы и объявляло победителя. Проводились эти вечера в старом спортзале, который размещался в деревянном одноэтажном строении. Внутри здания был обширный зал, сцена и множество мелких комнатушек и кладовок. Вот только «удобства» располагались на улице в виде «туалэта типа сортир».

Талантов нам было не занимать, и к праздничному дню стены зала были расписаны праздничными сюжетами, под потолком висели нарядные гирлянды, а в самом центре с потолка свешивался огромный шар с наклеенными на него кусочками зеркал, который во время танцев освещался цветными прожекторами и пускал во все стороны весело прыгающие зайчики. К началу вечера зал был до отказа набит курсантами и ослепительно улыбающимися девицами из «педа» и судоремонтного завода в сверкающих блестками платьях. На входе стояли дежурные с красными повязками, которым входящие пары предъявляли пригласительные билеты. Такие же дежурные курсировали внутри зала, обеспечивая порядок, ибо пойти на танцы, не приняв хотя бы стакан винца, считалось попросту неприличным.

Легкий пушистый снежок, падающий на улицы праздничного города, слегка скрадывал оглушительные звуки эстрадного оркестра, несущиеся из спортзала, наполняя сердце безмятежным покоем и умиротворением. Нетвердою походкой уставшего от суеты моряка Олег вышел на крылечко, постоял немного и направился к деревянной будочке сортира, предвкушая скорое облегчение переполненного соками жизни организма. Зайдя внутрь, он долго шарил непослушными пальцами, пытаясь отстегнуть клапан флотских брюк. Наконец его попытки увенчались успехом. Однако концентрация внимания на движениях рук несколько ослабила бдительность остальных центров вестибулярного аппарата, и левая нога поскользнулась на предательской корочке льда. Проваливаясь в дырку сортира, Олег успел подумать: «Какой же я сегодня неуклюжий!».

Веселье было в самом разгаре. Новые пары уже подходили редко, и дежурные у дверей постепенно начали мигрировать внутрь зала, присоединяясь к танцующим подружкам. Сначала они отходили по очереди, меняясь после каждого танца, потом лишь изредка возвращались к дверям на случай появления бдительного начальства. В один из таких моментов они и увидели несколько необычного курсанта, входящего в зал. Вряд ли облик подвыпившего или даже пьяного курсанта они могли бы идентифицировать, как необычный. Также курсант в порванных брюках, с оторванными пуговицами, без головного убора или голубого морского воротника – «гюйса» скорее определялся, как нарушитель формы одежды без признаков экстравагантности. Эта же фигура несколько поражала воображение. И не столько не застегнутым клапаном брюк, сколько ни с чем не сравнимым ароматом сортира, расходящимся густыми волнами по праздничному залу. Дежурные дрогнули и отпрянули от двери, боясь, как бы вновь прибывший танцор не забрызгал их тщательно отутюженные брюки.

Развинченной походкой бывалого моряка Олег подошёл к молоденькой девице с глубоким декольте: «Разр-ште пргла-сть на тур вальса!». Неопытное создание падает в обморок то ли от экстравагантности ситуации, выходящей за рамки самых необычных фантазий, то ли от запаха, выворачивающего самые интимные уголки желудка. В этот момент рядом оказывается дежурный по училищу – начальник нашего радиотехнического отделения. Ситуация кошмарных галлюцинаций, так неожиданно реализовавшихся перед его глазами, погрузила его в состояние ступора. Только рот его то открывался, то закрывался, как бы отдавая беззвучные команды. Когда дар речи наконец вернулся к нему, дежурный затопал ногами и страшным голосом зарычал: «Убрать! Немедленно! Этого мерзавца!».

Впрочем, это было легко сказать, но не так-то просто выполнить. Увидев робко сужающееся вокруг него кольцо дежурных курсантов, Олег, уже искушенный в привычных потасовках на танцах, принял боевую стойку: «Покалечу, падлы! Да у меня все дружки боксёры, они вам навешают щас, тока свистну». Дежурные, однако, не были склонны к агрессивным действиям против измазанного в дерьме курсанта. Они приступили к переговорам:

– Пойдём, Олежка. Отдохнёшь в общаге, выспишься. Все будет нормально.

На такие дешевые трюки Олега купить было не просто:

– Я танцевать хочу.

– Да ты посмотри на себя. Брючата простирнуть надо. Девушки тебя боятся. С кем танцевать-то будешь?

Тут Олег впервые осмотрел себя критически и неожиданно легко согласился:

– Пожалуй, придется простирнуть.

В общагу его вели, стараясь не приближаться слишком близко. Завели сразу в умывальник, где он снял брюки, замочил их в ванне и пошёл искать утюг. Дежурные с огромным облегчением вздохнули и мгновенно испарились.

Прогулка по свежему воздуху несколько отрезвила нашего Козлика, но не убавила того импульса, который неотвязно звал на поиски приключений в эту волшебную новогоднюю ночь. Он долго с остервенением тёр щёткой брюки, затем отжал их и приступил к глажке. Нагретый пар из под утюга источал сказочные ароматы, однако из кошмарных сказок. Надо было что-то придумать, иначе вечер мог безнадежно пропасть. Пошарив по тумбочкам товарищей по кубрику, Олег нашёл пузырек тройного одеколона и вылил его целиком, равномерно распределив по поверхности брюк. Когда же он провёл по ним утюгом, то вокруг распространился такой запах, в сравнении с которым прежние ароматы казались лёгким дыханием лесной фиалки. Зажав стремительно нос, Олег постоял ещё немного, не понимая причин столь странного эффекта, а потом философски вздохнул: «Значит, это – судьба!». Поскольку других брюк не было, он решил лечь спать. Однако надо было придумать, что делать с этими брюками, поскольку оставлять их в кубрике, где спят двадцать пять крепких ребят, было небезопасно. Наконец пришло гениальное решение. Он растянул брюки на перекладине швабры и вывесил их проветриваться на улицу, закрепив конец швабры в отверстии форточки.

В новогоднюю ночь армейские и флотские уставы соблюдаются не так строго: нет привычного времени отбоя, и в кубрики возвращаются поодиночке часов с двух и до утра. Каждый входящий испытывает мгновение полного отрезвления, зажимает нос и уже гнусавым голосом вопит: «Ну и запашок! Кто это тут обделался?». Хотя полный кайф получили лишь самые первые вернувшиеся. Они долго искали источник столь сильных и необычных ароматов, а обнаружив его, выбросили швабру с злополучными брюками в сугроб, пообещав поколотить шутника-хозяина. Затем открыли настежь окна и проветрили помещение. А в принципе, нос человека минут через десять-пятнадцать, как известно, адаптируется к любому запаху и больше его не замечает.

Подъём наутро также был относительный, встали лишь те, кто проголодался и решил позавтракать. После завтрака зашёл старшина, устроил подъем всем остальным и хмуро объявил, что в два часа состоится комсомольское собрание. Повестка дня: «Первое – персональное дело комсомольца курсанта Козлова, второе – разное». Козлик в этот день был особенно тихим, совсем потухшим. Он готовился к экзекуции и «осознавал». Дело его было практически безнадёжным, ибо из мореходки выгоняли и за более скромные художества, тем более – с первого курса. Однако, все мы и всегда на что-то надеемся в этой жизни.

Собрание проходило в привычной унылой атмосфере: все сидят тихо и ждут, когда же кончится эта бодяга. Комсорг объявляет повестку собрания и спрашивает, нет ли желающих высказаться? Поскольку каждый думает примерно о том, что, может быть, и ему придётся быть, со временем, на месте провиниввшегося, желающих не оказывается. Старшина вносит предложение:

– Пусть расскажет, как дело было. Как он докатился до такой жизни?

Вопрос, конечно, интересный, когда тебе говорят, что, мол, в кунсткамере Петра лежит заспиртованный двухголовый телёнок. Но, в данном случае, этот вопрос попахивает формализмом, поскольку и то, как он «докатился» мы наблюдаем по двадцать четыре часа в сутки ежедневно, да и саму финальную историю во всех её деталях видели практически все. Сам-то Олег её помнит, пожалуй, похуже остальных, по причине алкоголя и последующего стресса. И он мычит что-то невнятное, как двоечник, в очередной раз не выучивший урок. В общем, это тот самый типичный случай, когда рассказ о ярком событии гораздо бледнее самого события. Все вздыхают и почёсываются. Наконец рассказчик выдохся, и никакими дополнительными вопросами ничего из него уже вытянуть не возможно. Наступает переломный момент собрания. Все помнят завет Суворова: «Сам погибай, а товарища выручай!». Наша задача – взять товарища на поруки. Но тут тоже спешить нельзя. Нужно, чтобы внешне это выглядело как самый распоследний вариант, найденный путём мучительных раздумий и мудрого взвешивания всех «за» и «против». В общем, домучили мы это собрание, и выписка из его протокола пошла в соответствующие инстанции, а Олег тихо растворился – опохмеляться. Впрочем, те пять нарядов вне очереди, что дал ему старшина, собственно наказанием никто не считал, ждали, действительно, кары небесной.

Однако, проходили дни, затем недели, а других оргвыводов не последовало, кроме стрижки наголо, что у нас также считалось одним из видов наказаний. Видать, хранил Олега какой-то ангел, приберегая его для дел иных. Дела эти время от времени происходили, не выходя за рамки обычных «промахов», караемых теми же нарядами. Так и дотянул наш Козлик до третьего курса, когда у кармы его, наверное, терпение лопнуло от скукоты и монотонности нашей жизни, и она выкинула уже иной фортель.

На третьем курсе пошли серьезные предметы, в том числе и выносимые на госэкзамены: теория гирокомпаса, радиоприемные и радиопередающие устройства. Но самым сложным считался курс радионавигационных приборов (РНП), включающий изучение не только основ импульсной и СВЧ-техники, но и конкретные конструкции пеленгаторов и радиолокационных станций. Нам казалось совершенно невероятным, что можно выучить и запомнить последовательность всех коммутаций и переходных процессов, которые может вызвать импульс, который гуляет по схемам, занимающим все четыре стены учебного кабинета. Народ заранее нервничал, понимая ничтожность своих знаний, которые больше походили на пёстрый набор заблуждений.

Начальник специальности знакомит нас с преподавателем РНП. Перед нами стоит совершенно карикатурная фигура. Кажется, его отрекомендовали нам Константином Михайловичем, но мы сразу окрестили его «воробушком», а звали потом его только Костей. Низенького роста, узкая птичья грудка, испуганные глазки, нервные, неуверенные движения рук и тихий голос. Видимо, в детстве он был маменькиным сынком, вечно болеющим, но оттого еще более любимым. От прочих ребят держался в сторонке, спеша с нотной папочкой в музыкальную школу, вместо того, чтобы попинать мячик или поиграть со всеми в войнушку. За это его откровенно презирали, дразнили и поколачивали, при случае. Весь генофонд, который передали ему поколения предков, был нацелен на интеллектуальный труд, поэтому Костя обречён был на учебу в институте. Впрочем, там продолжалось то же, что и во дворе. Сокурсники его презирали за мягкотелость, отбирали степешку, чтобы сходить на танцы, и заставляли стирать им носки в воспитательных целях. Вся эта его предыстория была отпечатана на лице Кости крупными разборчивыми буквами. Было ясно, что в мореходке будет то же самое, что в детстве во дворе ипозднее в институте.

Иной раз уму непостижимо, как вырастают в стране развитого социализма такие экзотические цветы жизни. Наши архаровцы сразу же прочно сели Косте на шею. Ему грубили на занятиях. Ему даже говорили, как непутевому младшему брату: