О военной компании отец никогда не вспоминал. Некоторые скупые сведения я сохранил лишь из разговоров мамы, которая во время военных действий Советской армии в Манжурии успела побывать там в завершающей их части. Конечно тяготы войны, её кровь, зверства и людские потери в войне с Японией, ни в какой мере, не сравнимы с теми, что имели место на Западе. Победа над Германией во многом уже предопределила главный результат этой войны на востоке, и многие считают, что наши войска прошли по территории Манчжурии победным маршем. Это справедливо лишь отчасти. Наши войска, всю войну стоявшие в запасе на восточных рубежах, не имели опыта проведения военных операций в гористой местности, поэтому горы под огнём противника преодолевались нелегко. Топливо танкам доставлялось самолётами. Однако, перевес в технике и опыте боевых действий частей, прибывших с хападного фронта, был столь значителен, что наиболее активная часть боевых действий составила менее двух недель.
Отец был командиром минометного взвода. Хотя миномёты стреляют, как правило, навесным огнём из закрытых позиций, на войне возможно всякое, и отец получил легкое ранение.
После войны он прослужил в армии недолго, шли массовые сокращения времён хрущёвской оттепели. Оставляли только кадровых военных, получивших полноценное военное образование и имевших значительный опыт боевых действий, а всех, наскоро окончивших офицерские курсы за три месяца, демобилизовали. Дело это понятное: стране нужно, так или иначе, переходить на мирные рельсы, поэтому бывшие танкисты становились трактористиами или шофёрами, артиллеристы – бухгалтерами. Вот мой отец и закончил бухгалтерские курсы, поскольку умел быстро проводить в уме сложные вычисления.
Осели они в городе Облучье, где у моей мамы жили братья и её собственная мать. Старший брат Иван был на ответственной должности в дистанции связи железнодорожного управления. Туда отец и устроился бухгалтером. Способности у него были, и он быстро продвинулся до главного бухгалтера, часто ездил с инспекционными поездками по филиалам этого управления.
Были, однако, две проблемы. Первая состояла в том, что в семье долго не было детей. Тогда они взяли из детского дома Анечку трёх лет от роду. Только долго насладиться семейным счастьем не удалось. Родная мать этой девочки, запойная пьяница, в минуты просветления озаботилась вдруг вернуть себе дочку. Понятно, что в детском доме ей отказались говорить, где девочка. Каким-то неведомым образом эта мамаша узнала адрес и однажды нагрянула в Облучье. Родители мои оба были на работе, а дочку оставили с бабушкой. Каким образом эта пьянчуга умыкнула дочку, мать моя никогда не упоминала. Придя с работы они бросились её искать. Сначала посетили детдом, где им сказали адрес, по которому когда-то жила непутёвая мамаша. Когда родители, наконец, нашли этот дом, было уже поздно. Пьянчуга-мать, будучи в разобранном состоянии, решила искупать дитя, посадила её в ванну, а на печке в чугунке грелась вода, чтобы обмыть ребенка. Ничего не соображая, мамаша и вылила весь этот чугунок с кипящей водой в ванну. Сварила, в общем, ребёнка. Умерла Анечка в страшных муках.
Пережив эту трагедию, через год родители взяли в детдоме рыженького смышленого мальчика четырех лет, которого звали Санькой. Проказник был с детства, но для мальчишки это считается нормальным. Через год появляется свой первенец, которому дают имя Женя, а еще через год появился на свет и я. На этот раз ждали девочку, даже имя подобрали – Валя. Вот так семья стала, наконец, полной – три сына росли.
Со второй проблемой было посложнее. Отец мой был человеком общительным, много читал, играл на гитаре и мандолине, обладал неплохим тенором и был душой любой компании. Собирались вечерами то у одних друзей, то у других, выпивали, пели песни, танцевали под патефон, вспоминали войну, поднимали тосты за погибших друзей и родственников. Мать же росла в многодетной крестьянской семье, окончила лишь трёхмесячные курсы учителей и немного поработала в глухих селах по программе ликвидации безграмотности у крестьян. Нигде, кроме Манчжурии, побывать не успела, потому и вспомнить в разговорах было нечего. По этой причине компании она не любила, предпочитая заниматься появившимися детьми.
Так отцу временами приходилось в компаниях появляться одному, а мать тем временем нервничала. Живо представляя, как он там играет на гитаре или танцует с хохочущими подозрительными девицами. Понятно, что по возвращении отца из гостей закатывались скандалы. Тогда отец уходил гулять назло, чтобы не слышать криков и брани. Стал напиваться и приходить заполночь, а потом и вовсе образовалась чисто мужская компания собутыльников-фронтовиков. Мать же не нашла ничего лучше, как ходить по парткомам и профкомам с требованием: «Вы власть, верните семье мужа». Это уже ничем хорошим кончиться не могло – нашла коса на камень. Отца сняли с должности. Он из гордости уволился и перевёлся бухгалтером в один из филиалов железнодорожного управления, который располагался не очень далеко от Облучья.
Вот с этого места, с города Тырмы начинаются мои детские воспоминания. Мы прожили там три года. Хорошо помню, что мы держали кроликов, я любил кормить их клевером. Здесь же получил первые впечатления о жестокостях жизни. По какой-то неведомой мне причине, после того, как крольчиха принесёт детёнышей, их следовало сразу же забирать у неё, иначе крол начинал их придушивать или даже поедать. Здесь же познакомился с соседями, у которых были дочь Нина и сын Адик. Нина была постарше меня, да к тому же девчонка, поэтому я дружил с Адиком. Это был воспитанный и аккуратный еврейский мальчик, который заметно картавил. Мы же с братьями были босяками в самом исходном значении этого слова, то есть три сезона в году бегали босиком, росли и взрослели на улице. Дрались и курили с местными пацанами, когда купались на речке. Там была полная демократия, и затянуться из самокрутки давали каждому желающему, даже таким соплякам, как я. Но Адик, видимо, что-то воровал у родителей – может быть варьенье, а может и деньги. За это его регулярно пороли, отчего он громко орал, явно рассчитывая на театральный эффект для соседей: «Мамочка, не бей меня. Я больше никогда-никогда не буду. Только не бей!».
Отец мой продолжал пить, и ему грозили уволить по статье 47в, а однажды предложили: «Сейчас реализуется программа партии по развитию отдаленных районов Заполярья и Дальнего Востока. Или ты завербуешься на три года, или мы тебя уволим по статье». Выбор был небольшой, и отец выбрал Сахалин. Ему выдали подъёмные, мы собрались всем семейством, кроме бабушки – она тогда уже умерла. Сели на поезд, заняв купе целиком, и поехали по Транссибирской магистрали до Владивостока. Ехали долго, почти неделю. Нам с братьями это путешествие очень понравилось. Всё было в первый раз в жизни. Сердце замирало, когда поезд втягивался в очередной тоннель и становилось совершенно темно, а тоннелей этих было немало. На больших станциях поезд стоял подолгу, можно было купить горячей варёной картошки, хлеба и овощей.
Владивосток был настоящим Вавилоном. Свободных мест на скамейках вовсе не было. Сложили в кучу чемоданы, сидели верхом – так надёжней, не украдут. Отец ушел за билетами на пароход, а мать вместе с нами сидела на чемоданах. Напротив на скамейке, заложив ногу за ногу, сидел прилично одетый молодой мужчина. Чтобы как-то скоротать время, мать разговорилась с ним, сообщив, что мы едем на Сахалин, на новое место работы и жительства.
– А Вы где живёте, где Ваш дом? – спросила она.
– У меня три дома, – ответил мужчина.
– Как это, три?
– В самом деле, три: вокзал, базар и милиция. На вокзале я ворую, на базаре продаю, а в милиции частенько ночую. Так вот и живу – ни тебе забот, ни хлопот.
Мать побледнела, окинула испуганным взглядом чемоданы и замолчала. Ей даже в голову не пришло, что человек этот мог просто разыграть словоохоливую и недалёкую бабу с узлами и детишками.
Через сутки мы всходили по трапу на пароход, который должен бы доставить нас в порт Корсаков на Сахалине. Эта часть путешествия мне с братьями показалась ещё интереснее – нас ждали настоящие приключения, возможно даже с пиратами. Билеты у нас были самые дешёвые, третьего класса. Каюты, соответствующие этим билетам, располагались ниже ватерлинии, поэтому там не было иллюминаторов и было очень душно. Впрочем, мы в этой каюте практически не бывали, поскольку самое интересное происходило на палубе. Оказывается, существуют так называемые палубные билеты, которые ещё дешевле, чем наши. Палубные пассажиры сильно напоминали цыган. Они расстилали тюфяки прямо на палубе, тут же спали и ели. Чемоданов у них не было. Только заплечные мешки и котомки, в которых никаких ценных вещей, по определению, быть не могло, поэтому воров они не боялись – сами прихватывали, что плохо лежит.
Отец большую часть времени проводил в ресторане, который правильнее было бы называть столовой по качеству неприхотливой еды, но там стоял биллиардный стол, а в баре подавали вино и пиво. Мы с братьями весь световой день играли на палубе, в каюту спускались только на ночлег. Зато мама сразу после отхода судна от причала лежала, не поднимая головы, только стонала и «травила» содержимое желудка в цинковый тазик. Дело в том, что в Охотском море меньше трёх баллов волнения практически не бывает, а нас прихватывало и до шести-восьми баллов. Так мы путешествовали около трёх суток, и когда сходили в Корсакове, мама едва держалась на ногах от слабости.
Затем мы купили билет на поезд до города-порта Поронайск, куда у отца было назначение. Ещё сутки ехали на поезде, с любопытством взирая через окно на мелькающие сосны и берёзки. Сахалин – это почти целиком гористый остров. Железная дорога идёт, большей частью, вдоль побережья, поэтому в окне открывались либо морские пейзажи, либо сопки, поросшие смешаным лесом.
Поронайск оказался довольно оживлённым городом, только очень грязным. Главными предприятиями здесь были цементный завод и целлюлозно-бумажный комбинат. Завод был круглосуточным генератором серой пыли, так что вывешенное на просушку бельё собственно белым уже быть не могло. Комбинат был таким же круглосуточным генератором вони, но к ней за неделю-другую привыкаешь, и далее уже не замечаешь вовсе. Зато комбинат производил очень качественную мелованую бумагу, которая целиком шла на экспорт через порт, где стояло множество иностранных торговых судов. Кроме того, в окрестностях было несколько рыбных колхозов, поэтому вонь от комбината в порту перебивалась запахом свежей рыбы и гниющих морских водорослей, выбрасываемых на берег штормовыми приливами.
В Управлении отца направили бухгалтером… на местный пивзавод. Мама охнула, но путей отступления уже не было. Впрочем, проработал он там недолго, что-то около полугода, а потом его перевели в военный посёлок Леонидово. Но я слегка забегаю вперёд. В Поронайске я пошел в первый класс. Здесь уже начались приключения, которые многое изменили в моей жизни. Я сильно простудился, будучи непривычен к сырому, промозглому климату, который типичен для острова. У меня оказалось двухстороннее воспаление лёгких, а поскольку мест в больнице не было, мама носила меня на уколы на своём плече, завернув в байковое одеяло, как в кокон.
После курса лечения, я продолжал надрывно кашлять, и мне поставили диагноз – осложнение, бронходенит. Не знаю, это ли обстоятельство повлияло или опасения матери относительно влияния пивзавода на увлечения отца, но она настояла, чтобы нас перевели куда-либо подале от моря. Так мы оказались в Леонидово, что в двадцати восьми километрах от Поронайска. Туда можно добратьсся по железной дороге до станции «Олень», но проще местным автобусом, который ходил два раза в сутки.
В Леонидово стояла дивизия, в которую входили танковый полк, артиллерийский, мотопехотный и полк морской авиации. Немногочисленное гражданское население работало в качестве обслуги этой дивизии в магазинах, школах, Доме Офицеров и банно-прачечном комбинате. В последний и был переведён отец главным бухгалтером.
Практически весь жилой фонд этого поселка и всех остальных в южной половине Сахалина был построен японцами. Типовые одноэтажные дома, сложенные из серого кирпича, строились на двух хозяев, с капитальной стеной посредине и раздельными входами с противоположных торцов. Число комнат внутри квартиры было условным, поскольку двери были только у бани, туалета и между холодной и тёплой частями жилого пространства. В средней части Сахалине японцы зимой не жили, используя эти дома лишь в тёплое время, как у нас используют дачи. Поэтому приехавшие сюда русские, первым делом, по периметру здания устраивали завалинки, засыпая их шлаком или опилками, иначе зимой тепло в здании было не удержать. В холодной части дома держали дрова и уголь, поскольку отопительный сезон здесь составляет около полугода.
Тёплая часть при японцах представляла единое прямоугольное помещение, которое на «комнаты» разгораживалось передвижными ширмами, сделанными из реек и оклееными папиросной бумагой. Вселяющиеся русские тут же начинали делать дощатые стены, разделяя пространство на привычные нам комнаты. Туалет был стандартный, солдатского типа с выгребной ямой, поэтому зимой там было достаточно холодно. Интересной была баня. В небольшой комнатке кирпичом выкладывался низкий фундамент, на который водружался огромный чугунный или медный котел, под которым разжигался медленный огонь. В котел наливалась вода, и после её согревания моющийся залезал в котёл сверху. Там он сначала распаривался, как в ванне, а потом мылся. Поскольку русский человек мыться в котлах не привых, он рядом с котлом сооружал полок, а котёл использовал только в качестве ёмкости для горячей воды.
Зимой нередко выпадало столько снега, что дома после снегопада оказывались полностью погребены под снежными массами, только трубы торчали поверх. В таких случаях, утром, прежде всего, нужно было спрессовать снег при попытке открыть наружную дверь, а потом окапываться, утрамбовывая снег по сторонам прохода.
В посёлке был свой центр, точкой отсчета которого служил Дом Офицеров. Он же был и культурным центром. Отсюда в сторону станции шла дорога, по правой стороне которой после того, как минуешь станцию, располагались авиаторы, затем пехота и артиллеристы. Танковый полк стоял в самом конце этой линии, а напротив него слева располагался стрелковый полигон. Все полки были огорожены заборами в два с половиной метра, имели КПП (контрольно-пропускной пункт) и ворота для проезда техники. На территории каждого полка был свой солдатский клуб. Поскольку солдаты ходят в кино бесплатно, туда не слишком сложно было проникнуть и пацанам.
В посёлке были две двухэтажных школы – в центре и на окраине танкового полка. Поскольку наша семья поселилась на окраине, в эту окраинную школу я и пошел в первый класс. Школа эта была начальной, а центральная давала полное среднее образование. Туда же пошли и мои браться – Женя во второй класс, а Санька в третий. После уроков мы не торопились возвращаться домой, а направлялись в спортгородок танкового полка, заодно посматривая, нет ли сегодня фильма в солдатском клубе. Летом мы целыми днями пропадали в полках либо на полигоне. Обедали в солдатских столовых. Там была пища для настоящих мужчин – как правило, гречневая или перловая каша – намного вкуснее, чем дома. Домой приходили только ночевать, но родители смотрели на это совершенно спокойно.
Приключения мои начались прямо с первого класса. Поздней осенью лужи покрывались льдом, и на переменках мы катались по этому льду на ботинках или сапогах. Как-то раз, сильно разогнавшись, я споткнулся и упал на выставленную вперёд правую руку. Почувствовал боль, но на морозе она была терпимой. На уроке учительница обратила внимание на мой бледный вид и, осмотрев руку, которую я прятал под крышкой парты, тут же отправила меня в госпиталь, где мне наложили гипс. Первоклашки в это время осваивали азы чистописания, выводя палочки и крючочки в тетрадях-прописях. Я так наловчился писать эти крючочки левой рукой, что после снятия гипса была целая проблема заставить меня писать правой, как положено нормальному советскому ученику. Писать левой в школе было категорически запрещено. Тут дело было ещё и в том, что писали мы стальными перьями. При этом важно было не просто правильно отобразить контур буквы, но изобразить её под правильным наклоном и с правильным нажимом, когда вертикальные движения пера должны оставлять более жирный след, чем соединительные линии, а переход между жирной линией и тонкой должен быть непременно плавным. Пиша левой, я делал наклон букв в противоположную правильной стороне. Позже я узнал, что каллиграфические муки у китайцев несравнимо больше, чем у советских детей.
Как только меня переучили сносно писать правой рукой, случилась «вторая часть мармизонского балета». Наш поселок и несколько других окрестных снабжались электроэнергией от Поронайской ТЭЦ. Поскольку в Поронайске было несколько предприятий, которые днём потребляли значительную часть этой энергии, в районе семи часов вечера происходило переключение режима работы ТЭЦ с дневного на вечерний. При этом лампочки в домах мигали, и частенько свет гас на полчаса, а то и более. Во всех военных госпиталях, клубах и казармах на этот случай были предусмотрены дизельные генераторы, а в домах у всех наготове стояли керосиновые лампы.
В тот злополучный вечер родители пошли в кино, а мы с братьями остались дома. Телевизоров тогда не было, мы обычно читали книжки или тайком от родителей покуривали отцовские папиросы. Тут, главное, было вовремя услышать скрип калитки и руками разогнать дым, прежде чем войдут родители. Иногда нас застукивали, давали подзатыльники и говорили «правильные слова» о вреде курения. Слова, понятно, не оказывали решительно никакого воздействия, а подзатыльники вовсе не воспринимались как нечто обидное – скорее как напоминание не хлопать ушами.
У всех пацанов в посёлке было немало ценных армейских вещичек. К таким относилась, например, офицерская линейка из целлулоида, которую можно купить в любом магазине военторга. Там же продавались погоны, значки и эмблемы разных родов войск. В этот вечер в руках у меня оказалась такая линейка, которая имеет множество прорезей, чтобы рисовать на тактических картах обозначения танков, орудий, пулеметов. Когда погас свет, мы сняли стекло у лампы, чиркнули спичкой, зажгли фитиль и поставили стекло на место, подкрутив сбоку уровень пламени, чтобы было достаточно светло и, в то же время, фитиль не коптил.
Все братья уселись за столом вокруг лампы, и я подумал: «Как, интересно, будет плавиться линейка от пламени лампы или нет?». Вопреки моим ожиданиям, линейка не стала плавиться, а вспыхнула ярким огнем, который сразу же лизнул мою ладонь правой руки. Я же, вместо того, чтобы бросить линейку, стал размахивать ею, надеясь потушить пламя. Однако, от моих движений пламя вспыхнуло ещё ярче от притока кислорода и охватило всю нижнюю часть руки. Боль была столь сильной, что я в ужасе подскочил к ведру с холодной водой, стоявшему на лавке, и сунул в него руку. Боль на мгновение притихла, но, стоило вынуть руку из воды, она начинала полыхать с новой силой. В это время хлопнула входная дверь, и в сенях послышались звуки снимаемой обуви. Это родители вернулись из кино.
Я юркнул под одеяло на своей кровати и затаился, решив, что родители меня непременно накажут за эту мою шалость. Чтобы вытерпеть адскую боль, я навалился всем телом на пылающую руку. Так боль казалась чуть слабее. Однако, долго лежать неподвижно не было сил, и я ворочался, сжав зубы от боли. Когда мать обратила внимание на мое странное поведение, и мне пришлось вытащить руку из-под одеяла, ладонь и тыльная часть кисти были покрыты сплошными волдырями от ожогов. Мать тут же приложила тряпочку, смазанную маслом, и отец отнёс меня в госпиталь. Там мне поставили диагноз: ожог кисти второй степени, сделали протитивошоковый укол и перебинтовали пракую руку до кисти. Через три дня я пришел в школу с рукой на перевязи. Ожог заживал более месяца, и я снова писал палочки и крючочки левой рукой. После снятия повязки переучиваться писать правой оказалось ещё сложнее, и я сразу же переходил к использованию левой, как только учитель не смотрел на меня. Так я и остался левшой на всю жизнь. Писать кое-как правой я всё же научился, но кидать камни, пилить ножовкой и рубить топором до сих пор могу только левой.
«Про войну будут детские игры
с названьями старыми,
и людей будем долго делить
на «своих» и «врагов»…»
В. С. Высоцкий
В посёлке стояла дивизия, и гражданских лиц почти не было, не считая корейцев, численность которых составляла около половины населения. Остальные были – офицеры и их семьи. При дивизии имелся банно-прачечный комбинат, куда нашего отца определили главным бухгалтером. Как и во всяком поселке, здесь была одна главная улица, вдоль которой и располагались полки: сначала танковый, затем артилеррийский, пехотный, а позднее еще добавили полк дальней морской авиации. Остров, вплоть до перестройки, как и Владивосток, считался погранзоной, и попасть сюда гражданскому человеку было непросто. Поселок наш пересекала горная речка Леонидовка, на левом берегу которой жило корейское население, а на правом стояла дивизия. Корейцы, среди которых могли быть японцы и китайцы (мы все равно не смогли бы их различить), считались потенциальными осведомителями иностранных разведок, и нередко по поселку ходили слухи, что тот старик, который собирал по помойкам бутылки и здорово гадал бабам по руке, оказался японским полковником и резидентом разведки. По отношению к советской власти корейцы не определились, паспортов не имели, в государственных организациях не работали, а жили продажей на рынке овощей с огородов. В огородничестве же они были великими спецами, поскольку для того, чтобы вырастить, например, помидоры в этой полосе требовалось немалое искусство, ибо солнца летом явно не хватало для из вызревания. Каждый кустик огурцов или помидоров они накрывали специальными колпачками из папиросной бумаги, защищая растения от сырого морского ветра. Как только показывалось солнышко и стихал ветер, колпачки открывались, а с заходом солнца или с началом ветра – закрывались. Так вот целыми днями и работали они, согнувшись в три дуги, на своих огородах. Только один кореец работал фотографом, но бабы говорили, что и фотография у него частная, а не государственная, хотя это и не предусматривалось законом. Был ещё один, работавший парикмахером. Потом, в начале шестидесятых вышло им постановление принять советское гражданство или уматывать в свою Корею. Но время шло, немногие уехали, а большинство так и продолжало жить без паспортов.
Мы жили на окраине поселка, рядом с танковым полком. Жилые дома, общей численностью около сорока, располагались вдоль трех улиц, соединенных буквой «П». В центре возвышалась школа – единственное двухэтажное здание в этой части поселка. Полк был обнесен высоким забором и имел два КПП, через которые нас, пацанов свободно пропускали, поскольку на территории воинской части находились магазин Военторга и клуб. Однако, для удобства жителей, а также в соответствии с русскими традициями со стороны жилых домов в заборе была проделана дырка, которою пользовались не только пацаны, но и офицеры, опаздывающие на работу. К приезду различных комиссий эту дыру заделывали, но вскоре она появлялась снова, так как удобства пользования ею были очевидны для всех. По другую сторону от домов, сразу за улицей возвыщались земляные валы, которые окружали с трех сторон стрельбище. От окна нашего дома до открытого конца стрельбища было не более ста метров, поэтому мы всегда были в курсе происходящих там событий.
Посередине стрельбища был насыпан ещё один вал, который разделял его на две равных площадки: одна для стрельб из обычного стрелкового оружия, а другая – для обучения наводчиков-танкистов. Вторая половина интересовала нас меньше. Там стоял танк с неработающим двигателем. Зато башня вращалась, пушка и оба пулемента были исправны. Рядом с этим неподвижным танком была проложена узкоколейка длиной около ста метров. По ней бегала тележка с облегченной танковой башней наверху. Тележка приводилась в действие электрической лебёдкой, установленной в конце рельсов и соединенной с тележкой стальным тросом. На эту часть полигона нас не пускали, считалось опасным. Да и во время стрельб здесь было не более двух десятков человек.
Гильзы от снарядов после стрельб увозили на склад. Так что разжиться чем-либо интересным здесь, казалось, не удастся. Для охраны этой техники на стрельбище дежурили посменно по два солдата, которые чаще всего просто дрыхли в отрытой внутри земляного вала землянке. В холодное время там у них дымилась буржуйка, растапливаемая соляркой. Вскоре мы подружились с этими солдатиками, таскали из дома им чего-нибудь съестного или ворованные у родителей папиросы. Они нам дарили холостые и боевые патроны, разрешали лазить по технике, смотреть в перископы, крутить ручки.
Через пару месяцев мы были уже почти экспертами по вооружению Советской Армии. Вот патрон побольше. Он подходит к винтовке и СКС – самозарядному карабину Симонова. Патрон поменьше калибром 5,45 – это от автомата Калашникова АКМ. Совсем короткий, как бы обрезанный – от пистолета Макарова, а тонкий и удлиненный – от пистолета Стечкина, который, как и знаменитый Маузер, имеет деревянную кобуру-приклад и значительную прицельную дальность. Если конец гильзы обжат в гармошку – это холостой патрон, он только шум производит при стрельбе. Опять же пули. Они разные. Пистолетные пули с закругленным концом. Остальные – с заостренным. Простая пуля имеет медную оболочку и свинцовое заполнение. Бронебойно-зажигательная пуля со стальным сердечником, медный её кончик маркирован чёрно-красным цветом, зажигательная – красным, с тяжёлой пулей – жёлтым, повышенной мощности – чёрным. Есть ещё трассирующие пули, используемые для пристрелки в ночное время. Эти самые интересные, их кончик маркирован зелёным цветом. По сути – это маленькие ракеты. Такую пулю можно отделить от гильзы, просто расшатав ее достаточно энергично пальцами. Потом осторожненько забить её молотком в какой-нибудь чурбан, совсем неглубоко, чтобы только держалась. Затем зажигаешь спичку и держишь ее у хвостовой части пули. Секунд через пять-десять ракета начинает действовать, выбрасывая факел искр.
На другой части полигона, где стреляют из обычного оружия, намного интереснее. Здесь не следует спешить. Нужно подождать, когда солдаты отстреляются, и смело подходи:
– Дядь, хочешь я почищу твой автомат?
Офицеры в это время где-то в сторонке обсуждают результаты стрельб, заполняют какие-то карточки. Солдатам не жалко. Кругом расстелены фланелевые тряпочки, на которые выкладываешь жестяные баночки с двумя горлышками. В одной половине баночки щёлочь для снятия порохового нагара, в другой – оружейное масло. Мы нормативы по разборке оружия знаем, поэтому разбираем за считанные секунды, соревнуясь между собой. Солдаты покуривают рядом, присматривая, чтобы мы не спёрли чего. Здесь-то мы и начинали закладывать основы своих коллекций военных трофеев. После стрельб мы тщательно осматривали огневые рубежи. В грязи и под листьями нередко можно было найти боевые и холостые патроны. Сначала-то мы даже пули и отстрелянные гильзы собирали, но когда счет нашим трофеям пошел на килограммы, мы прониклись, что эти несерьезные забавы только для малолеток. Я в то время ходил во второй класс, а братья – в третий и четвертый.
Нашему военному образованию способствовало следующее событие. Вскоре после нашего приезда в штабе пехотного полка случился пожар, а было это в декабре. Деревянное здание штаба сгорело быстро и без хлопот. Понятное дело, спасали в первую очередь знамя части, металлические сундуки с казной, секретными документами, карты – да мало ли чего полезного может храниться в штабе. А уж такая мелочь, как уставы строевой, гарнизонной и караульной службы и наставления по стрелковому делу – просто выбрасывались через окна в снег. Ясно, что кого-то наказали, но для нас этот пожар был просто праздником, ибо из снега мы натаскали домой кучу ценной литературы. Брали по десятку экземпляров, потом обменивались между собой недостающими книжками. Книги эти, кстати, практически не пострадали, поскольку стоял небольшой морозец, и снег был сухой. Уставы мы капитально проработали, не наизусть, конечно, но знания отложились попрочнее, чем по арифметике – потому что интересно. Главное же ценностью были наставления по стрелковому делу. Эти знания были наиболее прочными: тактико-технические данные оружия, его устройство, приёмы сборки-разборки, частичной и полной, смазка и многие другие чрезвычайно полезные вещи. Язык простой и понятный и, главное, всё с подробнейшими картинками. Вы возьмите пацана, который не жил в военном посёлке, – сможет он нарисовать, скажем, РПД – ручной пулемет Дегтярёва – так, чтобы марка узнавалась явно? Вот, и я говорю: не сможет. А у нас любой пацан мог нарисовать. Да и чего там рисовать, бери соответствующее «наставление» и обводи картинку, наложив лист бумаги сверху.
Гораздо выше этих книжек у нас ценились комплекты цветных плакатов с изображениями формы одежды военнослужащих различных родов войск Советской Армии, стран Варшавского договора и войск потенциального противника. Тут были всё – рядовые (краснофлотцы), сержанты (старшины), младший и старший офицерский состав, а также генералы и адмиралы. Опять же формы одежды бывают: №3 – повседневная для работ и учений. №2 – для несения караульной службы и увольнений и №1 – парадная. С другой стороны, бывает летняя и зимняя, а также полевая и для специальных условий, скажем, в пустынях, где страшная жара. На отдельных плакатах изображались нашивки, шевроны, петлицы, эмблемы родов войск. Сами понимаете, что имея такие сокровища, мы покрывали страницы своих школьных тетрадок вполне профессиональными изображениями батальных сцен. Если уж я изобразил, скажем, танк «Тигр», то даже последний двоешник не спутает его с «Пантерой» или «Фердинадом». Но самыми ценными у нас считались справочники по вооружению стран потенциального противника. У нас с братьями таких было три – по танкам, стрелковому вооружению и артиллерии. Вообще-то их было гораздо больше, но полного комплекта не было ни у кого. Папаня Витьки Сквирского был зенитчиком, поэтому у Витьки был классный справочник по иностранным самолетам. Папаня Вадика Мурадяна был начальником снабжения и тылового обеспечения, значит, Вадик мог иметь любой справочник, но Вадик играл на скрипке и серьёзным пацаном не считался. Всё же у него был довольно редкий справочник по военным кораблям стран НАТО, поэтому Вадика терпели и почти никогда не били.
Потом этот справочник у него выменял мой хороший дружок Генка Переяславцев. Генка играл на аккордеоне, у него было что-то не совсем в порядке с сердцем, а пользовался у всех уважением среди нас потому, что имел очень ценный в наших глазах талант. Он умел мастерить. В принципе, мы тоже все чего-нибудь умели, но то, что выстругивал и выпиливал Генка просто потрясало всех своей точностью и аккуратностью. Вместе с ним мы делали модели военных кораблей, стараясь воспроизвести мельчайшие детали, отражённые на картинке в справочнике. У меня, правда, терпения было гораздо меньше генкиного, поэтому мои модели казались приличными только в сравнении с моделями других пацанов, но до его моделей не дотягивали весьма серьёзно.
Вершиной же нашего творчества были, конечно, пистолеты. Казалось бы, эка невидаль – сделать пистолет. Да любой пацан минут за двадцать выпилит ножовкой и выстругает пистолет. Это так. Но это будет просто пистолет, у которого есть ручка, ствол и спусковой крючок. Если пистолет хороший, у него будет еще предохранительная скоба (тонкая работа), затвор, мушка, в лучшем случае, предохранитель с рычажком перевода на автоматическую стрельбу. То, что мы делали – это уже настоящее искусство. Берётся хорошая сухая доска без сучков. Какое дерево? Чем тверже, тем лучше – точнее будет модель, не будет сколов. Твёрдость дерева для обработки не помеха, потому что кухонного ножика мы не используем, работаем лобзиком и острыми стамесками. Но сначала на хорошо отструганную поверхность доски наносится точный чертёж изделия из справочника. Сделаешь небрежно, приблизительно – дерьмо в конце и получишь. Когда отточенным по-штурмански карандашом твердости 5Т нанесёшь все необходимые линии – это уже произведение искусства. Можно часами любоваться, ибо пистолет уже объёмно виден в доске, как прекрасная статуя в глыбе необработанного мрамора. Теперь, не спеша, пройдёшься лобзиком по контуру, отпилив всё лишнее, возьмешь результат в руки и ощутишь вес. Далее наша работа напоминает работу археологов, которые кисточками сметают пыль с окаменевших скелетов или разбитых чаш. Стамесочкой стёсываешь грани, выбираешь пазы, делаешь плавные закругления. Одно неверное движение, и мушку срежешь. Наконец, всё выточено, теперь самая утомительная часть – полировка, сначала грубыми шкурками, потом все тоньше. Самое приятное – следующий этап – покрытие чёрным лаком, тут главное, чтобы не было подтёков. После того, как лак высохнет, деревянную поверхность от металла с трёх шагов не отличишь. Щёчки должны быть обязательно накладными, поскольку у настоящего пистолета они делаются из дерева и по цвету отличаются от металла. Наносишь диагональную штриховку, покрываешь тёмно-жёлтым лаком и приклеиваешь. Теперь всё. Генка себе первый пистолет сделал марки ТТ, а мне больше понравился из справочника американский пистолет «Шток» с удлинённым стволом – настоящий шпионский.
Чтобы лучше было понятно, какого качества были наши изделия, приведу случай, который произошел со мной. Спустя два дня, как я сделал свой пистолет, да ещё сутки сушил его, вытащил его на божий свет и играюсь себе во дворе, страшно гордый. То прицелюсь в брата, то в собаку: «Пуф-ф!». А напротив нас жил милиционер-осетин, круглый, как колобок. Он в это время брился во дворе, приставив зеркало к рукомойнику. В это зеркало он и увидел меня с пистолетом. Я не успел ничего понять, как он со страшным криком: «Стоять! Ни с места!», с выпученными глазами и одной выбритой щекой оказался рядом со мной и вырвал у меня из рук моё оружие. Тут только он сообразил, что это деревяшка, сунул пистолет мне в руки и пробормотал: «Нэлзя так шютить, сынок».
Чего-чего, а оружия на Сахалине хватало. Уже в самом конце войны отсюда выбили японцев. По-моему, особо ожесточённых сражений тут не было, но следов войны было предостаточно. Соседние поселки, например, назывались Гастелло, Боюклы и Смирных, в честь героев, да и наш поселок Леонидово был назван в честь Леонида Смирных, а до этого он назывался Олень. Название это осталось за железнодорожной станцией. Оставшееся со времен войны оружие свозили на оружейные свалки прямо в тайге. Свалки эти, опутанные колючей проволокой, никем не охранялись, и оружие там потихоньку ржавело. Тем не менее, там можно было найти немало интересного. Поскольку у всякого оружия прежде всего смазывается ствол изнутри и казённая часть, где ходит затвор, ржавеет оружие неравномерно. У нас, например, с братьями был авиационный пулемет с ребристым стволом и японская винтовка «Арисаки» с плоским штыком. Слава богу, что к ним не было патронов, а то мы бы точно попробовали пострелять. Снаружи наше оружие было в меру заржавевшим, но внутренние поверхности стволов и все движущиеся части были в идеальном состоянии. Мы их регулярно смазывали, и они приятно клацали при передергивании затвора. Реально на оружейные свалки ходили ребята постарше, поскольку они располагались далеко в тайге, а у нас там и медведи водились. Места свалок держались втайне от конкурентов и сообщались только закадычным друзьям. Конечно, те, кто их посещал, врали напропалую, что видели, мол, в тайге линию японской обороны, землянки и дзоты, а в тех дзотах скелеты смертников, прикованных к пулеметам. Наверное, были в этих рассказах и частицы правды.
Откуда же это оружие попало к нам? Выменивали у счастливцев на свои нехитрые мальчишеские сокровища, патроны, добавляя серебряные монеты, которые родители давали нам на школьные завтраки. Так потихоньку у нас скопилось целых два цинковых ящика различных патронов, сигнальные ракеты, дымовые шашки. взрывпакеты и много другого ценного имущества. Противогазы были у всех пацанов, и не по одному. Иногда я видел у ребят постарше и настоящее оружие. Так Валерка Дегтярев притащил однажды совершенно новый пистолет какой-то иностранной марки с полным магазином патронов. Необычен этот пистолет был тем, что он был не вороненой стали, а с белым хромированым покрытием. Потом, правда, выяснилось, что пистолет не валеркин, а его старшего семнадцатилетнего брата. У Генки Красникова в стеклянной двухлитровой банке хранились бруски тротила. Наощупь тротил – как темная мутная свечка, горел тусклым пламенем от зажжённой спички, но при детонации мог разнести всё к чертям.
Понятно, что при таких игрушках недалеко до беды. Обычно на первое мая во дворе школы разводили пионерский костер. Делали это ближе к вечеру, так красивее. Пели пионерские песни и горланили речёвки с лозунгами. А, время от времени, с той стороны, что подальше от дирекции и учителей, подкрадывался очередной хулиган и бросал в костёр горстку патронов. Хорошо, если холостые, но иногда мимо уха явственно жужжали пули. В таких случаях директор всех разгонял и обещал разобраться с негодяями. Но, в целом, никто не пострадал, кажется. Зато у нас была такая забава. Берёшь боевой патрон, запиливаешь напильником поперечную борозду, пока не образуется отверстие в несколько миллиметров. Потом нитками привязываешь к гильзе две-три спички так, чтобы их головки находились строго у отверстия, закрывая его. С такими игрушками в кармане выходишь на улицу, вынимаешь по одной, чиркаешь привязанными спичками по коробку и бросаешь в воздух. Там оно и бабахает. Но здесь нужна точность: бросишь быстро, а спички, может быть, не успели зажечься или пшикнули и погасли. Но если чуть промедлишь, патрон взорвется у тебя в руке, и пары пальцев как не бывало.
Такие случаи бывали и не раз. Нас бог миловал. Зато в нашем классе учился Колька Ким – классный парень. Один глаз у него был выжжен – разбирал взрыватель от мины. Этот Колька умел совершенно потрясающе рисовать. Что рисуют пацаны в таком возрасте? Конечно, войну. Самолеты, танки, корабли, пушки, солдатиков, разрывы снарядов, клочья, разлетающиеся от врагов. Я рисую сражение так: сначала танк, потом солдатика, другого солдатика, самолёт, окоп и так далее, переходя от одного законченного фрагмента к другому.
Он тоже рисовал всё это, но как? Карандашом наносится штрих в одном месте картинки, затем в другом, третьем. На листе бумаги уже полтора десятков штрихов, а что желает изобразить художник, наблюдателю совершенно непонятно. Потом отдельные штрихи начинают соединяться в плавные и ломаные линии, и только через пять минут проступают контуры, в которых угадывается: это солдат, а там – пушка. Не сразу начинаешь понимать, что только таким образом не нарушаются пропорции отдельных фрагментов и персонажей, поскольку художник всё это представляет в памяти сразу, а наносит на бумагу постепенно, держа контроль за бумажным пространством в целом. Я мог часами наблюдать у него из-за плеча, как ловко выскакивают и оживают эти фигурки из-под кончика его карандаша. Это было настоящее волшебство. Я понимал, что у меня так не получится никогда.
Первая наша серьезная операция с оружием закончилась сравнительно благополучно. Всё началось с того, что Генка Красников по кличке Хун Бай (кличка пришла из популярного в те годы фильма о пограничниках и хунхузах) притащил откуда-то противотанковую гранату. Это было действительно опасно, и мы это хорошо понимали. Предварительно отвинтив ручку с взрывателем, мы брали её в руки, оценивая тяжесть. Такую кинь – она тебя же и взорвет. Спросили:
– Чё делать-то с ней будешь?
– Рыбу глушить пойдём, – беспечно откликнулся Генка. Пацан он был, конечно, отчаянный. Речка Леонидовка весело журчала совсем рядом. Левый, пологий берег её занимали корейские огороды, где мы частенько тырили огурцы, переплыв предварительно речку. Наш же, правый берег имел достаточно высокий обрыв. Мы отошли подальше от посёлка, чтобы взрыв был не очень слышен. В этом месте река делала поворот, а ниже поворота обрыв переходил в плоскую площадку, густо поросшую кустарником. Именно здесь чаще всего танкисты после учений мыли свои танки. Загонят весь залепленный глиной танк в речку по самую башню, а сами загорают где-нибудь рядышком. Тем временем, горная наша речушка смоет быстрым своим течением всю грязь, и танкисты вылезают из кустов, быстренько завершают мойку, чтобы успеть к ужину в часть. Мы им частенько помогали эти танки мыть. За это получали право доехать в танке до самого парка. Так что в танковой технике мы тоже разбирались неплохо.
Итак, мы подошли к повороту. Вырезали длинное удилище, привязали гранату на крепкой бечёвке, а за кольцо прикрепили бечёвку потоньше. Затем закрепили удилище, воткнув его в берег обрыва, спустили гранату к поверхности воды, залегли, и Генка дёрнул за тонкую бечёвку. Успех рыбалки превзошёл все наши ожидания. Дело в том, что мы не заметили, сразу за поворотом танкисты загнали в воду пару танков для мойки. Когда граната рванула, в воду ушла и часть обрыва, завалив землёй эти танки. Ошалевшие танкисты выпрыгивали в трусах из зарослей кустарника, не видя под завалом своих машин. Ясное дело, что мы в это время были уже вне пределов видимости. Речка наша быстрая, она тут же смыла рыхлую землю и унесла её по течению, так что всё обошлось вполне благополучно. Правда, особисты дивизии долго ещё копали это дело на предмет возможной диверсии японских шпионов.
Однажды, явившись на стрельбище после окончания стрельб для пополнения своих боезапасов, мы обнаружили странные штуковины в районе линии мишеней. Они походили на малогабаритные бомбы, имели утолщенную головную часть цилиндрической формы, переходящую в головной конус. К головной части была прикреплена трубка толщиной с ручку лопаты, и заканчивалось всё хвостовым оперением. Вся эта хреновина была зловеще-чёрного цвета. Еще с полтора десятка таких же бомб валялось вокруг, причем на них не было следов поломок, разрывов или деформаций. Они были, как новенькие. По ценности это превосходило всё, что мы имели раньше. Взрываться в руках это, вроде бы, не должно, иначе их не оставили бы так просто после стрельб. Мы осторожненько отвинтили головную часть. Из хвостового цилиндра на ладонь выскользнула небольшая зеленая штучка – явно взрыватель, а в самом цилиндре оказался сквозной канал, переходящий в сопло на самом донышке. Из канала тянуло характерным запахом пороховой гари. Какие-то новые ракеты или реактивные мины, – решили мы. Счастливые и тяжело нагруженные мы возвратились по своим домам. Нашу долю мы с братом Женькой спрятали в сарае за поленицей дров. Уже через неделю там скопилось около сорока таких бомб. Ребята, у которых отцы артилерриские и пехотные офицеры рассказали, тем временем, что никакие это не бомбы, а гранаты от РПГ – ручного противотанкового гранатомёта, только что принятого на вооружение. Головная их часть не боевая, а просто болванка, начинённая склеенной пескообразной массой. Так вот, изучение новейшей военной техники проходило в нашем поселке весьма оперативно. Только через пару недель, когда поленица дров уменьшилась в размерах, мать, набирая охапку дров, увидела наши запасы, бросила поленья и с испугом вбежала в комнату:
– Это ваши бомбы?!..
Никакие наши оправдания, что это вовсе не бомбы, а гранаты, и не боевые, а учебные, и что они не взрываются – ничего не принималось во внимание.
– Чтобы ваших бомб сегодня же не было в сарае! Отец придет с работы, он вам еще поддаст.
Пришлось унести наши сокровища к надёжным товарищам, у которых родители не столь бдительны, а тайники скрыты лучше.
Не прошло и трёх месяцев, как мы влипли в другую историю. После школы мы, обычно, не спешили домой, а смывались в спортивный городок танкового полка. Там были полосы препятствий, турники, канаты и много других интересных штуковин. Дорога наша проходила мимо солдатских казарм, но не с фасада, а с обратной стороны. Там, когда-то большая, площадка была засыпана опилками, но под солдатскими сапогами эти опилки утрамбовались в достаточно твёрдую массу. Мы же, по-привычке, не просто шли, а пинали ботинками какую-нибудь банку или другой подходящий предмет. И вот Валерка Дегтярёв, отпасовав мне банку, пнул ее столь сильно, что взрыхлил эти опилки, и из-под них показался заострённый кончик снаряда. Мы подошли поближе, и Валерка извлек снаряд целиком. Он был совсем небольшой, сантиметров двадцать пять длиной вместе с гильзой. Мы определили, что это от авиационной пушки. Поддели носком ботинка, из-под опилок показался второй снаряд. Тут всех охватил настоящий азарт. Мы подыскали вокруг подходящие щепки, металлические полоски, обломки проволоки и бросились лихорадочно разрывать опилки. Уже через час хорошей работы в портфеле у каждого было не меньше пяти снарядов, а у самых удачливых – более десятка. Мы отнесли свои сокровища подальше от чужих глаз, на пустырь, и стали их рассматривать и пересчитывать. Гильзы у снарядов изрядно изъедены зелёной плесенью, у некоторых даже порох высыпается. Артилеррийский порох – это особь статья. Он должен гореть быстро и равномерно, поэтому каждая такая порошина представляет собой жёлтый прессованый цилиндрик, вдоль оси которого проходит насквозь ряд цилиндрических каналов. Горит этот порох – просто загляденье, и никакого дыма.
Порох сожгли, что теперь делать с пулями? Даже на первый взгляд, было ясно, что это не простые болванки. В хвостовой части пули были какие-то пояски с насечками, а в донышко впрессовано круглое стеклышко. – «Ясное дело, разрывные» – сказал Колька. Колька был одним из двоих братьев Ивановых, моих однофамильцев, учившихся в нашем «третьем В». Это был пухлощёкий крепыш, твёрдый двоечник и организатор всяких шкод. Лидер, как принято сейчас говорить. Он предложил развести костёр и бросить в него все наши боезапасы, а самим отбежать подальше и посмотреть, как бабахнет. Так и сделали. Для верности, залегли в траве и стали наблюдать. Сначала костер горел весело, сухие ветки трещали, выбрасывая широкие языки пламени. Снаряды наши однако не взрывались.
– Еще не раскалились. Подождать нужно, – успокаивал Колька.
Мы боязливо приподнимали головы над травой, вглядываясь в костер, подниматься было опасно. Потом костёр, кажется, прогорел. Наши спины затекли, хотелось домой, в желудках начинало бурчать, однако вставать никто не решался, ибо бабахнуть могло в любой момент.
Колька понял, что авторитет атамана нужно поддерживать, иначе народ не поймет, скажет: «Сдрейфил, пацан». Он поднялся на корточки, оглянулся. Всё было тихо. Встал и пошел осторожно к костру, прикрывая лицо портфелем. Костёр почти прогорел, головёшки едва тлели. Тогда он отбросил портфель в сторону и наклонился над костром, чтобы разгрести угли какой-то подобранной палкой.
– Айда сюда! – радостно закричал он.
И в этот момент рванул первый снаряд. За ним сдетонировал следующий, и в течение пяти минул поднялась такая пальба, что мы все вжались в землю, стараясь слиться, раствориться и спрятаться в ней. Потом наступила абсолютная тишина. Это наши барабанные перепонки оглохли на какое-то время от взрывов. Затем мы судорожно поползли по траве в разные стороны, боясь, что в любую секунду может снова рвануть. Уже метрах в ста от костра мы встали и побежали от ужаса куда глаза глядят, а навстречу нам из воинской части бежали солдаты и офицеры, чихали выхлопными газами бронетранспортёры. Вот мимо пронеслась с воем машина скорой помощи.
Я словно очнулся, остановился, и поток людей увлёк меня к тому месту, откуда мы бежали. Любопытство моё преодолело страх. Я протиснулся в передние ряды и успел увидеть только, как безжизненное тело Кольки на носилках грузили в машину. У них не нашлось даже простыни, чтобы накрыть его. В течение многих последующих ночей мне снилась та картина, которая открылась тогда лишь на секунду. Колькино тело было буквально изрешечено осколками, один глаз вытек, живот располосован и обрывки кишок свисали наружу.
Когда я прибежал домой, братья стали тормошить меня с расспросами, видя мое невменяемое состояние и бессмысленно блуждающие глаза. Я не мог ничего говорить и молча забился в угол. Через полчаса уже весь посёлок знал, что Иванова убило. Когда на работе матери сказали об этом, она бежала домой, не чуя ног, и только лихорадочно думала: «Которого из них». Прибежав и увидев всех троих живыми, только испуганными, со стоном прислонилась к косяку:
– Только не врите, что вас там не было.
Нас всех для примера выпороли, а также для того, чтобы снять свой стресс. И мы все трое молчали, не отпирались, не хныкали: «За что?». Дело такое мужское.
На следующий день пацаны обменялись новостями: «Говорят, особисты с милицией и собаками будут ходить по дворам, изымать оружие». У каждого было, что прятать, и расставаться с этим за просто так не хотелось, даже после случившегося. Все понимали: «Просто не повезло пацану. Бывает». Особенно всех смущали эти собаки. Из шпионских фильмов мы знали, что спрятать что-нибудь от них, даже зарыть в лесу – дело безнадёжное, следы остаются, запахи и всё такое прочее. Их тех же фильмов мы знали, что собаки не могут искать в воде, поскольку вода смывает все запахи. Дождавшись вечера, мы с братьями сложили всё своё оружие и боеприпасы в мешки из под картошки, пыхтя и отдуваясь, потащили хозяйство к речке. Нашли подходящее место, утопили. На берегу, напротив сложили пирамидку камней и для верности сделали зарубку на дереве. Но всё обошлось без собак. Потом пришлось нырять в реку, вытаскивать свои ценности.
Дальнейшая траектория наших военных игр резко изменилась в связи с тем, что родителям нашим дали более просторную квартиру в центре поселка. Мы переехали, разорвались привычные связи, появились новые дружки. Арсенал наш поначалу хранить было негде, и мы оставили его в прежних тайниках, поручив приглядывать верному приятелю.
Тем временем в поселке происходили загадочные истории. Например, отпраздновав Новый Год и сняв похмельные явления рассолом, являются наши танкисты на плановые стрельбы. Танки на стрельбище, понятное дело, снежком замело. Откопали танки, смели снег. Глядь, а курсового пулемёта, как и не было. Тут надо сказать, что пулемет этот не просто установлен и даже не привинчен – он приклёпан к листу лобовой брони. Какие там заклепочки делают, чтобы они выдержали прямое попадание снаряда – сами можете представить. Так что отклепать такой пулемёт, даже имея соответствующие инструменты, очень не просто. Потом опять же, если умыкать его с целью продажи и последующего пропития, то кто ж его купит? Его на плечо не положишь, отправляясь на охоту на медведей. Остается одно – диверсия. А кто диверсанты? Тоже ясно – японцы. В крайнем случае, их американцы наняли, поскольку самим им сто верст киселя хлебать до Сахалина, а японцы – они тут, рядом. Конечно, «Чека» поработала. Но ничего определенного не нашла. Солдатиков тех, что на стрельбище дежурили, тоже не сильно наказали, поскольку неясно, в какой именно день умыкание пулемёта произошло. Хотя, вероятнее всего, именно в новогоднюю ночь, когда все в сиську пьяные, и дежурный офицер проверять посты не пойдет, потому как тоже человек, и выпить должен вовремя, не в подворотне, не с солдатами, а как положено – в семье. Но ведь ничего не докажешь, потому как пьяные были все.
А потом, год спустя и вовсе атас случился, когда вся дивизия полтора месяца находилась в состоянии готовности №1. Означает эта готовность то, что дивизия была поднята по тревоге, и полтора месяца офицеры ночевали в казармах. Никому не было позволено даже на минутку домой заскочить. Бабы в панике:
– С кем война? С Японией? С Америкой?
– А хрен его знает, соседка!
Так и жили в напряжении, тем более, что радио и газеты вообще ничего необычного не сообщали. Потом готовность отменили, офицеры разошлись по домам, рассказали, чем дивизия все это время занималась.
– А вот прочесывали всю окружающую местность, сопка за сопкой, распадок за распадком. Тут, блин, с военных складов украли больше полутораста ракет, что подвешивают под самолеты для поражения наземных целей. Ракеты те были сверхсекретные, только что поступили на вооружение. Сама ракета небольшая, метра полтора длиной. Два человека запросто могут утащить её куда угодно.
– Ну и что, нашли?
– Да найти-то нашли. Не все, правда. Меньше ста штук. Они тут недалеко были спрятаны по распадкам, ветками закиданы. Устроили засады, никто не пришел. Шпионы тоже не дураки.
Остальные ракеты так и не нашли. Да и как найти, когда склады стоят всё время опечатанные. До обнаружения пропажи их открывали последний раз три месяца назад. Не то, что кто украл, даже когда украли – толком установить не смогли. Какие уж тут следы.
Шпионов и диверсантов нашли только к лету. Приходим мы в школу. Урок истории. Вызывают Витьку Сквирского к доске. Витька у нас отличник, председатель Совета отряда, и папаня у него замполит дивизии. Начинает он отвечать бойко, уверенно. А историк ехидненько так его прерывает:
– Урок ты, Витя, знаешь, я вижу. Ты лучше расскажи нам, голубь, сколько радиостанций вы в последний раз украли, сколько автоматов? Может, еще что-нибудь интересное.
Ну у всех хлебала так и отвисли. Витька стоит и мнётся, как двоечник какой, наверное, в первый раз в жизни. На переменке мы его в кольцо взяли:
– Давай, выкладывай, чего там было то? Все свои.
А он оттолкнул одного, другого и убежал. Даже портфель в классе оставил.
Через день мы уже всё знали. Оказывается, все шпионы и диверсанты были свои, местные. А главным шпионом был Хун Бай – Генка Красников. Кличку эту он получил после просмотра фильма про шпионов в солдатском клубе. Там показывали банду каких-то хунхузов, а главарь у них был Хун Бай. Кто они такие были, эти хунхузы, мы толком не знали, но фильм всем понравился. Генка же у нас был заводилой после смерти Кольки Иванова. Потому и прилипла к нему эта кличка. Пулемет тот со стрельбища Генка с парой верных дружков взял. Ракеты, правда, таскали уже полтора десятка ребят, целый месяц, чтобы сильно не надрываться. Потом воровали много и разное. На том и попухли, что бдительность притупилась. А случилось это так.
Летом небольшое стадо коровок пасётся сразу же за поселком, и бабы доят их два раза в сутки: один раз на выгуле, а второй – уже в хлеву. Вот подоила какая-то баба свою бурёнку на пастбище, идет с бидонами домой. Подходит к поселку и слышит выстрел из крайнего дома. Сначала испугалась, огляделась – всё тихо. Тут любопытство взяло верх, подошла она осторожненько к избе, заглянула в окошко: изба нежилая, в пустой комнате стоит стул. К стулу телефонным кабелем примотана кошка. Мёртвая. В кошку и производили тот выстрел, что баба услышала. После всех этих ЧП, в поселке жители были предупреждены, чтобы в случае чего подозрительного сразу доложить об этом в комендатуру. Спряталала баба свои бидоны в кустиках и – в комендатуру.
Минут через десять дом был оцеплен бравыми ребятами с автоматими Калашникова наперевес. Открывают пинком двери: «Руки вверх! Сдавайся!». А никого нет. Тишина. Всё обыскали – пусто. Тут услышали какую-то возню на чердаке. Поднимаются по шаткой лестничке. Первый-то сунул голову в чердачный люк, а ему прямо в лоб смотрит раструб станкового пулемета. Тут и в штаны наложить можно. Однако, всё обошлось. На чердаке возились самые малявки. Взрослые ребята давно уже смылись. Стали смотреть, что тут есть – глаза на лоб полезли – форменный арсенал. Пара пулеметов Дегтярёва, автоматов Калашникова – штук тридцать, гранат наступательных Ф-1 (в народе – «лимонка») – три ящика, патронов в цинке – немеряно, а также портативные радиостанции, сигнальные ракетницы, противогазы, комплекты противохимической защиты… Да разве всего перечислишь!.. Пару лет ребята трудились. Собственно, повязаны были все. Что с того, что у тебя папа замполит? Он же не даст тебе даже свой пистолет пострелять. А тут сходил разок-другой на дело – получай собственное оружие в полное тебе владение, стреляй, сколько хочешь. По колониям пошли наши дружки. Не все, конечно. Если папа замполит, какие-то проблемы решаются. Тем более, что папу тут же переводят в другой округ, и все тихо, как в танке.
Ну, а мне с братьями просто повезло. Переехав в центр поселка, мы уже не относились к банде Хун Бая. Я закончил школу, поступил в мореходку, маманя рассказывала, что Хун Бай уже потом так и не вылазил из тюрем. Но мне кажется, что он не особенно жалеет о том, как все это было и чем кончилось. Военные игрушки воспитывают мужество и стойкость.
Читатель знает хорошо, что избежать написания сочинения на данную тему в нашем детстве не дано было никому, так же как и сочинения на тему «Как я провел лето». Более того, второе сочинение предстояло писать в начале учебного года в течение нескольких лет подряд, и поэтому с каждым годом слегка варьируемый текст становится все глаже, число ошибок в нем постепенно уменьшается, а получаемая за сочинение оценка медленно возрастает, хотя далеко не всегда. Вот и я в третьем классе, получил такое задание, а дома положил перед собой чистую тетрадку в линейку и стал думать. А думы эти были примерно такими.
Конечно, больше всего я хотел бы быть маленькой обезьянкой, которая часами сидит на жердочке в зоопарке или висит, зацепившись за эту жердочку хвостом и лопает бананы. Бананов я в детстве, разумеется, даже не нюхал. Да и откуда им быть на Сахалине. Но в зоопарке Южно-Сахалинска я видел и ту обезьянку, и бананы. Всё это было привозное. На Сахалине даже волки не водились. Чучело единственного волка, который перебежал пролив Лаперуза по льдинам, хранилось в областном краеведческом музее. Зато много было рыбы и лесных ягод. Запаха бананов мне тогда ощутить не удалось из-за расстояния, разделявшего меня и обезьянку, но по её блаженному выражению на мордочке понятно было, что бананы – это страшно вкусно. В самом положении обезьянки была масса преимуществ, даже помимо аппетитных бананов. Во-первых, не нужно годами учиться в школе, ибо корчить рожи и почесывать себя в разных местах мы и без всякого обучения могли, а прыгать по веткам без боязни сорваться при наличии хвоста можно было за пару часов научиться. При этом, конечно, не было и проблем объяснения с родителями по поводу проказ в школе и двоек в дневнике, поскольку у обезьян нет ни школы, ни дневника, ни двоек. Проказы есть, но никто за них не собирается обезьян наказывать, потому что проказы эти – неотъемлемая, естественная часть их жизни. Во-вторых, обезьянам не нужно было каждое утро вставать по будильнику и идти на работу или давиться в автобусах. Бананы им давали задаром, просто потому что они обезьяны. Это было клёво.
Моим же любимым блюдом была гречневая каша с молоком. На втором месте стояла жареная на подсолнечном масле картошка, причём именно за поджаристые хрустящие корочки и была у нас с братом постоянная борьба. Кроме того, маманя варила очень вкусный суп с картошкой, гречкой и крупными бобами белой фасоли. Только суп этот варился весьма редко. Возможно, потому что фасоль была в дефиците. Всё это, конечно, было тоже вкусно, но однажды увиденные бананы оставались недоступной мечтой, и даже иногда виделись в снах. Мороженое в хрустящих вафельных стаканчиках за все мои школьные годы к нам завозили два раза. Впрочем, это не беда, поскольку мороженое мы делали сами. Наливали в миску молока и выставляли зимой в сени. Через час заносили домой и грызли с наслаждением то, что получилось.
Еще неплохо было бы быть тигром. Во-первых, у него шкура красивая, как тельняшки у моряков, только полоски другого цвета, но так даже интереснее. Главное же в том, что тигр – хозяин дальневосточной тайги. Значит, жить ему сравнительно безопасно, если только он сдуру не пойдет на охотника с карабином. А жить в зоопарке и вообще лафа. Даже бегать за дичью не надо. Цельный день лежи себе, подрёмывай, как кот на завалинке. Есть захочется, только рыкни грозно спросонку, тебе уже и мяса на косточке несут.
Быть человеком гораздо хлопотнее. Все тебя учат и учат. Учат и учат. И снова учат, как завещал великий Ленин. Даже выспаться можно только в воскресенье. Но уже с утра, после стакана чая и краюхи хлеба с маслом тебя куда-то посылают: то в магазин, то дров напилить, то воды наносить, то картошку в огороде прополоть, то курей загнать в курятник или наоборот выпустить на двор. Так вот день и проходит. И это ещё лучший день, поскольку в школьные дни поспать в охотку не дадут, а если попытаешься проигнорировать побудку, то ласковым подзатыльником быстро приведут в активное состояние. Наспех давишься бутербродом, напяливаешь, как попало, школьную форму, суёшь выглаженный мамой пионерский галстук в карман, кидаешь случайные книжки и тетрадки в портфель и мелкой рысью несёшься в школу, потому что опоздание влечет за собой всё новые и новые хлопоты и неприятности. Нет, обезьянкой – куда лучше. Не говоря уже про тигра.
Вот так примерно я и рассуждал над чистой тетрадкой для сочинения. Но ведь всё это не напишешь. А если напишешь, то последствия будут такими, что все обезьянки будут над тобой хохотать, а тигры ухмыляться в роскошные усы. Поэтому я написал коротко, но зато правильно, что хочу, мол, стать токарем, ударником коммунистического труда и победителем социалистического соревнования. И, после исправления учителем погрешностей в орфографии и пунктуации, получил законный трояк с припиской «недостаточно глубоко раскрыта тема созидательного труда». Девочки попроще писали про доярок, те, что гордые – о профессии врачей. Конечно, теоретически можно было написать и о космонавтах. Но только сдуру. Потому что об их жизни мы знали так мало, что и на трояк не натянешь. А потом, тебя еще и товарищи по школе не поймут. Могут и накостылять «за гордость». Нет, токарь – это в самый раз. Пожарник – это для малявок. Мент… тут просто слов нет. Писать про это – еще страннее, чем про обезьянку или тигра. Многие из окружавших меня взрослых либо сами отсидели, либо их родственники. На крайний случай – побывали в КПЗ или в медвытрезвителях. Нет, ментов в народе не любили на уровне подсознания. Только всё это вместе взятое оказалось пустыми и вздорными идеями. По окончании восьмого класса я поступил в мореходку и стал моряком. Мой школьный друг Серега Белик (тот, что рядом со мной на снимке), которого в школе мы звали «Философ» за его вечно задумчивый вид, стал летчиком. Вот уж чего никто не ожидал.
Из-за перенесенной болезни лёгких и длительного лечения, после которого в левом лёгком осталась каверна между пятым и седьмым ребром, я в физическом отношении сильно отставал от своих сверстников. Когда они играли в футбол, баскетбол или волейбол, я лежал где-нибудь на травке и читал книжки. Начитавшись Жюля Верна, Станюковича, а также о путешествиях Крузенштерна, Беринга и капитана Головнина, я твердо решил стать моряком, но после четвёртого класса меня ожидало еще одно приключение, которое не изменило мои главные жизненные планы, а лишь добавило жизненного опыта.
Отец наш попивал всё активнее, и матери, безусловно, было трудно растить нас троих. К этому времени она, перебрав массу профессий – от билетёра в клубе до технички в школе – устроилась на «приличную работу» делопроизводителем в штабе артиллерийского полка. Она вела учёт военного имущества, вооружения и снаряжения, а заодно владела информацией и слухами, циркулирующими в среде военных. Полезная часть этой информации состояла, например, в том, что Уссурийское суворовское училище производит набор курсантов. После этого состоялся разговор со мной. Это сулило приключения: вместо забытого богом маленького таёжного посёлка увидеть большой мир города. Конечно, я бы предпочёл нахимовское училище, но, на крайний случай, можно согласиться и на суворовское – у них такая красивая форма с красными погонами, да и пострелять дадут не тайком, как у нас на стрельбище, а по Уставу, как положено.
Мать собрала какие-то небольшие денежки и договорилась с солдатом, который после демобилизации возвращался в Приморский край и должен был ехать поездом до Уссурийска. Деньги были вручены солдату, поскольку мне их давать в руки было неразумно, я мог их за неделю истратить на мороженое и конфеты. Раз в сутки солдатик покупал мне мороженое, и путь пароходом и поездом до Уссурийска прошел без особых происшествий. В конечном пункте солдат сдал меня дежурному по училищу под роспись, отправил телеграмму матери и отдал мне оставшиеся деньги.
Абитуриентов числом около двухсот пятидесяти пацанов разместили в спортзале, который почти целиком был заставлен скрипучими койками, застеленными солдатскими одеялами. На приём пищи и на экзамены нас водили строем старшины, а в остальное время следили, чтобы мы не разбегались по территории училища и не вносили беспорядок в его жизнь. А жизнь эта мне нравилась, тем более, что после военного городка я был вполне готов к организованной жизни, регулируемой Уставом. В школе я учился неплохо, экзамены сдал хоть и не блестяще, но вполне прилично. Тем не менее, в училище я не был зачислен по результатам медкомиссии. Трудно сказать определённо, что именно здесь повлияло – мой общий худосочный вид в сравнении с другими крепышами или запись в медицинской справке о наличии каверны в левом лёгком – но на общем построении, где выкликали фамилии поступивших счастливцев, я своей фамилии не услышал, и мне хотелось плакать. Только плакать в строю не положено, поэтому я проглотил свою обиду молча.
Это было первое и потому хорошо запомнившееся поражение в моей жизни. Незачисленным выдали из баталёрки их чемоданчики и рюкзачки, а затем строем препроводили на вокзал, где распределили по группам, возвращающимся в разные направления. Нашу группу из двенадцати человек должен был довезти до Владивостока капитан Синицын, отправлявшийся туда заодно в очередной отпуск. Он разместил нас кучно в общем вагоне и тут же исчез, поскольку сам имел место в купейном вагоне. Пока мы ехали до Владивостока, капитан появлялся и приносил два больших кулька – один с горячей картошкой, другой с малосольными огурцами и пучками лука – купленные на перроне вокзала у бабушек.
Во Владивостоке мы нашего капитана уже не увидели, поняли, что предоставлены сами себе и разбрелись в разные стороны. Мои малые денежки к тому моменту давно закончились, и я прямиком направился в порт, разузнать о пароходе, отправляющемся на Сахалин. Пароход, в самом деле, стоял у причала, готовый к отходу часов через пять, но у трапа стоял пограничник с винтовкой с примкнутым штыком. Он проверял наличие штампа в паспортах пассажиров, дающего право въезда в пограничную зону. Будь я постарше возрастом, я бы сообразил пойти в милицию, обсказать свою ситуацию, мне купили бы билет до дома и посадили на этот пароход. Но я ничего об этом не знал, поэтому, понаблюдав с полчаса за редкой цепочкой пассажиров, входящих на трап, я выработал несколько авантюрный план. Я встал в очередь за толстым дядькой, который в правой руке держал паспорт и билеты для себя, жены и двоих детей, а в левой пытался удержать чемодан и авоську. Когда дядька подошёл к трапу и протянул пограничнику документы и билеты, он почти целиком загородил вход на трап. В этот момент я поднырнул под его левую руку, заорав что есть мочи: «Папа, я здесь!». При этом я замахал рукой некоему мифическому «папе», якобы достигшему уже палубы, и рванул вверх по трапу. Пограничник скользнул взглядом по моей щуплой фигурке и вернулся к просмотру документов, решив, что это пробежал отставший от родителей ребенок.
Так я оказался на судне. Теперь нужно было решить проблемы питания и ночлега на последующие трое суток. С питанием оказалось совсем не сложно. От скуки и малодвижности пассажиры много пили: газировки, пива, вина и водки. Мне оставалось лишь собирать пустые бутылки и сдавать их в судовой буфет. С ночлегом чуть посложнее. Я сразу приметил в общем холле широкие кожаные диваны. Однако, место на них нужно было занимать заранее, поскольку было немало пассажиров с палубными билетами, которые также предпочитали переночевать на диване, а не под солёным ветром на палубе. Извертевшись за вечер на таком диване, предупреждая других жаждущих, что место занято, я понял, что это место для меня не самое подходящее. Выспавшись, утром я обошел палубу и нашёл другие укромные места для ночлега. Например, прекрасные места я обнаружил в спасательных шлюпках, когда незаметно отдраил угол брезента одной из них. Следующим вечером, дождавшись темноты, я проскользнул к шлюпке, влез под брезент и уютно устроился внутри на другом куске брезента, покрывавшим мягкую связку канатов.
В положенное время, я тем же самым маневром скользнул с борта причалившего судна мимо сахалинского пограничника в Корсакове, и уже через час ехал зайцем домой. Когда подошёл к дому, увидел мать, копающуюся в огороде, окликнул её. Мать обомлела и долго потом расспрашивала, каким образом я в одиннадцать лет смог сам преодолеть такое расстояние, минуя все пограничные препоны.
Теперь уже после восьмого класса я совершенно самостоятельно узнал, что на Сахалине есть две мореходки: Холмская готовит специалистов для торгового флота, а Невельская для рыболовецкого. Понятно, что торговый флот сулил загранрейсы, а в перспективе и кругосветки, поэтому я отправил свои документы в Холмск. Через две недели они пришли письмом обратно с уведомлением, что мне еще рано поступать, поскольку не исполнилось шестнадцати лет. Недолго думая, я тут же вложил те же документы в другой конверт, адресованный в Невельск. Видимо, к тому времени в невельской мореходке уже была предэкзаменационная суматоха, и недостаток моего возраста просмотрели. Я получил вызов и сразу же рванул к заветной цели.
Абитуриентов, как и в Уссурийске, разместили в огромном спортзале, только койки здесь по морскому образцу были двухярусные. Сунув свою балетку под койку, я отправился осматривать местность. Город мне понравился. Здесь был порт и много моряков. От моря пахло водорослями и настоящей романтикой. Кроме того, на улицах стояли автоматы с вкусной газировкой за три копейки, а на каждом углу продавали мороженое в хрустящих вафельных стаканчиках. Это вам не таёжный посёлок с пыльными дорожками. Асфальт, чистота и цивилизация. Здесь стоило закрепиться надолго.