Мне было четырнадцать, когда Оуэн впервые изнасиловал меня. Мы лежали на грязном ковре в доме его мамы. Стояло раннее утро, у меня слипались глаза, я чувствовала себя абсолютно вымотанной. Мне хотелось пить, но воды не было. По узким джинсам с грязным шнурком вместо ремня было видно, что Оуэн возбужден. Родителям я сказала, что остаюсь на ночь у подруги, так что я могла не ночевать дома и ходить на вечеринки. Шестнадцатилетний Оуэн уверял, что я должна это сделать. Он представлял себя моим проводником в новую школу и в новый мир. Я верила, что он – мой способ познакомиться с новыми людьми. Только потом я поняла, что у него самого друзей было немного. Из-за моего статуса первокурсницы[18] он приглашал меня на эти вечеринки.
Я помню его веснушчатую кожу и бледный живот, и как у него пошла кровь из носа, когда он склонился надо мной. «Это Аккутан[19]», – сказал он. Кровь капала мне на ключицу. Его кровь выглядела такой красной, что казалась ненастоящей и походила на кетчуп. Густая как сироп. Его это не смущало. Я помню, как этот красный цвет смотрелся в его ярко-голубых глазах. Помню его длинные светлые ресницы, как они изящно и медленно подрагивали, когда он подносил руки к носу.
Когда Оуэн узнал мой номер телефона и предложил мне вместе провести выходные, я солгала ему.
«Приехала семья моей мамы, я буду с ними. Извини!» Я молча перечитала текст, перед тем как нажать «Отправить». Совершенно уважительная причина, подумала я, заблокировав телефон в надежде, что он отстанет.
«Ха-ха, – тут же отреагировал он. – Кто зависает со своей семьей все выходные? Мы можем погулять, после того как ты закончишь с ними. В субботу будет крутая вечеринка, куда мы можем пойти. Я подвезу». Это смутило меня. Как я могла быть таким ребенком, чтобы думать, что общение с семьей – это веское оправдание для пропуска вечеринки? Теперь я старшеклассница и должна вести себя соответственно. Кроме того, мне в любом случае не хотелось проводить все выходные с родителями.
«Ладно», – ответила я. Просто потому что не знала, как сказать нет.
Я не чувствовала себя в безопасности с Оуэном, мне всегда не терпелось скорее вернуться домой, лишь бы не оставаться с ним. Но, наверное, дома я тоже не ощущала себя комфортно. Это он казался настоящим миром. Все это происходило в старших классах, это называлось «взросление»: страшное и неуправляемое, как все и говорили. И хотелось оказаться на высоте, доказать, что я готова справиться с этим.
Однажды ночью Оуэн заехал на пустую стоянку и стал целовать меня. Я решила, что должна поцеловать его в ответ, так как он брал меня с собой на несколько вечеринок, поэтому позволила ему пошарить рукой в моих джинсах. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил мне заранее, что я ничего не ему должна. Желательно, чтобы кто-нибудь посоветовал вообще не садиться в его красный фургон. Прекрасно, если бы рядом остановились копы и я бы сказала им, что испытала облегчение при их виде. Я бы хотела, чтобы они не говорили мне, что я оказалась на неверном пути, что я в конечном итоге могу подсесть на наркотики, что я плохая, а вместо этого сказали бы: «Мы беспокоимся о тебе, ты все еще ребенок. Давай мы отвезем тебя домой, это не твоя вина».
Мне бы хотелось, чтобы пару лет спустя, когда я, задыхаясь и всхлипывая, призналась маме, что не девственница, она обняла меня вместо того, чтобы выглядеть разочарованной. Я не стала вдаваться в подробности – Оуэн, ковер, кровь, – а просто сообщила, что у меня был секс. Наша машина остановилась в паре кварталов от дома ее сестры. Я сидела на пассажирском сиденье, все еще недостаточно взрослая, чтобы водить машину. Ткань сиденья буквально раскалилась от соприкосновения с моей спиной. «Мы гадали, но были уверены: не Эмили», – произнесла мама, устремив взгляд в лобовое стекло. Она уже думала о том, как поделится этой новостью с отцом. Я поморщилась. Она выдохнула: «Мы опаздываем на встречу». Мама цокнула языком и вновь завела машину.
Я глубоко вздохнула и кое-как смогла успокоиться. У меня потекло из носа, я прикусила верхнюю губу. Казалось, что из меня вынули все внутренности, я была опустошена. Мое тело стало легким и хрупким, как скорлупа, обреченная разбиться вдребезги, когда дверь в дом моей тети распахнулась и звякнул колокольчик. Я поздоровалась со всей своей большой семьей. Чувствуя прохладную кожу дяди на своей щеке, когда обнимала его, я знала, что они еще более неодобрительно отнесутся ко мне, чем моя мать. Мне было жаль ее; жаль, что я призналась в чем-то таком постыдном, что ей теперь приходилось это скрывать. Хотелось свернуться калачиком и заснуть навсегда, но вместо этого я села в тени тетиного двора и натянула улыбку.
Однажды Оуэн неожиданно появился на пороге дома моих родителей. Я помню, каким оживленным и небрежным он был, когда я открыла нашу входную дверь и он вошел в гостиную. Его окружал ореол драматизма. Его щеки покраснели, а глаза казались остекленевшими.
«Я поругался с отцом», – вздохнув, заявил он, его лицо исказилось.
Мне было неловко, когда мы сидели на деревянной скамейке на задней веранде. Оуэн положил голову мне на колени, и по его носу потекли слезы. Я посмотрела на его профиль, крупные черты лица и красные рубцы на лице. Все в нем казалось свежим и незаживающим, как только что открывшаяся рана. Его веки выглядели практически прозрачными. Я неловко поерзала под тяжестью его головы, не понимая, что делать со своими руками.
Я чувствовала, как мама смотрит на нас, наблюдая через окно своей спальни. В доме царила тишина. Мои родители находились в поле зрения и в то же время вне его. Казалось, каждый понимал, какую роль мне надо сыграть. Я вздохнула и вспомнила, как, по-моему, должна вести себя женщина, утешая мужчину. Может, вспомнился момент из фильма? Я не знала. Мама как-то рассказывала мне о своем парне в старшей школе, Джиме, что он родился в неблагополучной семье и часто спал на диване у нее дома. Что она сделала, когда пришел Джим? Я попыталась воспроизвести эту версию воспоминаний моей матери, ее любовь к Джиму. Я оттолкнула смущение и медленно, очень медленно коснулась кудрей Оуэна.
«Все хорошо, – осторожно произнесла я. – Мне так жаль, Оуэн», – прошептала я с большей уверенностью; жар от его лица согревал мои бедра. Было приятно делать то, чего от меня ждали, но что-то в моем утешении казалось неправильным. Меня выбрали на роль любящей и заботливой девушки, но я не стремилась играть эту роль.
После ухода Оуэна мама сказала мне: «Я никогда не забуду, как ты выглядела, когда его большая голова лежала у тебя на коленях». Она поняла, что стала свидетелем какого-то театрального действа. «Бедный Оуэн», – добавила она.
Когда я начала проводить время с Сэди и другими девчонками, которые пользовались большой популярностью в школе, они фыркали, если Оуэн подходил к нам. «Он какой-то мерзкий, Эмили», – говорили они. Мне не нравилось, как они смотрели на него, но в то же время было приятно осознавать, что есть люди, уверенные в том, что я не должна быть с ним. Их неодобрение позволило мне избегать его. Я стала чувствовать себя более уверенно, игнорируя сообщения от него, и уже не боялась бросить его.
После того как я наконец рассталась с Оуэном – а точнее, после того как сбежала от него, – меня одолевало чувство вины. Еда стала неаппетитной. Я не могла уснуть, зная, что Оуэн может появиться в доме моих родителей или навредить себе назло мне, что он и угрожал сделать. Мой телефон вибрировал до поздней ночи от его бесконечных сообщений. Он был безжалостным. Он постоянно сидел в отцовском голубом «Фольксвагене-Жуке» через дорогу от моего дома, как раз напротив окна гостиной. Синева неестественно выделялась на фоне уличной листвы; она была того же цвета, что и его глаза, одновременно молочного и четкого.
Когда мне исполнилось пятнадцать, Оуэн перестал парковаться на другой стороне улицы.
Однажды вечером я решила пойти выпить с девочками, которые на самом деле не были моими подругами. Я никогда не проводила с ними время вне школы. Мне казалось, что они круче меня. Эти девочки жили в типовых домах с гардеробными, а их родители, казалось, всегда отсутствовали. Мы готовились к ночи в одном из таких домов, в розовой комнате с зеркалом в полный рост, наблюдая за собой и друг другом, пока примеряли наряды. Одна девушка маркером отмечала на наших руках количество выпитых рюмок водки. Я помню, как споткнулась о груду одежды и посмотрела вниз на черные линии, которые начинались у моего локтя и спускались к запястью.
Следующее воспоминание того вечера: мы на темной стоянке рядом с машиной, пахнущей кожей. Вдали светится вывеска продуктового магазина. Во рту избыток слюны, а желудок сжался, и меня беспрерывно тошнит. Я не могу стоять на ногах. Девушки раздраженно переглядываются, убирая мои волосы с лица. Парень, который нас подвез, вероятно, позвонил Оуэну, потому что внезапно его машина оказалась рядом с нами. Он оторвал меня от асфальта и потащил прочь. Я не разговаривала с ним несколько месяцев. Сжав руку одной из девушек, я попыталась сказать о том, что с ним я не в безопасности, но она уже отвернулась. Он пришел, чтобы забрать меня, и они думали, что мы пара.
Я очнулась, когда Оуэн был на мне. Я лежала на маленькой кровати в синей комнате. Я пыталась толкнуть его в грудь, заставить его отстать от меня, но я слишком ослабла и опьянела. Перед моим взором замелькали призрачные белые фигуры и голубой свет. Мой рот был словно ватный, и я чувствовала его запах. Мне хотелось, чтобы это прекратилось, но я не знала, что делать, поэтому крепко зажмурилась и издавала тихие звуки, которые, как я думала, должны издавать женщины во время секса.
Почему пятнадцатилетняя я не закричала во всю глотку? Почему вместо этого я тихонько вздыхала и постанывала? Кто научил меня не кричать?
Я ненавидела себя.
На следующее утро я подошла к своему дому в чужой одежде и что-то пробормотала об усталости. Я залезла в ванну и сделала воду как можно более горячей, но никак не могла унять дрожь. Долго пролежала там и наблюдала, как кожа становится красной от жара. Мои конечности стали невероятно тяжелыми, и все тело болело: я едва могла двигаться.
Стоял ясный день, и свет в ванной был желтым; стены казались огромными, а себя я чувствовала крошечной. Светлые волосы на моих руках встали дыбом на фоне выцветших черных линий маркера.
Я крепко спала в ту ночь. А когда проснулась, то обнаружила, что стала совсем другой, новой версией самой себя. Я тщательно оделась, съела простой тост и тихо сидела рядом с отцом, пока он вез меня в школу. Пристегнутая ремнем безопасности, с аккуратно сложенными на коленях руками, я смотрела прямо в окно. Я никому не рассказала о том, что произошло в выходные с Оуэном. А если ты поступаешь так, то просто начинаешь забывать.
Спустя целую жизнь, а на самом деле примерно через год, Оуэн вновь написал мне. Он больше не учился в моей школе, у меня появился парень и изменился круг друзей. Длинные сообщения, маниакальные тексты атаковали мой телефон. Он рассказал, что прошел курс лечения от героина, что похудел на двадцать фунтов и что девушка из другой средней школы обвинила его в изнасиловании на вечеринке.
«Все было действительно плохо, – написал он. – Я не должен был выжить». Я не ответила ему. Боялась, что, если поговорю с ним, он каким-то образом втянет меня обратно в свою жизнь.
Кто-то рассказал мне подробности того обвинения в изнасиловании на вечеринке. Девушка слишком много выпила. Она оказалась в спальне, вдали от остальных гостей вечеринки, почти без сознания. Оуэн вошел в комнату и воспользовался ее состоянием. Она и ее семья выдвинули обвинения.
Впервые услышав об этом, я не могла перестать думать о девушке, которой Оуэн причинил боль. Я представила ее дом, представила ее отца. Я вообразила ее волосы и ее комнату. Я видела, как она уверенно говорит: «Я не хотела этого», – без стыда, не обвиняя себя. Почему я не сумела сделать так же? Мне хотелось быть похожей на нее. Хотелось иметь возможность сказать: «Я не хотела его», – себе, своим друзьям и всему чертову миру.
Я рассказала маме об этой девочке, о том, что сделал с ней Оуэн, о ее родителях. «Что ж…» – замолчала она, выглядя при этом недовольной, будто я завела речь о чем-то бестактном или неуместном. Я понимала, что она не может подобрать слов. Помню, что чувствовала себя грубой и более жесткой, чем она. Я словно попала на Дикий Запад, в место, где каждый день происходили ужасные, невыразимые вещи, а она была леди. Мне казалось, что я должна защитить ее от подобных ужасов. Я не позволила себе разочароваться в том, что она больше ничего не сказала. Так даже лучше – лучше, что она не предложила понимания или утешения. Чем меньше я нуждалась в ней, тем меньше она могла подвести меня.
В конце концов, я рассказала своей подруге об Оуэне. Мы были под кайфом, я лежала на ее мягком матрасе и смотрела на огоньки гирлянды, прикрепленной к каркасу ее кровати. Я рассказала о нем, о его красном фургоне и черных полосках на моей руке. Подруга сидела, скрестив ноги, на краю кровати. У нее была проколота губа, и я помню, как она прикусила ее, пока смотрела на меня и слушала.
– Это выглядит как изнасилование, Эмили.
Я резко повернула к ней голову.
– Что? Нет, – быстро произнесла я. Моргнув, я снова уставилась в потолок, чувствуя головокружение. Я знала, что она права.
Мне было девятнадцать, я сидела в аэропорту на Среднем Западе, ожидая пересадки на рейс в Калифорнию после съемки каталога, когда я узнала, что Оуэн ушел навсегда.
К тому моменту я привыкла перемещаться по аэропортам и летать одна – сидеть на холодном полу из линолеума, засыпать в неудобных креслах и пробираться сквозь толпы людей. Я сидела, скрестив ноги, заряжала телефон от розетки у пола, просматривала «Фейсбук» на своем айфоне, когда увидела обновление. Знакомый из старшей школы написал его имя и приписал RIP[20]. Первое, что пришло мне в голову в этот момент, – он неправильно написал фамилию Оуэна. Ему было бы грустно увидеть это, подумала я. Но, конечно, они неправильно написали его имя, у него никогда не было настоящих друзей. Грудь сдавило.
«Что случилось? Это правда?» – написала я нескольким старым знакомым, чтобы выяснить, в курсе ли они происходящего. Но часть меня уже знала ответ.
Только когда меня втиснули на среднее сиденье и самолет начал набирать высоту, я наконец получила ответ:
«Это правда. Он умер». Давление в салоне впечатало меня в сиденье. Самолет поднялся в воздух. У меня зазвенело в ушах.
Он ушел; его тело, его глаза. В нем больше не пульсировала кровь и жизнь. Его больше нигде не было. Я никогда его больше не увижу.
– С вами все в порядке? – тихо спросила женщина, сидевшая рядом со мной у прохода. Рев самолета почти заглушил ее голос.
– Простите, – сказала я. – Я только сейчас узнала, что первый парень… с которым я когда-то встречалась… умер. – Почувствовала, что у меня распухает язык. Она нахмурилась.
– Мне очень жаль. – Она говорила так искренне, что я на секунду задумалась, испытывала ли она когда-нибудь это чувство, эту смесь потери и облегчения из-за смерти кого-то, кто причинил ей боль. Я задалась вопросом, как вообще сформулировать это. Опустив столик, я закрыла лицо руками.
Оуэн умер от передозировки героина, в одиночестве, в двадцать один год. Его тело находилось в гостевом доме, который он снимал, запертое там три дня, прежде чем кто-либо выяснил, где он. Полиции пришлось выломать дверь.
На похоронах я предпочла стоять позади толпы. Все происходило на утесе над океаном. Небо было бесконечно голубым. Я прищурилась, наблюдая, как говорил отец Оуэна. Он рассказывал, как разрыдался, когда полиция вынесла тело Оуэна из гостевого дома. Его прекрасный мальчик умер. Он произнес: «Мой сын, почувствуй солнце», – когда калифорнийское солнце опалило бледное, безжизненное тело Оуэна.
«Мой сын, солнце, сын», – кричал он.
Через несколько недель после того, как я сказала Оуэну, что больше не хочу его видеть, он отвез нас в колледж в сорока пяти минутах езды от города, расплачиваясь за бензин мятыми и грязными долларовыми купюрами, которые заработал на стройке. «Просто позволь мне отвезти тебя на концерт», – написал он мне. Он купил билеты давно, за несколько месяцев, а мне все еще хотелось пойти. Я хотела доказать себе, что контролирую ситуацию, что не поддамся на его манипуляции.