Авторское постпредисловие не пропаганды ради, а исключения для.
Как много их – хранителей несвершившегося, призрачного, пережитого и надвигающегося. Их выбрасывают в придорожную пыль, даже не задумываясь – а закончена ли история хранителя. Они начинают свою короткую жизнь в несколько минут в руках того, кто на этот короткий срок становится одновременно и мудрецом, и философом. Первые мгновения их обладатель останавливается, переводит дух и в сотый раз начинает прокручивать свою жизнь. Что он делает – хозяин чьей-то короткой жизни? Чаще всего ищет ответы на вопросы: «Почему?», «Как же так-то?», «Где оступился?», «И что дальше?», «А может всё-таки?»…
И кажется, что решение где-то совсем близко – только вот закончится короткая жизнь того, кто принадлежит мыслителю. Ан нет – хранитель мыслей и чаяний заканчивает свою миссию, а ответы так и не приходят. И вот они – эти спутники душевных метаний и кипящего мозга лежат вдоль обочин и семафорят в тёмный Мир остатками табака и папиросной бумаги: «Помогите тому, кто идёт прочь! Поговорите с ним! Подайте руку! Подставьте плечо!»
И не важно дамские ли они с разными вкусами и ароматами, с капсулой или вообще без фильтра… А потом, как последняя вспышка салюта – апогей и погаснут. Навсегда…
Ещё рано, потому что уже чуточку поздно. Гетеросексуальная трагедия мужчины всегда начинается с осознания того, что женщина – это всего-навсего человек. С ума главное шествовать в нужном именно вам направлении. В таком случае вы всегда будете рядом со своей головой. Чуть слева, за правым плечом…
Квадрафонический радио-спектакль на коротких волнах. Часть первая, «пилотошная».
«Люби свои параллельные миры! Если встать и стоять неподвижно, то позади останется твоё прошлое, а впереди – будущее, и только в одной точке они пересекутся. Эта точка – Ты», – окружавшее пространство внезапно заполонил хорошо поставленный драматический тенор-баритон. Он звучал громко, властно и эмоционально. Кто он есть, кому нужен и зачем, никому доподлинно неизвестно, хотя сам Голос с потолка искренне считал, что он – мотивирует.
По мере того, как пространство справлялось с позитивными вибрациями от этой громогласной тирады, слух потихоньку начинал воспринимать гусельное потренькивание. Из тумана таинственности нетрезвой походкой проступал силуэт Гусляра-самодура – повествователя мирского, в душе гусара, соглядатая в скважину замочную и перлюстратора посланий личных. «Долго ли, коротко ли, и когда это было…», – затянул на былинный манер Гусляр, – «А встретились они случайно, и разошлись как-то закономерно. Но каким-то образом поняли, что они – однопомётные. Миры их были странны и не понятны ни окружающим, ни им самим. Но одно было ясно сразу – встреча их произошла отнюдь не случайно. Где-то далеко в Засторонье они уже пересекались на стопку кваса, и потому без представления узнали в друге друга. Но тут, на Земле, иные правила и законы. Их разделяло Его Величество Расстояние и им ничего не оставалось, кроме как писать друг другу письма…»
«Привет, друг мой далёкий, Мефодий!
Во первы́х строках своего письма, спешу сообщить, что в трижды пятом царстве на виршатах я тоже имеюсь. Во строках вторых – обрадовать, ты распрекрасный чудик, и затея твоя писать друг другу письма пришлась мне по душе. В-третьих, строках хочу сказать, что рада найти в тебе родственную душу и надеюсь на долгое и плодотворно развратное стихотворное будущее, а уж там как пойдет. Ну, и, в-четвертых, разреши констатировать мне факт, что ты мне мил, люб и дорог. А посему разреши откланяться и пойти с чувством исполненного долга на работку.
Цем тя ф нос!!! Родственная душа твоя, Аглая Михална.»
Глашка-кубаночка, девка статная да ладная, характеру боевого, творческого и не прикладного – сложила листок треугольником, скрепила подворот сургучной печатью и, на всякий случай, чмокнула свежеиспеченную депешу в фронтон. «Лети письмо с приветом, а вернись с ответом», – тихонько, чтобы никто не услышал, прошептала она и вздохнула полной грудью третьего размера. Девушкой она была честной, даже несмотря на то, что натурой не в меру романтической.
«Но в этой точке пересекается еще очень много. Твои страхи, сомнения, желания, мечты. И твои параллельные миры…», – продолжил, сполна насладившийся эффектом от своего появления, Голос с потолка. «Она ждала, и он ответил ей», – тот же час поддержал его стремительно трезвевший со вчерашнего Гусляр-самодур.
«Здравствуй, свет мой солнышко, Аглая!
Позволь мне зафиксировать почтение своё и всяческое к тебе расположение. Очень рад, что эпистолярная идея моя пришлась тебе любой. Надеюсь, что переписка наша будет расти и крепнуть, и сотворит плоды свои развратные. Но также вынужден кланяться, ибо работа не волк, ничто кроме волка не волк, а волк в переводе с аглицкого означает «гулять», а на неё не гулять, а через лес бежать надоть.
Чмок тя куда попаду. Твой однопомётный, Мефодий.»
Мефодий, он же Меф, он же для близких и друзей просто Фодя, был типом столичным, направленности поэтичной, внешности нетипичной и немного какой-то, прямо скажем, эклектичной.
Сложив письмо впополам, он на секунду, как и положено настоящему поэту, в чём-то засомневался, но, так и не ощутив фибрами своей творческой души в чём, стремительно вложил листок в конверт. Проведя языком по клеевой полоске, Фодя на секундочку улыбнулся: «Сладенько… Прям как в детстве… Почти…»
«В тебе, зачастую, живут две, а то и несколько сущностей. У каждой – своё предназначение, своё призвание, своя задача. У каждой из них есть свой мир», – с третьей цифры вступил Голос с потолка. «Эти миры живут параллельно, иногда пересекаясь постоянной константой – Тобой» … «И побежали они по своим делам», – включился с разъяснениями Гусляр-самодур, – «В мир, который никак не хотел принимать их такими, какими были они на самом деле. Но они придумали свои миры, Миры однопомётные. Там им все было ясно и понятно. Преодолевая массу человеческую, их душевные тела не упускали друг дружку из вида ни на секунду».
«Добрый вечер, мой однопомётный друг!
Безумно рада нашему общению. Поймала очередного почтового филина и шлю его тебе с оказией. Оказия – тот ещё прохвост. Не доверяй ему. Денег не занимай. И спать ложи в чулане. А после ухода проверь все вещи. Особенно исподнее. Дюже любит он его тырить. Пошла я готовить скудный ужин. И думать о тебе…
Цем тя в нос. Твоя родственная душа Аглая.»
«И, ба! В их мирах появились и стали вполне осязаемы и почтовый филин, и прохвост Оказия», – окончательно протрезвев, вжился в роль Гусляр-самодур. «И через тысячи терабайтов Миры однопомётные жили, дышали, да и просто существовали» … «Просыпаясь утром», – в свойственной ему манере вторил Гусляру Голос с потолка, – «ты никогда не можешь знать, какая из твоих сущностей сегодня будет победителем. Твои параллельные миры настолько разные. Они по-разному разноцветны, в них разные запахи, вкусы, подчас эпохи, но они прекрасны только уже тем, что они твои». Гусляр и Голос, казалось, вели между собой негласное соревнование, кто кого переговорит и привлечёт к своей нескромной персоне больше внимания, а по сему встревали в стройный ряд повествования наперебой и местами к месту и уже не к месту.
«Здравствуй подруга однопомётная моя!
Как филин вернется, стребуй с него моё исподнее, если сей паршивец не отдаст тебе его самолично. Стырил подлец, а письмо твое наоборот затырил так, что прочёл я его только, когда след его уже простыл. Но этому я нисколько не печалюсь, ибо улетело оно по доверенному адресу. Теперь размышляю, что принесёт он мне взамен, ибо ему у меня дюже понравилось, особливо стаут таёжный да бурый, коего он выпил вчера в неразумном количестве. Бутылочку стаута стребуй с него также, ибо дюже он просил дать ему с собой для хозяйки его властной. Кстати, выпимши филин оказался дюже болтлив. С твоей стороны было опрометчиво допускать его в свою опочивальню, ибо смотреть на тайное он ой как любит.
Засим расшаркиваюсь, Меф, твой однопомётный.»
«И не поверите – она-таки стребовала!» – захлёбывался нарочитой радостью Гусляр-самодур. «И по всей строгости спросила. А за окном шумела совсем другая жизнь. И эта жизнь даже не догадывалась про исподнее и пьяного не в меру болтливого филина».
«Добрый вечер, мой дружочек!
Филин приперся в хлам. Девок привел, хамил и изображал из себя Короля мира. Портки я твои отобрала у него с боем. Постирала, высушила, прогладила и сложила. Теперь буду ждать ближайшую оказию, чтобы переправить их тебе. Ещё чай не май месяц, а у тебя – Москва! Там ветер. Переживательно мне за тебя. У Филина я отобрала сосуд какой-то с жидкостью. Еле отдал. Прости, но пришлось бить промеж глаз, дабы сбить с толку, а прежде всего с ног для лучшей отбирательности! Что в сосуде? И ещё я решила – больше в моих покоях никакому Филину не место. Токо прынцы!!! Девок филиновских я прогнала. Не твои холопки были? Если что – не серчай. Я им в дорогу пироги дала. Доберутся как-то. На этом разреши откланяться и начинать ждать весточку от тебя.
Твоя однопомётная, Глаша.»
«В черно-белый мир тоже иногда приходят краски», – Голос с потолка упорно продолжал гнуть свою линию. «И Ты, только Ты можешь сделать их лучше, чище, ярче. Только Ты можешь выдумать новые цвета и оттенки, только Ты на палитре своей жизни способен перемешать их так, что миры твои заиграют новыми, живыми оттенками…». «А, тем временем, – скоротенько вставил свои «пять копеек» Гусляр-самодур, – «Очередь из прынцев так и не выстроилась, а девки на попутных телегах добрались в столицу. Потом часто ещё в колокола звонили, на жизнь жаловались. Синяк под филиновским глазом сошел и Миры однопомётные зажили своей размеренной и спокойной жизнью»…
«Доброго денька тебе, моя милая подруженька!
Тронут заботой твоей и восхищён боевыми качествами в усмирении филинов. У нас в Москвах так не умеют. Лихо же ты с ним расправилась, аж оторопь берёт. Ну и поделом ему, неча исподнее тырить, да в дом твой девок площадных водить. То, что пирогами девок филиновских снарядила – это верно, можа приучишь их, что полезное в рот тащить. Хотя твердая пища им всё-таки ещё не в привычку. Животами захворать могут. Ну да ладно, хвори им разные диковинные не впервой. По долгу службы предписаны. Сдается мне, что и тот педерастик забавный, давеча забывший, что уста ему не для разговоров даны, тоже филиновский дружок, к девкам площадным присоседившийся. Давеча бежал один такой вихляя местом срамным, да рабочим из Уланского Полку, так теперь беда с конями боевыми поголовная. Извелись животины совсем в напряжении чресельном, а кобылок-то в полку держать нельзя, дух боевой на конюшне страдает. Генерал закручинился совсем, уже на Париж подумывал пойти, дабы коней от мыслей срамных отвлечь. Я поговорю с ним и намекну между слов, где конюшьего утешителя искать. Не дело из-за такого прохиндея войны разжигать. Бутылочку ту, что у Филина отобрала, испей. Дивный напиток. В большом дефиците у нас. Если в голову что после того придёт – запиши обязательно и мне с оказией передай. Любы мне вирши твои, ой как любы.
За сим разреши откланяться, любезная подруга моя Глашенька. Зовёт труба вершить добро и мир спасать. Твой искренний друг Фодя.»
«И поскакали кони, и запела труба, и опустошилась бутылочка, и Миры однопомётные снова жили своей жизнью. А за окнами шумела Москва и жила размеренной жизнью Кубань…», – Гусляр-самодур окончательно перетянул одеяло инициативы на себя. Голос с потолка с мрачным видом стоял в углу и что-то бурчал себе под нос. Как потом утверждали на правах анонимности компетентные источники, тихо матерился.
«Доброго раннего Кубанского и Московского утречка, мой дружочек задушевный!
Не дает мне покоя сложная ситуация в генеральских конюшнях. Намедни ты известил меня о сложном положении с лошадьми. Вот подумываю просить конюха дядю Кузьму подсобить вам там. Он мужик опытный, бывалый, в войнах с бабами дворовыми закаленный, практически не пьющий. Так, токо для сугреву да в праздники. В туесок я ему твое исподнее покладу. На самое донышко. Сложу аккуратно и в пергамент заверну. Будешь разбирать туесок от меня смотри – сверху пироги с мясом и рыбой. Кушай их первыми, чтобы не испортились. За ними будут с брусникой и малиной. Эти ещё полежать могут. Хотела молока передать, но боюсь скиснет, как наша повариха Зинаида, которую супружник ейный бросил за-ради артистки заезжей. Колесит теперь с ней по свету. В Ставропольской губернии их видали крайний раз. Говорят, запил он там шибко. Ну что же, гастроли штука сложная, не каждый выдержать смогёт. А про твои произведения скажу – мудрости в них хоть отбавляй. Но ты отбавлять-то не смей! Всегда чту их с превеликой радостью и хочу читать ещё и ещё. Надеюсь, ты не перестанешь баловать меня этим? Уж больно я охоча становлюсь до этих твоих жизнеизложений. Иногда даже боюсь захворать часом! А то, вишь чё пишут-то в «Губернских известиях» – хворь кака-то шастает по Руси-матушке иностранная. Совсем от этих заграниц жития не стало. И что же не живется-то им там у себя мирно да чинно, как и подобает нормальным людям. Ну вот – с пирогов начала, политикой закончила. Пошла за сургучом…
З.Ы. Вот же-ш Степан, садовник наш, зараза! Весь сургуч на фигурки извел! Но они забавные. Шлю тебе одну из них.
Кланяюсь тебе Фоденька и жду весточку от тебя. Твоя однопомётная.»
«Пиши крупными мазками, – исподлобья, грозно зыркнув на Гусляра, пошёл в последний бой Голос с потолка. – «Экспериментируй. Иди своим путем. Прокладывай свою дорогу. И люби свои параллельные миры! Не бойся создавать их. Ведь ты не одинок, у каждого есть свой однопомётный» … «И поехал конюх Кузьма в Москву-матушку, – затараторил заметивший зарницы во взгляде Голоса, Гусляр-самодур. «А Зинаида нашла себе нового мужа. Остепенился-таки Оказия – предложение ей сделал. Губерния Кубанская ещё долго обсуждала их сватовство да свадьбу. Бывший муж Зинаиды вконец поддался пьянству, артистка его бросила за-ради садовника Степана, который к тому времени стал известным скульптором. Пироги были съедены. А однопомётные… Но, впрочем, это всё уже совсем иные истории Миров однопомётных».
«Ты не один. Помимо Застороний, ты в людях, с кем свела судьба!» – воздух вновь задрожал позитивными вибрациями Голоса с потолка. Впрочем, на сей раз они несли скорее торжественно-назидательный, чем мотивационно-побудительный заряд, – «Ты – не один!», – вешая длинное многоточие произнёс Голос, и Эхо, выдержав подобающую моменту театральную паузу, понесло по городам и весям: «Один… Один… Один… Один…» «Ноль! Один – Ноль!», – не терпящим возражением тоном жирной точкой подытожил с потолка Голос.
Вторая междусобойная часть радио-спектакля на коротких волнах. Хоть и на три голоса, но, зато, с чудесами и элементами деконспирологии.
«Соображать вдвоём – совсем не то, что соображать на троих. Поэтому, на этот раз к честной компании в качестве эксперимента и в порядке исключения решил прибиться и я – зверушка доселе вам неведомая, чести которой за себя бояться впору, Инь любящая в Янь не тот помещать и вообще, пассажир двуумный, и, прямо-таки скажем, престранный», – Автор-жгун перелистнул страницу косой линейки ученической тетради и начал с чистого листа, – «И, ролью, отведенной мне самоуправно, повествовательно, но кратко, позволю напомнить о действующих лицах. Гусляр-самодур – повествователь мирской», – представил Гусляра Автор, – «В душе всё ещё гусар, соглядатай в скважину замочную, сейчас немного осип и выглядит замороченным, видимо сказался самопал, которым он в холодное время года, разложившись на перевёрнутых гуслях, начал активно злоупотреблять».
«Шло время. Земного полгода и чуть-чуть Застороннего», – встрепенувшись от упоминания собственного имени и сподобившись перевернуть гусли струнами вверх, затренькал Гусляр, – «Ведь кто его знает, какое времяисчисление в Засторонье и, в отличие от времяпрепровождения, есть ли оно вообще. Но чем бы оно там ни было, движется оно совсем иначе, нежели здесь. Да и что это за субстанция такая – время…»
«С утра Он ощущал наступление чего-то важно неотвратимого и неотвратимо важного, и работа шла не пойми, как странно», – между тем продолжал Автор-жгун. Голос с потолка явно запаздывал и Жгуну было необходимо тянуть паузу. «Люди вокруг него обретались словно бы в замедленной съемке. И птицы… Посмотрев в окно, он успел заметить, что они вылетают из лужи, расположившейся аккурат посреди парковочной площадки, и летят строго вверх. „Совсем замотался!“ – подумал Он, резко отвернулся от окна и пошел прочь, думая о том, что этот мостовзрыв в его жизни ничем хорошим не окончится. В автомате закончился кофе, шеф вызывал к себе на очередную „оргию“, и кошкозаскребательность в его „внутри“ росла в геометрической прогрессии».
«…И в тот момент, когда казалось, что миры их однопомётные друг для друга уже потеряны и никогда не пересекутся в этой геометрии, произошло нечто как всегда невероятное», – передразнивая его, продолжил успевший за краткое время авторской вставки опохмелиться, Гусляр-самодур. «То ли Его Бесконечество Космос, заметая Млечный путь, навалил слишком много интергалактического мусора, то ли Её Спиральность Андромеда, пытаясь не „спалиться“, слишком развеяла свою „туманность“, но некоторые параллели вступили в клинч, и миры однопомётные почти чпокнули друг друга по кантику. В этой „точке Гхэ“ они – Он и Она – могли, если не физически, то метафизически уж точно, друг друга ощущать; а мир вокруг этого даже не заметил, в миру готовились встречать очередной Новый год».
«Она проснулась от того, что, заблагодя выключенный на ночь телефон, разрывался в вибрато», – пауза затягивалась, как резина в долгий ящик, и Автору ничего другого не оставалось, как педалировать повествование. – «Половина четвертого! Какого черта! Кто там, находясь в цепких лапах Бахуса, „просто“ ошибся номером?!?». До утра Ей так и не заснулось. Взбодриться ни сигареты, ни кофе не помогали. «Скоро Новый год. Хотя, чем он новый? Календарь да – новый. А вот год, год-то – старый». В последнее время все Её года были похожи один на другой. Эдакий непрекращающийся Год Сурка.
«Мы все так ждем Завтра», – пытаясь скрыть одышку в голосе разразился тирадой, подоспевший в последний момент Голос с потолка. По прошествии времени он звучал также громко, властно и эмоционально, хотя кто он есть, кому нужен и зачем, доподлинно так никому известно не стало; в интонировании его появились нотки изнасекомленности и забуратиненности.
«Мы засыпаем с мыслью: «Вот, завтра встану и начну новую жизнь!» Только «завтра» мы начинаем бегать по утрам, только «завтра» мы бросаем вредные привычки, только «завтра» мы просим прощения, только «завтра» мы садимся на диеты, только «завтра» мы идем менять имидж, только «завтра» мы выбрасываем весь хлам из души и из дому, и только с «завтра» мы даем себе зарок «Быть счастливыми!», – Голос на секунду «пустил петуха» и оглянулся по сторонам в поисках хоть какой-нибудь жидкости. «А ведь «завтра» не бывает без «сегодня», – разглядев довольно улыбающуюся физиономию Гусляра-самодура и поняв всю тщетность своих надежд продолжил он, – «Невозможно проснуться, принять душ, выпить чашку ароматного кофе и сказать самому себе: «Ну вот! Наконец-то, наступило оно – завтра!»
Все персонажи были в сборе, и Автор-жгун, казалось бы, успокоился. «Вечером ноги сами собой завели Его на предновогоднюю распродажу» – уже не мандражируя, продолжил он, – где, взяв несколько бутылок портера, Он пошел по направлению к кассе. «…Мефодий, где же ты, однопомётный мой?» – послышалось ему. Даже не послышалось, а очень даже явно прозвучало где-то в районе «третьего глаза». Он вздрогнул и резко обернулся, едва не сбив краснолицую даму неопределяемого возраста, но никого, кроме неё, продавцов и кассирши, заприметившей Его еще при входе в магазин и тщетно пытавшейся навести марафет по этому поводу, дабы Ему понравиться, не заметил. «Неужели кассирша?» – пронеслось в голове у Него. Нет, Фодю знал только один человек. Но Её, как быть около не могло, так и не было.»
«Вы когда-нибудь задумывались, почему наши отношения так похожи на кино?» – казалось Голос с потолка смог оседлать одышку и вернуться былую форму, – «В начале нашей долбанной и так вожделеемой взрослой жизни мы выпускаем десятки трейлеров и, не изобретая велосипед, снимаем кино о нашей будущей жизни. Отсняв, запускаем в прокат самый лучший фильм под названием «Май лайф – май рулз» И фак офф, критики!». Но не всегда режиссерская версия без монтажных склеек есть самый лучший вариант этого кино. Наевшись сполна «оригинала чистоганом», мы, так и не получив ни «Пальмовой ветви», ни «Золотого орла», ни крутого золотого перца «Оскара», ни, даже остающейся на крайняк, утешительной «Золотой малины», как самые большие лузеры, приступаем к съемкам сиквела. Ну и что, что премьера не стала ошеломляющей, она огорошила, прежде всего, нас! Удваивая степень воздействия, мы присобачиваем концептуальный саундтрек, предполагая, что, выбравшись из домика на колесах, хотя бы новый сингл из него, наконец-таки, зазвучит, но забываем, что неминуемо последует и череда ремиксов. И как же, чёрт побери, важно каждому последующему сиквелу вдолбить инфо о том, что приквел был недостаточно хорошо продуман и… Ну не хватило ему этого бесконечного: «Верю – не верю!». Мы штампуем сиквелы со скоростью звука, и приквелы разлетаются в этом бинарном пространстве и множатся не как здоровые кролики, но как люди больные».
«Она вышла с работы и, зачем-то, пошла по направлению к минимаркету, хотя в тот вечер ей нужного там ровным счётом ничего не было», – Автор-жгун, казалось бы, попал под гипноз около кинематографических рассуждений Голоса с потолка, а потому изъясняться начал достаточно сценарно и с легко угадываемыми признаками раскадровки. «Давно уже ставшая знакомой продавщица улыбнулась и спросила: „Как обычно?“ „А что обычно?“ – не смогла вспомнить Она. Бесцельно пройдя мимо витрин, Она, не задумываясь, зачем-то, взяла с полки бутылку „Муската“ и пошла смотреть на аквариум рыбного отдела. К этому часу почти всех рыбин уже раскупили, за исключением меланхоличного сома. Он философско-флегматично смотрел на окружающий мир и ждал своей участи. „…Да тут я, Аглая!“ – как молнией ударило Её в район гипоталамуса. Она быстро пробежалась глазами по залу. В магазине уже никого из посетителей не было, продавщица сводила дебет с кредитом, кассирша болтала по телефону. „Неужто сом?“ – подумала Она, – но сом повернулся к ней и ко всему миру хвостом, породив маневром веер брызг, несколько из которых даже достигли Её лица. – „И потом – какой сом! Рыбы вообще малообщительны. Особенно с малознакомыми женщинами“. Её, как Аглаю, знал только один человек, но он был единственным и бесчеловечески далеко…»
На тяжёлых каминных часах близилась полночь. Заметив критическое положение стрелок, Гусляр-самодур молча разлил по трём гранённикам мутную жидкость из трехлитровой бутыли, и застрочил как из пулемёта: «Мир готовился к предстоящему праздничному месяцу бухабрю с его священным праздником вдрабадан и было ему невдомек, только что на миг, на какую-то долю секунды случилось самое что ни на есть новогоднее чудо – параллельные однопомётные миры соприкоснулись…» «А однопомётные, тем временем, шли домой, пили портер и «Мускат», думая на двоих одну внезапно всплывшую истиной на поверхность мысль», – поддержал его Голос с потолка, – «Это просто конец года. Нужно ставить точку и открывать новую тетрадь косой линейки, несмотря на то что все чернила на многоточия растрачены…» И в этом была загадка подуставшей под конец уходящего года Вселенной…»
«Дым сигарет с ментолом, как хорошо спать голым», – безбожно перевирая известный ресторанный шлягер, горланил, лёжа в кровати, безудержно пьяный Автор-жгун. Фигурные стрелки каминных часов уже давно перешагнули ежегодную точку невозврата. О недавней фантасмагории, в которую он втянул себя без чьего-либо принуждения и по взаимному с собой согласию напоминала лишь трехлитровая бутыль с «наутренними» остатками мутной жидкости, благородно отобранная у Гусляра-самодура и оставленная Автору Голосом с потолка. «Слава Богу, с утра не бежать», – подумал было он, но в пустоту комнаты из него внезапно вырвалось: «Один раз – не водолаз!» «Да-а-а, посидел со своими героями разок, пора и честь смолоду беречь! Если так и дальше пойдёт, то и самому до Засторонья не далече станет». «А знаешь, всё ещё будет…», – сквозь обещавший быть традиционно кратким и тревожным сон донеслось в ответ до внутреннего слуха Автора. «В сотый раз, как в первый раз», – привычно перевело для перешедшего в автономный режим сознания Автора-жгуна вечно не спящее в нужный момент Эхо.
Третья моноформатная часть радио-спектакля на волнах. Новогорическая и фастасмагодняя.
«Есть мнение? – подумал Космос. – «Нет, намного веселее есть тех, у кого есть мнение», – и, после недолгих по астрологическим меркам раздумий, решил-таки перевернуть страничку календаря. «А не попробовать ли мне вот так?», – в три глотка осушив бокал портера и затянувшись контрабандно доставленной из Голландии «козьей ножкой», он скоррелировал перпендикуляры в параллели, и миры однопомётные как по смазанному вновь вошли друг в друга. «А табачок-то космический», – на выдохе произнёс Космос. «Хотя какой у меня ещё может быть, если меня все так и зовут?»
– Здравствуйте, Вас случайно не Мефодий зовут?
– Вообще-то, Аглаей, женщина я…
– Очень страшная вы женщина, Мефодий…
На этом неловком моменте Фодя резко очнулся. На календаре по ощущениям должно было бы быть что-то наподобие первого января, но в голове по ленте Мебиуса пешкодралил лишь один вопрос: «Что это было?»
После двенадцатого удара он, каким-то странным образом, оказался на Кубани в обществе празднующих казаков. Пили самограй. За Новый год пили, за Россию-матушку, за урожай… Много ещё за что пили. И курили. На вопрос: «Где найти Глашку?» казаки, словно сговорившись, нестройным хором отвечали: «Сейчас ещё посидим немножко, сядем на коней и сыщем тебе Аглаю!» Но потом снова сидели, и пили, и дышали в лицо перегаром с каким-то странным травянистым послевкусием. На коней никто так и не сел. Фодя не знал, но коней казакам нынче давали только в праздники покрасоваться.
В голове внезапно включился неизвестно откуда там взявшийся патефон. Пластинку заело на трудноразличимой за треском и шумами фразе «Хочу втебиться я, любя». Какой патефон, какая пластинка, какое «втебиться?», – пытался склеить себя по частям Меф, но получалось слабо. То ли клей-карандаш для этого не очень годился, то ли осколки сознания слабо подходили друг к другу.
«Не за то отец сына лупил, что пил тот не в меру, а за то, что опохмелялся, стервец, не по Уставу!», – громом с потолка вдруг разразился голос старого кубанского казака, который всю эту ночь подливал и подливал ему самограй в мутный стакан. Мефодий, пошатываясь, пошёл на кухню. Чистых стаканов не было. Кружек тоже. Понюхав поочередно несколько попавшихся под руку стекляшек, Мефодий сел на табурет и ни к селу, не к городу, но, видимо, что-то имея в виду, сказал казаку в потолке: «Виски со вкусом пива, пиво со вкусом текилы, текила со вкусом джина, и только растворимый кофе со вкусом шелухи от жареных семок. Если я что-то захочу изменить в своей жизни, я просто помою посуду».
– Так, потерпевший… – голосом штабс-генерала ответил ему из недр потолка казак.
– Я не потерпевший!
– Это – пока…
Внезапно из туманности на столе материализовался стакан с самограем. Казак вылез из потолочного шва, всунул гранённик Фоде в неуверенные пальцы, сверху обжал своей мозолистой ладонью и заставил выпить. Дрожь и помутнение в глазах Мефодия развеял внезапно заигравший без заиканий патефон. «Хочу влюбиться я в тебя» лился из него какой-то давно забытой мелодией голос Аглаи.
Однопомётность это вам не какая-то там банальная однояйцевость. Однояйцевые от рождения обречены на незримое присутствие друг друга друг в друге. Они всю жизнь знают своего нагваля в лицо. Одежды им подбирают одинаковые, они ходят в один детсад, учатся в одной школе, поступают в одну «вышку», любят одних и тех же и, что греха таить, зачастую друг за друга. Однопомётные же всегда вынуждены друг дружку искать, и большая удача, если, несмотря ни на что, находят.
Кто в этом виноват доподлинно не известно. То ли пометивший их своим помётом почтовый Филин, тот еще шутник-выпивоха. То ли Андромеда, вечно надеющаяся на романтическую ночь с Космосом, но подпускающая в пересечения миров туманности, так и не дождавшись на неё приглашения. Что ж, она женщина, имеет право подавать блюда холодными. За скобками, правда, остается вопрос, почему холодными закусками, уготованными Космосу, потчуются все вокруг него кроме? Хотя и в этих масштабах правило «баба дура не потому, что дура, а потому что – баба» никто пока что не отменял. Хотя баба, надо признать, масштаба космического.
Не смотря на все страдания свыше, однопомётные всё-таки рано или поздно находят «своего чела». «Своего» – до мозга костей, «одно–» – до дрожи в коленках, «помётного» – до цыпок на коже. Той самой коже, которой раз встретившись, они метафизически помнят и рождение, и смерть, и миллионы тысяч иных перерождений. Они есть «инь» и «янь», альфа и омега, белый верх – чёрный низ; идеально входящие друг в друга втулки и пазы на уроках черчения и на выдохе выходящие поршни и цилиндры в двигателях внутреннего сгорания. Их возвратно-поступательного внутреннего сгорания.
Новогодней ночью, с двенадцатым ударом курантов Глашка взмыла над суетой и очутилась в ночной Москве. Столица встретила её праздничной иллюминацией и веселящимися тинэйджерами. Аглая пила с ними «коктейльчики» из алюминиевых банок, курила тонкие сигареты со вкусом клубники и всё время спрашивала: «Вы не знаете, как мне найти Мефа? Он, знаете, такой необыкновенный, вы должны его знать». Но тинэйджеры Мефодия не знали. А так как непосредственность и открытость Аглаи их завораживающе притягивала, а «запиленные» на коленях джинсы, непонятно как на ней в эту ночь оказавшиеся, для малолеток означали в ней чемпионку мира в марафоне на четвереньках и олимпийских игр в спринте на коленях, то, на словах, Мефодием хотел быть каждый из них.
Внезапно ночное новогоднее небо озарила андромедина радуга – верная предвестница подпускаемой туманности. «Когда Охота Женщину, Закрой Глаза, Сиди, Фантазируй!» – взяв под контроль свою дикцию, непререкаемым голосом перечислила основные цвета спектра очередному претенденту быть Мефодием Аглая. «В каждой женщине есть перчинка. Главное – разнюхав, не чихнуть. В каждом мужчине есть хреновинка. Главное – распробовав, не прослезиться. И не хами, как генеральный спонсор!», – зачем-то дополнила она себя и, со словами «Адьёс, Амигос! Баста Йа!» ушла в не заставившую себя ждать вслед за радугой андромедину туманность.
Однопомётные миры вошли в иную веху. У Андромеды, вращаясь в пространстве, они стырили чистые листы, у Космоса, под очередной глоток портера, слямзили чернила. И вообще, однопомётным так хотелось, чтобы у Космоса и Андромеды всё срослось, что могло бы означать и их скорую встречу, а посему помогали они чем и как могли.
Первого января Аглая проснулась с жуткой болью в, как ей сейчас настойчиво казалось, ещё существовавших мозгах. Ещё вчера она была готова к классике жанра и классику жанра же готовила – оливье, холодец из свиной головы и сельдь под шубой. Сегодня нетронутые тарелки с этими блюдами на накрахмаленной скатерти вызывали в ней отвращение. В голове майонезной заправкой растекалось ферментированное шампанское, щедро разбавленное ещё чёрт знает чем. «Хочу втебиться я, любя», – хриплым голосом сквозь щелчки и скрип патефонной пластинки рефреном звучало в её голове. «Что это было?», – пыталась заставить себя думать Михална, но голос не унимался и осколки мысли, не смотря на все её усилия, уходили никого не застав.
«Я не гусар. Я промолчу», – внезапно раздался властный окрик Голоса с потолка. «Я! Я – гусар! Я молчать не буду!», – вторил ему голос Гусляра-самодура, и где-то тихонько струны треньками стали выводить не выходившую из головы Аглаи с самого момента пробуждения мелодию. С восьмой цифры вступил вкрадчивый тенор: «Хочу влюбиться я в тебя» … «Мефодий?», – Аглая огляделась по сторонам, воздух вокруг возбужденно дрожал, переливался всеми цветами радуги и пах тонкими сигаретами с клубникой.
«Хотел зайти в свой мозг – не подошёл пароль. Похоже, что меня, пока был пьян, взломали…», – очнувшись, спросонья произнёс Космос. Мир просыпался, убирал тазики с салатами в холодильники, подсчитывал убытки и напрасно потраченные деньги. Вспоминал откуда взялись «бланши» под глазами, допивал уже выдохшиеся, но всё ещё спиртом пахнущие жидкости, мыл посуду, выпроваживал гостей, и было ему невдомёк, что в эту ночь как по смазанному случилось чудо. Пока Космос и Андромеда мерились достоинствами, Меф и Аглая, незримо друг для друга, вновь были вместе. По кривизне параллелей, переворачиваясь в пространстве, вращаясь спинами вперед в позе эмбрионов, но они столкнулись в этой турбулентности, пусть, пока что и не посмотрев друг другу в глаза. Они вновь, хоть и до первых петухов, но жили друг у друга в мирах однопомётных.
А на следующий день, как в обратной съемке, начался новый год, оставив в своём первом дне сполна недосказанности и недоосмысленности. Мир так просит чудес, но, как и положено слепцу, в упор их не замечает. Хотя, может статься, просто так он делает вид?
Четвертая высоко материальная часть радио-спектакля на коротких волнах. Ароматизированная и соусированная лёгким ароматом шизофрении снов.
«Не получают они удовольствия от жизни, – бурчал себе под нос Космос, – Не удовлетворяет их жизнь, видите ли. А пробовали ли они сами доставить жизни удовольствие? Поцеловать её в шейку, прихватить зубками за загривок, нежно схватить за „любовные рычажки“ и не двузначно притянуть на себя, удовлетворить её так, чтобы ноги в дрожь и мысли в вату? Нет, на это у них ума не хватает. Им как? Раз жизнь далась, то все тридцать три удовольствия должна им разом! А они ей что? Жизнь – не мать. Это мать завсегда накормит, примет, обогреет любого ссаного-сраного. А жизнь? Жизнь – богиня, причём в самом расцвете своих женских сил. Не она, её любить надо. И то, если будет на то высоко благосклонное позволение. А они: „не мы такие, жизнь такая“, „жизнь – боль“, „жизнь дала трещину“ … И ведь ещё на что-то претендовать пытаются! Э-эх…!»
Космос сидел на пороге дома Вселенной и смотрел в её бездонные глаза. Плутовка пригласила его на аудиенцию. Ему хотелось портера и курить, но в ассортименте был только чай, дурацкий индийский крупнолистовой чай. Космос встал, стряхнул звёздные крошки от космических круассанов со своих индиго и, пройдя на открытую веранду, насыпал себе заварку прямо в кружку. Нажал на клавишу термопота и, когда края кружки встретились с кипятком, как самый заядлый перфекционист, расставил на кофейном столике всё по своей, никому не ведомой методе. Листья никак не желали разворачиваться, сколько бы он не хороводил их ложкой. Глядя в самый центр этой «бури в стакане», он вдруг подскочил и так, как положено всем гениальным изобретателям, возопил: «Эврика! В смысле – они обязаны вернуться!»
Времена… Хорошие, добрые времена… Они имеют разные свойства. Свойство кануть в Лету, свойство быть забытыми, свойство быть желанными… Но есть самое прекрасное их свойство. Возвращаться.
Глашка вытирала пыль с каминных часов. Массивная вещь никак не хотела вписываться в интерьер крохотной девичье светлицы. Откуда они появились, Аглая уже не помнила, но, слушая их мерный ход, вечерами она мечтала. О чём? Да обо всём сразу! И вот сейчас, стирая с них пыль, она вновь мечтала обо Всём.