Как это ни прискорбно, но наше поколение является последним, которое видит живых ветеранов, участников самой кровопролитной войны двадцатого века. Что поделаешь, жизнь продолжается, а люди уходят. Но мы частенько забываем, что есть нечто другое, осязаемое, которое будет постоянно напоминать нам о том, что они действительно были, наши защитники! Это книги, фильмы, архивные документы и пожелтевшие похоронки, которые хранились и я уверен, что они будут бережно сохраняться еще много веков! А побледневшие от времени, выцветшие черно-белые фотографии! И еще… Её Величество наша незабвенная память, благодаря которой мы помним и всегда будем помнить о героях, совершивших бессмертный подвиг!

Я никогда не видел своего деда, который ушел на фронт в июле 1941 года! Он ушел и не вернулся. Осталась только надпись, которую дед, тогда еще здоровый тридцатилетний мужчина вырубил топором на втором венце деревенской избы:

«Жди меня Аннушка»

А 11 октября того же года плясунья и любительница песен Аннушка получила похоронку, в которой сообщалось, что её муж, Перминов Иван Васильевич, пропал без вести. И даже теперь я, находясь уже в довольно почтенном возрасте, до сих пор помню подрагивающие от волнения руки бабушки, которыми она доставала пожелтевшую от времени бумагу из-за потемневшей иконы Николая Угодника.

И всё… Я его никогда не видел, так, смутно-различимую довоенную фотографию, но я знаю, что он был моим дедом и горжусь этим.


Я посвящаю свою повесть всем прошедшим кровавый ад той войны…

Всем оставшимся в живых и тем, кто так и не сумел вернуться к стенам родного дома!


ГЛАВА ПЕРВАЯ

Эхо вой

Часть первая


Стоял жаркий конец августа 1943 года. Третий день шел ожесточенный бой за небольшую деревушку, стоявшую в тридцати километрах от областного центра. Настоящая схватка не на жизнь, а на смерть. Наши, а тем более немцы, прекрасно понимали, что эта деревня является последним укрепленным оплотом и поэтому войска вермахта намертво вцепились в оборонительный рубеж. Далее, до самого города, ровная степь с редкими полосами лесопосадок.

Ванька, белобрысый и худенький мальчуган, сидел в погребе и, втянув голову в плечи, настороженно прислушивался к взрывам и доносившейся беспорядочной стрельбе. Полуголодный и грязный мальчишка покидал свое убежище только ночью и, боязливо прислушиваясь к хлопкам осветительных ракет, пугливо шнырял по деревне в поисках съестного. Впрочем, деревни уже не было. Сокрушительный налёт советской авиации стер деревушку с лица земли в буквальном смысле этого слова. Уцелели только пожарная каланча, выстроенная перед самой войной, да дом на окраине, где беззаботно и дружно проживала большая Ванькина семья – папка, работавший агрономом в колхозе «Путь Ильича», мамка, заведовавшая птицефермой и три сестры, такие же белобрысые и худенькие, как и их младший брат. А теперь не было ни деревни, ни птицефермы, а поля, которые любовно обихаживал отец, были усеяны минами. Противотанковыми и противопехотными. А еще…

С самого начала оккупации неподалеку от Ванькиного дома немцы построили дот. Бетонную махину, коробку, замурованную в землю, которую не брали ни бомбы, ни артиллерийские снаряды. Дот располагался за околицей, на небольшом возвышении и из небольшой амбразуры, которая, хищно оскалившись огнедышащим зевом, настороженно осматривала окрестности, торчали два пулемётных ствола. А подступы к доту были опоясаны тройной линией окопов, так что подобраться к нему незамеченным было очень и очень сложно.

Любая попытка прорыва наших войск на этом участке заканчивалась внушительными потерями наших войск. Немцы стояли намертво.

После очередной ночной вылазки, Ванька сидел в своем убежище и, сосредоточенно выковыривая зерна из початков кукурузы, бросал их в чугунок с водой.

– Жаль, что костерок нельзя развести, – досадливо бормотал он. – Сварил бы сейчас кукурузной похлёбки. А с сырой кукурузы опять живот будет пучить, – пожаловался парнишка неизвестно кому. – И обувка вконец прохудилась, – он скептически выпятил губы и с грустью посмотрел на свои, вдребезги разбитые сапоги. – Особенно правый. Вон, уже пальцы проглядывают, – парнишка тяжело вздохнул и осторожно выглянул из погреба. Стрельба, возобновившаяся с самого рассвета, постепенно усиливалась, перерастая в привычную канонаду.

Неожиданно совсем рядом раздался оглушительный взрыв, от которого Ванька присел на корточки и, обхватив голову руками, испуганно закрыл глаза. На несколько мгновений наступила оглушительная тишина, а затем прогремели хлесткие очереди немецкого пулемета. И снова настораживающая тишина.

«Противопехотная рванула, – безошибочно определил он, продолжая сидеть на корточках. Любопытство пересилило страх и Ванька, предварительно стряхнув с себя комья земли, поднялся и снова выглянул наружу.

Погреб отец вырыл в глубине огорода, в зарослях малинника. Дальше – городьба из неотесанных жердей и коровий выпас, предусмотрительно заминированный немцами, на самом краю которого, метрах в тридцати от Ванькиного укрытия зияла дымящаяся воронка.

«Почему же взорвалась мина? – напряженно размышлял парнишка, до рези в глазах всматриваясь в рассеивающуюся тротиловую гарь. – Может, кто прошёл? Но как? Погоди-ка! – он подался вперед и едва не закричал от удивления и охватившей его радости. На краю воронки Ванька разглядел копошившегося бойца.

«Может немец? – полыхнуло в голове. – Какой к черту немец, – успокоил он себя. – Что ему здесь делать? Значит наш, советский. Откуда ты взялся? Сейчас я тебя вытащу!».

Ванька прекрасно знал, что край выпаса, то самое место, где рванула мина, не просматривается с пригорка, на котором стоял смертоносный дот. Чуть дальше, пожалуйста, а здесь мешали буйно разросшиеся заросли калины. Паренек выскочил из погреба, бросился на землю и быстро пополз к солдату, который, не подавая признаков жизни, лежал на земле. Извиваясь худощавым телом, паренёк подобрался к нему и осторожно тронул за плечо. Боец застонал и, с трудом разомкнув воспалённые веки, недоумённо посмотрел на Ваньку:

– Ты кто? – хрипло выдохнул он.

– Тутошний я, нашенский, – быстро и приглушённо затараторил паренёк. – Потерпи маненько, я тебя щас в укрытие перетащу.

Солдат попытался приподняться, и с его плеч сползла перепачканная бурой грязью плащ-палатка, открыв изумленному взору Ваньки невиданные им погоны.

– Так ты немчура? – он испуганно отпрянул назад.

– Успокойся, – солдат вымученно улыбнулся. – Я тоже советский. Лейтенант Красной Армии, а фамилия моя – Горелов. Егор Горелов. А погоны недавно ввели, оттого ты их и не видел, – лейтенант рассеянно огляделся вокруг и, увидав неподалеку от себя связку гранат, облегченно вздохнул.

– Недалеко, говоришь, укрытие твоё? Помоги мне! – Горелов подтянулся на локтях, подтащил к себе гранаты и, расстегнув плащ-палатку, с трудом перевалился на нее.

– Тащи, да побыстрее, пока немцы не очухались. Задание у меня, да не простое, а особо важное.

Ванька с трудом дотащил сухопарое с виду, но необычайно тяжёлое тело лейтенанта до дверцы в погреб и, переведя дыхание, заволок Горелова в полутёмное чрево.

– Дай водички, – хрипло простонал раненый и, со стоном приняв полусидячее положение, пристально посмотрел на притихшего паренька.

– А тебе можно? – Ванька дёрнулся к котелку, но спохватился и глазами указал на рваную рану на боку Горелова.

– Можно, – тот криво усмехнулся запекшимися губами. – Рана же не в живот. Тряпку почище можешь раздобыть?

Парнишка протянул Горелову баклажку с родниковой водой и растерянно замер.

– Тряпку? – неуверенно протянул Ванька. – Это надо в дом бежать, там можно разыскать, а как я добегу? Вишь, что немчура вытворяет? Позавтракали, набили свои пуза и палят без разбору. Вот, перевяжись хоть этим, – он метнулся в дальний угол погреба и, сдернув с перекладины довольно чистую холстину, помог лейтенанту перетянуть кровоточащий бок. Затем Ванька, снедаемый мальчишеским любопытством, уселся на корточки неподалеку от раненого и нетерпеливо посмотрел на лейтенанта.

Последний житель покинул деревню около недели назад, как раз перед сокрушительной бомбежкой, которая не оставила от родной Петровки камня на камне, и Ванька частенько ловил себя на мысли, что он разговаривает сам с собой. Поэтому пареньку, несколько дней не слышавшему нормальной человеческой речи, нестерпимо хотелось поговорить.

– Как ты сюда попал?! – громко спросил он своего неожиданного гостя, стараясь перекричать грохот беспорядочной стрельбы, доносившийся снаружи. – Здесь птица не пролетит! Подстрелят!

Лейтенант внимательно посмотрел на возбуждённого паренька, словно прикидывая в уме, стоит ли посвящать того в тонкости операции, и наконец заговорил. Медленно, отчетливо и веско.

– Как тебя зовут? – в первую очередь спросил Горелов.

– Так Ванькой меня кличут, – растерялся парнишка.

– А родители у тебя живы? – снова поинтересовался лейтенант.

– Папка воюет. Живой или нет, то я не знаю, – неуверенно протянул Ванька. – Мамку с сёстрами немец в Германию угнал, а жихари деревенские все разбежались кто куда. Как немчура в деревню пришли, так и разбежались. Кто в партизаны подался, а кто в город, к родичам уехал. Оно и понятно, – рассудительно произнес он. – Кому охота на них горб гнуть!

– А ты почему остался?

– Так куда мне идти? А вдруг мамка или сёстры вернутся? Да и дом охранять надобно. Какое никакое, а хозяйство! Избу-то еще папка строил, – Ванька жалобно вздохнул. – Не знай, живой ли?

«Бедолага ты, бедолага, – невольно подумал Горелов. – И судьбы у нас похожие. И у меня отец сгинул в 37 году, а мама-военврач погибла осенью под Москвой. И от тети Веры, от родной тетки, тоже нет писем. Живая ли? Неизвестно. А ведь на фронт сестры-близнецы, похожие, как две капли воды, уходили вместе. Только маму отправили на передовую, а тётушку оставили в прифронтовом госпитале. Эх, война-разлучница!..».

Невольно нахлынувшие размышления лейтенанта прервал нетерпеливый голос мальчишки.

– Как ты попал сюда? Здесь же мин понатыкано, аж по три штуки на каждом шагу. Я видел, как они их ставили, – в звонком голосе паренька проскользнули горделивые нотки. – Жаль, – печально добавил Ванька, – снимать я их не умею. Давно бы проход сделал, чтобы наши поскорее пришли! – со злостью закончил он.

– Вот мы и пришли, – негромко прервал его душевные излияния лейтенант.

– А толку-то? – откликнулся парнишка. – Вы вона где, – он махнул рукой в неизвестном направлении. – А фрицы под боком.

– Значит так, рядовой Ванька! – командирским голосом отчеканил лейтенант и невольно сморщился от боли в раненом боку. – Сколько тебе лет?

– Тринадцать в январе стукнуло, – испуганно пролепетал Ванька.

– Взрослый уже. Так вот, Ванюша, что я тебе хочу сказать, – мягко улыбнулся Горелов, которому только месяц назад исполнилось девятнадцать лет. – Слушай боевой приказ.

– Я лейтенант Егор Васильевич Горелов, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения, командир саперной роты, выполняю задание государственной важности. Вчера я получил приказ о подготовке прохода через минное поле для прорыва линии обороны на этом участке и об уничтожении вражеского дота. Проход мы подготовили, хотя, – лейтенант сник и угрюмо опустил плечи. – Все мои ребята погибли, – глухо добавил он и страдальчески сморщился. Затем, немного помолчав, тем самым отдавая дань памяти погибшим товарищам, Горелов продолжил:

– Ты говоришь, что видел, как немцы устанавливают мины? – Горелов вопросительно посмотрел на Ваньку, который, невольно подавшись вперед, жадно впитывал каждое слово лейтенанта. – А подобраться к доту вплотную сможешь?

– Смогу! – твердо и уверенно ответил мальчуган, доверчиво глядя на Горелова. – Здесь неподалеку балка, сплошь заросшая смородиной, а внизу родничок, – Ванька кивнул на котелок с водой. – Я позапрошлой ночью вплотную к этой махине подбирался. Думал, пожрать что-нибудь найду, а наткнулся на двух пьяных немцев. Без автоматов, бродят, песни орут, как у себя дома!

– Вот, – подхватил лейтенант, – как стемнеет, тебе надо будет подкрасться к доту и кинуть в амбразуру эту связку, – он кивнул на гранаты. – Вот это будет твоя основная задача, а взрыв послужит сигналом ко всеобщей атаке. Они здорово укрепились, думают, что сто лет простоят. Кукиш вам, с маслом! – досадливо выругался он. – Проход для танков мы разминировали и это последнее, что радист перед гибелью успел передать в дивизию, теперь наши ждут сигнала. Твоего сигнала! – с нажимом поправился он. – Я должен сделать это сам, да видишь, не могу, – Горелов виновато опустил глаза. – Ранение оказалось серьезнее, чем я думал и у меня, кажется, задет позвоночник.

– Я смогу! – горячо заговорил Ванька. – Я обязательно смогу! Только, – он внезапно сник и опустил голову. – Ежели я не вернусь, то кто тогда мамку с сеструхами встретит? От папки-то ни слуху, ни духу, а бабам в деревне, да еще без мужика, очень туго!

– Ты обязательно вернёшься, – Горелов с улыбкой смотрел на белокурого мальчугана. – Я же прошёл через поле смерти и видишь, только ранение.

Ванька воспрянул духом и несмело улыбнулся.

– Ты – настоящий герой! – восторженно выпалил он. – А как у тебя получилось? Расскажи, а! Все одно до темноты сидеть.

– Да, что тут рассказывать, – лейтенант вздохнул. – Обычное солдатское везение, а, возможно, и это помогло, – Горелов вытащил из нагрудного кармана небольшую тряпицу, в которой было что-то завернуто, и извлёк оттуда небольшой кулончик в виде сердечка. Лейтенант щёлкнул застежкой, кулон раскрылся, и Горелов протянул его Ваньке.

– Какие красивые! – восхищенно прошептал парнишка, широко распахнутыми глазами разглядывая фотографии двух, совершенно одинаковых женщин, снимки которых были помещены в обе створки медальона. – Но моя мамка все одно красивше их будет! А эти, как нарисованные. Артистки, наверное.

– Нет, не артистки, – отрицательно покачал головой лейтенант. – Слева – это моя мама, а справа – её сестра Вера, моя тётушка. Перед самой войной они, две сестры-близняшки, заказали одинаковые медальоны в ювелирной мастерской, только моя мама, когда уходила на фронт, отдала свой медальон мне. Бери, говорит, сынок и он поможет тебе в трудную минуту.

– А они живы? – тихо спросил Ванька.

– Нет, – глухо ответил Горелов. – Матушка погибла под Москвой, а от тёти Веры, которую я тоже считаю своей мамой, нет никаких вестей. Возможно, пропала без вести. Война, будь она неладна!

– Вот видишь! – Ванька сложил медальон и решительно протянул его лейтенанту. – Я не могу его взять! Это же твоя мама!

– Нет, – Горелов мягко отвёл руку мальчугана. – Неважно, чья это мама, а главное то, что наши мамы оберегают нас всегда и везде. Когда ты вернёшься, а я уверен, что ты обязательно вернёшься, тогда и отдашь мне его обратно.

– Но, – растерялся Ванька. – Я могу потерять его. Хотя бы веревочку какую, чтобы повесить на шею, – и он закрутил головой в поисках подходящего шнура.

– А вот, – Горелов порылся в кармане и вытащил оттуда прочную нить. – Её и подвяжем.

Лейтенант быстро приладил шнур к медальону и повесил его на шею Ваньке.

– Я обязательно вернусь! – твёрдо заверил мальчуган, пряча кулон под рубашку. – Обещаю!

– Давай теперь отдохнём до темноты, а там и за дело, – он прикрыл глаза и устало откинулся на стену. Ванька, несмотря на охватившее его поначалу напряжение, немного поворочался, прислушиваясь к недовольному урчанию пустого желудка, а потом крепко заснул. Возможно, впервые с начала оккупации.

Проснулись они от тишины. В кромешной тьме Ванька на ощупь пробрался к двери и распахнул её, впустив в затхлое помещение погреба поток свежего воздуха. На улице стояла непроглядная темнота, разрываемая лишь всполохами осветительных ракет, а ещё вчера ясное и звёздное небо было затянуто хмурыми тучами.

– Может пора? – шёпотом спросил Ванька у пугающей темноты, уверенный, что лейтенант тоже не спит, чувствуя, как по его телу пробегает зябкая дрожь нетерпения.

– Подождём немного, – приглушённо ответил Горелов. – Может дождик натянет, тогда немец точно носу не высунет. Надо, чтобы наверняка. У тебя нет права на ошибку!

В полном молчании, думая каждый о своём, они просидели ещё около часа. Наконец Ванька решительно поднялся и, сунув связку гранат в холщовый мешок, шагнул к неясно светлеющему проему.

– Так я пошел? – неуверенно произнес он и обернулся назад. Как раз в это время хлопнула осветительная ракета, осветив лицо лейтенанта неестественно розовым светом.

– Удачи тебе, Ванька, – прохрипел лейтенант. – Возвращайся живым!

Пригнувшись, парнишка миновал свой некогда гостеприимный и многолюдный дом, который равнодушно и угрюмо смотрел на него пустыми оконными глазницами, и углубился в густые заросли смородины. Здесь он немного постоял, прислушиваясь к стуку бешено-грохотавшего сердца, и осторожно двинулся по неглубокой ложбинке дальше. У родничка Ванька остановился и, подставив под ледяной ручеек горячую ладонь, жадно смочил пересохшие губы. Неожиданно послышалась гортанная немецкая речь, и паренёк рухнул на землю, затаив дыхание.

«Часовые, – мелькнуло в голове. – Сейчас пройдут, и тронусь дальше. Светать скоро начнёт, а они лазят и лазят!», – с чисто мальчишеским изумлением недоумевал Ванька, прислушиваясь к удалявшимся шагам.

«Прошли, кажись, – и он, поправив вещмешок, пополз к доту, очертания которого неясной махиной выделялись в предрассветной тьме.

Прислушиваясь к неясному говору и весёлым смешкам, которые доносились из неглубокого окопа, освещаемого огоньками сигарет, паренёк подобрался вплотную к конечной цели своего опасного путешествия. Он находился так близко, что всем телом ощущал ледяной холод бетонной стены, замурованной в земляной панцирь.

Встав на четвереньки, Ванька снял вещмешок и, вытащив из него связку гранат, снова закинул опустевшую тару за спину.

«В хозяйстве пригодится, – с чисто деревенской практичностью подумал он и осторожно выглянул из-за угла.

«Может сверху? И кидать удобнее и обратно бежать легче, – Ванька осторожно подался назад, снова опустился на землю и бесшумной змейкой заскользил наверх. Паренёк быстро взобрался на невысокий конусовидный бугор, венчавший свод дота, и, подобравшись к краю бетонной плиты, прикрывавшей амбразуру сверху, затаился, переводя участившееся дыхание. Там, в бетонной коробке немцы чувствовали себя в полной безопасности – это Ванька понял по взрывам смеха, звону стаканов и хриплому скрипению патефона, который не в силах был заглушить гул канонады.

«Хозяева! – с нарастающей злостью подумал Ванька. – Сейчас я вам покажу! – он спокойно и размеренно, как учил его лейтенант Горелов, выдернул кольцо из гранаты и, слегка перегнувшись, аккуратно и мягко швырнул гранаты в смертоносное чрево дота. Паренек явственно услышал металлический лязг связки, упавшей на бетонный пол и, отпрянув назад, сжался в комок, инстинктивно прикрыв голову руками. Затем, на доли секунды наступившая тишина, нарушаемая лишь невнятным скрежетом патефона, а потом раздался оглушительный взрыв, буквально подбросивший Ваньку в воздух. Потом еще и еще! Это сдетонировали боеприпасы, предусмотрительно и в большом количестве заготовленные немцами. Но ничего этого парнишка уже не слышал. Оглушенный и наполовину ослепленный от песка и пыли, забившей глаза и уши, он вскочил и бросился бежать. Куда угодно, только подальше от этого страшного места. Кусты, заполонившие ложбинку, недоуменно прожурчавший вслед родничок, дом, в котором Ванька родился и провел счастливое детство, край выпаса… Дальше, дальше… Ванька сделал еще два или три шага, как послышался приглушенное и удовлетворенное рокотание противопехотной мины. Парня подбросило вверх на несколько метров и последнее, что он успел ухватить затухающим сознанием, так это его старенький сапог, плюхнувшийся возле самого носа, с торчащими во все стороны кровяными ошметками и выглядывающими из разорванного носка грязными, растопыренными пальцами.

«Эх, а сапоги-то надо бы заменить», – с горечью подумал он, проваливаясь в засасывающую темноту…


Часть вторая


Взрыв… Потом ещё один… Громкие крики на немецком языке и беспорядочная стрельба…


Иван Матвеевич обхватил голову руками и, судорожно задергав, пытаясь убежать, ампутированными выше колен ногами, соскользнул с высокой кровати, заправленной накрахмаленным, пахнущим морозной свежестью бельём и грохнулся на пол, пребольно ударившись культями о прикроватную тумбочку.

Последние две недели, а точнее, с того самого дня, как его поместили в областной дом инвалидов войны, ему еженощно снился этот сон.

– Когда же все это закончится?! – горестно прошептал он и, судорожно извиваясь, с помощью рук подполз к плотно прикрытой двери. – Каждую ночь одно и то же!

Он просунул пальцы под дверь и, распахнув её, позвал:

– Сестра! Сестра!

Через некоторое время появилась заспанная и взлохмаченная санитарка Валентина, которая, несмотря на то, что была глубокая ночь и в помещение стояла оглушительная тишина, запричитала:

– Господи! Ну что ты, как неваляшка, каждую ноченьку кувыркаешься! И как я тебя поднимать буду, такого бугая?! Пойду, дежурную медсестру позову, да охранника! О-хо-хо! – возмущенно вздыхая и громко позевывая, она не спеша зашоркала стоптанными тапками. – И откуда ты взялся на мою головушку?! Как мое дежурство – так и знай, навернётся!

Однако прошло немало времени, когда вновь послышались приближающиеся шаги и сильные руки водрузили изрядно замерзшего на холодном линолеуме Ивана Матвеевича на кровать.

– Вы уж простите меня, родненькие! – чувствуя себя крайне неловко, бормотал старик, плотнее укутываясь в одеяло. – Одни хлопоты от мен!

Санитарка неопределенно хмыкнула и вышла, а охранник задержался у двери и небрежно бросил через плечо:

– Еще раз упадёшь – привяжу! – и, плотно прикрыв за собой дверь, зашагал по коридору.

Иван Матвеевич тяжело вздохнул, поняв, что теперь он ни за что не уснёт, и принялся разглядывать блики света от фар проезжавших машин, которые плавно скользили по стенам и потолку.

«За что, за какие грехи меня поместили в этот приют? – угрюмо спрашивал он себя. – Всю жизнь по совести, по справедливости, а тут!», – он прикрыл глаза и незаметно провалился в странный полусон, явственно вспоминая и осязая полузабытые картинки прошлой, прошедшей жизни.


После страшного взрыва, который напрочь перечеркнул жизнь тринадцатилетнего пацана, его притащили в полковой медсанбат бойцы похоронной команды, которые после танкового прорыва зачищали гитлеровские окопы от трупов наших и немецких солдат.

– Как он кровью не истек? – удивленно спросил уставший и измотанный врач у суетившейся рядом медсестры. – Немедленная перевязка и подготовь необходимые инструменты для ампутации, – приказал он своей помощнице и, выйдя из избы, где расположилась медсанчасть, дрожащими пальцами закурил папиросу.

– У меня все готово! – крикнула женщина через некоторое время в распахнутую настежь дверь. Когда врач в перепачканном кровью халате вошел в помещение, медсестра уже закончила перевязку правой культи и теперь, подготовив к ампутации левую ногу, очищала кровяные подтеки с лица парня.

– Батюшки! – тихо произнесла она. – У него еще и глаза нет, – женщина ватным тампоном осторожно вытерла багровые сгустки вокруг пустой глазницы. – Как жить-то дальше будешь, сынок?

– Приступаем, – врач удрученно покачал головой и, натянув резиновые перчатки, точным движением перерезал сухожилия на левой ноге. Затем хирург очистил место ампутации от многочисленных костных осколков и отбросил скальпель в сторону.

– Готово, – стараясь не глядеть на детское личико пациента, доктор злобно выругался и коротко бросил:

– Зашивай и готовь к отправке в тыл! Сейчас подойдет машина, и сразу отправим парня!

– Господи, дай этому ребенку счастья в жизни! – медсестра, не в силах сдержать слёзы, туго забинтовала левую культю и украдкой перекрестила паренька.

– Насчет Господа не знаю! – мрачно отозвался доктор. – А вот, чтобы его живым до госпиталя довезли, тут ему удача действительно не помешает! Хотя… Организм молодой, может и выдержит, – он быстро заполнил необходимые в таких случаях формуляры и, выйдя на улицу, принялся руководить погрузкой раненых.


Всего этого Ванька, нынешний Иван Матвеевич, естественно, не помнил, но это было… А теперь перед ним проносились совсем другие видения.

Находясь в расплывавшейся полудреме, Иван Матвеевич ощутил явственное прикосновение маминых, теплых, родных и пахнущих пирогами, рук, которыми она поправляла сползавшую подушку. А ещё глаза… Добрые и усталые глаза мамы, самого родного человека в мире. Странно, но Иван Матвеевич не помнил её лицо, а только глаза и руки.

А затем, перед его колеблющимися сновидениями внезапно возник тыловой госпиталь, куда его, забинтованного, как куклу, привезли после ранения. Как он с трудом раскрыл единственный глаз и с недоумением оглядел кучку строгих, незнакомых людей в белых халатах, которые, обступив его, что-то бурно обсуждали.

«Я живой! – молнией блеснуло в голове.

– Как тебя зовут, мальчик? – приглушенно, как будто издалека, расслышал он.

– Ванька я… Петров… И деревня наша Петровкой прозывается, – с трудом разжимая онемевшие губы, просипел он.

– А родители у тебя живы? – настойчиво спросил его тот же резкий и скрипучий голос.

– Мамка с сеструхой… – он на секунду замешкался, а потом неуверенно добавил, – нет, кажись три сеструхи… Куда-то их увезли, – он закрыл глаза и из-под перевязки на голове потекли струйки пота. – И папка еще был… вроде как…

– Как ты себя чувствуешь, герой? – не унимался едва различимый собеседник.

– Здеся вот больно, и режет, прям спасу нет! – Ванька потянулся к паху, чувствуя, что на него накатывает приятная невесомость.

– Хватит, Василий Семенович! – послышался ещё один голос. – Он теряет сознание!

– Картина, в общем-то, ясна, – спокойно и флегматично отозвался тот, кого величали Василием Семеновичем. – Ампутация ног, хотя он этого еще не знает, потеря одного глаза вкупе с сильнейшей контузией и частичной потерей памяти! – констатировал врач. – Остальное диагностируем при более тщательном осмотре. Тяжелый случай, коллеги, который в очередной раз подтверждает мою гипотезу о невероятной живучести организма. Здесь, в прифронтовых условиях, мы вряд ли что сможем сделать. Приведем паренька в транспортабельное состояние и дальше, в тыл!

Внезапно главный врач склонился над Ванькой и, взяв в руки блеснувший медальончик, висевший на груди парня, расстегнул его.

– А это еще что такое? – он с изумлением рассматривал два довоенных снимка, вмонтированных в обе стороны створок. – Мать, наверное, – неуверенно протянул врач. – А почему две фотографии?

Неожиданно паренёк широко распахнул единственный глаз и, обведя присутствовавших безумным взглядом, вцепился в руку доктора.

– Не трожь! – с яростным сипением выдавил он. – Это моё!

– Успокойся, голубчик! – доктор с немалым трудом разжал Ванькины побелевшие пальцы и отступил на шаг. – Конечно, твоё. Успокойся! – с нажимом повторил он.

– В операционную его, – бросил главный врач сопровождавшей его свите и, читая на ходу местами смятый, с присохшими травинками листок бумаги, важно именуемый «сопроводительными документами», первым шагнул за дверь.


***

Иван Матвеевич резко дёрнулся и, проведя рукой по столешнице прикроватной тумбочки, облегченно вздохнул. Шкатулка стояла на месте. Старик поднял крышку ларца и, нашарив в ней медальон, поднёс его к единственному глазу. Золотистая краска по корпусу кулончика, который был изготовлен в виде сердечка, стёрлась, и при свете уличных фонарей медальон светился тускло и успокаивающе.

– Где же ты, лейтенант Егор Горелов? – с болью в голосе, в который раз спросил себя Иван Матвеевич. – Жив ли? – он хрипло выдохнул и, положив незатейливый кулон на место, снова задумался.

Прошло почти семьдесят лет с того дня памятного дня, а в ушах до сих пор слышится хриплый и обнадеживающий шепот лейтенанта:

– Возвращайся живым, Ванька!

– Я-то вернулся, а вот ты где? – горестно промолвил старик, обращаясь к полутемному углу комнаты. – Что же произошло в ту ночь? – тягостно размышлял он и незаметно провалился в обволакивающую дремоту. А ещё он явственно услышал надтреснутый и глухой голос старшей сестры Катерины, которая рассказывала ему о далёком, довоенном детстве.


Матвей Петров, будущий отец главного героя моего повествования, в изнеможении обхватив голову руками, сидел на колченогой табуретке и измученными глазами смотрел на обшарапанную дверь в чистую половину избы, где уже четвертый час рожала его жена.

«Лучше бы я сам родил! – он прислушивался к приглушенным стонам и невнятным выкрикам, доносившимся из-за стены. – Что же как долго-то?».

– Па-ап, – послышался тоненький детский голос. – А что это мамка так кричит? Ей больно, да? – Матвей поднял голову и затуманенным взглядом уставился на старшую дочку, которая сидела на печке и испуганно смотрела на отца.

– Больно, Катюха, больно! – Матвей поднялся с табуретки. – А ты что не спишь, дочка?

– Так и Манька не спит, и Верка проснулась, – старшенькая Катерина, которой летом исполнилось десять лет, отдернула застиранную занавеску и показала отцу двух младших сестренок с взлохмаченными, белокурыми головенками, которые непонимающе таращили сонные глазёнки.

Неожиданно стоны за стеной прекратились, и сразу же послышался истошный детский крик. Дверь потихоньку отворилась, и на пороге появилась бабка Авдотья, местная повитуха и травница.

– Отмаялась, убогая! – возвестила она и вытерла уставшее, но довольное лицо. – Опросталась. С парнём тебя, Матвейка! А то заладили, девки да девки!

– А можно мне к Валюхе? – Матвей стремительно подошёл вплотную к старухе, но та встала на его пути непреодолимой стеной, растопырив для убедительности руки.

– И думать не смей! – приглушённо рыкнула она. – Пущай отдохнёт сердечная, да и малец покуда успокоился. Эх, и даст он вам жару! – посетовала она. – Горластый – страсть! Быть ему начальником, а то и выше – командиром! Как пацанёнка-то назовете?

– Ванькой! – лучисто улыбаясь, прошептал счастливый отец. – Иванушкой!

– Ну, оформляйте в сельском совете метрику, да в добрый путь! – напутствовала повитуха и, накинув старенький, местами порванный полушубок, вышла.

А случилось это событие в небольшой деревушке с простым и исконно русским названием Петровка двенадцатого января тысяча девятьсот тридцатого года.

Забот и хлопот сразу прибавилось. Так оно и понятно – три девчонки, да теперь ещё и парень, радость и гордость счастливых родителей. Матвей, отец немногочисленного по деревенским меркам семейства, трудился в колхозе агрономом и пропадал на полях, а мать, Валентину, совсем недавно назначили заведовать колхозным птичником, который поглощал всё свободное время. Лишь глубокой ночью, на цыпочках, держа перед собой керосиновую лампу, Валентина заходила в закуток, где спали её девочки и, подойдя к люльке сына, заботливо и нежно поправляла сбившееся на сторону лоскутное одеяло. Да ранним утром, наспех попив чайку, она заскакивала в спаленку, пахнувшую неповторимым запахом младенческого тела, чтобы чмокнуть последышка в пухлую, тёплую щёчку.

Поэтому все заботы по дому и взращиванию младшего братика свалились на десятилетнюю Катерину. А были еще две сестрички – средняя Марья, вредная и белобрысая девчушка семи лет и совсем маленькая Верка, которой едва исполнилось четыре годика.

А время продолжало свой неумолимый и безжалостный отсчет. Прошел год, затем миновал второй, третий… Прошло пять лет. Подрастали сестры, а вместе с ними незаметно рос и маленький Ванюшка, крепкие ножки которого уже по достижению года бойко и уверенно топали по дому. Дружное семейство Петровых приобрело ласковую и покладистую корову ведёрницу Зорьку, уход за которой лёг на плечи уже подросшей Маши, а присмотр за вездесущими и любопытными курицами был поручен младшей Верке.. А Ванюшка? За ним, за домом, да и за всем хозяйством строго и неусыпно следила старшая и строгая сестра Катерина, которую хулиганистый Ванька совсем не боялся… Даже хворостины, с которой она разыскивала братика! А Катьку? Он любил и обожал сестру естественной и взаимной любовью, на которую было способно его маленькое сердечко.

– Ванька! Ванюшка, озорник ты этакий! – нарочито строго кричала Катерина и, для пущей острастки взяв хворостину (она всегда так делала), отправлялась на поиски младшего брата, хотя прекрасно знала, где прячется её любимый братик. – Вот, я тебе задам! – она бродила по двору, постепенно приближаясь к забору, туда, где в зарослях лопуха всегда прятался Ванька. – Пойдём, я тебе каши сварила! Манной! И масла положила много, как ты любишь! – сестра подходила всё ближе, а когда лист лопуха отодвигался перед самым Ванькиным лицом, мальчуган вскакивал и с торжествующим визгом, заливаясь весёлым смехом, бежал к воротам.

– Ах ты, озорник! – Катерина по обыкновению перехватывала его перед самой калиткой и, бережно прижимая к себе худенькое тело младшего брата, несла домой.

– Вот поеду в райцентр и куплю тебе на рынке пять самых больших петушков на палочке, – приговаривала она, умывая его мордашку из медного рукомойника. – Если не будешь баловать! – Катерина вытирала Ванькино, уже с утра чумазое личико и усаживала брата за стол.

– Врешь ты, Катька! – уверенно заявлял карапуз, подтягивая ближе к себе тарелку с кашей. – Ты всегда говоришь, что привезёшь пять штук, а даешь по одному!

– Зато он вона какой большой, петушок-то! – улыбаясь, старшая сестра клала в чашку брату кусок масла. – Ешь, балаболка!

Дождаться с работы усталого, пахнувшего пылью и степным ковылем отца, было для маленького Ванюшки большой редкостью, а если это и случалось…

Отец сажал полусонного сынишку к себе на колени и, закуривая папиросу, тихим и приятным голосом рассказывал Ваньке про красоты окружающего мира, про невиданные страны и глубокие моря, заселёнными неведомыми обитателями.

– Много чудес на свете, сынок! – тихонько покачивая сына, говорил он. – Но самое главное чудо – это семья, в которой ты живёшь, твой дом, Родина, где похоронены твои деды и наша мама, женщина, которая дала жизнь тебе и твоим сестрам. А потом – наша корова Зорька, кошка Мурёха и бессловесные курицы, которые никогда и никому не сделали ничего плохого, а потому тоже считаются слабыми и зависят от нас. А мы с тобой самые главные! Мы – мужики! И мы защитники всего этого!

Конечно же, маленький Ванюшка многого не понимал из отцовских мудрёных высказываний, но как приятно было засыпать под убаюкиввший и монотонный отцовский голос. Но одно он уяснил с самого раннего детства – надо всегда и везде говорить только правду и всегда защищать слабого!

А по праздникам в чистой половине избы мама накрывала стол, на который с помощью старшей сестры выставлялись всевозможные соленья и закуски. Собирались родственники, друзья, и детей по обыкновению выпроваживали на улицу, но маленькому Ваньке всегда или почти всегда удавалось проскользнуть незамеченным и затаиться в каком-нибудь закутке. Обычно он прятался в платяном шкафу, где, затаив дыхание и приоткрыв от напряжения рот, слушал непонятные, а порой и шумные разговоры взрослых. А потом начиналось самое интересное! Папа брал в руки гармонь, а мама садилась рядышком, и они начинали петь! Как они пели! Сильно! Раздольно! Слаженно! А потом в унисон вливались голоса гостей, и разудалая песня лилась по всей деревне! А заканчивалось празднество всегда одинаково. Для Ванюшки. Наслушавшись непонятных споров и песен, с трудом раздирая слипавшиеся глазёнки, он засыпал и под хохот подвыпивших гостей с грохотом вываливался из шкафа. И последнее, что помнил мальчуган, так это сильные руки отца, которые несли его в кровать, и ласковый голос матери, поющий колыбельную неугомонному чаду.

А первый, самостоятельный выход в удивительный мир, о котором так много рассказывали отец и сёстры, состоялся у маленького Ваньки летом, когда мальчугану шёл уже седьмой год. Нет, конечно, он и раньше выходил за пределы двора, убегал к родничку, а один раз, не на шутку встревоженная Катерина разыскала его на колхозной конюшне… Конечно же, как вольнолюбивый, деревенский ребёнок он всегда стремился к свободе, но не под неусыпным надзором сестёр, а тут…

Сам отец отправил его, да не куда-нибудь, а на птичник! С поручением! К мамке!

Солнечным майским утром, когда Ванька нехотя допивал молоко из огромадной, по его мнению, кружки, в дом торопливыми шагами вошёл отец и, присев у стола, стал торопливо что-то писать на листке бумаги. Мальчишка отставил кружку с недопитым молоком в сторону и удивленно посмотрел на папку, который, сложив листок вчетверо, озабоченно огляделся вокруг.

– А где все? – он засунул карандаш в потёртую кожаную сумку-планшет. – Ты один дома?

– Машка с Веркой в огороде копаются, а Катерина корову в стадо пошла провожать. А меня с собой не взяла-а! – обиженно протянул мальчуган и вылез из-за стола.

– И хорошо, что не взяла, – отец немного подумал и протянул листок Ваньке. – Сынок, ты у нас уже большой, поэтому я поручаю тебе важное задание. Надо срочно сбегать к маме на птичник и отнести эту записку. Справишься? Найдешь дорогу?

– А то! – мальчонка уверенно шмыгнул носом и подтянул сползавшие штанишки. – Что я, маленький что ли? А на птичнике я много раз был, правда, с Катькой, – неуверенно протянул он и робко взял записку в руки. – А это очень важное задание?

– Самое важное! Поэтому и поручаю его тебе! – отец машинально допил молоко из Ванькиной кружки и исчез за дверью.

Гордый оказанным ему доверием мальчонка поразмышлял несколько секунд, а затем пошлепал к сундуку, в котором лежали обновки, загодя купленные сыну к школе предусмотрительными родителями. Вытащив оттуда новую, приятно пахнувшую ароматным и неведомо-приятным запахом рубаху в хрустящей упаковке, Ванька быстро надел её, а затем решительно достал блестящие, кожаные ботинки.

«Сеструхи, когда в магазин идут, тоже обновки надевают, а у меня важное задание! – рассудительно думал он, неумело зашнуровывая ботинки, которые, купленные по деревенской предусмотрительности «на вырост», оказались гораздо больше Ванькиного размера. Но пареньку некогда было раздумывать об этих тонкостях. Кое как справившись с мудреными завязками, а если быть до конца честным, то Ванька просто завязал их на два узла, он наконец-то выскочил на улицу, где, придав своей детской физиономии важное и таинственное выражение, степенно направился к птичнику.

– Это кто такой важный вышагивает? Да нарядный какой? Ай, свататься идёшь? – услышал он знакомый насмешливый голос и, обернувшись, увидел стоявшую у деревенского сельпо бабку Авдотью, ту самую повитуху, которая принимала активное участие в появлении Ваньки на свет и которая справедливо считала себя его крестницей.

– Задание у меня. Важное! – Ванька, не задерживаясь, шагал дальше. – А кто приказал – не скажу, а не то папка мне голову оторвет! – он подбежал к крёстной и ликующе выпалил:

– На птичник я иду! Папка послал! – и, освободившись от гнетущего груза тайны, вприпрыжку побежал дальше.

У распахнутых ворот птицефермы стояли грузовики и слышалось недовольное кудахтанье кур. Ванька разыскал мать в глубине курятники и, сосредоточенно ковыряя в носу, молча протянул ей записку. Она мельком взглянула на неё, сунула в карман халата и уставилась на нарядного сына.

– И куда ты вырядился, горюшко ты мое? Да еще и в школьную одежку! – она прижала Ваньку к себе. – И кто тебя отпустил одного на курятник? Беги, скорее, домой, а не то отец ругаться будет!

– Отец меня к тебе и отправил, – Ванька уловил насмешливые взгляды мамкиных товарок и смущенно отстранился. – И оделся я сам, и пришел сам. Чай, мне в школу осенью идти! – грубовато заявил он, а потом вновь прильнул к матери.

– Мам, а можно я у тебя побуду? А то я только с Катькой приходил, а один еще ни разочка. И одёжку я не испачкаю! Ну, ма-ам!

– Так, некогда мне с тобой заниматься, сынок, – мать растерянно развела руками. – Видишь, у меня погрузка идет. Выбракованных кур в райцентр, на мясокомбинат отправляем. Да и сёстры тебя хватятся, переполошат всю деревню.

– Так меня же папка… – растерянно пробормотал мальчуган и на его глаза навернулись слёзы.

– Ладно, – смягчилась мамка и потрепала сына по вихрастой голове. – Встань в сторонку и не мешай, а лучше иди и посмотри цыплят. Вчера только вылупились, – она кивнула Ваньке и углубилась в хозяйственные заботы.

Ванька, получив относительную свободу, побродил по курятнику, с опаской косясь на вальяжных, здоровенных петухов, которые в свою очередь презрительно взирали на робкого мальчугана, и подошёл к вольеру с новорожденными цыплятами.

– Ух, ты! – невольно воскликнул он, восторженно рассматривая копошащиеся жёлтые комочки. – Какие хорошие!

Он непроизвольно распахнул дверь обширного загона, а затем вошёл в вольер и, опустившись на корточки, взял теплый и бархатистый комочек в руки. Тот, вытаращив чёрные глазёнки, раскрыл крохотный клювик и призывно запищал, подавая ведомый только им, цыплятам, условный, цыплячий знак.

– Ты, наверное, есть хочешь? – Ванька, не выпуская цыпленка из рук, поднялся и, сняв с объемистую плошку с каким-то варевом, снова опустился на усыпанный опилками пол.

В тот же миг, его буквально захлестнула желтая лавина. Деловито и воинственно попискивающие птенцы лезли в посудину, где, набив клювы кашей, нахально и безбоязненно цепляясь острыми коготками, помогая себе куцыми подобиями крылышек, лезли на плечи и на голову, оставляя в новой, только что одетой рубахе крохотные дырочки.

– Ма-ма! – заливаясь звонким смехом, кричал счастливый Ванька, отдирая от головы, вцепившегося в волосы птенца. – Смотри, цыплятки думают, что я их мама-курица!

– Сынок! – послышался тревожный голос, и в вольер влетела обеспокоенная мамка. – Батюшки! Да что с тобой эти маленькие жёлтые чертенята наделали! Кышь! Кышь отсюда! – она, смеясь, отогнала цыплят в дальний угол и помогла Ваньке подняться. – Посмотри, на кого ты похож! – укоризненно выговаривала мама, отряхивая Ванькину одежду и выбирая из волос опилки с кашей. – Пошли, умою тебя! – она потащила сына к бочке с водой. – А то по деревне идти, срамотища!

– Вот ты где! – услышал Ванька оклик, не предвещавший ничего хорошего и, подняв голову, увидел запыхавшуюся старшую сестру, стоявшую в распахнутых воротах. – А мы с ног сбились, ищем его по всей деревне!

– Да, по всей деревне! – вторила ей сзади подоспевшая Машка. – А Верка на конюшню побежала! Дурак! Чуть с ума не сошли!

– Эх, бабы, бабы! – подражая отцу, басовито крякнул Ванюшка, успевший с помощью мамы привести себя в относительный порядок. – Только орать и можете! Пошли домой.

В глазах Катерины заплясали весёлые огоньки и она совершенно неожиданно прыснула в кулачок, за ней хихикнула Верка и устало рассмеялась мать. Ванька удивленно оглянулся и, увидев родные и добрые лица, сам весело и непринуждённо расхохотался.

– Совсем большие стали! – счастливо улыбаясь, вздохнула мать, глядя вслед удалявшимся детям. – Не успеешь оглянуться, как выпорхнут птенцы из родительского гнезда и разлетятся в разные стороны.

Таким вот необычным способом, а, скорее, по воле непредвиденного случая, Ванюшка получил полную и неограниченную свободу.

На следующий день парнишка снова пришёл на птичник.

– Вот, Валентина, какой помощник у тебя подрастает! – шутливо подначивали товарки, с улыбкой глядя, как Ванька, пыхтя от усердия, таскает сухие опилки на подсыпку птенцам.

А потом парнишка стоял рядом с матерью и заворожено смотрел, как она быстро и ловко сортирует цыплят. Одних в один загончик, а других – в другой.

– Мам, а зачем ты их разделяешь?

– А вот смотри, – мать аккуратно взяла птенчика за лапки и перевернула вниз головой. – Видишь, головку подтягивает, прячется? Значит курочка. А петушок, тот наоборот, шейку вытягивает. Значит его отдельно. Понял?

– А чо тут не понять-то? – уверенно заявил Ванька. – Курица – это девчонка, а девчонки – они всегда стесняются! А петушок – мальчик и головой крутит, выискивает, с кем бы подраться!

– Ну, как-то так, – с улыбкой согласилась мать и, поправив сбившийся платок, продолжила свою работу.

– Мам, а можно я к тебе каждый день приходить буду? – Ванюшка подергал мать за подол халата.

– А отчего же нельзя, – ответила Валентина, не отрываясь от работы. – Приходи, коль охота есть.

– Вот вырасту, выучусь в школе и стану куриным доктором! – мечтательно заявил Ванька. – Нет, лучше цыплячьим. Они вон какие маленькие!

– Так нет куриных докторов! – засмеялась мать. – Есть ветеринары, которые лечат всю домашнюю живность.

– Ну, велетинаром, – неуверенно произнёс парнишка неслыханное им доселе слово и недоверчиво покосился на мать. – Всё одно скотину буду лечить!

– Будешь, будешь! – улыбалась Валентина, моя руки в бочке. – Беги, давай, домой! Там уже сёстры тебя обедать ждут.

Незаметно и стремительно пролетело лето. Ванька бегал купаться на пруд с соседскими ребятишками, ходил со старшей сестрой за грибами, а с Машкой и Веркой они собирали переспевшую, а оттого более сладкую землянику. За две недели до первого сентября Ванька с матерью съездили в райцентр и купили ему новую рубашку и, на зависть всем деревенским пацанам – дерматиновый коричневый портфель. С блестящей, металлической застежкой посередине!

А первого сентября Ванька в сопровождении Машки и Верки (Катерина уже закончила семилетку), отправился постигать азы науки.

Учился Ванюшка без особой охоты и только твердая, непоколебимая уверенность в выборе будущей профессии (Ванька твёрдо решил стать ветеринаром), заставляла паренька успешно переходить в следующий класс.

Обыденные, школьные будни в обычной деревенской школе. Незаметно пролетел первый год обучения, затем второй, третий…

В конце мая тысяча девятьсот сорок первого года, Иван Петров получил аттестат об успешном окончании пятого класса с единственной тройкой по пению.

– Что я, девчонка что ли, песни распевать? – угрюмо оправдывался он перед старшей сестрой Катериной, которая училась в райцентре в строительном техникуме и приехала домой на каникулы. – Не хочу я петь, да и не умею!

Сестра неопределенно махнула рукой и оставила Ваньку в покое. На все лето! Целых три месяца полнейшей свободы!

А парень не на шутку увлёкся рыбалкой. За коровьим выпасом раскинулся большой пруд, и Ванька, который специально ради этой цели ездил в райцентр, где закупил всевозможных рыбацких снастей, каждое утро приносил к завтраку серебристых карасей. Звал он с собой и отца, но тот отнекивался, ссылаясь на постоянную занятость.

Стоял июнь. В полях уже вовсю колосились зерновые, поспевал горох, любимое лакомство деревенских мальчишек, и однажды тёплым субботним вечером, после бани, когда они попили чаю и расслабленно сидели за столом, отец неожиданно спросил:

– Не всех карасей-то перетаскал?

– Ты, что, пап! – парнишка, аж, поперхнулся. – Их там ловить, не переловить! Жирные, ленивые, ворочаются в тине, как поросята. Я бы их руками вытаскивал, да там больно пиявок много.

– Давай завтра сходим, – задумчиво произнес глава семейства. – Выходной намечается, а что время зря терять. Часика в четыре выйдем, враз на утреннюю зорьку поспеем.

Они пришли на затянутый предрассветной дымкой пруд немного пораньше. Тишина… Даже надоедливые лягушки не нарушали ее своим занудным кваканьем.

– Ты здесь вставай, – на правах заядлого рыбака и знатока рыбных мест Ванька указал отцу на небольшой островок в шаге от заросшего осокой бережка, – а я чуток дальше пройду.

Алая полоска разгоравшейся зари становилась все шире, и из-за горизонта робко показался край уже с утра раскалённого диска.

«Жаркий денёк сегодня будет! – досадливо подумал Ванька, разматывая удочку. Однако не успел он насадить червяка, как издалека послышался глухой, с каждой секундой нараставший гул.

Парнишка отложил удочку в сторону и, задрав голову к небу, разглядел надвигавшуюся с запада смутную лавину самолётов.

«Наверное, учения, – мелькнула в голове последняя мирная мысль. – Куда это они летят? Да, как много их!».

Они с отцом недоумённо переглянулись, думая об одном и том же.

А между тем низко летевшая армада приблизилась настолько, что Ванька с отцом чётко разглядели зловещую паутину крестов на широких крыльях, а Ваньке даже показалось, что он рассмотрел холодные глаза лётчика, высокомерно разглядывавшего паренька.

А самолеты с надсадным гулом неспешно и нагло удалялись в сторону райцентра, туда, где круглосуточно работал большой нефтеперегонный комбинат.

Через несколько минут раздались оглушительные взрывы и из-за леса взметнулись огненные вихри пламени и поднялся густой столб дыма.

– Что это такое, папка? – Ванька бросился к отцу и прижался к нему.

– Это война, сынок! – угрюмо обронил отец. – Бежим скорее в деревню!

Они быстро миновали коровий выпас, и отец заскочил домой, крикнув сыну, чтобы тот бежал к правлению колхоза. Когда Ванька прибежал на небольшую площадь возле конторы, на верхнем венце которой висел черный раструб репродуктора, она была заполнена встревоженными сельчанами. А люди всё прибывали, шумно обсуждая прогремевшие взрывы и с тревогой поглядывая на все более разраставшийся чёрный дымовой столб.

– Может учения? – неуверенно гомонили мужики, а бабы, боязливо переглядываясь, плотнее прижимали к себе перепуганных, полусонных ребятишек.

Внезапно громкоговоритель жалобно пискнул и замолчал, внеся еще большую сумятицу. Послышался громкий автомобильный сигнал, и к конторе подъехали две грузовые машины. Из кабины первой выскочил статный офицер и легко взбежал на высокое крыльцо.

– Тихо, граждане! – он поднял руку и подождал несколько секунд, пока наступит тишина. – Времени на долгие разговоры нет! Это война, дорогие мои земляки! Но я и мы все верим и знаем, что враг будет разбит, и победа будет за нами!

Офицер ещё что-то говорил, но Ванька уже не слушал, глазами разыскивая своих родных в густой толпе.

– Мам, я тута! – закричал он, разглядев их, стоявших с самого краю, и тут краем уха Ванька расслышал слова офицера о всеобщей мобилизации.

– Пап, папка! – истошно завопил парнишка, увидев отца, одетого в выходной костюм и с брезентовым вещмешком за плечами, который пробирался сквозь толпу к жене и детям. Они приблизились одновременно. Сёстры с плачем окружили отца и повисли у него на шее, а он молча взял жену за руки и пристально, словно прощаясь навсегда, смотрел мамке в глаза. Долго. Внимательно. Неотрывно. А Ванька, так же молча, смотрел на отца, обычно веселого и разговорчивого, а теперь сурового и немножко чужого.

– Мамку береги, сынок! – не глядя на Ваньку, отрывисто бросил отец. – Береги сестёр и помни мои слова о нашей земле. Ты – защитник! С тебя и спрос!

А вокруг сновали люди, слышался женский плач, и откуда-то послышались переливчатые звуки гармошки.

– По машинам! – донесся издалека зычный голос, и шум на площади усилился.

– Так я пойду? – приглушенно, словно стесняясь своего голоса, спросил отец у мамы, осторожно освобождаясь от объятий дочерей.

– Иди, – выдохнула мама. – Только вернись, прошу тебя! – надрывно выкрикнула она и с рыданиями бросилась отцу на шею.

– Береги детей, – прошептал отец, а затем, крепко поцеловав маму в губы, решительно разомкнул мамины руки, развернулся и, не оглядываясь, направился к нетерпеливо гудевшей машине.


А дальше была война….


Часть третья


Странная все-таки штуковина – частичная потеря памяти. Ванька не помнил абсолютно ничего из своего счастливого довоенного детства, так, смутные и расплывчатые обрывки, которые прояснялись на короткое время в его памяти и так же быстро исчезали. Обо всём ему рассказывала сестра Катерина, а ей, прошедшей все ужасы фашистских концлагерей, Ванька верил безоговорочно. Зато он прекрасно помнил командира саперной роты лейтенанта Егора Горелова, которого мальчуган притащил в погреб и медальон с его, лейтенанта, мамой и сестрой, который тот зачем-то повесил Ваньке на шею. Медальон, который он бережно хранит на протяжении семидесяти лет и который сейчас лежит в шкатулке на прикроватной тумбочке. А ещё паренёк помнил холодную бетонную стену и страшный взрыв, который полностью изменил его судьбу. А вот что взорвалось и зачем? Ванька отчетливо помнил покрашенные однотонной серой краской стены госпиталей, заботливые руки и участливые лица медперсонала. Это он помнил до малейших подробностей. Однако, обо всем по порядку…


Сознание вернулось к Ваньке там, в прифронтовом госпитале, когда строгий профессор-хирург прикоснулся к его святыне, к небольшому кулончику в виде сердечка, тогда еще имевшему стойкий золотистый оттенок. Потом – белоснежная операционная и склонившееся над ним строгое лицо профессора в марлевой повязке.

– Морфин не вводить, – негромко, но отчётливо произнёс хирург. – Организм ослаблен и может не выдержать нагрузки. Ограничимся новокаиновой блокадой.

Медсестра сняла с Ванькиного тела окровавленные бинты, а затем осторожно и тщательно обмыла иссеченное осколками тело желтоватой жидкостью. Профессор аккуратно вытащил все осколки, заново обработал швы на остатках Ванькиных ног, лично наложил на выбитый глаз парня тугую повязку и тяжело перевел дыхание.

– Да, брат, – обратился он к Ваньке, который, широко распахнув оставшийся орган зрения, с ужасом смотрел на проделываемые с его обезображенным телом, процедуры. – Досталось тебе крепко! Но, ты не падай духом! – он снял марлевую маску и неожиданно, по-мальчишески подмигнул пареньку. – Люди и не с этим живут. Тут другая заковыка появилась, – профессор отвел своего помощника в сторону и стал что-то тихо объяснять ему.

Но сколько Ванька не прислушивался, он так ничего и не понял из мудреных медицинских терминов, которыми сыпал хирург. Даже завершающей фразе, что он, Ванька Петров, никогда не сможет иметь детей, парнишка не придал особого значения.

«Подумаешь, не будет детей, – легкомысленно размышлял он. – Орут они больно, да мусорят эти ребятишки».

– Давайте его в палату, – обратился профессор к медсестре. – Немного подлечим и дальше, в тыл!

– Держись, герой! – он кивнул пареньку и вышел из бокса, из обычного школьного класса, наспех переоборудованного под операционную.

В этом прифронтовом госпитале, хотя прифронтовым его можно было назвать с большой натяжкой, потому что фронт с каждым днём откатывался дальше и дальше, Ванька лежал более полугода. Молодой и здоровый организм брал своё, а неуёмная тяга к жизни стремительно улучшала его самочувствие.

– Ну, Ванюша, друг сердечный, готовься в путь-дорогу! – шутливо заявил профессор на очередном врачебном обходе, осторожно и внимательно рассматривая зарубцевавшиеся швы. – Отправляем тебя в глубокий тыл. Там будешь восстанавливать свои силы!

– Куда это в тыл? – подозрительно спросил Ванька, настороженно косясь на хирурга единственным глазом. – А ежели мамка с сеструхами вернутся?

– Не знаю, дружок, не знаю, – врач отвёл глаза в сторону. – Мы – люди военные! Приказано в тыл – значит в тыл! – с нажимом произнёс он и торопливо вышел.

Этот разговор состоялся в середине февраля, а через неделю Ваньку Петрова на носилках погрузили в санитарный эшелон и отправили в неизвестном направлении.

Целых две недели он трясся в переполненном и прокуренном вагоне для тяжелораненых. Стоны, выкрики, горячечный бред, ночные перегрузки в снежной круговерти из одного состава в другой.

В конце марта санитарный поезд прибыл на крупную узловую станцию.

– Подготовить раненых в выгрузке! – послышался властный женский голос, и сразу же по вагону, который моментально пришёл в движение, поплыл поток свежего морозного воздуха.

– Куда мы приехали? – обеспокоенно спросил лежавший на соседней полке, весь перебинтованный обгоревший танкист.

– В Горький прибыли, браток! – торопливо отозвалась пробегавшая мимо медсестра. – Сейчас разгрузимся и обратно! А вас дальше повезут. Вона, машины подъезжают.

В предутренней синеве раненых перегрузили в кузова, предусмотрительно застеленные толстым слоем пряно-пахнувшего сена, устало урчавших полуторок и, по разбитому вдребезги зимнику тронулись дальше.

– Везут, везут, а куда? – крепко стиснув зубы, чтобы не прикусить язык на очередной колдобине, невнятно пробормотал перебинтованный танкист, который снова оказался Ванькиным соседом. – Куда катим-то, сестричка? – спросил он на очередной остановке у худенькой девушки, очевидно, медсестры, которая заботливо осматривала бойцов.

– Так, у Кулебаки мы идемо, – отчего-то смутившись, застенчиво ответила она. – Там вам будет хорошо-о-о! – певуче окая добавила девушка и, заботливо укутав изрядно замёрзшего Ваньку грязным суконным одеялом, крикнула:

– Поихалы скорийше, дивчата!

Только тут Ванька обратил внимание на то, что все водители, а всего шла колонна из четырех автомашин, были девушками. С воспаленными от бессонницы глазами, с уставшими и перепачканными машинным маслом лицами, они стояли у передней полуторки и… Ванька даже немного ошалел. Да, да! Они смеялись!

– Это же девки! – недоуменно выдохнул Ванька. – Глянь, нас девки везут, – он легонько толкнул в бок перебинтованного соседа. – И говорят как-то странно, не по-нашенски.

– Украинки это. Эвакуированные, видимо. Родненькие вы наши! – хрипло просипел танкист. – А вам-то за что такое наказание? Сорвала и вас война со своих родных мест!

И всё! За всю дальнейшую дорогу сосед не произнёс больше ни слова.

– Приихалы! – громко произнесла сопровождавшая их девушка, которая сидела в углу кузова. – Сейчас пруд проедем и усё, мы в городе!

Ванька приподнялся на локтях и выглянул из-за борта.

– Это и есть Кулебаки? – парнишка с сомнением выпятил нижнюю губу, скептически рассматривая неказистые низенькие постройки, проплывавшие мимо.

– Да-а! – отчего-то горделиво протянула девушка. – Это и есть Кулебаки.

Проехав немного, машины остановились и из кабины передней полуторки выскочила крупная женщина с погонами майора медицинской службы.

– Мы поедем дальше, а вы, – она указала на две последние полуторки. – Вы по этой дороге, – она махнула рукой вправо, – проедете к школе. Здесь одна дорога, так что не заблудитесь. Там располагается госпиталь и там вас примут!

В школе-госпитале их действительно ожидали. Из распахнутой настежь двери показались санитары с носилками, правда, позже Ванька узнал, что это были не санитары, а выздоравливавшие, которые молча и деловито принялись заносить вновь прибывших внутрь помещения, где их распределяли по классам-палатам.

Ваньку в палату занесли первого, положили на койку у окна и теперь он терпеливо ожидал перебинтованного танкиста, к молчаливому присутствию которого парнишка успел привыкнуть. Когда палата заполнилась, Ванька заметил знакомую девушку, сопровождавшую их из Горького до маленького городка, которую не сразу узнал в белом халате и кокетливой медицинской шапочке, из-под которой выбивались непокорные русые пряди. Та тоже увидела Ваньку и, приветливо махнув рукой, подошла к нему.

– Ну, як тоби на новом месте?

– Нормально. Слушай, а где дядька, весь перебинтованный? Он рядом со мной в машине ехал.

– Это танкист, который? – девушка печально посмотрела на него и глаза её повлажнели. – Так, умер он. Отмаялся, сердечный… – просто и буднично ответила она. – А мене Катериной зовут! – она говорила быстро и отрывисто, щедро сдабривая русскую речь мягкими и незнакомыми Ваньке, а оттого ещё более смешными украинскими словечками.

– А я – Ванька! Слушай, а почему город Кулебаками прозывается? – не унимался Ванька. – Ни разу не слыхивал такого чудного названия!

– А кто его знает, милок! – девушка устало улыбнулась. – Я же эвакуированная, с Западной Украйны, с под Станислава,– она тяжело вздохнула. – Пийду я. Работы дюже много. Писля зайду, побалакаем, – Катерина улыбнулась Ваньке и занялась привычными делами.

А потом был ужин. Ячневая каша с куском ржаного хлеба, а потом, вместо опостылевшего морковного, едва закрашенного чая, раненым выдали по целому стакану настоящего молока. Вкусного, топлёного, почти такого же, которым старшая сестра Катерина потчевала маленького Ванюшку в полузабытом детстве. Нет, старшую сестру он помнил хорошо. Даже слишком хорошо!

Ванька отвернулся к окну и, зажав в руке медальончик, начал вспоминать, но в памяти отчетливо всплыло лицо лейтенанта и, явственно послышался хриплый шепот:

– Вернёшься и отдашь его обратно!

«Я обязательно отдам!», – подумал парнишка и, улыбаясь чему-то, ведомому только ему, крепко и спокойно заснул.

И потянулись унылые и однообразные госпитальные будни, скрашиваемые только приходами Катерины, которая, едва выдавалась свободная минутка, прибегала к Ваньке и они говорили, говорили…

Девушка работала медсестрой в соседней палате, в которой лежали выздоравливавшие, поэтому приходила к парню по обыкновению перед отбоем, когда убавлялось колеблющееся пламя в нещадно чадивших керосиновых лампах, и раненые укладывались спать. Она и жила здесь же, в школе, только в другом крыле, в комнате отдыха для техничек, поэтому Ванька всегда с нетерпением ожидал наступления вечера. Катерина всегда несмело, стараясь не привлекать к себе внимания, входила в бывший класс, на стенах которого до сих пор висели портреты классиков, а на подоконнике стоял ободранный школьный глобус, торопливо, провожаемая одобрительно-завистливыми взглядами, проходила между рядами кроватей и несмело усаживалась на колченогую табуретку возле Ванькиной койки.

– Здравствуй, Ванюшка! – едва слышно выдыхала девушка. – Скучал? А я только освободилась, – она ласково и чуточку насмешливо смотрела на смущённого парня своими огромными голубыми глазами с густым веером длинных, пушистых ресниц.

– Чо мне скучать-то! – нарочито грубо ворчал Ванька, млея от её простых и нежных слов. – Да и некогда.

– Ну, ну, бука ты этакий! – Катерина доставала из кармана халатика бумажный сверток, в котором, Ванька знал это наверняка, завернут ломоть ржаного хлеба и тайком засовывала его под подушку.

– С обеда осталось, – оправдывалась девушка. – Честно!

А потом она неловко брала его за запястье, и они начинала болтать. Просто. Тепло и задушевно. Ванька частенько ловил себя на мысли, что никогда и ни с кем ему не было так хорошо и спокойно! Даже со старшей сестрой, единственным, родным человеком, которую отчетливо помнил парнишка.

Говорила в основном Катерина, которая, несмотря на свои семнадцать лет, успела закончить семилетку, побывать в Москве на ВДНХ и год отучиться в медицинском училище во Львове.

– Добре до войны жили, – низким, приглушенным голосом говорила она. – Усе робили в колхозе и усем всего хватало. Тятька – тот на тракторе с утра до ночи, а мама на ферме с коровами. Ну, а я – по хозяйству. Коровку держали, порося, курей…

При этих простых словах в Ванькином подсознании всплывали жёлтые, пищавшие комочки и он, слушая успокаивающий говор девушки, счастливо улыбался своим мыслям.

Расслабившись, Катя снимала с головы шапочку, вытаскивала многочисленные заколки и привычным движением перекидывала толстую, до пояса, косу через плечо на упругую грудь.

– Что смотришь? – вспыхивала девушка стыдливым румянцем. – Смотрит и молчит! Ладно, слухай далее, коли сказать нечего!

– В сороковом роки, – она прищуривала глаза, что-то высчитывая про себя, – точно, мне четырнадцать годов було, колы мене мамко с собой в Москву взяла, на ВДНХ. Её туда послали как лучшую доярку области. Вот! – хвастливо добавила она. – Мне Москва не понравилась! Шумят все, кричат, все бегут куда-то, спешат, а потом – машин больно много. То ли дело наш Станислав! Самый лучший и самый красивый город на земле! На выставке, мамке дали грамоту и медаль, а когда мы вернулись домой, в село, то наш председатель такую гулянку закатил! Три села целую неделю гуляли! А осенью меня отвезли в город, и я поступила в медицинское училище. Жаль, что закончить не дала немчура проклятая! – произнесла она и тяжело вздохнула. – Придется после войны доучиваться.

– А я и не помню, как в нашу деревню немец пришёл, – тихо перебил Ванька расстроенную девушку. – И вообще, я их не помню, немцев-то, – словно оправдываясь перед Катериной, добавил он.

– А я знаю! – девушка потрепала Ваньку по голове и ободряюще рассмеялась. – Для того и рассказываю, чтобы ты вспомнил. – А потом в нашу Васильевку нагрянули фашисты, – продолжала Катерина. – Перво-наперво расстреляли председателя колхоза и председателя сельсовета с их семьями. В конторе колхоза сделали полицейский участок, а парторга нашего, Кузьму Нечитайло, коему народ верил боле, чем самому себе, главный фриц поставил старостой. Но недолго он над людинами измывался, Кузьма-то. Кто-то из наших хлопцев ночью гранату ему в хату бросил, и погибло всё это бесовское отродье! Вытащили только младшего брата этого Кузьмы, Мыколу, всего израненного, в крови и сразу увезли на грузовике в Станислав. Ну, немцы рассвирепели, понятно дело и наутро согнали весь народ на площадь. Главный немец что-то кричал, ругался, а потом нас начали сортировать.

– Как это сортировать? – задумчиво спросил Ванька, с трудом восстанавливая где-то виденную, но расплывчатую картину.

– Ну, как? Нас, кто помоложе да поздоровее, тех в одну сторону, а остальных да совсем маленьких – в другую. И моя мамо попала в ту сторону, и девяностолетний дед Макар, и грудные ребятишки, которых хвашисты вырывали из рук молодых матерей и бросали в толпу, где находились те, что постарше. Лай собак, крики, стоны, – голос Катерины становился все глуше и она тихонько зарыдала. – А потом повели усих к оврагу и постреляли, а нас заставили закапывать. До сего дня вспоминаю и до смерти не забуду мамины открытые глаза, а я в них землей, землей!!! – свистящим шепотом выкрикнула она, а Ванька протянул руку и осторожно погладил девушку по судорожно вздрагивавшей спине.

– А дальше что? – тихонько, одними губами, спросил он. – Как ты сюда попала?

– Погоди, – успокаиваясь, всхлипнула Катерина. – Это еще не всё, – она вытерла слёзы шапочкой, зажатой в руке, и продолжила свое горестное повествование:

– Когда мы закидывали тела, земля кое-где шевелилась и слышались стоны, а немцы, як хозяева, расхаживали по тонкому слою, добивая раненых сельчан. А писля нас знова пригнали в село, где уже стояли машины, загрузилы, як скотыну, у кузова, а сами пийшлы по ридной Васильевке с огненными факелами. Полыхнуло, як молонья в солнечный день, а воны, гады, стоють и ржуть! Привезли нас на станцию, затолкали в вагоны и повезли незнамо куда. А дорогою самолеты налетели, чи наши, советские, чи германские и разбомбилы паровоз к чертовой матери! Я выскочила из горящего вагона и сиганула в лес, а тама партизаны подбралы. До глубокой осени я кашеварила в ихнем отряде, а после самолетом мене переправили в Москву. Месяц помыкалась по разным углам, а як узналы, что я на медсестру целую годыну проучилась, так и направили сюда, у Кулебаки. Цельных три роки я тут працую. Поначалу-то дюже тяжело було, – Катерина смущенно улыбнулась и лучики из её голубых глаз озорно брызнули в разные стороны.

– Говорить-то я толком не могла, да и сейчас, когда волнуюсь, тоже бачу на мове. Народ здесь очень хороший, добрый и отзывчивый. Отнеслись ко мне, як к ридной сестре. Тетя Маша, техничка школьная, всё звала меня к себе жить, но я отказалась. Тогда она принесла мне постель, одеялко и определила комнатушку. Махонькая, да все свой уголок. Вот, маленько поправишься и будешь приходить до мене в гости.

– А ты помнишь, когда вас с Горького привезли, вам молоко давали? – неожиданно и резко сменив тему разговора, обратилась она к Ваньке.

– Помню, – озадаченно пробормотал парень. – А что?

– Колы мы уихалы за вами, тетка Маша обежала всех соседей и сообщила, что привезут сильно израненных бойцов. Так бабы с самого утра бегали по городку и вам молоко собирали. Тут ведь как? Кто козу захудалую держит, а у кого и коровёнка лядащая имеется. Тыл, – коротко пояснила она. – Кто полстакана дал, а кто и банку выделил. Детишкам малым не досталось, а вам принесли! Вот якие здесь людины! – горделиво произнесла Катерина.

– Ой! – внезапно спохватилась она и резко вскочила. – Побегу. Завтра вставать рано, да и ты спать хочешь. Уморила я тебя своей болтовнёй! – девушка улыбнулась Ваньке, легонько сжала его запястье на прощанье и торопливо направилась к выходу.

– А скильки тоби лет? – обернулась она у самой двери.

– Уже четырнадцать! – горделиво ответил Ванька и удивленно посмотрел на Катерину. – А что?

– Ничого, – ответила девушка и тихонько закрыла за собой дверь.

«Если в сороковом году ей было тоже четырнадцать, значит сейчас семнадцать. Или целых восемнадцать лет, – подумал паренёк и ужаснулся. – Какая старая!

– Хорошая девка, – услышал он хрипловатый басок и, повернув голову, увидел моложавого капитана, который восхищенно смотрел вслед удалявшейся Кате. – Ты береги ее, парень! Война-то, она ведь не вечно будет длиться, а там глядишь – сложится у вас, и будете жить нормально.

– Кому я нужен! – досадливо произнес Ваньке. – Безглазый, да еще и безногий!

– Не скажи! – задумчиво пробормотал капитан и натянул одеяло на голову. – Бабы, они ведь тоже разные бывают, – невнятно пробубнил он. – А на неё, на Катерину, многие мужики заглядываются!

А Катерина продолжала приходить почти каждый вечер, и Ванька настолько привык к её присутствию, что с приближением определенного времени с возрастающим нетерпением ожидал её появления.

Наступила весна. Нянечки отчистили огромные, запылившиеся за зиму, школьные окна и теперь каждый день в палате вольготно разгуливал шаловливый теплый ветер. За окном, в школьном дворике, расцветала буйная сирень, а ароматный запах цветущих садов густыми волнами плавал по зданию, напрочь заглушая специфические больничные запахи.

Глаз у Ваньки полностью поджил, шрамы на теле зарубцевались, а вот ноги, точнее, что от них осталось…

При любом неосторожном движении покрытые плёнкой швы расходились и парня заново везли в операционную.

– Ну, шо ты какой неуклюжий, – укоризненно выговаривала ему Катерина. – Трепыхаисся, трепыхаисся целыми днями! Полежи ты спокойно, зарубцуются твои раны, и перейдешь у мою в палату, где я працую. Там я тебя быстро на ноги поставлю! Ныне мене не ожидай, – торопливо проговорила она. – В Горький едемо, за ранеными, – она шутливо надавила на кончик Ванькиного носа и торопливо убежала по делам.

– Трепыхаисся, – досадливо передразнил Ванька девушку. – Я и сам скоро на ногах буду. Хоть на таких, – он достал из-под кровати поделку, доску на колесиках-подшипиках и обратился к соседу-капитану.

– Ну, скоро что ли, дядь Коль?

– Погодь ты, торопыга! – досадливо крякал сосед. – Дай-ка сюда свою повозку! Вишь, Катерина ругается, а мы еще добавочные ремешки приделаем, чтобы ноги не ерзали!


Катерина не знала, да и не могла знать о ночной жизни палаты, где лежал ее подопечный Ванька Петров из деревни Петровки.

Изготовление этого немудреного средства передвижения по негласному, молчаливому сговору всех раненых держалось в строжайшей тайне от Катерины. Да и изготавливали они доску на колёсиках всей палатой. Кто-то договаривался с одноруким и постоянно поддатым слесарем Василием о подшипниках, другой доставал крепкие дубовые дощечки для сиденья. Третий уговаривал кладовщицу, чтобы она выдала ему списанные офицерские сапоги для нарезки прочных кожаных ремней. А еще Николай, так звали соседа-капитана, обучал Ваньку вырезать из липовых чурбачков деревянные ложки, солонки и другие предметы обихода, благо, липы в здешних местах было предостаточно.

– Надо же тебе чем-то кормиться! – добродушно ворчал он, скептически осматривая неуклюжие Ванькины поделки. – Война закончится, а у тебя какое-никакое, а ремесло будет, чтобы семью прокормить. Ложка – это, братец, наипервейшее дело в любом доме!

К середине июня тележка с маленькими, бесшумно крутящимися колёсиками была готова. Коля-капитан изготовил спинку из остатков досок для того, чтобы парню было удобно сидеть, и теперь вся палата с любопытством и нетерпением ждала вечера. Катерина ещё вчера уехала в Горький за новой партией раненых, поэтому более удобного случая могло больше и не представиться.

Ванька неуверенно и осторожно сполз с кровати на тележку, робко уселся и, поерзав немного, смущенно улыбнулся:

– Ну, а дальше, что?

Капитан помог ему пристегнуть ремешки, легонько подтолкнул тележку, которая слегка погромыхивая, немного прокатилась по деревянному полу и замерла на месте.

– А дальше как? – Ванька расстроено оглянулся на капитана. – Ты же не будешь меня все время толкать?

– Может, палочки, какие выстрогать, чтобы отталкиваться? – озадаченно протянул Николай.

– Вот, возьмите! – раздался хриплый голос с дальнего угла, где лежал недавно переведенный с другого госпиталя боец, который протянул парнишке продолговатые брезентовые мешочки. – «Утюжки» называются. Я уже два года по госпиталям мотаюсь, насмотрелся на безногих, – с грустной усмешкой пояснил он. – Ремешки ещё приделать, и будет в самый раз! – он отвернулся к стене и замолчал.

Теперь дело пошло получше. Неумело тыкаясь в пол самодельными, аляповатыми «утюжками», Ванька лихо раскатывал по палате, то и дело с грохотом врезаясь в койки. Он бы ездил весь остаток ночи и целый день, ещё и ещё, но сосед-капитан почти силой загнал его обратно на койку.

– Дай людям отдохнуть! – добродушно бормотал он, забирая у Ваньки брезентовые мешочки. – И ты поспи, накатаешься еще вволюшку! Да и нельзя так, сразу. Спи, давай! – прикрикнул Николай. – А я покуда ремешки пришью.

С этого дня Ванька, дождавшись ежевечернего ухода Катерины, вытаскивал из укромного уголка свое неказистое средство передвижения и принимался раскатывать по палате. С каждым днем он всё сноровистее управлялся с тележкой, уверенно отталкиваясь брезентовыми «утюжками», а когда усталый и довольный своими достижениями укладывался спать, то с улыбкой представлял удивлённое лицо девушки, когда он самолично заявится к ней в гости. И что самое интересное – швы на Ванькиных культях стали затягиваться сами, зарастая нежной розоватой кожицей. Вот только зудели сильно! И чесались – прям спасу нет!

И однажды Ванька решился… Привычно покатавшись по палате, он подъехал к двери и выглянул в полутемный коридор, освещаемый единственной дежурной лампой в самом конце, как раз там, где, по словам девушки, находилась её комнатушка.

Осторожно, стараясь не наезжать на стыки половых досок, Ванька подкатил к заветной двери и, подняв руку, чтобы постучать, замер, услыхав за дверью знакомые приглушенные голоса.

– Ты твёрдо уверена, Катерина, что хочешь связать жизнь с этим парнем. Пойми меня правильно, девочка, что ему и так досталось! Ноги, глаз, частичная потеря памяти, – явственно расслышал он голос Петра Ивановича, главного врача госпиталя. – Ты ведь знаешь его историю болезни и в курсе, что у него никогда не может быть детей. Это пока ему четырнадцать лет и он не придаёт этому значения, а потом… Он будет чувствовать свою постоянную вину перед тобой за то, что у вас неполноценная семья, и на тебя ляжет основная ответственность за его жизнь. Кстати, а сколько лет тебе самой?

– Восемнадцать будет в декабре. Усе я понимаю, Петро Иванович, – тихо и умоляюще ответила Катерина. – Усе понимаю, а ничого не могу с собою поделати. Люб он мне! Жити без нёго не можу! – она повысила голос. – А шо касаемо деток… Так с детского дому узяты можно! Война-то по любому скоро закончится и скильки сирот буде по улицам бегати!

– Хорошо, хорошо, успокойся! – послышался добродушный голос Петра Ивановича. – Пусть будет по-твоему, но запомни, что наш разговор ещё не окончен. А я постараюсь раздобыть инвалидную коляску для твоего жениха, – он со вздохом поднялся, а Ванька, расслышав с той стороны приближавшиеся шаги, испуганно шарахнулся в сторону и с грохотом упал с тележки.

– Это что ещё за явление? – дверь резко распахнулась и на пороге возникла сухопарая фигура Петра Ивановича. – Подслушиваем, мил-человек? – пафосно произнес он с нарочитым негодованием. – Нехорошо! Давайте-ка, я вам помогу! – моментально сменив праведный гнев на милость, благодушно проворчал он и с помощью готовой от стыда провалиться сквозь землю Катерины помог Ваньке взобраться обратно. – Что же вы больничный распорядок нарушаете?

– Я больше не буду, – едва не плача, пробормотал Ванька. – Простите меня, Петр Иванович!

– Этого воина завтра ко мне, на личный осмотр и … – доктор на секунду замешкался. – Переводим Ванюшку в палату для выздоравливающих! – приказным тоном отчеканил он, а затем, покачивая головой и усмехаясь в седую бородку, отправился к себе. – А коляску я завтра достану! Специальную! Обязательно! – обернувшись, закончил главный врач.

– Горюшко ты мое, луковое! – прошептала Катерина и, чмокнув расстроенного паренька в белокурую макушку, проводила его до палаты.

На следующий день после тщательного осмотра у главного врача Ваньку перевели в другую палату, а вместе с ним и Николая, соседа-капитана, который ко всем прочим достоинствам, оказался еще и Ванькиным земляком, только из соседнего района. Доктор сдержал своё слово и ближе к вечеру Катерина торжественно завезла в палату важно поскрипывавшую инвалидную коляску.

– Вот это агрегат! – выздоравливающие обступили невиданное доселе чудо техники, неуверенно прикасаясь к никелированным спицам. – Да на резиновом ходу! Ты на ней, Ванька, как барин, до самого дому доедешь! Глянь, братцы, а она еще и складается! Сложил её, как чемодан и езжай, куды хошь! Эх, головастый тот мужик, кто эту штукенцию придумал!

– Да он на ней на первой колдобине кувыркнется! – возражали скептики.

– Балбесы вы! – авторитетно заявил Макарыч, пожилой и седоусый старшина, у которого не было обеих рук. – Гляньте, тут маленькие колёсики приделаны сзади! Это специально для вас, для бестолковых, чтобы коляска назад не опрокидывалась! Не слушай никого, Катерина, а грузи своего Ванюшку и айда в Петровку! Довести её маненько до ума и Ваньке её до конца дней хватит!

– И повезу! Вам-то какое дело! Ну-ка, расходитесь, зубоскалы! – начальственно прикрикнула Катерина на развеселившихся мужиков. – Давай, по своим кроватям, а то сломаете ещё! Потом разглядите!

– Петр Иванович с утра ездил на узловую станцию и специально для тебя, за две бутылки спирта выменял у тыловых интендантов. Она теперь твоя, – нагнувшись, прошептала девушка Ваньке в ухо. – Давай сесть помогу.

Она помогла притихшему и ошеломленному от свалившегося на него счастья парню перебраться в дерматиновое кресло, взялась сзади за ручки и бережно вывезла коляску на школьно-госпитальный дворик.

– Красота-то, какая! – восторженно прошептал Ванька, с удовольствием вдыхая, втягивая в себя звенящий, вечерний воздух. – Будто и нет никакой войны! Слушай, Кать, – он неуверенно поднял голову и посмотрел девушке в лучистые глаза. – А ты, правда, меня в Петровку повезешь?

– Я тебя на край света увезу! – не отводя взгляда, твёрдо ответила Катерина. – Только бы быть с тобой! И давай больше не будем об этом!

– Я еще маленький… – неловко промямлил Ванька и опустил глаза.

– Ты вырастешь! Ты обязательно вырастешь, и у нас всё будет хорошо! – уверенно подытожила девушка, улыбаясь своим мыслям.

С появлением инвалидной коляски Ванькина жизнь кардинально изменилась. Позавтракав и стоически перенеся ежедневные перевязки и прочие процедуры, он принимался за свое средство передвижения. Бережно и осторожно протирал все блестящие поверхности, подкачивал колёса и смазывал трущиеся детали машинным маслом (насос и масленку ему тайком притащил слесарь Василий) и проделывал еще множество различных манипуляций, необходимых, по его мнению, для полного «доведения до ума». А потом… Он ложился на кровать и, угрюмо сопя, принимался вырезать ложки из липовых заготовок, терпеливо ожидая вечера, времени, когда непременно освободится Катя. Нет, Ванька ездил и один. По палате, по длинному коридору, но на улицу, да еще по разбитой вдребезги дороге он выезжать побаивался.

Девушка, закончив необходимые и неотложные дела, заходила в палату, но не робко, как в начале их тесного общения, а свободно подходила к Ванькиной кровати и, сняв шапочку, не спеша расплетала толстую косу.

– Ждёшь? – невнятно спрашивала она, держа в губах шпильки.

– Жду! – обиженно и с вызовом отвечал Ванька, перебираясь на коляску.

– Сейчас поедем, – она встряхивала головой, и густая копна волос рассыпалась по её плечам.

– Жених и невеста! – шутливо и в разнобой подшучивали мужики.

– А вам завидно! – задиристо хохотала Катерина и бралась сзади за рукоятки коляски. – Да, жених, да еще какой!

И они шли в парк. Спускаясь с горы, мимо притихшего в вечернее время городского базара, затем вдоль пруда, на противоположном берегу которого днем и ночью грохотали кузнечные молоты огромного, в Ванькином представлении, металлургического завода, который круглосуточно отправлял на фронт броневые листы для танков. А там и парк, в который они входили, минуя диво кружевного зодчества – клуб рабочей молодежи со сказочным названием «Теремок», где Ванька просил Катю остановиться и всякий раз с восхищением и восторгом, разглядывал причудливо-вырезанные, деревянные кружева. Они не спеша прогуливались по пустынным аллеям, а затем усаживались на лавочку и начинали неторопливую беседу.

Впрочем, говорила в основном Катерина, а Ванька предпочитал молчать, исподволь любуясь красивой девушкой. Несмотря на то, что она прожила здесь всего три года, Катя неплохо знала историю горного завода, рассказывала, как в здешних местах нашли залежи железной руды и еще множество всякой всячины.

– А «Теремок», которым ты постоянно любуешься! – увлеченно восклицала девушка. – Его построили как театр, как клуб для рабочих горного завода! Ты представляешь, Ванька? Господа строили клубы для простых рабочих, чтобы они отдыхали, как следует! А вона, слухай, паровозики гудят.

Ванька прослушивался и действительно слышал смутно различимый посвист.

– Их тута «кукушками» дразнют! Смешно, правда? – девушка тихо, переливчато смеялась. – На эти «кукушки» загружают броню и отвозят на большую станцию, откуда отправляют на фронт.

– Какая ты умная, Кать, – Ванька с уважением смотрел на свою спутницу. – Откуда ты все это знаешь?

– Так мене тетка Маша сказывала! Вона местная, родилась ще до революции и усё, и усих здесь знае, – Катерина засмеялась и, поправив волосы, поднялась с лавочки.

– Пидем до хаты, а то, вона, вже темнее!

Так было каждый день, если позволяла погода или девушка не уезжала за очередной партией раненных бойцов.

А в выходные дни, когда госпитальное начальство давало своим подчиненным небольшую слабинку, Катерина обязательно выкраивала свободное время и, прихватив немудрёные Ванькины поделки, спешила на городской рынок, находившийся неподалеку, чтобы продать их. Чаще – неудачно, но иногда девушка приносила пяток яиц, крупных, желтоватых, вызывающих у Ваньки смутные, приятные воспоминания. А один раз Катя принесла довольно большой кусок настоящего деревенского сала, завёрнутого в чистую тряпицу.

– Из якой-то деревни приихалы и сразу усё забралы, – виновато оправдывалась она. – Продешевила я, дуреха.

Успокоив расстроенную девушку, Ванька взял у Николая острейший ножик и, вымеряя сало школьной линейкой, аккуратно разрезал его на двенадцать кусочков, включая и саму Катерину.


Быстро и незаметно пролетело лето, и наступила осень с её затяжными дождями, а соответственно, с сопровождающими эти самые дожди унынием.

Под строжайшим секретом Ванька выведал у тети Маши дату рождения Катерины и теперь занимался изготовлением подарка для девушки. Из цельного липового чурбака он решил вырезать куклу, да не просто куклу, а красавицу в национальном украинском костюме. Целый месяц при помощи более опытного Николая он выпиливал, выстрагивал и вырезал свое детище, а потом, пользуясь многочисленными советами всей палаты, раскрашивал ее суриком и белилами, которые выпросил у слесаря Василия.

– Всё же Катюхе восемнадцать лет, – справедливо рассуждал он, зачищая шкуркой подобие растрепанной метелки, отдаленно напоминающей девичью косу. – Надо, чтобы на всю жизнь запомнилось.

Но все его труды и мучения моментально окупились радостью и счастьем, вспыхнувшими в глазах девушки при виде немудреного подарка.

– Спасибо вам, родные! – растроганно произнесла Катерина, бережно прижимая к груди куклу. – А как похожа! Прям, вылитая я!

Она нежно поцеловала Ваньку в щёку и, прижав шапочку к повлажневшим глазам, торопливо вышла из палаты.

А потом Новый, тысяча девятьсот сорок пятый год, а следом – Ванькин день рождения, на который Катерина подарила ему целую пачку белоснежного, ещё довоенного рафинада.

Лишь потом, гораздо позже, баба Маша, таинственно округлив глаза, шепнула Ваньке, что ради покупки этой пачки сахара Катерина продала на рынке «крепдешинову кофтенку, да новущу», которую берегла для самого торжественного случая. А для какого случая – догадаться не составит особого труда.

Но это было потом, а сейчас бабка Маша торжественно вручила миниатюрные серебряные щипчики для колки сахара.

Неожиданно на пороге появился главный врач госпиталя, Петр Иванович Шведов, который принес небольшой пакетик настоящего, грузинского чая и слипшихся конфет-подушечек, душевно и сердечно поздравил именинника, а в конце подошёл к Ваньке и, положив руку ему на плечо, негромко произнес:

– Вот ты и стал взрослым, Ванюша! – он неопределенно вздохнул и, заметив недоумевающий взгляд парня, пояснил, точнее, выразился еще более непонятными словами:

– Ты – дитя войны, а на войне дети взрослеют гораздо быстрее!

Затем он немного посидел и ушёл, сославшись на неотложные дела, а вокруг Ванькиной койки собрались соседи по палате и он, взволнованный и растроганный до глубины души, сидел на кровати, растерянно и неловко улыбаясь, смотрел на знакомые, самые дорогие для него лица и плакал от счастья, совершенно не стесняясь своих слёз.

– А ты поплачь милок, поплачь! – бабка Маша обняла мальчишку и прижала его к себе. – Большого стыда тута нету, что мужик плачет. Знать, душа у тебя есть и душа чистая, доверчивая, не испорченная войной, – приговаривала старушка, а у самой по морщинистым щекам катились мутноватые слёзы.

А потом они пили чай. Обжигающий, душистый, аккуратно откусывая щипчиками от сладких квадратиков крохотные кусочки. Обменивались адресами, осторожно брали и разглядывали друг у друга фотографии жён, детей, говорили о скорой победе и, мечтательно рассуждали о том, какая счастливая и прекрасная жизнь ожидает их после войны. А в том, что война скоро закончится, не сомневался никто!

– Скоро доберётся до тебя, Гитлер проклятущий, отец наш родной, Иосев Сарионыч! Зачнут наши солдатики тебя в твоем логове крошить, тогда познаешь, почем фунт лиха! – угрожающе бормотала бабка Маша и, отставив блюдце с чаем в сторону, продолжала. – А и поделом вам! Неча в чужой монастырь лезть, да со своим уставом! А ежели с другого боку подойтить? У нас неподалеку пленные немцы из болота торф достают, а мы в те места сызмальства и доселе по бруснигу да по клюкву бегам. Жрать-то хоцца, – кротко и стеснительно пояснила она. – А ента самая клюква – самая пользительная ягода, особливо для больных и ранетых, потому, как в ей витаминов очень много. Вот и теперича, скребесся по кочкам, а оне, бедолаги, в болотной жиже ковыряются, ентот самый торф выковыривают. Жалкие, мокрые, грязные… А кругом наши солдатики с ружьями стоят. Строгие, подойдешь поближе – пальнут и имени не спросят. Украдкой подкрадешься, кинешь им ломоть «ржанухи», что с собой на «перекус» брала, а оне, бедолаги и рады. Лопочуть что-то по-своему, по не-нашенски, видать благодарят, а подойти-то и не смеют! Солдатиков нашенских побаиваются. А кто вас звал сюды, ироды окаянные! Жалко их, но нашенских-то жальнее будет! – бабка Маша закончила свой гневный монолог и молча принялась допивать остывший чай.

Вот так! Просто, понятно и доходчиво неграмотная старуха высказала мнение и размышления всего советского народа!

А Ванька сидел на кровати, плотно прижавшись к горячему и упругому плечу молодой девушки, и думал о том, что это самый счастливый день в его жизни!


Часть четвертая


Долгая и необычайно снежная зима подходила к логическому концу. В начале марта зазвенели веселые ручейки, а в конце месяца, когда солнышко стало припекать совсем по-летнему, Катерина вывезла коляску с Ванькой на улицу, на небольшую, асфальтированную площадку перед входом.

– Ты у меня, как медведь, который только из берлоги вылез, – ласково улыбаясь, говорила она и, щурясь от ослепительно-ярких лучей, взволнованно вздыхала.

– Весна! Ой, Ванька, ты даже представить себе не можешь, какая красотища сейчас в нашей Васильевке! – восторженно восклицала девушка. – Вишня цвести начинает, яблони, а с Карпатских гор ветерок несет аромат луговой травы. А чуточку попозже, в начале мая и луга зацветут. Ох, Украина ты моя, родненькая сторонка! Ты мене слухаешь, ай не? – и она принималась шутливо теребить и тискать Ваньку. – Ни-и! Не медведь ты, а ще видмежонок!

– Ну, Ка-ать! Ну, прекрати, разыгралась, как маленькая! – нарочито укоризненно произносил Ванька, а сам млел от её прикосновений. – Да и люди кругом, вон как смотрят!

– А мене усё равно, шо люди скажуть! – легкомысленно отмахивалась Катерина. – Усё и так усе знають, кроме тебя! – она подталкивала Ваньку в бок и, заливаясь звонким смехом, убегала в помещение.

Пролетел апрель и наступил победный месяц май! Репродуктор в госпитальном коридоре грохотал круглыми сутками, сообщая о головокружительных победах советских войск, но никто и не помышлял о том, чтобы сделать громкость поменьше.

И наконец…

– Победа! Родненькие мои! Победа! – Катерина вихрем ворвалась в ликующую палату! Да и что там палата! Ликовал весь госпиталь, весь маленький городок со смешным и ласковым названием Кулебаки! Ликовала, торжествовала и праздновала вся страна!

Неизвестно откуда появилась гармошка, под переливчатые звуки которой плясуны выделывали всевозможные коленца, прямо на улицу выносились столы, выставлялись всевозможные нехитрые закуски, все обнимались, целовались, плакали, но только от радости! На установленные перед входом в госпиталь столы Петр Иванович вынес старенький патефон и водрузил пятилитровую баклажку со спиртом.

– Гулять, так гулять! – торжественно провозгласил начальник госпиталя. – Сегодня можно!

Затем он произнес пламенную речь, поздравил всех с великой победой, а под конец, когда ёмкости были наполнены, он встал и провозгласил тост. Короткий и емкий:

– За тех, кто не вернулся и больше никогда не перешагнёт порог родного дома! Нам, оставшимся в живых, предстоит нелегкая задача по восстановлению страны. За себя и за них!

Все поднялись со своих мест, и наступила напряжённая тишина, нарушаемая только ласковым шёпотом майского ветерка.

– А теперь! – главный врач сорвал с себя белоснежный, накрахмаленный колпак и ухарски шлепнул его о землю:

– Гуляем, братцы!


Быстро отгремели праздничные салюты, страна принялась интенсивно залечивать страшные раны, полученные в результате кровопролитного побоища, а жизнь госпиталя вернулась в привычное, монотонное русло. Привычное, да не совсем.

Первыми взбудоражились те раненые, которые до конца не прошли лечение, и у кабинета начальника госпиталя с самого раннего утра толпилась очередь выздоравливавших, в основном из палаты, где проходил лечение Ванька Петров:

– Ну, доктор! Ну, родненький вы наш! Не на войну же нас отправляете, а домой едем! Дома-то и стены помогают! – беспрестанно канючили они.

– А если начнется рецидив? Загноение раны или того хуже – разойдутся швы? Куда вы тогда пойдете? Будете меня проклинать, мол, такой-сякой, не долечил до конца! – резонно возражал Петр Иванович, но в конце сдавался и с недовольным лицом подписывал необходимые документы.

Первым палату покинул Макарыч, седоусый старшина, у которого не было рук. Растроганно слушая напутствия товарищей по несчастью, он неловко вытирал вспотевшее лицо обезображенным, раздвоенным обрубком руки и растерянно бормотал:

– Прощевайте, братцы! Даст Бог, свидимся! – и, негромко позвякивая двумя медалями «За отвагу», задумчиво вышел из палаты.