– Ноги подыми.
Возле кушетки, согнувшись в три погибели, стояла Санна-поломойка.
– Я, говорю, ноги-то подыми?
Мокрая ветошь уперлась в отёкшие Любкины ноги. Швабра ритмично тыкалась в стопы, пальцы, растрескавшиеся пятки, но сдвинуть их с места не могла. Белые колонны распухли под тяжестью огромного с пупком навыворот живота и словно вросли в пол. Любка не шевелилась.
Она замерла в неестественной позе и словно прислушивалась к происходящему внутри, игнорируя санитарку.
«Глухонемая, – решила для себя Санна. – С района». Плюнула и заелозила под кушеткой, скребя шваброй о кафель.
– Как ты с дитём-то будешь? Ему ж воспитание надобно, а не только мамкина сиська. Пойдёт пацан ножками… начнёт вопросы разные задавать, а ты ему: "Тык-мык, сынок… мамка не подумала башкой своей, молодая была, вот если б…"
Дверь в смотровую неожиданно распахнулась, и заведующая прервала размышления Санны: "Карту давайте".
За врачом семенила молодая акушерка.
– Светлана Анатольевна, так нет у неё карты. У неё вообще ничего нет. Ни анализов, ни документов. С речью проблемы. ЛОР не смотрел ещё, но она даже не мычит. Вообще никак не реагирует.
Светлана подошла вплотную к кушетке, нарочито громко обращаясь к беременной: «Как зовут тебя? Можешь своё имя сказать? На меня смотрим, я здесь».
– Да бесполезно. Я ей без анестезии плечо зашивала, так она не пикнула даже.
– Педикулёз, кожные высыпания?
– Нет ничего. Помыли, обработали. Она такая грязная поступила…. В рванье вся, голова в репьях, на теле живого места нет.
– А что с телом?
Светлана задрала больничную сорочку и отшатнулась.
– Её ребята с КПП привезли. Говорят, местные её сегодня то ли нашли, то ли поймали в районе Заячьего острова, я так и не поняла. Там лес кругом, затопило всё в позапрошлом году, даже на охоту уже никто не ездит. Как выжила ещё..? Повезло девке.
Лена уверенно прикладывала стетоскоп к тугому Любкиному животу, то здесь, то там.
– Ссадины везде. Видимо, как шла через кусты. Вадик говорит нижние рёбра сломаны. Ноги все в синяках. Или укусы это…
Заведующая отошла на пару шагов.
– Пиявки.
– А? – вздрогнула Ленка.
– Я, говорю, пиявки это. На болоте она была.
Любка неожиданно подняла голову, взглянула на врача и обнажила в улыбке ряд пожелтевших лошадиных зубов.
У Светланы по спине табуном побежали мурашки. Тёмные мокрые спутанные волосы больной обрамляли крупное румяное лицо.
Лицо это не было обезображено болью и долгими скитаниями по тайге, не перекосили его душевные терзания, не изъели насекомые. Лицо было здоровым, пугающе радостным, каким-то инородным телу. Водянистые с жёлтыми крапинами глаза смотрели на Светлану без опаски, с животным магнетизмом.
Никогда ещё в своем отделении не видела заведующая у женщин таких глаз. Напуганные больничными запахами, бренчанием стальных инструментов, равнодушием персонала, озабоченные собственной судьбой, смотрели на нее беременные умоляюще, заискивающе, вопрошающе, иногда с ненавистью. Но не так. Не так как эта. Света поёжилась.
– Готовьте к осмотру.
– Светлана Анатольевна, – акушерка Леночка потеряла всякую надежду найти хотя бы слабый звук отличный от работы кишок и застыла в полной растерянности, – сердцебиение не прослушивается.
– Дай мне, – заведующая взяла деревянную трубку и оттеснила незадачливую практикантку.
В животе бурлило. Гибель плода не сильно осложнила бы работу, но верить в худшее не хотелось. В профессию Светлана пришла по любви, боролась за жизнь каждого ребёнка до последнего и спустя много лет, став заведующей обсервационным отделением, не изменила своим принципам.
Сердцебиения не было.
– Кто её принимал?
– Я принимала. Около шести, не рассвело ещё… – Лена замялась, – Светланочка Анатольевна.. ну вот было оно. Я точно помню, слабенькое такое, но было.
Любку раздели до гола, побрили на сухую ржавым лезвием «Нева» и подвели к креслу.
Светлана старалась не смотреть на беременную, выражение лица которой так и не изменилось. «Блаженны неведающие. Или неверующие? Или нищие блаженны… кому-то из них определённо повезло».
Вспомнился случай, когда она в первый год работы, молодая и впечатлительная, потеряв очередного доношенного здорового младенца, в ярости переступила порог храма, только что отстроенного рядом с рынком.
После продолжительной беседы с батюшкой ярость сменилась истерикой, а за ней пришла пустота. Поп держал за плечи и приговаривал: «Ни за какие грехи Бог не отнимет жизнь у ребенка…». Спросить, кто же это тогда делает и зачем Света постеснялась.
В тот день она поняла, что врач в стенах храма – лишнее. Богу – Богово, а Свете – кесарево. И иногда естественные роды.
Раскрытия не было. Молочные железы вялые. Вряд ли акушерка действительно что-то слышала. Анамнез неизвестен. Если плод погиб, скоро начнётся сепсис. Ждать, когда сама родит было безумием. Пациентка явно не в себе. Отправить в область? Надо было срочно принимать решение.
Светлана выпрямилась и посмотрела в окно. Свинцовое небо октября прорвало. Снег валил на раскисшую дорогу, тонул в грязных лужах, налипал на провода и стволы деревьев. Ветром сорвало с крыши лист железа и тот повис у окна. Словно хищная птица с ржавыми перьями он бил в стекло огромным крылом. Из окна дуло.
– Проколем пузырь, потом окситоцин и не кормите, на всякий случай. Анастасия Александровна, приготовьте тряпки, – бросила она Санне.
***
Острый конец щипцов уткнулся в мягкую эластичную ткань. Со второй попытки стенка лопнула, и зелёные мутные воды хлынули на пол. Запах ударил в нос.
Лена посмотрела на пол и закашлялась от подступающей тошноты. В водах плавали тёмные нити. Они разбегались по кафелю и заползали в выщерблины. Кровавые сгустки слизи на полу дрожали и пульсировали. Роженица начала вставать с кресла и вырываться. Ленка с силой прижала её руку к подлокотнику. Перед глазами поплыло.
– Лена, закончили уже. Руку ей не сломай.
Позвякивание кипевших шприцов привело акушерку в чувство. В процедурке всё было на месте и одновременно что-то было не так.
На холодной облупившейся стене, выкрашенной до половины тёмно-зелёной масляной краской, растянулся огромный плакат с корявыми красными буквами «ПЕРЕСТРОЙКА», нарисованный похмельным Вадиком-рентгенологом. На огромных гвоздиках из гофрированной бумаги успела скопиться пыль. Надо бы убрать.
Лена нервничала, гремела инструментами и старалась не смотреть на роженицу. Волоски на руках под тонким халатиком вставали дыбом, уши давило, а в воздухе отчётливо был слышен гул. Звук был настолько низкий, что ощущался всем телом. Акушерка резко повернулась.
Звук исходил от больной. Она с ногами взобралась на гинекологическое кресло, вся вытянулась и замерла. Мышцы напряглись. Из уголка её рта тянулась тёмная струйка. В огромных застывших глазах что-то шевелилось. Она видела какие-то картины. Мимика на лице роженицы многократно менялась, а глаза неподвижно смотрели вперёд, сквозь стену.
Гулко, не открывая рта, она выла.
***
Родовая деятельность развивалась стремительно.
Палату заперли, опасаясь неадекватного поведения больной. Санну поставили сторожить у стеклянной двери.
Санитарка хорошо знала своё дело. "Рожать можно идти, когда головка полезет. А раньше и нечего Светлану Анатольевну дергать". Но, Господь – свидетель, как же ей хотелось позвать врача. За тридцать с лишним лет Санна видела такое впервые.
За окном усиливался ветер. Роженица забилась под кровать и оттуда раздавалась её прерывистое «Тьек… тьек …тьек…». Что-то там вздрагивало. Размеренно, как часы, словно заведённый механизм повторялось это «тьек». Как вода капает в железной раковине.
«Через каждые четыре секунды, – насчитала санитарка, – Она там живая вообще?»
А потом вдруг тело появилась из-под кровати. Роженица вытянула по полу длинные как плети руки, выгнула спину и закричала.
– Что там у вас? Рожает? – бледная Ленка выглянула из смотровой.
Когда санитарка вновь заставила себя взглянуть на происходящее, Любка встала на четвереньки и побежала по палате.
Санна сунула под язык таблетку нитроглицерина. Не может человек так быстро бегать. С животом ещё. Мокрый след тянулся за ней по полу. Неприбранные волосы сосульками били по лицу.
Девка карабкалась с пола на кровать и не могла взобраться. И снова бежала от угла к углу. И снова карабкалась. Видно было, что мучения глухонемой невыносимы.
Санна огляделась. В коридоре никого не было. Она перекрестилась, открыла дверь и вошла.
– Матушка моя, да что ж ты мокрая-то такая? Ледяная вся. Что ж ты у меня не сохнешь совсем…
Любка в ту же секунду оказалась у ног санитарки. Неестественно выворачивая голову, она заглядывала Санне в лицо как собачонка.
– Потерпи немножко, скоро всё кончится. Доля такая бабская. Мужикам-то что… Он, наверное, и не спросил, как звать тебя. Но ты не раскисай, это в первый раз больно, второго выплюнешь – не заметишь. Вот мы сейчас с тобой всё тут вытрем и пойдем в родовую. Ты, главное, дышать не забывай. Дышать-то умеешь правильно?
Но Любка уже не слушала, – её рвало. Тело содрогалось от спазмов. После нескольких сильных толчков послышались утробные звуки и изо рта роженицы потоком полилась тёмная масса.
Её рвало жирной чёрной землей. И в этой земле были гниющие осенние листья, торф и крупные белые личинки. Их толстое полупрозрачное тело сжималось как гармошка и снова выпрямлялось. Личинки лежали на белом кафеле предродовой и чёрной головкой тыкались друг в друга.
Подслеповатая Санна наклонилась, чтобы разглядеть, что там. В это время изо рта роженицы показались длинные тонкие, покрытые мягкими щетинками усики. Они трепетали, вибрировали, щекотали кожу возле рта. Усики безостановочно шевелились, ощупывая пространство. А вслед за ними вылезла голова с блестящими сетчатыми глазами. Голова склонилась на бок и в больших круглых глазах, словно в самоваре, Санна увидела своё отражение.
Санитарка выскочила из предродовой и задыхаясь побежала по коридору.
– Светлана Анатольевна, там паразиты лезут… рвёт её чем-то!
К тому времени, как все собрались у палаты, Любка изорвала в клочья испачканную рубашку и начала заталкивать её в себя между ног.
– Лена, в родовую ведите аккуратно. Она не хочет рожать.
***
На пике боли Любка видела картины из прошлой жизни. Она вспомнила тесную угарную баню и запах лука, исходивший от отца. Вспомнила как он, весь в листьях, притворял в бане дверь кадкой и снимал с себя крест. Как охаживал её веником за грехи, парил неистово, обдирая кожу, до обморока, а потом гасил свечу и лез на полок. Как плескал на каменку ковшом, садился сверху, хватал за волосы и рычал, упираясь в шею растрепавшейся жёсткой как мочало бородой. А потом натирал полуживую Любку снегом для пущего здоровья.
Вспомнила она и болота за деревней, которые манили её тишиной. Как собирала морошку и не хотела возвращаться, как влекло её в лес и как однажды она не вернулась. А потом долго шла в изнеможении по колено в воде и травы цеплялись ей за ноги, как спала под старой лапастой елью, обросшей лишайником, и ела падаль. А когда стало совсем невмоготу Любка упала животом в грязь, на шее её вспухли вены, и насекомые забегали по её большому светлому телу. Многоножки залезали ей в нос и в глаза, и мошки роились над трупом.
***
Любка порывалась встать с кресла, проклинала ребёнка, бормотала на только ей известном языке и гудела как рой пчел. После нескольких потуг, девочка родилась весом три пятьсот пятьдесят. Красивая и мёртвая.
Она намотала себе на шею пуповину.
Санна положила её в мешок и унесла.
Вечером в общей палате Любка долго металась от окна к двери и обратно, а потом увидела сквозь мокрое стекло котлован и замерла. Фонарь раскачивался на ветру. Его ярко-оранжевый свет ломал тени деревьев, корявые ветки плясали свой странный танец. Снег падал в воду и тонул на дне.
– Так, женщины, грудя все помыли? На кормёжку несут!
В дверном проеме стояла Санна в цветастом байковом халате.
Любка подошла к ней вплотную.
Санна отвела глаза и нарочито бодрым голосом продолжила: «Пеленать все помнят как? Ножки стягиваем, чтобы ровненькие выросли, к соске не приучаем. Молоко сцеживаем, чтоб мастита не было. Детей не балуем, у советской женщины дети послушные, по ночам спят все как один, не орут. Что не получается – зовём тетю Настю. Я рядом».
– Сдох твой совок давно, – пробормотала в подушку молодая деваха с койки в углу. Косматая башкирка зыркнула на неё со своей кровати и перевернулась на другой бок.