Мама - читать онлайн

Бумажка была помята и порвана на местах сгибов, большинство букв стерлись от долгого ношения в кармане и размыты постоянно попадавшим туда снегом. Но он и так наизусть помнил, что там было написано. Ника подарила ему паспорт дружбы давно, когда им было по шесть или семь лет. Второй такой же паспорт она сделала себе. Его нужно было брать с собой на каждую прогулку и предъявлять друг другу при встрече. Она уже тогда здорово умела выдумывать и вообще всегда была очень умной, умнее всех детей, которых он знал. В четыре года она уже научилась читать, к шести прочитала сама всю серию книг про Гарри Поттера. Кроме того, она прочла весь цикл про Волшебника Изумрудного города, все тома Муми-троллей, Маленького принца и еще кучу книг, про которые он только мельком слышал. Но самым поразительным в этом списке было «Приключения барона Мюнхгаузена». Он знал, что это какая-то очень старая книжка, даже попытался почитать, но после третьей страницы ему стало невыносимо скучно, и он бросил. Когда он рассказал маме, что Ника прочитала барона Мюнхгаузена дважды, мама ужасно удивилась и призналась, что она сама его никогда не читала, хотя читала она много. Антон пытался понять, что же Нике так понравилось в этой скучной старой книге, но она не могла ответить ничего конкретного. Просто нравится и все тут.

В 1 классе, где они еще учились вместе, она была умнее всех и давно уже знала все, что им рассказывала учительница. На каждом уроке ее рука возвышалась над классом, а когда ее не спрашивали, она выкрикивала ответы с места. Учительница сначала хвалила ее, потом начала едва заметно морщиться, словно от укола, потом стала делать Нике замечания, а вскоре и вовсе запретила ей отвечать, пока не выскажутся другие. Когда Ника болела и пропускала школу, а это случалось довольно часто, у учительницы разглаживался лоб и переставал дергаться глаз. Возможно, она надеялась, что за время пропуска девочка хоть немного отстанет от программы, но, возвращаясь в школу, Ника знала еще больше, чем раньше. На вопрос учительницы, откуда она все это знает, та пожимала плечами и говорила: «Мы с мамой занимались». В конце концов, весной учительница вызвала маму и предложила перевести девочку на экстернат до конца учебного года, а в сентябре отдать ее сразу в 3 класс, потому что ни в 1, ни во 2 классе ей делать нечего. Так Антон и Ника оказались в разных классах.

Теперь Антон был уже в пятом, а Ника в шестом классе. Они продолжали дружить и вместе ходить домой из школы. И вот, уже третью неделю Ника не отвечала на его сообщения. Закончились весенние каникулы, уже неделю он опять ходил в школу, а она там так и не появлялась. Сообщения ей даже не доставлялись. Он пробовал звонить, но телефон был недоступен. Бросив, наконец, телефон на кровать, Антон поплелся в кухню, упал на стул, положил голову щекой на стол и стал из такого положения наблюдать, как мама режет овощи для салата.

– Очень удобно, – мама покосилась на него и отодвинула разделочную доску и нож от его лица.

– Мам, когда мы виделись с ней в последний раз, ты помнишь?

Мама перестала резать помидоры и подняла глаза к потолку, вспоминая.

– Кажется, в середине марта, перед каникулами. Да, точно, ходили вместе в парк, помнишь? В последние выходные в четверти. А потом на следующий день собирались в кино, но Ника заболела, ее мама позвонила мне и отменила. Мы пошли с тобой вдвоем. Наверное, все еще болеет.

– Ну почему так долго? Уже третью неделю же.

– Ты знаешь, мне кажется, Ника всегда долго болеет. Не меньше двух недель каждый раз, ты вспомни. Она и школу без конца пропускает из-за этого, правда же?

– Ну да… Но уже третья неделя пошла, мам. И почему телефон отключен, и она не пишет?

– Ну, может у нее телефон отобрали, потому что она слишком долго в него играла вместо того, чтобы уроками заниматься? – мама строго и многозначительно посмотрела на него, но было ясно, что она только притворяется. Ей не было особого дела до того, сколько он торчит в телефоне, он знал это точно. Да и не торчал он слишком много. Так, час-два в день, не больше. Да и то не каждый день.

– Ну, мам, ну что ты начинаешь. Ника и не играет почти вообще. И я сегодня тоже почти и не играл. А почему тетя Лина тебе не отвечает? У нее, что, тоже телефон отобрали?

– Может, они опять уехали?

– Куда? В этот свой центр? Они же недавно совсем там были, зимой, помнишь?

– Помню. Ну не знаю, бывало, что они ездили туда часто. Иногда не предупреждали никого, просто уезжали и все.

– Зачем они вообще туда ездят, мам? Ника рассказывала мне, что с ней там делают, это просто жесть, мам. Кровь из головы пускают, иголки в тело втыкают, гадость какую-то пить заставляют и есть не дают. Зачем это надо?

Нож, занесенный над очередным помидором, замер. Антон видел, что мама задумалась. Потом она внимательно посмотрела на него, как будто собираясь что-то сказать, но потом снова вернулась к своему помидору.

– Я не знаю, Антон, – сказала она.

– Разве тетя Лина никогда не говорила тебе об этом? Ну, зачем это надо? Нике же так плохо всегда после этого центра.

Мама продолжала резать помидоры.

– Я правда не знаю, сын. Иди доделывай уроки, скоро ужин.

Она сбросила кусочки овощей с доски в салатницу, отвернулась к раковине и начала мыть кастрюлю. Было ясно, что разговор окончен.

«Ох, если б вас не надо было тащить, давно б легла и сдохла», – грузная женщина с суровым, полным складок лицом тяжело опустилась на диван, вытянув массивные со вздутыми венами ноги в рваных тапках и прикрыв глаза. Сидящие за столом девочки еще ниже опустили головы в учебники, не проронив ни слова. Мама почти всегда возвращалась с работы в дурном настроении, иногда хуже, иногда лучше. Они давно научились определять, насколько сильно она не в духе, по ее шагам на крыльце – чем тяжелее шаги, тем ниже они склонялись над учебниками и тетрадями.

– Ната, принеси мне лекарство мое, голова раскалывается, – сказала женщина, прижимая ладонь ко лбу и болезненно морщась.

Младшая из девочек вскочила и унеслась в кухню, вскоре оттуда послышались звуки открывающегося шкафчика, бряцанье стаканов, пузырьков, ложечек. Девочка стала шепотом отсчитывать капли. Мать тем временем тяжело встала и подошла к столу, за которым сидела, согнувшись, насколько это возможно, старшая дочь. Лина втянула голову в плечи, хотя ей казалось, что втянуть сильнее уже невозможно. Она не оборачивалась, но затылком, окаменевшими мышцами спины и горящими ушами чувствовала, что мать смотрит в ее тетрадь и почти неслышно, едва шевеля губами, прочитывает строчки из ее домашнего задания. Лина пыталась следить, где сейчас читает мать. Все ее тело было напряжено, как пружина, которой никогда не суждено разжаться. Кажется, она даже перестала дышать. «Только бы все нормально, только бы без ошибок», – беззвучно молила она, сама не зная кого. И вдруг мать перестала читать. Боковым зрением девочка увидела, как она заносит палец над строчкой и тычет пальцем в слово.

– Это что? Это что, я тебя спрашиваю?

Лина молчала. Щеки горели, голова почти прижата к груди, она исподлобья пыталась разглядеть слово, в которое указывал палец матери, но слово было закрыто этим пальцем почти полностью, и она не могла увидеть ошибку. Мать начало трясти. Сначала совсем чуть-чуть, но дрожь нарастала с каждой секундой, и вот палец уже скакал по строчке, потом взлетел в воздух и мать начала орать, размахивая все еще вытянутым пальцем:

– Ну что ты за бестолочь такая?! Ты как додумалась так написать, а?! Ты что, в школе ничего не слушала? Я тебе что ли сто раз не объясняла? Ты вот так и собиралась учительнице сдать, чтоб мне потом за тебя краснеть?! Да что ж ты будешь делать с ними, у всех дети, как дети, а у меня дубины стоеросовые!

Мать вернулась к дивану и с тяжелым вздохом опустилась на него.

– Переписывай все заново, – бросила она и снова закрыла глаза, – где лекарство, Натка?

Ната медленно, мелкими шажками вошла в комнату – она аккуратно несла в ложке лекарство.

– Сколько капель накапала?

– Сорок пять.

Мать удовлетворенно кивнула, выпила жидкость из ложки и легла.

– Свою тетрадь сюда неси, – сказала она младшей девочке уже чуть более спокойным голосом.

Ника лежала на животе, опустив лицо в специальное отверстие массажного стола и полузакрыв глаза. Она прислушивалась к своим ощущениям: чувство сдавливания под банками на голове, распирания – вокруг банок; легкий шум в ушах и слабость – то ли от хиджамы, то ли от диеты, то ли от утренней капельницы. Они были с мамой в центре уже десятый день, десятый день она питалась только овощными соками на завтрак и обед, ужина не было. Каждый день начинался и заканчивался капельницей, а между ними – набор самых разнообразных процедур, некоторые из которых поражали воображение. Хиджама, например. Ника провела рукой по бритой наголо голове и нахмурилась. Волосы сбривали каждый раз, хотя она просила маму сделать разрезы где-нибудь в другом месте, на руках, например, или под коленями, но мама всегда отвечала, что доктор велел делать на голове, так как именно там сосредоточены основные болезни Ники. «Какая разница, – говорила мама, – все равно у тебя волосы не растут нормально, выпадают, не держатся. А так хоть для здоровья полезную процедуру сделаем». В хороший год они приезжали в центр только один раз, и до следующего визита волосы успевали отрасти. Нике нравились ее волосы, хоть они и были тоненькими и действительно сильно выпадали. Но с волосами она была похожа на обычную девочку, не то, что с лысой головой. Но после хорошего года всегда наступал плохой, когда они наведывались в центр по два-три раза, и тогда волосы даже не успевали отрастать больше, чем до короткого ежика.

В центре ей делали много других экзотических процедур, впрочем, для Ники они были уже вполне обычными: питье масел натощак чашками, за чем следовала терапевтическая рвота, промывания кишечника, обмазывания грязями и глиной, прогревания в странного вида камере в клубах сомнительно пахнущего дыма, стимуляция иммунитета с помощью введения сырого яйца и йода шприцом под кожу, иногда все это вместе.

Ника вспомнила, как она впервые попала сюда. Ей было, кажется, шесть или семь лет, значит, лет пять назад. Тогда она была в ужасе от происходящего – оттого, что не дают есть, от сильнейшей тошноты и рвоты, которые случались по нескольку раз в день после каждой капельницы, от уколов, разных аппаратов, иголок, вводимых под кожу, с которыми нужно было лежать неподвижно по часу… Особенно ее напугала хиджама. Нику слегка передернуло при воспоминании о первой хиджаме. Она вспомнила, как сбрили волосы. Кажется, мама тоже была не готова к такому, возможно, она не знала, что хиджаму будут делать на голове, но сбрить волосы все же разрешила, несмотря на протесты дочери. А потом Ника увидела скальпель и почувствовала, что на голове делают надрезы. В тот раз их было три. Она почувствовала, как струйки крови потекли по шее и по лицу. Затем на них поставили вакуумные банки, и от этого стало невыносимо сильно ощущаться, как кровь вытекает из ранок. Сейчас ей ставили по десять банок – шесть на голове и четыре на шее.

В ту первую поездку Нике тоже не давали есть ничего, кроме соков из свеклы и моркови, семь дней. Она едва стояла на ногах, все время просила есть, много плакала и просила маму увезти ее домой. Ее тошнило от уколов и капельниц, ее пугали неизвестные процедуры, хотелось домой к папе. Страшную хиджаму делали каждый день все три недели. Со второй недели ей разрешили есть сырые овощи и фрукты, на третьей неделе стали давать кашу на воде, без соли или масла. Она похудела на четыре килограмма, осунулась, побледнела и все время хотела спать. Когда она вернулась домой – худая, с огромными глазами, и бритой налысо головой – в папиных глазах она увидела ужас, он с сомнением поглядел на маму, в его взгляде был вопрос. Но мама сказала, что все прошло хорошо и процедуры Нике очень помогли. С тех пор они стали ездить туда регулярно. По словам доктора Каппы, для поддержания здоровья необходимо проводить чистки и профилактику два-три раза в год, можно даже каждый сезон. Со временем Ника привыкла к этим поездкам и даже начала находить в них свои плюсы: например, ей очень нравилось лететь на самолете, нравилось в свободное от процедур время гулять по берегу моря и кормить птиц на озере.

После поездки она всегда чувствовала себя очень слабой и уставшей. У нее не было сил бегать и играть с друзьями, она все больше времени оставалась дома, хотя мама очень настойчиво звала ее погулять («Гулять на свежем воздухе нужно каждый день!»). Ей же хотелось лежать в кровати и читать книжку за книжкой – это было ее любимое занятие. Однажды папа спросил маму, действительно ли нужно такое лечение, если Ника после него так плохо себя чувствует, на что мама ответила, что организму просто нужно время восстановиться – чистка от паразитов, шлаков и токсинов требует много сил и ресурсов, через неделю-другую Ника обязательно восстановится. Впрочем, иногда она не успевала восстановиться вплоть до следующей поездки. Или это и было причиной для следующей поездки? «Что-то ты уже долго вялая, наверно, снова организм зашлаковался тебя, надо ехать к доктору Каппе чистить кишечник». Ника не понимала, чем она могла зашлаковать кишечник, если ела только одни пресные безвкусные каши и вареную брокколи, но маме было виднее.

И вот они с мамой снова здесь, Ника уже сбилась считать, в который раз. Они снова уехали неожиданно, потому что маме показалось, что Ника стало слишком нервной и часто перевозбуждалась. Шел к концу шестой класс, впереди были годовые контрольные, поэтому мама решила, что каникулы они проведут здесь, поправят здоровье. Сама мама тоже ходила на какие-то процедуры, правда, не такие, как у Ники – на массаж, обертывания и какие-то грязевые ванны. По ее словам, ей тоже нужно было подлечить нервы.

«Ангелина, извините, пожалуйста, за такую просьбу, но я сегодня прочитала в новостях, что у нас в Лесном видели волка, представляете? Не могли бы Вы, пожалуйста, встретить детей со школы, когда они пойдут к Вам на занятие? Я бы встретила сама, но мне нужно в поликлинику забрать анализы Ники. Буду Вам очень признательна!».

Ангелина, молодая женщина, репетитор французского, прочитав сообщение, высоко вздернула брови и хмыкнула. «Я серьезно это сейчас прочитала?» – сказала она вслух сама себе. Она тоже видела утром какую-то чушь про волка в местных чатах, но, естественно, тут же поняла, что это очередной фейк, для распространения которых, судя по всему, и существуют чаты в мессенджерах. Шприцы, зараженные ВИЧ, банда педофилов на синей Ладе Гранте, срочно нужна кровь третьей отрицательной группы для умирающего ребенка – все эти сообщения ее мозг отфильтровывал еще до того, как она успевала их прочитать. Но, похоже, что мама одной из ее учениц этим навыком похвастаться не могла, и сообщение про волка, гулящего по парку вокруг школы, восприняла всерьез.

Ангелина задумалась, что ответить. Понятное дело, никого встречать она не пойдет. Группа из шести пятиклассников прекрасно может пройти 350 метров от школы до центра дополнительного обучения, не рискуя быть растерзанной волками. Но что ответить тревожной маме, чтобы, с одной стороны, не обидеть, а с другой, раз и навсегда отвадить ее обращаться с такими просьбами? Ангелина решила, что лучше всего ответить кратко и максимально сухо: «Извините, встретить детей не смогу, в это время буду вести другие занятия». Комментировать ситуацию с волком она посчитала излишним.

Когда спустя пару часов преподаватель французского вошла в кабинет, где должно было состояться занятие с пятиклассниками, она обнаружила, что все они уже сидят на местах, а на диванчике рядом со столом сидит незнакомая женщина.

– Здравствуйте, Ангелина, я Лина, мама Ники, – женщина вскочила с дивана и подбежала к Ангелине, протягивая ей руку, – Я решила сама их встретить сегодня, перенесла визит в поликлинику.

Ангелина с любопытством рассматривала женщину. Она никогда раньше не встречалась с ней лично, однако, ей довольно часто приходилось общаться с ней в родительском чате группы – она активно участвовала во всех обсуждениях, фонтанировала идеями, нахвалила занятия, успехи дочери, иногда вступала в перепалку с другими родителями по разным существенными и несущественным вопросам. Ангелина представляла себе этакую тетку постарше себя, широкую, с волевым подбородком, высокой прической и боевым выражением лица, но увидела перед собой довольно молодую женщину, стройную, невысокую, с прямыми светлыми волосами, собранными в хвост, одетую в джинсы, длинный вязаный свитер и кроссовки.

– Я просто, знаете, как прочитала про этого волка, так испугалась за Нику, с утра отвела ее в школу, а потом вспомнила, что еще на занятие сегодня идти, стала писать другим родителям, но все на работе, никто не может приехать их встретить, вот я уже и Вам написала от отчаяния, Вы уж простите меня.

– Ничего, я понимаю, – кивнула Ангелина, затем подошла к столу, поздоровалась с учениками, достала учебники, фломастеры и приготовилась начать занятие. Она вопросительно взглянула в сторону мамы Ники, но та, кажется, не собиралась уходить. Она устроилась на диванчике, достала книгу и, похоже, собралась сидеть там все занятие. Ангелина хмыкнула про себя, мысленно пожала плечами и приступила к уроку.

На следующем занятии Ники не было, на двух последующих тоже. Мама написала, что девочка заболела. Когда Ника пришла после болезни, она снова была с мамой. «Что на этот раз – медведи?» – усмехнулась про себя Ангелина. Лина подошла к репетитору и спросила, нельзя ли Нике позаниматься после общего занятия дополнительно, чтобы наверстать пропущенные темы и не отставать от группы. «Хорошо, – согласилась Ангелина, – можем остаться сегодня и поработать индивидуально».

Мама снова просидела все занятие на диване с книжкой, словно это было в порядке вещей, хотя в практике Ангелины такое было впервые, чтобы родители таких уже больших детей присутствовали на занятиях. Хуже того, в середине урока Лина сначала попыталась вмешаться в разговор двоих учеников, посчитав его неуместным для урока, затем бросилась утешать девочку Дину, которая не смогла с первого раза справиться с заданием. Это начинало раздражать Ангелину. Она уже жалела, что согласилась на индивидуальное занятие, поскольку становилось очевидно, что на нем мама тоже будет присутствовать. Ангелина была хорошим педагогом, и ей нечего было скрывать от родителей ее учеников, напротив, она всегда была готова показывать и рассказывать, чем они занимаются с детьми, часто проводила открытые занятия и выкладывала видео с детьми в родительский чат. Однако такое беспардонное и непрошенное вторжение в ее работу, в ее общение с учениками уже второй раз подряд возмутило ее, и в ней начало закипать недовольство.

Когда урок закончился и все дети разошлись, остались только Ника, ее мама и Ангелина. Преподаватель пригласила девочку присесть рядом с ней к столу, демонстративно игнорируя маму, но та не стала дожидаться приглашения и тоже уселась рядом, достала из сумки пакетик сока, печенье и спросила:

– Вы не против, если Ника немного перекусит? Сделаем небольшой перерыв перед занятием?

– Да, разумеется, – согласилась Ангелина и стала подбирать подходящие упражнения.

– Вы знаете, Ника так сильно болела эти две недели, – неожиданно прервала молчание Лина. – Ей так плохо было с животом, и рвота, и понос, и боли постоянные, я уже затаскала ее по врачам, никто мне сказать не может, что с ней. Не могут поставить диагноз, представляете? Я уже на уши всю нашу поликлинику поставила, сказала, не уйдем оттуда, пока не скажут мне, что с ребенком моим, накричала там на всех. Но все без толку.

Ангелина вежливо молчала, не зная, что ответить и зачем ей эта информация. Боковым зрением она видела, как Ника жадно ест печенье, запивая соком через трубочку. Она подумала, что для ребенка, который две недели мучился животом, это довольно странный перекус, но, естественно, вслух этого не сказала.

Как и ожидала Ангелина, все занятие мама активно вмешивалась, подсказывала, уточняла, пыталась шутить, жаловалась на свое незнание французского. Ангелина закипала внутри, но внешне сохраняла спокойствие. «Более никогда, – повторяла она про себя, – более никогда не позволю ей сидеть на моих занятиях». После занятия она быстро распрощалась с Никой и ее мамой, а по дороге домой тщательно обдумывала, как бы отвадить маму ходить на занятия с дочерью.

К счастью, на следующей неделе Ника пришла одна, и сложному разговору не пришлось состояться.

– Давайте проверим ваше домашнее задание, – сказала Ангелина, когда дети успокоились, расселись и достали свои тетради. – Вам нужно было написать рассказ о своем любимом животном, реальном или вымышленном. Кто готов первым прочесть свой рассказ? Дина?

Девочка по имени Дина, высокая, стройная, с веселым лицом и непослушной челкой встала, оправила юбку, слегка пнула под столом толкнувшего ее соседа, посмеялась над шуткой другого мальчишки, затем принялась читать свой рассказ про грифона. В рассказе было много грамматических ошибок, зато он сопровождался очень красивым и подробным рисунком, к тому же Дина так старательно выговаривала все звуки, что Ангелина не могла не улыбаться, пока слушала ответ ученицы.

– Спасибо, Ди, просто замечательно, – сказала она, когда девочка закончила и стукнула тетрадью Артура по голове. – Кто следующий?

Один за другим дети поднимали руки и читали свои рассказы. У всех было полно ошибок, но все были рады представить свою работу, было видно, что они постарались. Ангелина была очень довольна.

– Твоя очередь, Ника.

– Я не сделала задание… – Ника опустила голову, но потом подняла ее посмотрела прямо в глаза Ангелине. – Мне было очень плохо, у меня болел живот в выходные. Мы два раза скорую вызывали! «Я не могла сделать домашнюю работу», – сказала она с вызовом, и Ангелине показалось, будто она гордилась тем, что была больна.

Ангелина задумчиво посмотрела на девочку. Слова, которые она только что сказала, не были ее словами. Это были слова ее матери. Но Ника пропустила их через себя и сделала их своими. Кажется, она действительно гордилась тем, что ей дважды вызывали скорую. Ангелина нахмурилась, и Ника приняла это на счет не выполненного задания, но на самом деле преподаватель подумала, насколько сильно мать влияет на дочь, как ее мысли становятся мыслями девочки, ее чувства становятся ее чувствами, и Ника уже не отличает, где заканчивается она и начинается ее мать.

– Что ж, понятно, – сказала учитель. – Давайте продолжим занятие. Спасибо всем за вашу работу, Ника, надеюсь, ты сможешь выполнить задание к нашей следующей встрече.

Ника чувствовала себя ужасно. С одной стороны, ей было стыдно, что она не выполнила задание, за которое всех остальных похвалили. С другой стороны, и это чувство было гораздо сильнее, ее охватила обида, потому что учительница, судя по всему, нисколько не прониклась тем, насколько она больна, не расспросила ее о том, почему вызывали скорую, что сказал врач, как она себя чувствует, не высказала сочувствия, не сказала, что задание – это ерунда, конечно же, она понимает, что болезнь гораздо важнее. Нике очень хотелось рассказать, что ее трижды вырвало в субботу и четыре раза в воскресенье. Что у нее не было сил и она лежала почти два дня в постели. Что ей нельзя было есть ничего, кроме очень гадкого лекарства, которое готовила ей мама, и его нужно было выпивать по одному стакану каждые два часа. Почти после каждого стакана ее тошнило. Ника уже давно как-то привыкла думать, что ее болезни делают ее особенной. Не такой, как все. Более других достойной сочувствия, сопереживания и почему-то восхищения. С одной стороны, ей часто было обидно, что из-за всех своих болезней она многое теряет – не может, например, пойти и поесть мороженого с другими детьми, ведь ей нельзя мороженое из-за непереносимости лактозы и пред-диабета. С другой, она привыкла думать о своих болезнях как о части себя. Такой части, которая делает ее немного лучше других, как бы странно это не звучало. Она питается только диетической и экологически чистой пищей. Не ест сахара, молока, масла, жиров, глютена, ее организм всегда чист от шлаков, токсинов и паразитов. Если вдруг иногда мама позволяет ей съесть шоколадку или картошку-фри в кафе, то вскоре после этого ей становится плохо, и маме приходится начинать очистительные процедуры. Иногда и вовсе доходит до того, что было на прошлой неделе.

До сих пор все, кто знал о ее жизни, жалели ее и сочувствовали маме. Знакомые, родственники, школьные учителя, родители друзей и одноклассников. Врачи в поликлинике качали головами, грустно цокали языком, когда она приходила на очередной осмотр. Задавали вопросы, пристально всматривались в ее анализы, пожимали плечами. Никто не мог объяснить, откуда в ней, Нике, столько разных болезней. Казалось, они брались из ниоткуда. Мама старательно перечисляла симптомы. Тщательно записывала все рекомендации. Сокрушенно вздыхала, когда врачи вновь разводили руками.

Иногда они ходили к другому врачу. Она принимала не в районной поликлинике, а в красивом маленьком кабинете с видом на набережную. Она не носила белый халат, а была одета в стильные костюмы и платья. Она всегда улыбалась, была доброжелательна, угощала их травяным чаем и усаживала в мягкие кресла. Ее звали Вероника Сергеевна. Ника знала, что один поход к Веронике Сергеевне обходится ужасно дорого. Она не знала точной цифры, но не раз слышала, как папа и мама вздыхали, называя это число, и понимала, что это очень много. Еще больше они вздыхали, когда после приема мама показывала папе список назначений, выписанных Вероникой Сергеевной. Потом папа молча протягивал маме свою карточку, и мама заказывала Аннике лекарства, витамины, мази, капли, добавки. Спустя какое-то время курьеры доставляли домой огромные коробки с баночками, тюбиками, бутыльками, которые занимали целый отдельный шкафчик в кухне. Потом они с Никой ехали сдавать анализы. Очень много анализов. Однажды у нее взяли одиннадцать пробирок крови. Она ненадолго потеряла сознание и проснулась от резкого запаха – медсестра поднесла к ее носу нашатырь. От этого Нику стошнило прямо в кабинете.

Ника вынырнула из воспоминаний и оказалась вновь на занятии по французскому. Она поймала на себе странный взгляд репетитора. В нем не было сочувствия, которое она привыкла видеть в лицах взрослых, не было и осуждения за несделанное задание. Было что-то, что она не могла распознать. Какое-то пристальное внимание, словно женщина пыталась разглядеть что-то внутри Ники, но не могла понять, как это сделать. Нике стало неуютно, и она стала смотреть в тетрадь.

– Она очень, очень, знаете, нервная… истерики частые, на ровном месте, засыпает долго, просыпается рано, перевозбуждается от всего, даже не знаю, как она будет в школе учиться. И у нее волосы сильно выпадают, особенно, когда она вот так истерит.

Доктор посмотрел на девочку поверх очков. Ника опустила глаза в пол. Она словно чувствовала себя виноватой в том, что она такая нервная и истеричная. Но доктор ничего не сказал. Он осмотрел ее голову, на которой явно виднелись несколько проплешин, постучал молоточком по коленкам, по рукам, потом сказал:

– Вы знаете, дети дошкольного возраста в целом часто эмоционально нестабильны, истерики в таком возрасте скорее нормальны. Ну а выпадающие волосы – это навряд ли связано с нервами, тут вам, скорее, к трихологу надо, они волосами занимаются.

– Нет, нет, вы не понимаете, – мама Ники даже подскочила на стуле. – Это не просто обычные детские истерики, я прямо совсем не могу ее успокоить, ее ничто не отвлекает, она так кричит… Еще на погоду это проявляется, метеозависимость у нее, понимаете? Вы отметьте, пожалуйста, в карте, что у нее есть неврологические нарушения, пусть учителя в школе знают, что к ней по-особому надо, чтобы она не переутомлялась…

– По-особому – это вам в коррекционную школу, но у девочки сохранное развитие, так что, вот вам ваша карта, диагноз – здорова, по неврологии проблем нет, – врач вручил Лине желтую папку. Та поджала губы, посидела еще несколько секунд, затем схватила Нику за руку и быстрым шагом направилась на выход из кабинета.

Ника едва поспевала за матерью. Она видела, что мама недовольна этим врачом, недовольна тем, что он не прислушался к ее мнению. Она хотела как-то поддержать маму, порадовать ее.

– Я не буду истерить в школе, мам, честное слово! Я обещаю!

Мама посмотрела на нее, но как-то странно, будто глядела сквозь девочку, на что-то за ней.

– Я уже и не знаю, может, и не стоит тебе в школу сейчас идти. Может, в следующем году.

– Нет, мама, пожалуйста! Я хочу сейчас! Я не хочу ждать еще год! Мне же уже почти семь, мама, и Антон идет в этом году, я хочу с ним в одном классе быть, ну пожалуйста, ну мам!

Ника умоляюще смотрела на маму. Ей невыносима была мысль о том, что еще один год придется сидеть дома одной, когда столько ее знакомых начнут учиться в школе, а главное, Антон. Они так много представляли с ним, как будут сидеть за одной партой и вместе делать уроки. Нет, невозможно, нельзя пойти в школу через год.

– Я буду вести себя хорошо, мама, вот увидишь. Никаких истерик. Даже если я устану. Я просто скажу, что устала, и не буду кричать. Я обещаю.

– Хорошо. Попробуем. Но нужно найти хорошего невролога. Который даст нормальное заключение, а не такого, который дальше своего носа видеть не хочет. Трихолога придумал!

– Мама, а может нам правда сходить к трихологу? Это такой врач, который лечит волосы? Может, он вылечит мои, и они начнут расти? И перестанут выпадать?

– Не говори ерунды. Волосы выпадают, потому что ты болеешь. Трихолог тут не поможет, надо лечить весь организм, комплексно. Витамины пить, чиститься, искать причину.

Ника вздохнула. Впрочем, хорошо уже, что мама больше не говорит про перенос школы на следующий год. Это важнее, чем волосы. Хотя, по правде говоря, ей очень бы хотелось пойти в школу с нормальными волосами, как все девочки, а не в одной из своих шапочек.

У Ники было множество шапочек. Самых разных, на любой вкус и цвет. Для любого времени года, наряда и события. Теплые зимние шапки-шлемы, шапки-ушанки, множество вязаных шапочек для весны и осени – с ушками, завязками, круглые, треугольные, плотно облегающие голову и объемные, из толстых ниток. Были совсем тоненькие шапочки для теплой погоды – с цветами, бабочками, кружевными вставками, были шляпки, панамки, кепки, косынки и банданы для лета. Были совсем нарядные варианты, которые она надевала для выступлений на концерте в детском доме творчества и на дни рождения и праздники. Была специальная шапочка, подходящая к ее танцевальному костюму, который она носила на занятиях по хореографии.

Ника никогда не выходила из дома без шапочки. С собой всегда было две-три запасных на всякий случай. В школе сначала ее постоянно спрашивали, почему она в шапочке, но потом привыкли и перестали. Она говорила правду – что носит шапочку, потому что из-за болезни у нее выпадают волосы. Дети просили показать, но она никогда не соглашалась, так как мама запрещала ей.

Ника носила шапочки с трех лет. Она не ощущала их на себе, они стали словно продолжением ее головы. Ее залысины не особо смущала ее, но очень смущала маму, она всегда следила за тем, чтобы никто не мог их увидеть. Если на улице приходилось переодеть шапочку, мама всегда очень торопливо и суетливо загораживала ее всем телом, быстро переодевала ей шапку и поправляла так, чтобы не было видно лысых участков. Ника привыкла, что этого нужно стыдиться и прятать. Сейчас, когда ей было уже 11, Ника управлялась со всеми своими шапочками сама, и у нее не возникало мысли обнажать свою голову прилюдно.

Антон этих шапочек не замечал. От слова совсем. Она носила шапочки, когда они познакомились (им было лет по пять или шесть) и все время после этого. Зимой, осенью и весной шапка была очевидна, летом многие дети ходили в панамках, так что это не вызывало у него никаких вопросов на протяжении первых лет их знакомства. К тому же он был мальчиком, его вообще мало интересовали чьи-то там шапочки, даже если это твой лучший друг Ника. Когда они учились в одном классе, другие дети спрашивали, почему она все время носит шапки, даже в помещении, но его это почему-то совершенно не удивляло. Ну нравятся человеку шапки, и что теперь.

Однажды в апреле, в конце третьего класса Антона и четвертого класса Ники, они вместе шли домой со школы. Стояла первая весенняя жара, солнце припекало что было сил, дул приятный теплый ветер. Это были первые дни, когда мама не встречала Нику из школы, и они с Антоном шли медленно, заглядывая во все углы и подворотни, наступая во все лужи и поднимая все палки, камни, бумажки и прочие сокровища. Антон уже давно ходил из школы один, точнее, чаще всего он ходил с друзьям и одноклассниками, но, с тех пор как Нике тоже позволили ходить домой одной, он стал ждать ее после уроков (у нее обычно было на один урок больше), чтобы пойти вместе.

Им очень нравилось ходить вместе, у них всегда было о чем поговорить, а иногда, наоборот, им хорошо было просто идти молча, щуриться на солнце, подставлять лицо ветру и думать о своем. Так было и в тот апрельский день. Солнце грело жарко, Антон чувствовал, что его голова под шапкой вспотела, и он снял шапку и подставил волосы освежающему ветру. Волосы приятно развевало на ветру, голова быстро остыла.

– Ника, сними шапку, знаешь, как круто! – воскликнул он.

– Мне мама не разрешает, – ответила та привычно.

– Да ладно, никто не видит, мне тоже не разрешает, – засмеялся Антон. – Но сегодня же тепло так. Скоро вообще можно будет без шапок ходить.

– Только не мне, – вздохнула Ника.

Антон удивленно посмотрел на нее. Он впервые в жизни подумал, что и в самом деле никогда не видел подругу без шапки. В его памяти пронеслись вереницы шапочек-панамок-кепок-шляпок, которые он видел за годы знакомства на Нике, но так и не смог вызвать в памяти хотя бы один ее образ без шапки. Не смог вспомнить, какого цвета у нее волосы. Длинные они или короткие? Прямые или вьющиеся?

– А ты почему всегда в шапке? – просто спросил он, словно и не слышал всех этих разговоров одноклассников в прошлом.

– У меня почти волос нет. Я почти лысая, – ответила Ника.

– Почему?

– Не знаю. Из-за болезни какой-то.

Антон пожал плечами.

– Все равно сними, знаешь, как круто ветер в голову дует!

Ника посмотрела на него со смесью недоверия и удивления. Она давно ждала, что он спросит ее про шапочку, про волосы, но он все не спрашивал. И вот теперь, когда он спросил, казалось, ему совершенно все равно, что она лысая. И ей вдруг нестерпимо захотелось снять шапку. Никогда раньше ей так этого не хотелось, она привыкла к этим шапкам, как к продолжению головы, а сейчас ей остро захотелось ощутить дуновение ветра на коже головы, почувствовать его прохладу. Она огляделась – до дома было еще довольно далеко, мама не могла увидеть ее в окно, вокруг никого не было – они шли через гаражи. Тогда она решилась, осторожно сняла шапку и наклонила голову к ветру.

Это было божественно. Легкие струи теплого ветерка ласково гладили ее голую голову, приятно шевелили редкие пряди, она закрыла глаза и наслаждалась этим новым ощущением.

– Ну, что я говорил? – радостно воскликнул Антон. – Правда же круто! А у тебя классная голова, ровная такая. Я слышал, что у лысых всегда видно, какой череп кривой. А у тебя вон, никаких шишек, нормальный такой череп.

Ника посмотрела на него, не зная, что сказать на такой комплимент. Потом она расхохоталась и не могла остановиться до самого дома. Антон тоже хохотал. Так они и шли, захлебываясь смехом, пока не показались их окна. Тогда они снова натянули шапки.

На столе стояла большая коробка. Антон заглянул внутрь и увидел два десятка коробочек и баночек с разными лекарствами и витаминами.

– Ты все это пьешь? – удивленно спросил он.

– Ну да, – ответила Ника, – штук по 10 в день точно. А то и по 15, на завтрак, обед и ужин, – то ли в шутку, то ли всерьез добавила она.

Антон взял наугад одну коробочку и принялся читать: витамин А, ретинола ацетат, никотиновая кислота (витамин В3), магний В6 форте…

– Зачем так много?

Ника пожала плечами:

– Мама говорит, так надо. У меня же аллергия примерно на все. Есть нельзя ничего, от слова совсем. Вот и питаюсь вот этим. Ладно, пошли. Хотя, погоди, я в ванную на пять минут.

Ника вышла из кухни, а Антон продолжал рассматривать содержимое коробки. Он брал в руки каждую баночку или коробочку, читал, что на ней написано, и клал обратно. Названия были длинными и ничего для него не значили, он забывал их сразу же после прочтения. Но вдруг одна упаковка привлекла его внимание. В прозрачной пластиковой баночке лежал ярко-синий порошок. Его цвет был таким ярким и насыщенным, Антон никогда раньше не видел, чтобы лекарства были такого цвета, словно гуашь.

– Это что такое красивое? – спросил он, поднимая баночку, чтобы показать Нике, которая как раз вернулась и на ходу пыталась затолкать большой альбом в школьный рюкзак.

Та пригляделась и слегка подняла брови в удивлении.

– Не знаю, как это сюда попало, это вообще-то мамин реактив для цианотипии, наверное, она по ошибке его сюда сунула.

– Циано чего? – переспросил Антон, продолжая завороженно разглядывать лазурный порошок.

– Цианотипии. Ну это что-то типа старинного вида фотографии, когда еще не было фотоаппаратов и вот этого всего. Так делали отпечатки растений и других вещей. Мама увлеклась этим какое-то время назад, теперь у нас кругом всякие реактивы. Ну и картины ее, или фотографии, не знаю, как их правильнее называть.

У Антона был такой заинтересованный вид, что Ника, вздохнув, спросила:

– Хочешь посмотреть?

Мальчик закивал, и она повела его в спальню мамы и папы. Там на стенах висело десятка полтора необычного вида картин в рамках. Все они были различных оттенков синего цвета, а на этом синем фоне были изображены силуэты и контуры различных предметов – листьев растений, веток, травинок, перьев бабочек и птиц. Антон медленно шел вдоль стены, внимательно разглядывая каждый рисунок.

– Это все сделала твоя мама? Этой вот цианотипией? Этим синим порошком как-то красят бумагу?

– Ну да, там нужно делать раствор, происходит химическая реакция, картины надо держать на свету несколько часов, потом промывать, я не очень хорошо понимаю, мама сама этим занимается. Это ее хобби. Она говорит, что так она отдыхает от дел, от быта и от моих болезней. Вроде как это ее отдушина. Так она говорит. Все, ладно, пойдем, а то в художку опоздаем.

Дети вышли из спальни, затем обулись, взяли куртки и вышли в подъезд. Закрывая дверь, Ника сказала:

– Кажется, это называется берлинская лазурь. Этот реактив. Красивое название, правда?

Вечером того дня Антон сидел в своей комнате и не знал, чем ему заняться. На дом не задали ничего сложного, а на всякую ерунду вроде выучить стихотворение даже сил тратить не хотелось. Мама задерживалась на работе, на улице уже были сумерки, Антон валялся в кровати с планшетом. Все игры надоели, он лениво листал страницы соцсетей, когда вдруг вспомнил сегодняшний разговор с Никой. «Ци-а-но-ти-пи-я», – диктуя сам себе по слогам, он ввел слово в поисковую строку. Первая же ссылка привела его на страницу в Википедии, которую он с любопытством прочел. Действительно, оказывается с помощью этого метода ученые позапрошлого столетия делали отпечатки листьев растений, цветов, насекомых и других объектов. Отпечатки получались точные и долговечные, что было весьма ценно в те времена, когда фотографии еще не существовало. Затем Антон набрал «берлинская лазурь», на что поиск выдал ему множество фотографий ярко-синего порошка, такого же цвета, как и тот, что он видел днем дома у Ники. Открыв статью в Вики, он снова принялся читать. Сначала шло много букв про химический состав и формулу вещества, про историю его открытия, эту часть Антон почти полностью пропустил, так как там все равно было ничего не понятно – химия в шестом классе только началась, и все, что он узнал, так это формулу воды – H₂O. Затем пошел раздел о применении берлинской лазури. Понятное дело, что в первую очередь ее использовали как пигмент – красящее вещество в составе различных красок, но дальше говорилось, что она также использовалась как очищающее вещество для загрязненных почв, как ветеринарный препарат и что-то еще, о чем Антон не успел дочитать, потому что услышал, как поворачивается ключ в замке. Он отложил планшет и пошел встречать маму.

– Привет, как дела? – спросила мама, заходя в дом и снимая сапоги.

– Нормально, – протянул Антон, беря у нее сумку и неся ее в кухню. – А у тебя?

– Да тоже неплохо. Работы много, коллега заболела, пришлось доделывать ее документы, вот задержалась. Ты поел?

– Ага. Разогрел суп. Там еще тебе осталось.

– Хорошо, сейчас переоденусь и поем. Погреешь мне?

– Ага, – Антон достал кастрюлю из холодильника. – Мам! Купи мне набор для цианотипии!

– Циано чего? – мама заглянула на кухню, одна рука все еще в свитере.

– Цианотипии. Ну это такой старый способ фотографии. Такие классные изображения получаются. Цветов там, растений, букашек всяких.

– Ладно, покажешь попозже, – мама пошла в свою спальню заканчивать переодеваться.

После ужина они вместе сели выбирать наборы для цианотипии в интернет-магазине. Оказалось, что это очень популярная штука.

– Надеюсь, ты и правда собираешься этим заниматься, а не от нечего делать тут меня гоняешь, – сказала мама, добавляя в корзину три разных набора и нажимая кнопку «оплатить».

– Буду, конечно, – заверил ее Антон, – спасибо, мам!

Чуть позже тем вечером, уже лежа в кровати, он написал Нике: «Я заказал себе цианотипию. В подарок на др жди отпечаток таракана)))». «Дурак))», – пришло ему в ответ.

Лина мечтала уехать поскорее из дома лет с двенадцати, а может быть, и с десяти. Жить с матерью было невыносимо, ее перепады настроения, вечное недовольство, тяжелая рука и постоянные крики сделали сестер запуганными, вздрагивающими от каждого шороха. С приходом матери домой они превращались в двух нервных мышей, которые сидели тихо, стараясь предугадывать все желания матери, а в остальное время – не попадаться ей на глаза.

Лина была старшей, и она понимала, что сможет уехать из дома раньше – как только закончит девятый класс (о десятом и одиннадцатом она даже и не мечтала, так как понимала, что терпеть лишние два года просто не в силах). Ей было немного жаль оставлять сестру один на один с матерью, но она убеждала себя, что больше пользы принесет сестре, если сможет хоть немного встать на ноги в городе, пока та заканчивает школу, а потом забрать ее к себе. Четкого плана, как она будет вставать на ноги, у Лины не было, но ей казалось, что все наверняка станет хорошо, как только она вырвется из опостылевшего дома.

У Лины было несколько подруг, которыми, впрочем, она не слишком дорожила. Парни особого внимания на нее не обращали. Время от времени она влюблялась в какого-нибудь старшеклассника, но никогда не пыталась даже привлечь его внимание или как-нибудь выразить свои чувства. Она была уверена, что недостойна ничьего внимания. Что она тупая, страшная и никчемная. В этом годами убеждала ее мать. Поэтому единственной ее мечтой и единственным устремлением было окончить школу и поступить в какой-нибудь техникум в городе.

Выбор ее пал на аграрный колледж, так как на вступительных нужно было сдавать химию, а она неплохо в ней разбиралась, даже сдавала по ней выпускной экзамен. Поэтому она поехала и подала документы на отделение ветеринарного дела, за что была высмеяна матерью, которая говорила, что ни на что большее Лина и не годится, кроме как лечить чирий у коров. Лина старалась не обращать внимания и с нетерпением ждала конца августа, когда должны были вывесить списки зачисленных, а также начать распределение в общежитие.

Два месяца лета тянулись бесконечно долго. Сестра страдала и жаловалась, что теперь остается с матерью одна, мать всячески старалась поддеть насчет будущей профессии и загружала работой больше обычного. Несмотря на это, однако, Лина видела, что матери страшно отпускать ее. Она видела, какая тревога была у нее в глазах, когда Лина собирала чемоданы, складывала туда свои осенние и сразу зимние вещи, книги, тетради.

– Зачем все сразу берешь? – спрашивала мать, – на выходные же будешь приезжать, там и возьмешь. Зачем тебе пальто сразу?

Лина ничего не отвечала. У нее не было уже сил притворяться, что она может выносить мать. Хотя что-то вроде жалости начало просыпаться в ее душе тем больше, чем ближе был конец лета. Когда в последний понедельник августа она в очередной раз поехала в колледж, чтобы увидеть списки зачисленных, она даже на секунду подумала, что, может, было бы лучше, если бы она не поступила. Но ее фамилия оказалась в списках. Она сходила в общежитие, встретилась с комендантом, получила ключи от комнаты и наставление приезжать с вещами не раньше 1 сентября, так как в комнатах еще ремонт и травят тараканов. Ей хотелось взглянуть на комнату, но комендантша не пустила и буквально вытолкала ее, велев возвращаться через неделю. «Вот там заедешь и рассматривай все на здоровье», – заявила она, захлопывая дверь за Линой и еще несколькими студентками.

31 августа Лина окончательно собрала свои два чемодана. Осмотрела пустые полки в их общем с сестрой шкафу. Ей стало страшно и одиноко уже заранее. Показалось вдруг, что зря она уезжает из своего такого привычного и родного дома. Что неизвестно, что ее ждет там в городе. Что мать, хоть и злая и грубая, но все же своя и родная. Что спать без сестры будет как-то не по себе. Ей как никогда захотелось поговорить с матерью. Может, даже обняться, чего они не делали практически никогда. Но мать весь день притворялась очень занятой и даже не смотрела на Лину. Тогда Лина и Ната улеглись в свою кровать (они спали на одном продавленном диване, вместо одной из ножек которого были подложены несколько книг) и стали шепотом мечтать, как однажды они вдвоем будут жить в городе и как у них все будет прекрасно. Как у них будет хорошая работа, много денег, любящие мужья и красивые дети. Они тихонько смеялись, представляя, какими они станут взрослыми тетками, и делались серьезными, когда обещали друг другу никогда не орать и не бить своих детей. Незаметно за этими разговорами они уснули.

Мать заглянула к ним в комнату уже совсем поздно, в первом часу ночи. Девочки спали, обнявшись, как они часто это делали. Мать постояла в дверном проеме, глядя на них. Сложно было прочесть выражение ее глаз. В них были тоска и сожаление, но в то же время и стальная решимость, и недобрый блеск. На секунду она заколебалась и, казалось, что сейчас она зайдет в комнату, но потом она вздохнула, резко развернулась и тихо вышла, прикрыв за собой дверь.

Химия в колледже оказалась ужасно сложной. Гораздо сложнее, чем в школе. Лина даже не ожидала, что будет настолько тяжело разбираться во всех этих формулах. Но еще сложнее были медицинские дисциплины – хирургия, онкология, ортопедия, поскольку нужно было препарировать лягушек, мышей, вырезать опухоли из мертвых собак. Полгруппы рвало, Лина держалась, но к горлу, конечно, каждый раз подкатывал комок. Она даже перестала завтракать в те дни, когда по утрам была хирургия. Зато ей нравилась фармацевтика и токсикология. Было что-то завораживающее в этих названиях лекарств и препаратов, каким-то волшебством веяло от того, как загадочно они могут действовать на живые организмы. Большинство одногруппников фармацевтику ненавидели, но у Лины это был практически любимый предмет.

Особых друзей в техникуме Лине завести также не удалось, хотя она и сдружилась с тихим и незаметным одногруппником Стасом. Стас мало говорил, хорошо учился и вообще был ботаником. «Тебе на растениеводство надо было идти», – шутила Лина, но Стас не смеялся. Впрочем, он, кажется, был в Лину влюблен, но точно этого нельзя было сказать, так как он не делал никаких решительных движений в сторону сближения. Они сидели за одной партой почти на всех занятиях, вместе шли после учебы (Стас жил с родителями в доме неподалеку от общежития), вместе делали домашку и готовились к зачетам в библиотеке, вместе ели макароны с винегретом в столовой техникума.

Стас хорошо разбирался в химии. Все эти трехэтажные формулы, которые для Лины были темным лесом, в его голове прекрасно раскладывались на полочки, и он словно мог взять любую из них в руки и рассмотреть детально со всех сторон. Он помогал Лине готовиться к зачетам, часами терпеливо объяснял ей, чем коагуляция отличается от адсорбции и как легко запомнить формулу какой-нибудь аминокислоты. Лина порой вообще не понимала, что Стас делает в аграрном колледже, когда ему прямая дорога на химфак, где он запросто может стать профессором за какие-нибудь лет восемь. Стас отвечал, что с детства грезил лечением животных, а изучать химию ему просто интересно, и он не исключает, что когда-нибудь потом и на химфак поступит тоже.

Лине нравился Стас, но никаких романтических чувств она к нему не испытывала, хотя и искала их тщательно где-то в глубинах своей души, когда лежала бессонными ночами накануне зачетов и экзаменов в темноте своей комнаты и глядела в потолок, по которому шустро семенили тараканы, которых не брала никакая отрава. Ей казалось, что было бы здорово влюбиться в Стаса, так как он, судя по всему, был все же в нее влюблен, но слишком застенчив, чтобы в этом признаться. Если бы она сделала первый шаг, он, наверняка, был бы просто счастлив. Но Лина не могла влюбиться в Стаса, а начинать отношения без любви как-то не хотелось.

Родители Стаса оба работали химиками в институте минералогии и надеялись, что сын не пойдет по их стопам, а сделается каким-нибудь успешным предпринимателем. Но Стас был серьезно увлечен наукой. Однажды, зимой второго курса, когда он был в гостях у Лины в общежитии (вообще, водить гостей в комнаты строго запрещалось комендантшей, но внешний вид Стаса – этакого одуванчика в очках – вызывал абсолютное доверие, и ему разрешалось приходить днем, при условии, что он будет уходить до 6 часов), он спросил ее, как она живет с таким количеством тараканов, они же буквально сыпались с потолка. Стас не был брезглив, но, когда таракан шлепнулся прямо в его кружку с чаем, это, по его словам, был перебор даже для общаги. Лина ответила, что общажных тараканов не берет никакая отрава, что они с соседками перепробовали буквально все – от дорогих «Рейда» и «Раптора» до советского «Дихлофоса». Стас задумался, а в следующий раз принес небольшую бутылочку с коричневатой жидкостью и сказал, что эта вещь точно уничтожит всех тараканов раз и навсегда, только советовал после обработки комнаты хотя бы пару дней в ней не жить, чтобы не самоуничтожиться вместе с тараканами.

Следующие две ночи Лина провела у Стаса (между ними ничего не было), а когда вернулась, обнаружила, что тараканы действительно пропали. По совету Стаса она тщательно вымыла всю комнату, чтобы убрать трупы и остатки яда. Тараканы не вернулись ни через неделю, ни через месяц, и, хотя и продолжали радостно обитать у соседей, в их комнату больше никогда не заглядывали. Лина спросила Стаса, что за ядерную смесь он приносил. «Раствор Клеричи, – ответил он, – у родителей на работе взял. Вообще его используют для измерения плотности минералов, но в нем содержится таллий, а из таллия раньше делали отраву от крыс и муравьев. Потом ее запретили, так как она ядовитая и для людей, но зато эффективность у нее – сама видишь».

На всякий случай Лина еще раз перемыла комнату с содой и мылом, но потом забыла об этом и стала наслаждаться спокойным ночным сном без топота тараканьих лап по одеялу.

Шла весна 1998 года. Лина училась на втором курсе, получала мизерную стипендию, которой, конечно, не хватало даже чтобы сводить концы с концами. Всю весну они с соседками по комнате болели то гриппом, то каким-то кишечным расстройством, у Лины болели суставы, постоянно хотелось спать, она всерьез опасалась, что не сможет сдать очередную сессию из-за того, что ей все время хотелось лежать в постели. Врач студенческой поликлиники, усталая женщина с потухшим взглядом, прописала ей витамины и велела побольше гулять. Каким-то чудом сессию она все же сдала. Летние каникулы она провела дома с сестрой и матерью.

В августе грянул кризис, а в начале третьего курса перестали платить стипендию. Мать посылала ей деньги – и каждый раз отвратительное чувство ледяной рукой сжимало все ее внутренности, но отказаться от денег она не могла – тогда бы ее просто выселили из общежития. Скрепя сердце, она получала денежные переводы в ближайшем почтовом отделении, покупала макароны и картошку, платила за комнату, после этого у нее не оставалось практически ничего.

Она пыталась устроиться на подработку, но совмещать учебу на дневном отделении и работу никак не получалось.

Лина переписывалась с сестрой, та рассказывала ей, что после кризиса мать стала еще злее, что она каждый день ругает Лину за глаза на чем свет стоит, говорит, что та тянет из нее деньги и совсем не помогает, что, наверное, она вообще там даже и не учится, а гуляет направо и налево. Лина скрежетала зубами от бессильной злости и считала месяцы, недели и дни до того, как она наконец закончит колледж, устроится на работу и сможет не брать больше у матери денег.

На новый год Лина не поехала домой, а праздновала его со Стасом и его родителями, которые, похоже, считали ее его девушкой, но были слишком тактичны, чтобы что-то спрашивать.

На январских каникулах мать Лины без предупреждения заявилась в общежитие и устроила там страшный скандал. К счастью, большинство студентов уехали домой на праздники, и свидетелей отвратительной сцены было не слишком много. Впрочем, это мало утешило Лину, потому что мать орала так, что слышно было на всех этажах. Она называла ее проституткой, неблагодарной, тунеядкой и другими отвратительными словами, а Лина молчала, сжавшись в комок, не зная, что ей и делать и куда провалиться. В конце концов, она просто выбежала из комнаты и, как была, в халате и тапочках, прибежала по морозу к Стасу и просидела у него несколько часов, пока он носил ей чай и укрывал пледом.

Когда Лина вернулась в общежитие, матери уже не было. Лина поняла, что больше ни одной минуты в своей жизни она не хочет иметь ничего общего с ней и что больше не возьмет у нее ни рубля, даже если это значит, что ей придется жить на улице или правда стать проституткой.

Она устроилась продавщицей в ночной ларек недалеко от общежития. С 9 вечера до 7 утра она продавала пиво и сигареты местным алкоголикам, а к 8 утра плелась на учебу с черными кругами под глазами. Было сложно концентрироваться, иногда она засыпала прямо на занятиях, но мысль о том, что благодаря этой работе она может больше не просить денег у матери и сама платить за общежитие, поддерживала в ней решимость. К счастью, это продлилось недолго – в феврале у нее началась преддипломная практика и ей удалось устроиться в ветеринарную клинику, где ее старания быстро оценили и предложили подрабатывать там же санитаркой. Денег платили чуть меньше, чем в ларьке, но все равно хватало на комнату и работать приходилось только днем – после учебы и до вечера.

Лина сама не заметила, как жизнь начала становиться нормальной. Она защитила диплом, ее взяли помощником ветеринара в ту же ветклинику, пообещав после испытательного срока сделать вторым ветеринаром. Зарплаты хватало на то, чтобы снять комнату в коммуналке, и еще оставалось на жизнь. Сестра закончила школу, и Лина предложила ей переехать жить к ней, но та почему-то отказалась. Мать снимала ей комнату, сестра поступила учиться в институт.

Лина с матерью не виделась и не разговаривала. Даже не сказала ей свой адрес. С одной стороны, она испытывала чувство вины и чувствовала себя предательницей, с другой стороны ею овладело такое чувство легкости и свободы, которое с каждым днем все росло – чем дольше она не общалась с матерью, тем лучше себя чувствовала. Иногда, правда, обычно по вечерам, на нее вдруг нападало такое гнетущее, черное ощущение одиночества, беспомощности, никчемности, полной безрадостности и бессмысленности существования, что ей хотелось выйти из окна. Она ложилась в кровать, накрывалась одеялом с головой, вдавливала лицо в подушку и лежала так, пока не начинала задыхаться.

Друзей у нее так и не завелось, впрочем, она продолжала поддерживать связь со Стасом, который устроился работать в какую-то лабораторию и параллельно – учиться на химфак.

Со временем ее действительно сделали вторым ветеринаром в клинике, она работала 4 дня в неделю, остальные дни смотрела кино и сериалы или ходила гулять в ближайший парк. Можно было устроиться на еще одну работу, снять квартиру получше, но ее и так все устраивало.

Так прошло два года. В ночь миллениума она пошла на корпоратив в клуб и там познакомилась с Алексом. Все завертелось очень быстро, и спустя год они уже поженились. Лине было 22, Алексу 24, он работал торговым представителем в какой-то крупной компании, которая занималась поставкой удобрений и сельскохозяйственных кормов, хорошо зарабатывал, имел машину и свою квартиру.

Лина не то чтобы по-настоящему влюбилась, но в Алексе было что-то очень надежное, спокойное, уверенное, что она держалась за него обеими руками. Со временем семейная жизнь стала размеренной, Алекс много работал, Лина продолжала ходить в клинику четыре дня в неделю, а в остальные дни создавала уют дома. Муж, правда, любил проводить выходные активно – катался на лыжах, велосипедах, мотоциклах, ходил в походы с друзьями. Лине все это было не интересно, иногда ей очень хотелось, чтобы муж остался дома и провел выходные с ней, но он только улыбался, целовал ее в лоб и говорил, что в следующие – обязательно. Следующие, конечно, так и не наступали.

Лине очень хотелось завести ребенка. Алекс был не против, но прошло уже семь лет их брака, а забеременеть так и не получалось. Лина обошла всех врачей, заставила сходить Алекса, но никаких причин найти не удалось. Оставалось только ждать. Муж тем временем все больше отдалялся от нее, или так ей сказалось. Иногда он брал дополнительные выходные и уезжал в какие-то велопоходы сразу на неделю, иногда задерживался на работе до позднего вечера. Лине все более невыносимо было оставаться так долго одной.

Однажды Алекс вернулся домой около 10 вечера, как обычно, открыл дверь ключом, сбросил куртку, ботинки, прошел в ванну, по пути начав рассказывать Лине что-то, затем его рассказ на минуту потонул в шуме льющейся из крана воды и продолжился, как ни в чем не бывало, когда Алекс вышел из ванны, на ходу вытирая руки. У него была такая привычка, это раздражало Лину – не слишком сильно, чтобы говорить ему об этом, впрочем – он совершенно не думал, слышит она его или нет, просто говорил и все. Она могла в это время быть в туалете или мыть посуду, а он рассказывал что-то и потом удивлялся, если она переспрашивала.

Вот и в этот раз он уже несколько минут рассказывал какую-то историю о коллеге и перепутанных удобрениях, как вдруг понял, что жены нигде не видно. Обычно она всегда выходила его встречать. Он заглянул на кухню, в туалет, в зал, после чего, наконец, пошел в спальню. Она лежала в кровати с закрытыми глазами. Лицо у нее было чрезвычайно бледным, влажные волосы разметались по подушке, на тумбочке у кровати стояли какие-то пузырьки с лекарствами. Алекс подбежал поближе.

– Лина, что случилось? Ты заболела? Как себя чувствуешь? – спрашивал он снова и снова, но она лишь мотала головой, что-то мычала, словно в бреду, и не открывала глаз.

– Тебе плохо? Что у тебя болит? – Алекс стал по очереди брать в руки пузырьки и читать названия. Впрочем, их названия ему ничего не сказали. Он снова повернулся к жене.

– Лина! Лина, ответь мне! – он пощупал рукой лоб жены, он не был горячим, но она по-прежнему не отвечала и не открывала глаз. Подумав с минуту, он бросился к телефону и вызвал скорую.

Фельдшер, молодая девушка, худая, уставшая, с бесконечной тоской в глазах осмотрела Лину. К тому моменту она немного пришла в себя, но все еще была очень слаба, не могла встать и полулежала-полусидела в кровати, тяжело дыша. Она с трудом отвечала на вопросы врача, из этой обрывочной информации Алексу удалось понять, что Лина внезапно почувствовала себя плохо еще днем, легла в постель, приняла какое-то лекарство, потом уснула и проспала до вечера.

Врач померила ей давление и сахар с помощью глюкометра, и то, и другое оказалось слишком низким.

– У вас сахарный диабет? – спросила врач.

– Нет, – Лина покачала головой, – вроде бы нет.

– У кого-то из близких родственников был диагностирован диабет? У родителей, братьев, сестер?

– Тоже нет…

– Нужно поехать в стационар, сахар низкий, давление тоже, возможно, вы потеряли сознание, а не уснули, необходимо обследоваться, установить причину.

– Нет, нет… – Лина стала отказываться. Я не хочу ехать в больницу, я, наверное, просто устала. Я полежу, и все пройдет.

– От простой усталости такого не бывает. Такой низкий сахар бывает обычно у диабетиков, но у вас, вы говорите, диабета нет. Так что нужно обследоваться.

– Наверняка, ничего страшного, – Лина посмотрела на мужа с сомнением.

– Могут быть вполне серьезные причины – почечная недостаточность, отказ печени, опухоли поджелудочной железы.

Лина вздрогнула и вновь посмотрела на мужа, на этот раз испуганно.

– Конечно, надо ехать, – решительно сказал Алекс.

Лина вздохнула и стала медленно садиться в кровати.

– Собирайте вещи, документы, все, что может понадобиться в стационаре, – фельдшер направилась к выходу.

Алекс помог Лине собрать сумку с вещами, проводил ее до машины скорой помощи, практически донес ее, так тяжело ей было идти.

– Я поеду следом, звони, как что понятно будет! – крикнул он ей вслед и направился к своей машине.

Лина провела в больнице неделю. Сначала ей поставили капельницу с глюкозой, чтобы поднять сахар. Затем ее обследовали, взяли множество анализов, но причины резкого падения сахара и давления не обнаружили. В конце концов, врач развел руками и сказал, что ее остается только выписать и надеяться, что других таких эпизодов не будет. Ни опухоли, ни печеночной, ни почечной недостаточности у нее не нашли.

К возвращению Лины домой Алекс прибрал квартиру, приготовил ужин и взял несколько выходных, которые они провели дома вместе. Смотрели кино, гуляли, разговаривали, спали допоздна. Алекс сам мыл посуду, ходил в магазин и готовил еду, не разрешая Лине браться ни за какие дела. Спустя три недели Лина впервые увидела две полоски на тесте на беременность.

Однажды сестра заболела. Она несколько дней лежала в кровати, сильно похудела, ее бесконечно рвало, она бредила и очень тяжело дышала. Лине было 13, она с ужасом вслушивалась в тяжелое дыхание сестры и не знала, куда девать себя от тревоги. Врач приходила к ним домой – огромная женщина с обесцвеченными волосами, собранными в высокий пучок, халат едва сходился у нее на груди и животе – выписывала какие-то лекарства и говорила, что положить Нату в больницу нельзя – стационар в поселке закрыли на ремонт, ближайшее отделение в городе, но везти в таком состоянии просто опасно, да и мест может все равно не быть.

На матери не было лица. Она со стеклянным взглядом слушала врача, кивала в ответ на все ее слова, потом отправляла Лину в аптеку, а сама не отходила от постели младшей дочери. Подносила ей тазик, когда ту рвало, клала мокрое полотенце на лоб, обтирала пот и убирала пряди волос с лица. Часами она гладила ее по голове и плакала. Ночью она ложилась на пол рядом с диваном девочек со стороны Наты и спала так чутко, что просыпалась от каждого движения дочери. Лина пыталась уговорить мать поспать нормально, говорила, что последит за Натой, но та отказывалась уходить. Так прошло две с половиной недели. Мать похудела, осунулась, глаза ее запали и под ними появились темные круги. Ночами она молилась, глядя заплаканными глазами на дочь, а днем ни с того ни с сего обнимала Лину и крепко сжимала ее плечи, и даже иногда гладила по голове. Лина чувствовала себя неловко, но в то же время, это было приятно. Мать никогда не бывала с ней ласкова ни до, ни после этого времени. С утра Лина уходила в школу, по пути домой заходила в магазин, аптеку, возвращаясь, готовила обед и ужин, убирала в квартире, помогала матери ухаживать за сестрой. Мать смотрела на нее с благодарностью, и этот взгляд был высшей наградой.

Постепенно Нате становилось лучше. Она больше так страшно не хрипела во сне, стала есть суп, садиться в кровати и читать книжки. Бывало, они сидели втроем на продавленном диване, прямо там обедали, смотрели телевизор, который перенесли на это время из зала в спальню девочек, разговаривали и даже смеялись. Лина потом долго вспоминала это время, и ей казалось, что это были самые лучшие дни в жизни их семьи. Мать была так счастлива из-за выздоровления Наты, что, казалось, такой доброй она теперь будет всегда. Она не проверяла уроки Лины, не придиралась к тому, как была вымыта посуда, а, уходя на работу, обнимала их на прощание. Конечно, все закончилось, когда Ната окончательно выздоровела и вернулась в школу. Настроение матери оставалось хорошим по инерции еще какое-то время, но очень скоро Лина, зайдя в свою комнату, с ужасом обнаружила, что мать, склонившись над письменным столом, листает ее тетрадь по русскому языку, и выражение ее лица снова было тем самым знакомым, которое не сулит ничего хорошего. Лина привычно сжалась и замерла в дверях.

Жизнь вернулась в свое прежнее русло. Пожалуй, стало даже еще хуже, потому что на те две недели, что Ната болела, матери пришлось взять отпуск без содержания, и это существенно отразилось на ее зарплате, отчего она, конечно, была раздражена еще больше, чем обычно. Телевизор вернулся в зал, мать снова смотрела его одна долгими вечерами с выключенным светом, а девочки в это время занимались своими делами в комнате, стараясь вести себя как можно тише. Больше никто из них серьезно не болел, и никогда они больше не сидели вместе, обнявшись на одном диване.

Рожать было страшно. Чем ближе был срок, тем больший ужас охватывал Лину. С одной стороны, огромный живот постоянно мешал, она не могла уже сама обуться, не могла найти удобную позу для сна, у нее постоянно отекали ноги. С другой стороны, Лина каждый день надеялась, что рожать еще не сегодня. Она стала очень плохо спать по ночам, прислушиваясь к каждому движению в животе, и умоляла дочку не торопиться. Конечно, она понимала, что рано или поздно родить придется.

И вот, однажды ночью, ворочаясь с боку на бок без сна, она почувствовала боль, живот сильно напрягся, это длилось секунд десять, потом отпустило, но спустя несколько минут повторилось вновь. «Началось», – поняла Лина. Тихо встав с кровати, чтобы не разбудить мужа, она отправилась в ванну, приняла душ, в сотый раз проверила собранную в роддом сумку и включила приложение для подсчета схваток.

«ПОРА ЕХАТЬ В РОДДОМ» увидела она надпись на экране после того, как отметила несколько подряд идущих схваток. Боль еще не была сильной. Лина решила не спешить. За время беременности она много читала о родах и решила для себя, что поедет в роддом в последний момент. В интернете писали, что врачи и акушеры часто любят ускорить роды, ставят капельницы с окситоцином, делают обезболивание, всячески стимулируют рожениц, чтобы роды пошли побыстрее (ведь им не хочется возиться с ними долго), поэтому знающие мамы советовали перетерпеть схватки дома, а в роддом приезжать уже к самому концу, когда схватки станут совсем частыми. Лина продолжала замерять схватки и беспокойно ходить по квартире. Время от времени она ложилась на диван в зале, но долго лежать не могла. К 6 утра схватки стали гораздо более ощутимыми, и она решила, что пора разбудить Алекса.

В 7 утра они уже были в приемном отделении. Лина попрощалась с мужем и с сумкой вещей отправилась на осмотр, где молодой врач-мужчина сообщил, что раскрытие довольно большое и можно отправлять ее в родовое отделение. В родовой палате Лине пришлось больше часа пролежать под аппаратом, который замерял сердцебиение ребенка. Шевелиться было нельзя, и это было мучительно, потому что схватки нарастали с каждой минутой. Весь этот час она пробыла в палате одна, ни один врач или медсестра не зашли ее проведать, от этого было еще страшнее. «Что, если с ребенком что-то не так?» – все время думала Лина, но позвать на помощь стеснялась. Спустя час пришла медсестра, сняла датчики и велела ходить.

Лина ходила по палате от стены к стене, начиная тихонько подвывать от боли. Еще никогда в жизни ей не было так больно. Она пыталась раньше представить себе эту родовую боль, но никогда не думала, что будет больно настолько. Она взглянула на часы. Прошло почти три часа, с тех пор как она оказалась в больнице. «Сколько же это будет длиться?» – думала она в отчаянии. Боль становилась все сильнее, хотя, сложно было представить, куда еще сильнее. Не помогало ничего из того, что она читала в книгах и слышала на курсах подготовки к родам – ни массировать поясницу, ни рассасывать кубики льда, ни сидеть на фитболе, ни принимать теплый душ. Лина металась по палате, тяжело дышала, стонала, рычала и пыталась думать о том, как спустя какое-то время она будет лежать в постели с дочкой на руках. Как все это мучение закончится, и она будет счастливой мамой здоровой маленькой девочки. Эти мысли придавали ей сил.

Она вспомнила, что на схватках рекомендуется дышать часто и поверхностно, как собака. Она попробовала, и это, кажется, помогло. Как только она чувствовала приближение схватки, она открывала рот и дышала, как их пес Джек, который был у них в детстве, когда они были еще совсем маленькими и с ними еще жил папа. Джек был большим, лохматым, беспородным псом неопределенной окраски. Он жил во дворе их дома, и Лина обожала возиться с ним, кататься по земле, угощать его костями от супа, она даже могла залезть и уснуть в его огромной будке, которую построил отец. После долгой беготни за палкой, Джек всегда тяжело дышал, открыв рот и вывалив язык набок. Это выглядело уморительно, Лину всегда смешил его вид в этот момент. И вот теперь, измеряя шагами кафельный пол родовой палаты, она тоже высовывала язык и делала мелкие, частые вдохи, стараясь дышать лишь верхней частью тела, чтобы не задействовать мышцы живота, так переживать схватку было немного легче.

Видимо, такое дыхание сильно насыщало мозг кислородом, потому что вскоре Лина почувствовала, что сознание ее слегка затуманивается, уступая место размытым, расплывчатым, смазанным образам, мыслям и ощущениям, в которых она, казалось, плывет, барахтается, ни видя границ между реальностью и сном. Сказывалась бессонная ночь, многочасовая боль, страх, неопределенность. Лина вновь видела себя девочкой-подростком. Она не в белой родовой палате, она у себя дома, утро, ярко светит солнце, она проснулась в своей комнате, на ней длинная, до пола, ночная рубашка. Ната спит рядом, ее русые волосы разметались по подушке, рот слегка приоткрыт, зрачки быстро движутся туда-сюда под сомкнутыми веками – ей что-то снится. Лине нехорошо, в животе все крутит, к горлу подступает тошнота, голова кружится. Не понимая, что с ней, Лина бежит в ванную и едва успевает, ее рвет еще до того, как она закрывает дверь. Одной рукой пытаясь удержать волосы, чтобы не запачкать их, другой она вытирает рот, нажимает слив и встает, чтобы умыться. В животе пустота, ноги ватные, она слегка покачивается. В горле и носу отвратительно першит от желудочного сока и желчи. Подняв глаза, Лина видит перед собой мать. Та стоит в дверном проеме ванной комнаты и нехорошо смотрит на дочь. Но Лине очень плохо, и ее инстинкты притупились, она не распознает угрозы во взгляде матери.

– Мам, мне что-то нехорошо, – тихо говорит она, поворачиваясь к крану. Но в этот момент мать, размахнувшись, наотмашь бьет ее по лицу.

– Сука! – орет мать, делаясь страшно красной. Глаза ее сверкают, губы искривлены злобой. Она замахивается еще раз, но Лина успевает уклониться и закрыть лицо руками.

– Сука! – снова орет мать, хватая Лину за волосы и вытаскивая из ванной в коридор. – Где ты успела нагулять, скотина ты проклятая?! Дубина стоеросовая! Мать горбатится, чтобы их прокормить, а она мне в подоле выродка решила принести, дрянь такая!

Несколько мгновений Лина с непониманием смотрит на мать, пытаясь собраться с мыслями и вникнуть в то, о чем та говорит. И вдруг до нее доходит, она словно видит всю ситуацию глазами матери: дочь-подростка тошнит с утра в ванной. Она сразу все понимает. Из детской выглядывает испуганная сонная Ната. Прижимаясь к дверному косяку, она широко раскрытыми глазами смотрит на мать и на Лину, не понимая, что происходит и чем сестра успела провиниться уже с утра.

Лину вдруг охватывает страшная злость. Сколько она себя помнит, мать орет на них, ругается, иногда бьет. Оскорбляет, унижает, ни во что не ставит. И они покорно сносят это. Матери тяжело. Отец ушел. Она одна тянет на себе всю семью. Их долг – принимать ее такой, какая она есть и быть благодарными. Но Лина больше не может. Она почти всегда находила оправдание злости матери. Действительно, можно было постараться и написать контрольную на 5, а не на 4. Действительно, можно было сначала помыть пол, а потом читать книжку. И в самом деле, мама устала, а она громко включила музыку.

Но сейчас иначе. Нет никакого оправдания агрессии и злобе матери. Ей плохо, она должна позаботиться о ней, как она заботилась о Нате, когда та заболела, а она наорала и ударила ее. Лина поднимает голову и смотрит в глаза матери.

– Я ни с кем никогда не спала. Я даже ни с кем никогда не целовалась. Я даже за руку ни с одним парнем не держалась, мама, – тихо говорит она. Затем, обойдя мать, идет в свою комнату и захлопывает дверь. Ната успевает отскочить в коридор.

Из матери словно выпустили воздух. Она стоит посреди коридора, все еще глядя на то место, где только что стояла дочь, руки висят вдоль туловища, она тяжело дышит, лицо пылает.

Лина ждет в своей комнате. Она ждет. Мать должна прийти и извиниться. Это было через чур даже для нее. Она стоит, прислонившись к двери со своей стороны и ждет, но ничего не происходит. Проходит пять минут, десять. Тихий стук в дверь.

– Лина, это я, – тихий голос сестры. – Пусти.

Ната заходит в комнату. Они садятся на диван и молчат. На кухне слышно, как мать включает чайник. Она гремит посудой. Чуть тише, чем обычно.

– Ненавижу, – тихо говорит Лина.

Громкие голоса вдруг резко врываются в ее реальность, грубо выдергивая из воспоминания.

– Тужься! Сильнее! Еще!

Лицо врача в ярком, ослепительном свете медицинский ламп выглядит, как восковая маска, глаза теряются в серых глубоких впадинах. Кажется, что ему под 70, хотя Лина помнит, что доктор довольно молодой.

– Тужься, тужься! – доктор не смотрит на нее, его голос серьезен и звучит угрожающие. – Неонатолог здесь? – обращаясь к кому-то еще, спрашивает он. Кто-то что-то отвечает ему тихим голосом.

– Так, сейчас не тужься, дыши, – уже снова ей. – Не тужься, говорю тебе, ты задушить ребенка хочешь, что ли?!

Тишина. Лина изо всех сил старается дышать, но перетерпеть схватку невозможно, тело не слушается ее.

– Не идет. Экстрактор давайте.

И снова тишина. Все тело разрезает боль, в глазах туман, невозможно понять, что происходит. Весь мир сузился до этого родового стола, на котором она лежит, боль, страх, неопределенность, ожидание повисли над ней густой плотной завесой. Мир застыл. Лина боялась дышать.

– Реанимацию сюда, быстро.

И тут все очень быстро понеслось перед глазами. Комната в одно мгновение наполнилась людьми, которые ничего не говорили, но делали все очень быстро. Женщина в маске, халате и перчатках взяла фиолетовый, маленький, неподвижный комок и понесла в ту часть комнаты, где Лине было плохо ее видно. Тишина разрывала барабанные перепонки. Все было неподвижно и в то же время постоянно что-то происходило. Кто-то что говорил полушепотом, кто-то что-то куда-то нес, перекладывал, меняли какие-то катетеры в ее руке, ставили капельницы, мыли, убирали какие-то инструменты. Лина не сводила глаз со спины женщины, которая загораживала ее ребенка. Тишина. Женщина обернулась, едва заметно покачала головой, глядя на мужчину-врача, после чего быстро вышла, держа в руках маленький сверток. Лина с ужасом смотрела ей в след, в это время медсестра вколола иголку в шнур капельницы, потолок, стены, халаты поплыли перед глазами, и Лина отключилась.

Лина плыла под потолком. Даже не под потолком, а по вентиляционной шахте над потолком. Белые лабиринты вентиляционной шахты шли через всю больницу, проходя через каждый кабинет, родовую, смотровую, через все палаты. В каждом кабинете из шахты был выход наружу – квадратное отверстие в потолке, прикрытое вентиляционной решеткой. Все белое, ослепляюще белое, одинаковое и бесконечное. Бесконечный белый коридор, поворот за поворотом, решетка за решеткой, полет без цели и конца. Лина летела по этим коридорам, через вентиляционные отверстия заглядывая в каждый кабинет. Каждый кабинет был похож на предыдущий, но не было нужного. Она не знала, какой из них нужный, не знала, куда она стремится, где конечная цель ее путешествия. Она пыталась вспомнить, куда она стремилась, куда ей нужно было попасть, но не могла. Она помнила родовую палату, но туда ей было не нужно. Она помнила, что где-то есть детское отделение, но туда ей тоже было не нужно. Она знала, что где-то есть ее дом, ее муж, но туда ей тоже было не нужно. Куда ей лететь? Где ее дом? Где ее место? Она вспомнила съемную квартиру, потом общежитие, потом родительский дом, где она жила с матерью и сестрой, но это тоже было не то. Ее охватили страх и отчаяние. Где конец ее путешествия? Куда ей лететь? Но это было не самое страшное. Хуже всего было то, что, когда она попыталась вспомнить, кто она, это ей тоже не удалось. Как ее зовут? Откуда она взялась? Куда она движется? Почему она здесь? Кто она? Что она? Она не чувствовала своего тела. Она не помнила его. Как оно выглядело? У нее вообще было когда-нибудь тело? Она вообще когда-нибудь была? Лина поняла, что она – ничто. Ничто, у которого нет ничего – ни тела, ни воспоминаний, ни времени, ни цели.

В одном из кабинетов полет вдруг замедлился. Лина начала слышать голоса, но не могла различить, о чем они говорят. Она застыла под потолком, вися в воздухе, словно привидение, бестелесное невидимое существо. Голоса все громче. Люди говорили о чем-то своем – о планах на выходные, о том, что скоро зарплата, о жаре за окном. Она всмотрелась в их лица. Одно из них очень было очень знакомым, но она не могла вспомнить, откуда знает этого человека. Он, конечно же, не видел ее. Он мыл руки и перекладывал какие-то инструменты. Потом писал что-то в каком-то журнале. У него было молодое, уставшее лицо. Рядом с ним стояла женщина в белом халате и белой шапочке. У нее приятное было лицо. Она обернулась к Лине.

– Очнулась?

Полвоскресенья Антон проиграл в приставку. Где-то к полудню он вспомнил, что мама, уходя на работу (она иногда работала по выходным), просила убраться, а еще настойчиво предлагала сделать домашку до ее возвращения. Нехотя отложив пульт, Антон пошел на кухню, чтобы взглянуть на объем грязной посуды и заодно поразмышлять об уроках.

На кухонном столе лежали нераспечатанные пакеты из службы доставки интернет-магазина. Мальчик быстро открыл их, там оказались наборы цианотипии, которые они с мамой заказывали недавно. Антону не терпелось попробовать. Лень куда-то улетучилась, он наскоро вымыл посуду, так же быстро протер пол, вполглаза прочитал параграф по истории и решил половину задач по математике. «Пойдет», – удовлетворенно сказал он сам себе и поспешил в кухню к своим наборам.

– Так, что у нас тут? – Антон внимательно вчитывался в инструкцию первого открытого набора уже в третий раз, пытаясь понять и запомнить последовательность действий. Цианотипия оказалась не таким уж простым делом. Он ожидал, что в наборе будет порошок небесно-голубой берлинской лазури, как он видел у мамы Ники, который нужно будет просто развести водой, намазать этим раствором картинку, поставить на свет и готово. Но оказалось, что сначала нужно приготовить какие-то вспомогательные растворы, затем их нужно смешать и только потом можно приступать к нанесению, да и то не сразу, а в несколько этапов. Впрочем, сложности его не пугали, поэтому, надев перчатки и разложив все ингредиенты, он принялся за дело.

Сначала нужно было приготовить вспомогательный раствор № 1 – для него в наборе была приготовлена баночка с коричнево-красными кристаллами с очень красноречивым названием – красная кровяная соль, которая, как гласила надпись мелким шрифтом на этикетке, представляла собой ферроцианид калия. Антон добавил в баночку нужное количество воды и начал размешивать специальной ложечкой. Жидкость стала светло-коричневой.

Во второй баночке лежали кристаллы желто-зеленого, болотного цвета, на этикетке было сказано, что это лимонноаммиачное железно. Раствор № 2 получился ярко-салатового цвета.

В инструкции говорилось, что вспомогательные растворы могут храниться несколько месяцев, а вот рабочий раствор – всего несколько часов, поэтому пользоваться им нужно было сразу. Чтобы получить рабочий раствор, нужно было просто смешать растворы № 1 и № 2.

Антон внимательно оглядел подготовленные им объекты для «фотосъемки»: несколько птичьих перьев, пять листьев разной формы, лепестки маминой комнатной розы, несколько парашютиков от одуванчика и поломанное крыло бабочки. Удовлетворенно кивнув самому себе, мальчик принялся за дело. Он смешал оба раствора, дождался, пока выпадет осадок, перелил полученную прозрачную желто-зеленую жидкость в чистую посуду. Затем он обмакнул в нее губку и принялся тщательно покрывать раствором заранее подготовленный лист бумаги. Он старался все делать аккуратно, но там и тут появлялись потеки, и лист покрывался неравномерно. Антон хмурился и пытался выровнять фон, но идеально все равно не получалось. «Ладно, – подумал он, – для первого раза сойдет». Он аккуратно переложил покрытый лист на заранее подготовленный поднос и понес его в кладовку – лист должен был в течение часа сохнуть в темном месте.

Разместив лист в темноте, Антон вернулся к столу, наскоро вытер пролитые на стол капли раствора, снял перчатки и вымыл руки, после чего принялся вновь читать инструкцию и разглядывать баночки с вспомогательными растворами. Он никак не мог понять, откуда же должен взяться этот ярко-синий цвет, который он видел на работах мамы Ники. Растворы были красноватыми, желтоватыми, зеленоватыми, ни один из них не напоминал берлинскую лазурь. Антон даже подумал, что ему прислали какой-то неправильный набор, в котором недостает главного ингредиента – самой берлинской лазури, и он принялся вскрывать другие коробки с наборами (мама заказала сразу несколько), но все они выглядели примерно одинаково – две баночки, в одной красная кровавая соль, в другой лимонное железо.

Пожав плечами, Антон решил подождать конца процесса, может быть, тогда что-то прояснится. Чтобы занять час времени, он решил разогреть себе пиццу и немного поиграть в приставку. Спустя пять минут он уже сидел с тарелкой пиццы и пультом в руках перед телевизором, начисто забыв о цианотипии. Спохватился он лишь спустя почти два часа. Он был уверен, что эксперимент начисто загублен, но, к счастью, лист выглядел абсолютно нормально – он был того же желто-зеленого цвета, только уже совершенно сухой. Его немного покоробило от воды, но в остальном все было в порядке.

Антон принес лист обратно к кухонному столу и положил его перед собой, после чего минут десять тщательно выкладывал на листе композиции из перьев, листьев, одуванчиков и сломанного крыла бабочки. Наконец, он нашел идеальный вариант раскладки. Теперь нужно было прижать этот коллаж стеклом, которое вместе с рамкой шло в комплекте, после чего всю конструкцию нужно было поместить под источник ультрафиолета. Антон посмотрел в окно. Время было к вечеру, но солнце еще светило на их балкон довольно ярко. Мальчик вынес рамку на балкон и поставил на подоконник так, чтобы лучи заходящего солнца светили прямо на нее. «Ну, посмотрим, что получится», – подумал он и, взглянув на часы, чтобы засечь время, вернулся в квартиру.

В инструкции говорилось, что 10–20 минут естественного солнечного света будет достаточно для экспозиции. Он огляделся, думая, чем заняться в ожидании. Взгляд его снова упал на приставку. Вспомнив, как незаметно пролетело время в прошлый раз, он решил поставить будильник. Хотя в инструкции и говорилось, что передержка на свету не страшна и что лишний цвет можно просто смыть, он все же решил не рисковать. Установив будильник на 20 минут, он сел играть.

Было утро воскресенья. Ника открыла глаза, потянулась в постели. Она обожала выходные дни, когда не нужно было рано-рано подниматься, в полусонном состоянии ползти в ванную, умываться, чистить зубы, заставлять себя есть безвкусную безглютеновую кашу на воде без соли и сахара, чтобы потом взвалить на себя тяжеленный портфель и идти в школу. По выходным все было иначе. Она спала столько, сколько хотела, мама к ее пробуждению успевала приготовить что-нибудь относительно вкусное (насколько позволяла ее жесткая диета). Это, например, могли быть блинчики на амарантовой муке, без яиц и сахара, конечно, но зато мама могла добавить туда банан и немного соевого или кокосового молока. Конечно же, ей все равно нужно было выпить целую горсть таблеток. Их она пила каждый день после завтрака, а также после обеда и ужина. Это длилось, кажется, всю ее жизнь, по крайней мере, в свои 12 лет Ника не помнила жизнь без таблеток. Она никогда особо не размышляла о том, для чего это нужно. Мама говорила, что надо, и она не спорила.

Ника знала, что она больна. У нее была аллергия на большую часть продуктов – на молоко, мясо, большинство фруктов, яйца, какао, чай, орехи. У нее был преддиабет, ее поджелудочная железа не вырабатывала достаточное количество инсулина, поэтому есть сладкое ей тоже было нельзя. У нее было аутоимунное заболевание щитовидной железы, из-за которого у нее выпадали волосы (иногда даже брови и ресницы), она постоянно утомлялась, нервничала и плохо засыпала. Все это, конечно же, требовала постоянных походов к врачам, поездок в детокс-центр и бесконечных лекарств, витаминов, пищевых добавок. Эти разноцветные таблетки, порошки и капсулы Ника глотала как конфетки. Когда она была маленькая, она помнила, что проглатывать их было трудно, она плакала, отказывалась, давилась ими, иногда ее тошнило, но со временем это вошло в привычку.

Ника встала с кровати и пошла в кухню. Мама была там, она листала новости в телефоне и пила кофе. На столе были блинчики.

– Доброе утро, – улыбнулась Ника.

– Доброе утро, – ответила мама, – блинчики будешь?

– Конечно!

– Садись, я заварю тебе твой фито-чай, – мама встала, включила чайник и достала из шкафа большую коробку лекарств. Потом она достала красивую кружку с сердечками и положила туда пакетик из коробки. Чайник вскипел, она заварила напиток и поставила его перед дочкой.

– Как спалось? Ты снова металась во сне, я приходила посидеть с тобой.

– Да? Не помню, – Ника жевала блинчик и аккуратно прихлебывала горячий чай, – мне кажется, я нормально спала. Ничего даже не снилось.

– Ты что-то говорила, плакала, садилась в постели, я не могла ни разбудить тебя, ни успокоить, – мама покачала головой, – придется, наверное, снова сходить к Веронике Сергеевне. Что-то последнее время ты совсем плохо спишь. Думала, пойдем только летом, когда школа закончится, но, кажется, надо сейчас. Может, подберет тебе новые лекарства, раз эти не справляются. Давай-ка попробуем дать тебе дозу побольше.

С этими словами мама вновь достала большой ящик, поставила его на стол и принялась вынимать баночки и коробочки. Она отсчитывала таблетки, капсулы, отсыпала порошки и разводила их водой в стакане, выставляя все это разнообразие на столе перед Анникой. Та, заученным движением, брала одно за другим и послушно клала и вливала себе в рот. Вдруг она увидела баночку с небесно-синим порошком, которая в прошлый визит так заинтересовала Антона.

– Мам, а почему берлинская лазурь тут?

Лина вздрогнула от неожиданности. Она взяла баночку и, покрутив ее в руках, сказала:

– Даже не знаю, наверное, я по ошибке ее сюда поставила. Я недавно делала один новый отпечаток тут, на кухне, а потом, наверное, доставала твои лекарства, ну и убрала по ошибке.

– А, ну я так и сказала Антону.

– Антону? Антон приходил к нам?

Ника принялась сосредоточенно пить чай и ругать себя за то, что сказала, не подумав. Не то чтобы мама была против того, чтобы Антон или кто-то еще приходили к ним домой, но она всегда очень напрягалась по этому поводу. Нет, она не запрещала Нике водить друзей или самой ходить в гости, по крайней мере, не напрямую. Но почти всегда, когда Ника кого-то хотела пригласить или пойти к кому-то сама, у мамы находилась тысяча причин, почему именно в этот раз не получится. То нужно было срочно сходить к доктору, то ей казалось, что Ника плохо выглядит и, наверняка, заболевает, то дома было не убрано. В общем, гостей у них не было почти никогда.

Ника подняла глаза на маму. Та улыбалась, но Ника видела, что улыбка эта выжидательная и напряженная.

– Ну, мы просто шли в художку после школы, а я забыла альбом, ну мы и зашли. Ты тогда выходила в магазин, помнишь, я звонила тебе и говорила, что мне надо зайти за альбомом?

– Ах да, припоминаю. Но ты не говорила, что ты с Антоном.

– Ну да, я сначала не думала, что мы вместе будем заходить, но он попросил попить, я и предложила ему зайти. Ну и пока он был на кухне, увидел коробку эту. Пока я за альбомом ходила.

– Понятно.

Мама встала из-за стола и стала убирать со стола. Ника быстро допила чай.

– Я пойду почитаю, хорошо, мам?

– Да, конечно. Не хочешь пойти погулять сегодня? Погода замечательная.

– Эээм, вообще-то, я думала позвать Антона погулять, если можно.

– Антона? Ну что ж… Просто, я думала, мы с тобой вдвоем сходим, может быть, в парк или на набережную… Ладно, хорошо. Ты большая уже, конечно, и хочешь гулять с друзьями, а не с мамой, понимаю, – Лина как-то очень театрально вздохнула. – Только давай вы пойдете после обеда. Хочу понаблюдать за твоим состоянием. Как бы ты не разболелась сегодня снова.

– Ладно. Но я нормально себя чувствую, мам, – Ника встала из-за стола и отправилась в свою комнату.

Лина убрала коробку лекарств обратно в шкаф, оставив на столе лишь баночку с небесно-голубым порошком. Села на стул. Взяла баночку в руки и долго разглядывала ее. После чего отправилась в свою комнату. Из ящика стола она достала коробку с материалами для цианотипии. Там была стопка плотной акварельной бумаги, которая не коробится, даже если ее очень хорошо пропитать раствором. Были губки и перчатки. Несколько рамок со стеклом разных размеров. Мерные стаканчики для смешивания растворов. Было там и несколько готовых вспомогательных растворов – один светло-коричневого и один желто-зеленого цвета. В запаянных пакетах лежали порошки – кроваво-красный и зелено-желтый. Лина опустила баночку с лазурью туда же, после чего закрыла коробку и убрала ее обратно в стол. Затем она подошла к кровати и села на нее.

Лина оглядела спальню. Со стен на нее смотрели синие картины в рамках. Некоторые маленькие, некоторые побольше. На них были изображены цветы, листья, насекомые, перья птиц, просто абстрактные картины, составленные из различных форм. Лина начала заниматься цианотипией несколько лет назад. Иногда она делала по нескольку картин в месяц, иногда на несколько месяцев забрасывала это занятие. Она говорила семье, что это ее хобби, с помощью которого она отдыхает от забот и хлопот, связанных с лечением Ники, от дел по дому, но только она одна знала, что на самом деле значит для нее это занятие. Лина внимательно оглядела каждую картину. Бабочка расправила крылья над одуванчиком. Прядь волос Ники, свернутая в спираль, а в центре – маленький цветок. Букет листьев. Ветка сосны. Травинки, переплетенные друг с другом, словно паутина. Лепестки роз. Перо в окружении маленьких точек. Лина легла на спину и закрыла глаза.

Ровно через 20 минут прозвенел будильник, и Антон направился к балкону, но в это время зазвенел дверной звонок, и он пошел открывать. Пришла мама.

– Ты поел? Посуду помыл? Уроки сделал? – вопросы сыпались, как из рога изобилия. Антон кивал и неопределенно мычал в ответ на каждый из них, пытаясь уловить возможность сменить поскорее тему.

– Как на работе? Опять за всех одна работаешь? – спросил он, беря у мамы пакеты и неся их в кухню.

– Да нет, сегодня все вышли, наконец-то, – мама пошла в ванную мыть руки.

Антон разобрал пакеты, поставил в холодильник молоко, кефир, яйца, переложил хлеб из магазинных пакетов в хлебницу.

– А ты вкусного ничего не купила? – крикнул он, оглядывая оставшиеся пакеты.

– Там чипсы в одном пакете, посмотри, – крикнула в ответ мама из спальни.

Антон быстро нашел чипсы, вскрыл пачку, сел на высокую табуретку за столом и принялся самозабвенно хрустеть.

– Ты хоть что-нибудь нормальное поел? – спросила мама, заходя в кухню. На ней уже была домашняя футболка и штаны, на ходу она собирала волосы в хвост, – сидишь дома целый день, хоть бы погулять сходил, там солнце такое…

Мама не успела закончить, потому что на этих ее словах Антон вскочил и ринулся на балкон.

– Ну вообще я имела в виду погулять на улице, а не на балконе, – сказала она, удивленно подняв бровь.

Антон вернулся с балкона, держа в руках рамку.

– Что это там у тебя? – мама заглянула ему через плечо.

– Цианотипия! – гордо ответил Антон, не отводя глаз от картины в рамке. Он был просто поражен – бумага из светло-зеленой стала насыщенного темного синего цвета! Точно так же, как и на картинах мамы Ники.

– Кажется, получилось, мам! Я думал, не получится, все было такое желто-зеленое сначала, и было непонятно, откуда там вообще синему взяться, а теперь смотри, смотри, как на солнце посинело. Даже, пожалуй, слишком, но это не страшно, можно промыть, и станет светлее.

Антон аккуратно снял стекло и убрал негативы с листа бумаги. На их месте остались светлые пятна, а точнее, подробнейшие, максимально детальные изображения листьев, пера, крыла бабочки и всего остального. Это действительно выглядело, как фотография.

– Здорово получилось, – мама тоже рассматривала изображение.

Антон еще несколько минут завороженно глядел на картину, затем побежал в ванную.

– Я промывать! – крикнул он на ходу.

– Давай, – отозвалась мама и тоже пошла к раковине с куриной грудкой в руках.

Спустя десять минут Антон снова появился в кухне, сияя, как золотая медаль. В руках он гордо нес мокрый лист с цианотипией.

– Вот, смотри! – он показал маме фото-композицию белого цвета на ярко-синем фоне. Каждая прожилка листа, каждый узор крыла бабочки были в точности повторены.

– Ну надо же, с первого раза у тебя получилось, молодец! – мама внимательно разглядела картину. – Теперь его надо высушить, да?

– Ага. Пойду повешу на сушилку у тебя в комнате, ладно?

– Хорошо, повесь. Сейчас суп сварю, иди уроки доделывай, наверняка, половину сделал.

Спустя час Антон сидел за столом с мамой, ужинал и любовался на цианотипию, вставленную в рамку и повешенную на стену кухни.

– Красиво вышло, – сказала мама, проследив взгляд сына.

– Ты бы видела, сколько их у мамы Ники. Тоже красивые очень, и такие необычные, некоторые даже непонятно, из чего сделаны.

– Ну, если увлечешься, тоже можешь все стены завешать, – засмеялась мама.

– Я вот только так и не понял, зачем в наборе два порошка, которые надо каждый отдельно растворять, а потом смешивать. Почему нельзя было сразу эту берлинскую лазурь положить, как у мамы Ники? Я у нее видел, у нее прямо в баночке такой ярко-синий порошок, Ника сказала, что это берлинская лазурь для цианотипии. Почему в моих наборах такой нет?

Мама только пожала плечами. В химии она не разбиралась.

– Спасибо, мам, очень вкусно, – Антон встал из-за стола.

– Как там твои уроки? Мне надо проверить?

– Не, там ничего сложного, я все давно сделал. Я пойду еще почитаю про цианотипию, ага? – с этими словами он пошел в свою комнату.

После тщательного изучения интернетов, он пришел к выводу, что можно попробовать заказать берлинскую лазурь отдельно. Она продавалась как красящий пигмент в разных интернет-магазинах хозяйственных товаров, товаров для ремонта и товаров для художников. Ее можно было купить в виде готовой краски, а можно – в виде порошка, именно такого, какой Антон видел дома у Ники. Стоила она не слишком дорого, но самым удивительным было то, что берлинскую лазурь продавали еще и как лекарство – средство от радиации и отравления тяжелыми металлами. Это показалось Антону таким захватывающим, что он, забыв про цианотипию, принялся читать о противоядных свойствах берлинской лазури. Одна за другой ему попадались истории ужасных отравлений, больше всего ему запомнилась та, в которой какая-то женщина в СССР, работавшая в школьной столовой, отравила несколько детей и учителей раствором Клеричи – каким-то специальным составом, используемым геологами – этот раствор содержит в себе тяжелый металл таллий, который вызывает отравление, которое очень быстро может привести к смерти. Самое ужасное в таллии то, что он не имеет ни вкуса, ни запаха, и жертва даже не почувствует, что выпила яд. Она подливала яд прямо в школьную еду.

Именно от отравления таллием и помогает, как ни странно, берлинская лазурь, которая изначально вообще-то использовалась лишь как краска. Ею рисовали свои картины художники в 18–19 веке, но в 1782 году берлинские ученые-химики умудрились сделать из нее отравляющий газ «Циклон-Б», тот самый, который использовался нацистами в газовых камерах концлагерей.

– Спать пора уже, – мама заглянула в комнату Антона.

– Да, сейчас, вот только одну статью дочитаю. Слушай, ты знала, что в СССР одна тетка травила детей и учителей в школе таллием? И что от отравления таллием помогает берлинская лазурь? Мама, мне кажется, наши повара в школе нас тоже травят. Но не таллием, потому что таллий безвкусный, они травят нас чем-то совершенно несъедобным на вкус. Но давай все же на всякий случай прикупим берлинской лазури, а? Ну пожалуйста?

– Ох, ну все, юморист, пора спать, завтра в школу. Умывайся, чисти зубы и туши свет. Через 15 минут проверю.

– Ладно, только собери мне еды на завтра в школу, не хочу умирать молодым!

Мама уже закрыла за собой дверь, но Антон слышал, как она посмеивалась.

София Павловна стояла у себя на балконе, одной рукой нервно прижимая к уху телефон, другой держа сигарету. Она выпускала изо рта молочно-белый дым, и он уплывал в глубокую синеву распростертого перед ней неба. Ее квартира была на 13 этаже, и, если не смотреть вниз, то все, что было видно – это бесконечная лазурь до самого горизонта. Стоял самый конец сентября, но погода была по-настоящему летняя – ярко светило солнце, дул теплый ветер, по небу плыли легкие белые облака. Даже не верилось, что буквально через несколько дней начнется настоящая осень – холодная, серая, небо затянет тяжелыми тучами, из которых будет сыпаться непонятно что.