Когда в России победил «исторический материализм», Шуре было 13 лет. В Одессе ему, всем родственникам, да и всему населению хлебнуть пришлось немало. О том, что творилось в Одессе с началом революции, написал Яков Бельский – писатель, журналист, художник и чекист, судьба которого удивительным образом напоминает судьбу Александра Винтера1:
Начало октября 17-го года. Власти в городе нет. Бродят по улицам стайки бежавшего с фронта офицерства. Где-то заседает никому не нужная демократическая дума. За вокзалом шатаются пьяные гайдамаки (так именовали боевиков украинской Центральной Рады, а позже части петлюровцев – А. Ю.)… На Пересыпи идут митинги. Бýхают одиночные выстрелы. Испуганный обыватель носа не кажет. Движутся одиночные красногвардейцы – на Торговую № 4 – там штаб. Искоса поглядывают друг на друга прохожие, друг друга боятся, никому не верят… В двери Одессы стучится Красный Октябрь.
Когда Красный Октябрь достучался и двери открыли, положение не улучшилось, скорее, наоборот. Власть в городе с завидной регулярностью переходила из рук в руки.
«В переворотах не принимал участия в связи с молодостью», с сожалением констатировал Александр Винтер в автобиографии. На самом деле, не совсем так. Революцию мальчишка ждал с нетерпением, как и многие его сверстники, которых будоражили пламенные идеи. Участвовать не участвовал, но дома не отсиживался. Такое было совершенно невозможно.
Сразу после октября 1917-го город попытались захватить прибывшие из Киева эмиссары Украинской народной республики (УНР). Против них выступили части Красной гвардии под командованием большевиков. Первые серьезные стычки произошли уже в декабре, когда самостийники (так называли приверженцев самостийной Украины) на Екатерининской площади расстреляли ехавшего в открытом автомобиле начальника штаба красногвардейцев Моисея Кангуна. Потом стороны договорились о перемирии и даже совместном городском управлении, но ненадолго. В январе 1918-го Центральная Рада официально включила Одессу в УНР и тогда большевики подняли восстание. Ожесточенные бои велись между красногвардейцами, с одной стороны, и гайдамаками – с другой. Самостийников поддержали офицерские добровольческие части и все-таки победу тогда одержали красные.
Шура в тех боях не участвовал, но родители не смогли удержать парня дома. Вместе с приятелями он вырывался на улицы, наблюдая за происходящим. И в дневнике появилась такая запись:
29 января
Ох и влетело мне. Отец драл ремнем, и я кричал сильнее, чтобы он не бил еще сильнее. Хорошо еще что через штаны. Я с утра удрал с Юзеком и Митькой (очевидно, друзья или одноклассники – А. Ю.), с кухни, через окно вылез, а они тоже своих обманули. Мы выскочили на Пушкинскую, потом на Ришельевскую. Прятались в подворотнях и подъездах, потому что отовсюду жахали из винтарей и пулеметов. Треск стоял повсюду. На Полицейской лежали первые мертвые. А еще труп лошади. Пули свистели, а татары с нее прямо там шкуру сдирали. Мясо срезали, в сумки пихали. Торопились. Будут колбасу делать. Вообще, было страшно, но здорово. Мы за красных. В гимназии Миркун (по всей видимости, один из преподавателей – А. Ю.) сказал, что при Центральной Раде все будут учить украинский. А мы древнегреческим и латынью сыты по горло. Еще чего. Когда уже домой бежали, напоролись на желто-синих. Они пьяные были, смеялись и все спрашивали, не жидята ли мы. Юзек поляк, Митька грек, а я сказал, что тоже грек. Ну и они не стали связываться. Обложили матюками и сказали, чтобы домой шпарили.
В январском восстании красные взяли верх, но меньше чем через месяц пришли немцы и австрийцы, а за ними вслед снова украинцы. Одесса вошла в УНР, которую вскоре после переворота в конце апреля 1918-го сменила «Украинская держава» гетмана Павла Скоропадского. С уходом оккупантов гетман сбежал, и Одесса попала под власть петлюровской Директории. Затем началась сплошная чехарда. Власть захватили военный губернатор Алексей Гришин-Алмазов, добровольческие части и французские интервенты, которых потом опять-таки вышибли красные. Однако и красные долго в городе не оставались, потому что подоспел Деникин. Впрочем, и белые удержаться не смогли – красные, поднакопив силенок, вернулись и теперь – уже на годы.
На фоне всей этой военной и политической кутерьмы процветали уголовники и бандиты. Мишка Япончик ловил кайф, а Григорьев, Тютюнник и прочие атаманы становились калифами на час. Жизнь кипела, и люди странным образом как-то выживали.
Зарисовки тогдашней колоритной, но от это не менее ужасной и тяжелой одесской жизни, оставили известные писатели, очевидцы происходившего. Слово Константину Паустовскому:
…После каждого прорыва на фронте Одесса заполнялась дезертирами. Кабаки гремели до утра. Там визжали женщины, звенела разбитая посуда и гремели выстрелы, – побежденные сводили счеты между собой, стараясь выяснить, кто из них предал и погубил Россию. Белые черепа на рукавах у офицеров из «батальонов смерти» пожелтели от грязи и жира и в таком виде уже никого не пугали.
Город жил на авось. Запасы продуктов и угля, по подсчетам, должны были уже окончиться. Но каким-то чудом они не иссякали. Электричество горело только в центре, да и то тускло и боязливо. Белым властям никто не повиновался, даже сами белые.
Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше острили, чем грабили, кутили по ресторанам, пели, плача, душераздирающую песенку о смерти Веры Холодной…
А теперь обратимся к «Зеленому фургону» Александра Козачинского:
Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта, пока они пробивались к Одессе, городом владели армии австро-германские, армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовто-блакитная армия Петлюры и Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.
Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана Григорьева и галичан за отдельную власть, другие – нет. Кроме того, бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет.
Половиной города владело войско украинской Директории и половиной – Добровольческая армия генерала Деникина.
Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц.
Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.
За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга прямой наводкой.
Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую минуту.
Написано легко, с отличным юмором, но людям, которым пришлось испытать все это на собственной шкуре, конечно, было не до смеха. Для воров и бандитов – раздолье, сил правопорядка, которые могли им противостоять, толком не было. Ни у белых, ни у французов, ни у красных. Грабили и убивали, невзирая на пол и статус жертв. В июле 1919-го обобрали до нитки китайских дипломатов. В архиве МИД России сохранилась их телеграмма в Центральный исполком Китайского союза в Москве (организации, занимавшейся коммунистической агитацией и пропагандой среди китайских иммигрантов и формировавшей из них отряды для участия в гражданской войне на стороне красных) и заведующему Отделом Востока Народного комиссариата по иностранным делам Арсению Вознесенскому:
В четыре часа ночи со второго на третье июля в помещении, предоставленном нам одесским исполкомом, шесть человек подверглись дерзкому ограблению. Забраны свыше двух миллионов казенных денег, документы, вещи. Сидим в одном белье. Настаиваем на самом строгом и срочном следствии и розысках. Ждем ваше срочное распоряжение. Китайский консул Тсу-Шау-Ян, председатель Московского китайского исполкома Чжен-Юн-Куи.
Налетчиков не нашли.
Всякая новая власть начинала с того, что ловила тех, кого считала своими врагами, брала заложников, расстреливала или убивала иными, весьма затейливыми способами. Параллельно, как всегда случается в пору смуты, насиловали, грабили и пускали по миру добропорядочных обывателей. Особенно доставалось евреям, это само собой разумелось.
Фактов много, они известны, но всякий раз оторопь берет, когда перечитываешь документы, которые относятся к тому периоду. Видный большевик и советский деятель Христиан Раковский – он руководил тогда правительством Украинской советской социалистической республики (УССР) и одновременно занимал должность народного комиссара по иностранным делам этой же республики – 14 марта 1919 года адресовал официальную ноту французскому министерству иностранных дел. Именно французское военное командование от имени Антанты на том историческом этапе контролировало юг России, включая Одессу, Херсон и Николаев. Причем, наводя порядок, гуманизмом не страдало, равно как и угрызениями совести.
Вот, что отмечалось в ноте (здесь и далее при цитировании документов орфография, пунктуация и стилистика оригиналов по возможности сохранены):
27 февраля в Одессе расстреляно четверо рабочих, членов профессионального союза строителей. Расстрел произведен конвоем, который их вел, и был совершен среди бела дня на виду прохожих.
…В ночь с субботы на воскресенье 2-го марта в дом № 34, кв. 13 по Пушкинской улице вооруженным отрядом прибывшим на грузовике, было забрано одиннадцать человек, 5 женщин и 5 мужчин, откуда они были увезены к второму еврейскому кладбищу и в двух приемах расстреляны. В числе расстрелянных находится целая семья Лейфман, а именно, старуха мать и две ее дочери, Вера и Геся. Среди расстрелянных женщин несколько принадлежало к профессиональному союзу работниц иглой. Их трупы были привезены в морг, но на другой день во избежание грандиозной демонстрации, имевшей место по случаю похорон четырех убитых раньше строительных рабочих, военные власти тайком их похоронили.
…на улицах Одессы постоянно происходят подобные дикие расправы…
…в ходе зверского акта, совершенного в Херсоне французским командованием, по приказанию которого была собрана беднота из окраин города, стариков детей и женщин заперли в амбаре на пристани и большинство их было сожжено и расстреляно в упор зажигательными снарядами.
…в зоне военных действий союзных войск совершаются ужасы, напоминающие самую мрачную эпоху завоевания Алжира и… приемы Балканской войны.
…Вот что сегодня нам было сообщено официальным представителем Комиссариата иностранных дел Украины, товарищем его и атаманом Григорьевым2 из освобожденного города Херсона… Командующий Григорьев сообщает… “В последние дни греки и французы под командой французских офицеров учинили невероятные зверства. В общем расстреляно до 300 человек, заподозренных в большевизме. Они были загнаны на пристань в амбары, которые были впоследствии облиты горючими материалами и сожжены вместе с людьми. Кроме того, я лично видел шесть трупов рабочих, замученных греками, у одного из них вырезаны губы, язык и глаза, у трех рабочих вырезаны глаза и язык”.
Для полного освещения роли французского командования на Юге Украины нужно упомянуть о действиях союзных ему петлюровских отрядов, устраивавших на пути своего отступления еврейские погромы, из которых самый грандиозный был организован в Проскурове. О характере этого погрома можно судить по напечатанным в одесских газетах письмам о судьбе, постигшей семью Шварцера, где зарезаны жена Шварцера и трое детей, восьми и шести лет и четырех месяцев, две сестры Шварцер и мать их тяжело ранены, отец с дочерью отсутствовали, благодаря чему спаслись от гибели.
Убиты общественный деятель Шильман, учитель Тенебаум Киврик с сыном… женщина юрист Трахтенберг и много других. Убит также Базилийский раввин3 и его два малолетних внука. В течение только 18 февраля были похоронены сотни трупов. После прекращения убийств начались грабежи. Аналогичные погромы в меньших размерах происходили в Ананьеве, Галтве, Житомире, Кременчуге, Полтаве, Озруче, убито 80 человек и в других местностях во время занятия их войсками Директории4. Что же касается насилия и погромов, которые ведет в Бессарабии пользующаяся также исключительным покровительством Франции румынская олигархия, то они уже достаточно известны из ноты, посланной Украинским Советским правительством в начале февраля.
17 сентября 1919 года Раковский радиограммой отправил еще одну ноту – в министерства иностранных дел Великобритании и Франции. Там, в частности, было сказано:
Еврейские погромы, совершаемые бандами Деникина и Петлюры в местностях, захваченных их войсками, уже известны всему миру. Но мы должны отметить, что печальная слава, которая создалась вокруг этих героев Антанты, ничуть не уменьшила их антисемитский пыл. Взятие Киева было ознаменовано двухнедельным погромом, во время которого под предлогом истребления коммунистов и советских служащих, были расстреляны и убиты сотни людей, среди которых целые семьи еврейского происхождения. Особенно пострадали предместья Киева. Даже издающиеся в Киеве газеты не могли скрыть этого, и их страницы заполнены траурными объявлениями.
О том, что белогвардейцы ничем не отличались от других погромщиков, писал Яков Бельский:
И отряды Добровольческой армии катились кроваво-пьяной гурьбой через деревни. Аналогично – “волчата” Шкуро5 громили еврейские лавки и всех подряд убивали при любой попытке неповиновения.
Кесельманы во всех этих передрягах уцелели, хотя приходилось им несладко, как почти всем одесситам. В дневнике Александра Винтера об этом говорится в более поздних записях, датированных 1936 годом. Не исключено, что он собирался написать обо всем этом подробно, но не успел и остались лишь отрывочные заметки:
…жестокости на наш век хватит. С лихвой. Все началось еще тогда, в революцию и гражданскую, когда убивали без разбору. Каждый прожитый день был как подарок. Самое ужасное, что люди привыкли и перестали удивляться при виде смерти и крови.
Важно подчеркнуть, что Шура не просто выживал, затаившись дома и не высовывая носа на улицу. Немного повзрослев, вместе с другими мальчишками и девчонками, создал организацию юных интернационалистов. Так он именовал ее в дневниковых записях. Не исключено, что это была та самая организация, о которой рассказывала в своих воспоминаниях Надежда Улановская6 (как и Шура, одесситка, старше его всего на год) и называла ее – Молодой революционный интернационал, или МОРЕВИНТ. Улановская писала:
Всё прекрасное было связано с революцией. Это про таких, как я, говорилось: «Кто был никем, тот станет всем». Единственное, что меня сокрушало – что не удастся погибнуть за революцию, потому что она уже совершилась. И когда в Октябре оказалось, что за неё ещё надо бороться, я приободрилась.
Такие чувства были характерны и для Шуры Кесельмана.
Улановская рассказывала, как ребята доставали оружие и патроны, как тренировались в стрельбе. А вот что об этом было написано в дневнике Шуры:
15 апреля 1918 г.
Коварж соорудил капсюльный пистолет. Отыскал какое-то старье, какие-то обломки у себя на чердаке, связал проволокой, приладил затвор, который нужно оттягивать двумя пальцами и резко отпускать. Вместо пули в дуло забивает кусочки свинца. Боюсь, что эту штуку разорвет, если он выстрелит.
Коварж – чешская фамилия. Им мог быть один из членов «юного интернационала», возможно, одноклассник Шуры. А разорвало или нет его самодельный пистолет, неизвестно, записей об этом не сохранилось. Зато упоминается, что у самого автора дневника появилось оружие, причем не самодельное. От кого-то из взрослых руководителей организации. Но произошло это значительно позже:
10 февраля 1919 г.
Теперь у меня настоящее оружие. Ура товарищу Андрею!! Я не подведу. Буду биться за счастье всех угнетенных, за всех нас, за мировую революцию.
Кем был товарищ Андрей, какое именно оружие он передал Шуре, не уточнялось. Наверное, револьвер, автоматические пистолеты тогда были меньше распространены. И мы не знаем, пришлось ли пускать это оружие в ход. Вполне вероятно, ведь как раз в то время в Одессе активизировалось красное подполье и Шура и другие революционно настроенные юноши и девушки принимали участие в боевых операциях.
А когда в 1919 году в Одессе установилась советская власть (пока только на короткий срок), подросток Кесельман пошел добровольцем в Красную армию. Был зачислен в 8-й Стрелковый полк 45-й дивизии самокатчиком, то есть бойцом-велосипедистом.
Ему и 14-ти не исполнилось. Ну и что с того? Аркадий Голиков (позже получивший широкую известность как детский писатель Гайдар) тоже пошел в армию в 14-ть, а в 16-ть был уже командиром полка. Шура в командиры не выбился, но повоевать пришлось.
45-я дивизия была сформирована приказом Реввоенсовета 12-й армии от 16 июня – из частей 5-й Украинской советской дивизии и повстанческих отрядов. И приняла участие в ожесточенных боях под Одессой летом 1919-го – отражая наступление белых.
Затем боец Кесельман перешел в знаменитую бригаду «Красных курсантов», сформированную из выпускников Пулеметных курсов, созданных в Москве еще в 1918-м, и местных жителей, вставших под ружье, чтобы защищать советскую власть. Эта часть считалась одной из самых надежных и боеспособных, курсанты стояли насмерть. Отчасти это было результатом боевой выучки, но профессиональной подготовкой могли похвастаться далеко не все. Зато решительности и отваги им было не занимать. Белые их ненавидели и побаивались.
Командир Дроздовской дивизии генерал Антон Туркул в своих воспоминаниях охарактеризовал бригаду курсантов, конечно, негативно, но признавал, что это была серьезная боевая единица:
Курсанты, если это были они, привалили на южный фронт, одурманенные удачами, безнаказанностью, легкостью расправ над восставшими обывателями и крестьянами. Среди них, как мы знали, была революционная учащаяся молодежь; были даже некоторые юнкера и кадеты, сбитые с толку всеобщим развалом и нашедшие в красных военных школах видимость знакомого быта. Но много было и наглой городской черни, которую до революции называли хулиганами.
Это было смешение революционных подпольщиков с городским отребьем, армейскими неудачниками и переметами. Все были, конечно, коммунистами. Это была ядовитая выжимка России, разбитой войной, разнузданной и разъеденной революцией. Это была страшная сила.
Вот так. Сказано с ненавистью, но и с определенным уважением. Страшная сила. И обратим внимание на упоминание «революционной учащейся молодежи», пополнившей ряды курсантов. Как раз к этой категории относился Шура Кесельман.
Туркул красочно и с удовольствием описывал, как дроздовцы громили курсантов под Ореховым (город в Запорожье, в 400 километрах к востоку от Одессы), отмечая при этом невероятные храбрость и упорство этой бригады:
Красные курсанты идут по городу. Они очнулись от утреннего огня. Их второй вал будет яростнее первого. Курсанты идут в атаку с пением. Они переиначили нашу белогвардейскую “Смело мы в бой пойдем за Русь святую»”:
Смело мы в бой пойдем
За власть трудовую
И всех «дроздов» побьем,
Сволочь такую.....
Потери у курсантов были огромные, еще одно свидетельство Туркула:
На площади, куда мы вышли, мы могли убедиться в страшной силе нашего огня. Площадь была вповалку устлана мертвыми курсантами. Убитые лежали так тесно и такими грудами, точно их швыряло друг на друга. Застигнутые огнем, они, по-видимому, сбегались, жались в кучки, и пулеметы сметали всех.
Шура никаких записей в те дни не вел, не до того было, а позднее написал всего несколько строк:
Орехово стало нашим кладбищем. Нас убивали, мы умирали. Меня оглушило взрывом, а потом завалило трупами. Я очнулся от того, что лицо заливало кровью. Моих раненых и убитых товарищей. Ночью я незаметно выбрался и пошел искать своих.
После неудачи под Ореховым от бригады остался небольшой отряд, который окончательно был разбит под Михайловкой. Героизм и бесстрашие красных курсантов получили широкую известность. О них в 1919 году советские кинематографисты даже успели снять фильм, который назывался «Жизнь красных курсантов».
В конце августа Одессу пришлось сдать – ее заняли отряды ВСЮР, Вооруженных сил Юга России, то есть деникинцы. Но красные оставили в городе подполье, и в числе подпольщиков был бывший самокатчик Кесельман. Возможно, он не успел уйти с отступавшими частями, из-за неразберихи и паники, охвативших ряды красных. Или не захотел расставаться с родными местами. Но наиболее вероятно, что его оставили по решению командования. Поскольку одессит, знал город, имел связи и мог оказать неоценимую помощь товарищам. И опыт подпольной работой у него уже имелся.
Дело, конечно, рискованное, голову сложить было легче легкого. Однако в подпольной работе была своя романтика, а юноша был настроен романтически. Явки, пароли, встречи на конспиративных квартирах… В дневнике это нашло четкое и ясное отражение. Из записей 1936 года:
Как все-таки тогда все было замечательно и чудесно. 20 лет прошло! Какие там сомнения! Надежда, вера, выручка! Мы могли погибнуть каждую минуту, но не колеблясь выполняли любое задание.
Подпольную организацию назвали так же, как бригаду, в которой сражался Шура – «Красные курсанты».
Какие конкретные задания выполнял юный подпольщик, неизвестно, в автобиографии он ограничился лишь упоминанием о своем аресте белыми. Его отпустили «по несовершеннолетию». Повезло, потому что обычно деникинцы не церемонились с красными. Наверняка им было невдомек, что задержанный парень воевал, причем в ненавистной белыми бригаде. Иначе несовершеннолетие никто бы не принял во внимание. Вряд ли можно не доверять свидетельству Константина Паустовского, во время гражданской войны находившегося в Одессе:
Незадолго до взятия города, когда бои с белыми шли уже у Берислава и Перекопа, деникинская контрразведка расстреляла девять молодых большевиков-подпольщиков. Перед казнью их изощренно пытали, и средневековые эти пытки потрясли даже толстокожих одесских обывателей.
…Перед казнью подпольщики написали письмо своим товарищам на свободе. В этом письме были простые и берущие за сердце слова: “Мы умираем, но торжествуем”.
Бывало, красные так же поступали с юнкерами и гимназистами, дравшимися на стороне белых.
Когда части Красной армии подошли к Одессе в январе 1920 года, подпольщик Кесельман не остался в стороне: «Принимал участие… в боях с белыми во время переворота в Одессе». Вместе с ним сражались и другие подпольщики, товарищи-курсанты.
Их отрядом командовал «товарищ Орлов (Лившиц)». Предположительно это Яков Абрамович Лифшиц, бывший заводской рабочий, токарь, который после Одессы участвовал в работе подпольной организации в Киеве, а позже руководил на Украине органами ЧК и даже дослужился до поста председателя Киевского губернского отдела ГПУ (Государственного политического управления, бывшей ВЧК). А в середине 1930-х годов этот красный командир, чекист и подпольщик занимал скромную должность заместителя директора Московского велозавода. Это было понижением после карьерного взлета – последним назначением перед арестом и расстрелом.
В феврале 1920 года советская власть вновь утвердилась в Одессе, теперь уже всерьез и надолго. Однако Шура продолжил воевать. Он вернулся в кадровую Красную армию, уже не самокатчиком, а кавалеристом. Во 2-й кавалерийский полк 41-й дивизии. Был командирован в конную разведку при бронепоездах «Красный крестьянин» и «Умрем или победим». Дрался с петлюровцами. Участвовал в подавлении Галицийского восстания в апреле 1920 году – это был вооруженный мятеж кавалерийского полка Красной Украинской Галицкой армии (КУГА), боевого соединения с причудливой историей.
Сначала Галицкая армия была создана в Западно-Украинской народной республике7 для защиты от поляков, потом сражалась с деникинцами, еще позже перешла на сторону деникинцев, а в начале 1920 года соединилась с красными. Но среди бойцов и командиров этого воинского соединения было много сторонников самостийности и противников советской власти. Сыграли свою роль и грубые методы насаждения большевизма, которые были в ходу у красных. Галичане проявляли недовольство гонениями на священнослужителей, запретом украинской национальной символики и коммунистическими порядками вообще. Советское командование рассчитывало использовать КУГА в войне с Польшей, учитывая давнюю вражду украинцев и поляков. Однако это тоже подлило масла в огонь, потому что на стороне Польши в то время уже сражались петлюровцы, против которых галичане драться не захотели. Словом, мятеж был вызван целым комплексом причин. Вспыхнул он в Подольской губернии, в Тирасполе, но его быстро и жестоко подавили. Недовольных частично разоружили, частично уничтожили.
После подавления Галицийского мятежа юного кавалериста отправили на польский фронт, где ситуация несколько раз радикальным образом менялась. Сначала поляки, точнее, как их тогда называли, белополяки, вместе со своими союзниками петлюровцами наступали и взяли Киев. Потом пошла в наступление Красная армия и едва не захватила Варшаву. Но случилось Чудо на Висле и красные откатились назад.
Описаний боевых действий Шура не оставил, зато весьма эмоционально высказывался на тему антисемитизма и погромов, которые устраивали поляки и петлюровцы. Понятно, что сам он был евреем и не мог остаться к этому равнодушным. Да и воевать пошел во имя пролетарского интернационализма. А антисемитизм тогда переживал необыкновенный подъем.
Из дневниковых записей 1936 года
Ужасающие картины представали перед нашими глазами, когда мы шли на Запад. Прежде я не знал, что люди могут быть такими жестокими. То есть читал об этом, но одно дело читать, а другое увидеть самому. Голого старого еврея, которого посадили на кол и срубили половину черепа. Женщин, изнасилованных и растоптанных в месиво. Их топтали конями. Мне рассказывали выжившие. Детишек, заколотых штыками. Те, кто это делал, не имеет права на жизнь. И мы эту жизнь у них отнимали.
Красноармейцы отлично знали, как жовто-блакитники и польские паны поступали с евреями. Примеров было достаточно. Петлюровцы, свидетельствовал Яков Бельский, грабили население, а еще «звали резать подряд: жидов, попов, офицеров и студентов».
Николай Островский в книге «Как закалялась сталь» (которую сегодня почти забыли, а напрасно) оставил описание погрома, организованного этими борцами за самостийность:
Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней. Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких. Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела – истерзанные, замученные, согнутые…
Говоря об отношении к евреям уже не петлюровцев, а поляков, уместно процитировать документ из Архива внешней политики МИД России – показания 45-летней беженки Рахили Гершензон из Вильно, которая уже после окончания советско-польской войны, в июне 1921 года, решила вернуться домой. Решение оказалось опрометчивым.
2-го июня я отправилась с дочерью Верой 19 лет и сыном Михаилом 15 лет с беженским эшелоном, направлявшимся на демарклинию (демаркационную линию – А. Ю.) на подводе. Всего подвод было 144. В отдельных подводах подъехали к заставе, причем между нами было 5 подвод польских и 1 еврейская. Поляки сошли, чтобы предъявить свои документы полякам, которых было 4 человека (3 легионера и 1 офицер). Просмотрев документы, они заявили, что они могут быть пропущены, потому что они были офицеры и спросили: “нет ли между нами жидов”, “не устроили ли вы с жидами коммуны», “мы не признаем жидовских коммун”, “лучше выдайте жидов, не то вы пострадаете”. Тогда я и студент, ехавший с нами, Сюбашевский, выступили вперед и сказали, что мы евреи. Они бросились на нас с криком: “вон, жидовская морда”, “мы вас сейчас расстреляем” и начали избивать нас прикладами. Приказали завернуть подводы и ехать обратно к “милому Троцкому”. Мы сели на подводы и стали отъезжать, но не отъехали и 20 шагов, как они бросились к нам с обыском, велели сбросить все вещи и начался обыск, сопровождаемый ужасными побоями, ругательствами и издевательствами. Особенно цинично и грубо они относились к моей дочери. Только боязнь быть расстрелянной удержала меня от протеста. Забрав все, что было хорошего, не исключая и денег, велели собраться и с криком и свистом провожали нас с версту и пугали нас, что расстреляют нас в пути как собак. Спасло нас то обстоятельство, что они начали раздел наших денег, а мы тем временем ускакали. Об отношениях их к студенту нужно отметить то, что, обыскивая его и не найдя денег, они спустили ему 2 пощечины и стали его избивать прикладами.
По дороге мы встретили много бежавших евреев, которых собралось 14 человек, среди них 2-е русских, которые бежали в ужасе от польских издевательств, бросив все свои вещи, ибо подвод нельзя было найти. Те, которые находились там некоторое время, рассказывают еще больше ужасов: целыми ночами они ходят со свечой и ищут между беженцами “жидов”, причем если находят, раздевают догола и заставляют плясать по лесу и петь польские песни.
Приведенный эпизод – это свидетельство еще «гуманного» отношения, во многих случаях живыми евреям уйти не удавалось. И красные бойцы-евреи мстили за своих сородичей. В общем, Шуре Кесельману были близки строки конармейской песни, которую сочинил Алексей Сурков: «Помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки».
Кстати, насчет атаманов – наш герой успел повоевать и с ними. Он принимал участие в операциях по ликвидации отрядов атаманов Юрия Тютюнника и Семена Заболотного.
Боевые действия против Тютюнника разворачивались на территории Украины, в ходе советско-польской войны и в первые годы после ее окончания. Тютюнник, вопреки тому, что писали о нем советские авторы, не был обыкновенным бандитом. Прапорщиком успел повоевать в Первую мировую, затем командовал украинскими частями, подчинявшимися Украинской народной республике, перешел на сторону Красной армии, но в конце концов поднял восстание против большевиков и вновь переметнулся к украинцам, сотрудничал с Петлюрой и поляками.
В 1923 году, после нелегального перехода Тютюнником советско-польской границы, чекисты его арестовали. Атаман признал советскую власть и остался на свободе, получив возможность жить в Харькове и преподавать в Школе красных командиров. В 1929 году чекисты все-таки не удержались и арестовали его во второй раз (под предлогом, что тот якобы вступил в «украинскую военную организацию») и год спустя расстреляли.
Что любопытно, во второй половине 1920-х годов (до своего ареста) Тютюнник познакомился с Александром Кесельманом, бывшим кавалеристом, громившим его отряды. К тому времени тот уже работал в кино, а Тютюнник тоже увлекался кинопроизводством.
Для начала бывший атаман снялся (сыграл самого себя) в политико-пропагандистском фильме 1926 года с оригинальным названием – «П.К.П.» Эта аббревиатура расшифровывалась как «Пилсудский купил Петлюру». «П.К.П.» считается первой советской кинокартиной на историко-революционную тему, с масштабными батальными сценами. Кроме того, она отражала работу органов ЧК, тоже впервые. Ничего подобного в советском кино прежде не снимали. По сюжету объединенное войско поляков и петлюровцев вторгается на территорию советской Украины, вражеское подполье готовит провокации, диверсии и восстание. Но агрессии в конце концов дают отпор, а затаившихся врагов обнаруживают и уничтожают.
Кроме Тютюнника, в «П.К.П.» начал сниматься Григорий Котовский, тоже в роли самого себя. Но карьера лихого красного командира оборвалась в самом начале съемок – он был убит при загадочных обстоятельствах, и его роль пришлось отдать актеру Борису Зубрицкому.
Примечательно, что сценарий «П.К.П.» написал Яков Лившиц, тот самый, который командовал красными курсантами.
А Тютюнник какое-то время продолжал свою деятельность в кино и выступил соавтором сценария фильма Александра Довженко «Звенигора». Эта лента стала не менее сенсационной, чем «П.К.П.», интерес к ней был огромен. Снимались все эти ленты на Одесской кинофабрике, и Александр Кесельман хорошо знал всех членов съемочных групп и общался с ними. Вот так, спустя годы после гражданской войны удивительным образом пересеклись пути бывшего красноармейца и украинского атамана.
В отличие от Тютюнника, Заболотный при жизни к кино имел весьма косвенное отношение и если встречался с Шурой, то только на поле боя и не обязательно лицом к лицу. В современной украинской историографии этот атаман позиционируется сугубо положительно, как борец за национальное освобождение Украины, бившийся и с белыми, и с красными «за счастье народное». В действительности он мало чем отличался от других атаманов, сеял смерть и разрушения и особенно доставалось – как водится – евреям.
Подобно Тютюннику, он короткое время помогал красным, но затем переметнулся к петлюровцам и полякам – хотя главным образом грабил и убивал ради наживы, под лозунгом войны с «жидовской коммунией». Яков Бельский, как и Александр Кесельман принимавший участие в боях с Заболотным, написал об этом:
От Одессы до Балты (административный центр Балтского округа Подольской губернии, где бесчинствовал атаман – А. Ю.), по высокому левому берегу Днестра и в местечках южной Подолии помнят тягучее и зыбкое как туман имя – Заболотный.
Его хорошо помнит еврейская нищета этих краев, сотни сирот, вдов и калек.
Груды развалин на улицах Балты, с обгорелыми остатками оклеенных обоями стен, пустые и черные, как глазницы черепа, окна – все это следы лихих казацких набегов, память, оставшаяся жителям о Семене Заболотном.
В конце концов Заболотного настигли и окружили – он сдался и был казнен. А спустя несколько лет о борьбе с ним и его бандой был снят фильм «Лесной зверь» – на той же Одесской кинофабрике.
Какой след оставили годы революции и гражданской войны в душе молодого человека, чье детство и юность так рано закончились? Он сражался с классовыми врагами, убивал и его хотели убить. Видел всё, что несла с собой война: грязь, смерть, пренебрежение человеческой жизнью, которая ни во что не ставилась… У многих после таких испытаний душа черствела, рождая уверенность в том, что «вся-то наша жизнь есть борьба», что любые проблемы можно и нужно решать силой, невзирая на обстоятельства, мол, нечего щадить своих врагов, всё дозволено.
«И сердце вечно наготове шагнуть за тайную черту, почуять вкус соленый крови и бросить душу в темноту». Это строки из стихотворения Семена Кесельмана «В походе». Они в какой-то мере отражают чувства людей, которые прошли сквозь ад революции и гражданской войны. И готовы были идти дальше, сметая всё на своем пути. Однако Шура Кесельман не сумел органично встроиться в эту когорту. Точнее, пытался, но всякий раз неудачно, как видно, не хватало ему железной решимости, беспощадности и убежденности в своей правоте, присущих иным товарищам по борьбе.