Как раз в это самое время в пригороде Тонавонда, находящемся в тридцати минутах езды от Локпорта, Джеймс Б. Хансен – он же Роберт Миллуорт, он же Говард Г. Лэйн, он же Стэнли Стейнер и еще полдюжины других имен, ни одно из которых не совпадало с другими по своим инициалам, – праздновал свой пятидесятый день рождения.
Хансен – в настоящее время его звали Роберт Гэйнс Миллуорт – пребывал в окружении друзей и любящего семейства, состоявшего из супруги по имени Донна, на которой он был женат последние три года, пасынка Джейсона и восьмилетнего ирландского сеттера Диксона. На длинной подъездной дорожке к его выстроенному в модернистском стиле дому, обращенному фасадом к речке Эликотт-Крик, длинной колонной выстроились умеренно дорогие седаны и внедорожники. Все они принадлежали его друзьям и коллегам, которые дерзнули бросить вызов бурану ради того, чтобы принять участие в его давно запланированном чествовании.
Хансен ощущал себя веселым и расслабленным. Всего лишь полторы недели назад он вернулся из довольно продолжительной командировки в Майами, и его загар вызывал у всех присутствующих жгучую зависть. За время, прошедшее с тех пор, как он был профессором психологии Чикагского университета, он действительно поправился почти на тридцать фунтов, но в нем было шесть футов четыре дюйма[16] росту, и прибавка веса образовалась в основном за счет мускулатуры. Хотя, когда нужно было ударить или повалить кого-нибудь, даже жир оказывался полезным.
Хансен расхаживал среди своих гостей, то и дело останавливаясь, чтобы поболтать с разбившимися на кучки друзьями, посмеиваясь неизбежным шуткам: «Полсотни, теперь под горку, под горку», – похлопывал гостей по плечам или пожимал руки. Время от времени Хансен посматривал на свою руку, вспоминал о том, где был двенадцать лет назад, о том, что он закопал в холмах национального парка Эверглейдс, о том, к чему прикасалась эта рука, и не мог не улыбаться. Выйдя на суперсовременную террасу из бетона и гнутых арматурных прутьев, расположенную над парадным входом, Джеймс Хансен вдохнул холодный ночной воздух, моргнул, чтобы стряхнуть снежинку с ресниц, и, шумно втянув носом воздух, понюхал тыльную сторону ладони. Он знал, что уже прошло две недели, и запах извести и крови никак не мог сохраниться, но воспоминание об этом запахе продолжало будоражить его.
Когда Джеймсу Б. Хансену было двенадцать лет от роду и он под своим настоящим именем, которое уже с трудом мог вспомнить, жил в Карни, городке в штате Небраска, он увидел кино с Тони Кертисом «Великий самозванец». В фильме, основанном на реальном случае, рассказывалось о мужчине, который непрерывно менял работу, а вместе с нею и собственный образ, личность и имя. Однажды герою пришлось изображать из себя доктора и по-настоящему провести неотложную операцию, которая спасла жизнь человеку. С тех пор, на протяжении почти сорока лет, эта идея несчетное количество раз использовалась в кино – и телефильмах, а также при так называемом «программировании действительности», но для юного Джеймса Б. Хансена фильм стал все равно что крещением, с которым могло сравниться только то сногсшибательное предсказание, которое получил Саул[17] по дороге в Дамаск.
Хансен немедленно начал переделывать себя. Сначала он стал лгать друзьям, учителям и матери – его отец погиб в автомобильной катастрофе, когда мальчику было шесть лет. Мать Хансена умерла, когда он учился на первом курсе в университете Небраски; через несколько дней после этого он бросил университет, переехал в Индианаполис и сменил свое имя и биографию. Это оказалось чрезвычайно просто. Установление личности в Соединенных Штатах определялось, по существу, собственным желанием человека и возможностью приобретения свидетельства о рождении, водительских прав, кредитных карточек, копий школьного аттестата и диплома колледжа и тому подобных бумажек, то есть было просто-напросто детской забавой.
Детской забавой, конечно, для Джеймса Б. Хансена, который, еще будучи ребенком, любил отрывать у мух крылышки и потрошить котят. Хансен знал, что это неопровержимый признак социопатических наклонностей и опасной психотической личности, – два года он зарабатывал себе на жизнь, будучи профессором психологии, и рассказывал об этих самых вещах, читая курс психопатологии, – но это его нисколько не тревожило. То, что конформисты – стоящие у власти посредственности, одетые в одинаковые пиджаки, – считали социальной патологией, было на самом деле, как он твердо знал, освобождением от социальных условностей и ограничений, выходом за те границы, нарушения которых миллионы окружавших его слабаков даже не могли себе представить. Так что Хансен на протяжении двух десятков лет без всякой сентиментальности осознавал свое превосходство над всеми остальными. Единственной полезной вещью, которую для него сделала школа в Небраске, было прохождение полного набора тестов. Благодаря этому он смог заблаговременно получить представление о своих возможных эмоциональных и учебных проблемах. Изумленный школьный психолог тогда сказал его матери, что коэффициент умственного развития Джимми (в то время его звали по-другому) равен 168, то есть соответствует гениальности. Хотя, возможно, он еще выше, просто дело в том, что набор тестов, которым располагает школа, не в состоянии отразить более высокий показатель. Это, впрочем, не явилось для паренька новостью, так как Джимми всегда знал, что он гораздо умнее всех своих одноклассников и учителей (настоящих друзей или даже близких приятелей у него не было). Это объяснялось не высокомерием, а просто проницательностью и наблюдательностью. Школьный психолог сказал, что молодому Хансену было бы полезно учиться по программе для талантливых и особо одаренных детей или в специальной школе для молодых дарований, но в 1960-х годах в Карни, штат Небраска, ничего подобного, конечно, не имелось. Кроме того, к тому времени учительница Хансена узнала – из собственных сочинений Джимми – о том, что шестнадцатилетний школьник обожает мучить собак и кошек, и над Джимми нависла угроза отчисления. Только вмешательство больной матери и его собственная твердость помогли ему удержаться в школе.
В этих сочинениях Хансен в последний раз в жизни сказал правду о чем-то важном.
Еще в ранней молодости Джеймс Б. Хансен познал глубокую истину, а именно то, что едва ли не все эксперты, специалисты и профессионалы – абсолютное дерьмо. Самой главной составляющей их так называемых профессий являлся язык, жаргон, специализированный лепет. Учитывая это, а также обладая умением быстро и внимательно читать все, относящееся к делу, и облачась в соответствующее одеяние, любой достаточно умный человек мог без всякого труда прикинуться кем угодно. На протяжении тридцати двух лет успешного освобождения от правды и раз навсегда предопределенной личности Хансен никогда еще не исполнял роли пилота авиалинии или нейрохирурга, но подозревал, что вполне мог бы попробовать и эти занятия.
За эти годы он успел побывать преподавателем английского языка, ведущим редактором крупного издательства, заведующим складом тяжелого строительного оборудования. Он преуспел как гонщик, участвуя в ралли национального уровня на серийных автомобилях, как психиатр на Парк-авеню,[18] как профессор психологии, как герпетолог и специалист по добыче змеиного яда, как специалист по магниторезонансной медицинской диагностике, как компьютерный дизайнер, получил приз лучшего риэлтора, побывал политическим консультантом, авиадиспетчером, пожарником и испробовал еще с полдюжины других специальностей. Ни одной из них он не учился специально, зная об избранной на ближайшее будущее работе лишь то, что можно было почерпнуть во время посещений библиотеки.
Джеймс Б. Хансен пришел к выводу, что миром управляют не деньги, а глупость и легковерие.
Хансену довелось жить в более чем двух дюжинах крупных американских городов и провести два года во Франции. Европа ему не нравилась. Взрослые там были слишком высокомерными, а маленькие девочки – чересчур практичными. Там трудно было достать пистолет. Но флики там были такими же тупыми, как копы в Америке, а еда, видит бог, куда лучше.
Его карьера серийного убийцы началась, когда ему перевалило за двадцать три года, хотя ему приходилось убивать и до того.
Отец Хансена не оставил ни страховки, ни сбережений, только долги и незаконно добытый карабин «М-1» времен корейской войны, да три обоймы патронов. На следующий день после того, как Беркстром, преподававшая английский язык в девятом классе, побежала к директору с сочинениями Хансена, в которых он описывал, как любит мучить животных, Хансен зарядил карабин, положил его в старую отцовскую сумку для гольфа вместе с клюшками и потащил все это в школу. Никаких металлодетекторов в то время не существовало. План Хансена был весьма изящным. Он намеревался убить миссис Беркстром, директора, школьного психолога – тот оказался предателем: совсем недавно он рекомендовал его в школу для одаренных детей, а теперь говорил о необходимости интенсивного лечения, – а потом всех одноклассников, которых он сумеет отыскать, прежде чем у него кончатся боеприпасы. Джеймс Б. Хансен мог положить начало той традиции, которая получила распространение после Колумбийской бойни, случившейся на тридцать пять лет позже. Но Хансен ни за что не покончил бы с собой во время или после акта. Его план состоял в том, чтобы убить как можно больше народу, в том числе его хрипящую, кашляющую, совершенно бесполезную мать, а затем, наподобие Гекльберри Финна, удрать как можно дальше.
Но благодаря двум обстоятельствам – своей гениальности, подтвержденной коэффициентом умственного развития, и тому, что первым уроком в этот день была гимнастика, а ему совершенно не хотелось впадать в состояние одержимости убийством, будучи одетым в дурацкие спортивные трусы, Хансен передумал. Во время перерыва на ленч он отнес сумку с клюшками и карабином домой и спрятал «М-1» в укромном месте в подвале. Он знал, что найдет возможность свести счеты позже, когда после этого не придется пускаться в бега и всю жизнь прятаться от полицейских, гоняющихся за тем, что он уже тогда называл своей «личиночной личностью».
И потому через два месяца после похорон его матери и продажи дома в Карни и через месяц после того, как он покинул университет, не оставив адреса для пересылки почты, Хансен глубокой ночью вернулся в свой родной город. Он дождался, пока миссис Беркстром в тусклом утреннем свете – а зимние ночи в Небраске очень долгие – вышла из своего микроавтобуса, дважды выстрелил ей в голову из «М-1» и уехал на восток, по дороге выкинув карабин в реку Платт.
Вкус к изнасилованию и убийству молоденьких девочек он почувствовал, когда ему было двадцать три года, после неудачного – не по его вине – первого брака. С тех пор Джеймс Б. Хансен был женат семь раз, хотя настоящее сексуальное удовлетворение он получал лишь с девочками-подростками. Жены были хорошим прикрытием и важной частью той личности, которую он выбирал для себя на тот или иной период, но вялые мускулы и потасканные усталые тела женщин средних лет не вызывали у Хансена никакого волнения. Он считал себя знатоком девственниц. И надругательство над девственностью было для него подобно букету и аромату излюбленного прекрасного вина.
Джеймс Б. Хансен знал, что существующее в обществе отвращение к педофилии – всего лишь очередной пример отказа людей от того, что привлекает их сильнее всего. С незапамятных времен мужчины стремились сеять свое семя в самых молодых и самых свежих девочек. Хотя сам Хансен никогда и нигде не оставлял своего семени, не забывая использовать презервативы и резиновые перчатки, особенно после того, как анализ ДНК стал простым и обыденным делом. Но там, где другие мужчины довольствовались фантазиями и мастурбацией, Джеймс Б. Хансен действовал и наслаждался.
Хансен не раз подумывал, не стоит ли добавить к своему хамелеоньему репертуару личностей еще и гомосексуализм, но все же наотрез отказался от этого. Извращенцем он не был.
Зная психопатологию своих влечений, Хансен избегал стереотипного, предсказуемого поведения. Он уже вышел за возрастные рамки обычного серийного убийцы. Он подавлял в себе желание совершать больше одного убийства в год. Он мог позволить себе летать, куда и когда угодно, очень внимательно следил за тем, чтобы распределять свои жертвы по всей стране, не давая возможности установить географическую привязку к месту, где он в то время обитал. Он не оставлял себе никаких сувениров, кроме фотографий, которые хранились в титановом ящике, спрятанном в дорогом сейфе, установленном в снабженной несокрушимой дверью оружейной комнате в подвале его дома.
Туда не разрешалось входить никому, кроме него самого. Если бы полиция нашла его ящик с сувенирами, то тайна его нынешней личности оказалась бы загубленной навсегда. Если бы его нынешняя жена или ее сын каким-то образом вошли бы в комнату, отперли сейф, нашли там ящик и сумели бы его вскрыть… все равно, эти люди не представляли для него никакой ценности.
Но этого не должно случиться.
Хансену уже было известно, что Джон Веллингтон Фрирс, скрипач из афро-американцев, с которым ему пришлось иметь дело в Чикаго два десятка лет назад, отец «номера девять», находился в Буффало. Он знал также, что Фрирс решил, что увидел в аэропорту именно его. В первый момент это поразило и встревожило Хансена, так как после Чикаго он подвергся пяти пластическим операциям и, пожалуй, даже сам не смог бы узнать собственную фотографию тех времен. Но он знал также и то, что ни один человек в полицейском управлении ни на цент не поверил болтовне и трепыханиям Фрирса. С официальной точки зрения Джеймс Б. Хансен был столь же мертв, как и маленькая Кристал Фрирс, и доказательством этому служили хранившиеся в архиве чикагской полиции зубные карты и фотографии обугленного трупа с частично уцелевшей татуировкой морского пехотинца, которую Джеймс Б. Хансен время от времени демонстрировал другим. И у него даже мысли не возникало, что кто-то способен найти физическое сходство между нынешним воплощением Джеймса Б. Хансена и тем, что он представлял собой в давно минувшую чикагскую эпоху.
Хансен не заметил суматохи, поднявшейся у него за спиной в аэропорту – у него ослабел слух, поскольку он много лет стрелял, не защищая уши, – и не смог узнать о случившемся на следующий день на работе, так как заранее присоединил к флоридской командировке два дня отпуска. Это была обычная практика Хансена – после своего ежегодного Специального визита проводить день-другой подальше от работы и от семьи.
Когда же Хансен наконец-то услышал о Фрирсе, его первым побуждением было отправиться в аэропортовский «Шератон» и раз и навсегда разделаться с этим зарвавшимся скрипачом. Он даже доехал до «Шератона», но к тому времени верх снова взяла холодная, аналитическая часть его гениального интеллекта. Если Фрирс погибнет в Буффало, каким бы образом убийство ни было совершено, это непременно повлечет за собой расследование, в ходе которого наверняка всплывет все то, что этот болван кричал в аэропорту, а после этого к делу, в свою очередь, может подключиться чикагская полиция, которой ничто не помешает вновь открыть дело Кристал Фрирс.
Хансен решил дождаться, пока чернокожий старик вернется к своей одинокой жизни в Нью-Йорке и отправится в свое намеченное гастрольное турне. Хансен уже в подробностях выяснил маршрут этой поездки и пришел к выводу, что Денвер будет прекрасным местом для того, чтобы сымитировать там сцену убийства с ограблением. Фатальный выстрел. Скромный некролог в «Нью-Йорк таймс». Но этот план имел свои недостатки: Хансену пришлось бы переезжать с места на место, чтобы держаться поблизости от Фрирса во время турне, а после переездов всегда остаются всякие записи; правда, убийство в другом городе должно было a priori означать, что Хансен не мог иметь никакого отношения к расследованию убийства. И, что тоже было весьма немаловажно, Хансен просто не хотел ждать. Он хотел, чтобы Фрирс умер. Как можно скорее. Но ему требовался некто, человек, который стал бы очевидным подозреваемым, на которого повесят это убийство и которого убьют, так как он окажет сопротивление при аресте.
Через несколько минут Хансен возвратился в дом и снова возобновил движение от гостя к гостю, смеясь, рассказывая анекдоты, подшучивая над тем, что теперь, в возрасте пятидесяти лет, он тоже начинает ощущать себя смертным, – по правде говоря, он никогда не чувствовал себя более сильным, более крепким, более живым. При этом он придерживался твердого курса в сторону кухни, где находилась Донна.
Его пейджер завибрировал.
Хансен посмотрел на номер.
– Вот дерьмо, – негромко произнес он. Ему совершенно не было нужно, чтобы эти клоуны вваливались к нему в дом в день рождения. Он вошел в свою спальню, чтобы взять сотовый телефон – его пасынок сидел за компьютером, к которому сходились все проводные телефонные линии, – и, резко ударяя по кнопкам, набрал номер.
– Где вы находитесь? – спросил он. – Что случилось?
– Мы прямо возле вашего дома, сэр. Мы оказались поблизости и имеем некоторые новости, но нам не хотелось бы нарушать ваш юбилейный прием.
– Это вы правильно решили, – одобрил Хансен. – Оставайтесь на месте. – Он надел спортивную кашемировую куртку, спустился на первый этаж и, провожаемый похлопываниями по плечу и пожеланиями не задерживаться, вышел на улицу. Парочка ждала возле своего автомобиля в самом конце подъездной дорожки; оба переминались с ноги на ногу, чтобы согреться.
– Что случилось с вашим автомобилем? – осведомился Хансен. Даже при очень слабом свете, чуть достававшем сюда от дома сквозь снегопад, он хорошо видел, как изуродовали машину.
– Эти гребаные засранцы разрисовали нас, пока мы… – начал было детектив Брубэйкер.
– Эй, – прервал его Хансен, – подбирайте выражения. – Он терпеть не мог неприличных слов и вульгарности.
– Извините, капитан, – сказал Брубэйкер. – Мы с Майерсом этим утром вели объект, а в это время местные хулиганы изгадили из баллончиков нашу машину. Мы…
– Что у вас за важные новости, которые не могли подождать до понедельника? – снова перебил Хансен. Брубэйкер и Майерс были грязными продажными копами, партнерами того грязного продажного копа, Хэтуэя, после гибели которого весь отдел рыдал крокодильими слезами. Хансен терпеть не мог продажных копов, даже в большей степени, чем непристойную брань.
– Кёрли умер, – сказал Майерс.
Хансену пришлось на секунду задуматься.
– Генри Пруитт, – сказал он. Это был один из трех недавно освобожденных преступников, которого нашли на шоссе I-90. – Он не приходил в сознание?
– Нет, сэр, – ответил Брубэйкер.
– Тогда зачем вы меня побеспокоили? – Никаких реальных доказательств того, что произошло тройное убийство, не было, и показания, которые дали посетители ресторана, не совпадали друг с другом. Полицейский, одетый в форму, которого оглушили, когда он справлял нужду, ничего не помнил и сделался посмешищем всего отдела.
– У нас появились соображения, – заявил детектив Майерс.
Хансен с трудом сдержался, чтобы не ответить на эти слова должным образом, и молча ждал продолжения.
– Парень, которого мы сегодня вели… Он тоже недавно вышел из Аттики, – заговорил Брубэйкер.
– Каждый четвертый житель нашего прекрасного города или побывал в Аттике, или связан с кем-нибудь из ее постояльцев, – заметил Хансен.
– Да, но этот громила, вероятно, знал Марионеток, – сказал Майерс. – И имел мотивы для того, чтобы убрать их.
Хансен стоял в снегу и ждал, что они скажут дальше. Некоторые из его гостей уже начали отъезжать. Прием предполагался непродолжительным, подавались только напитки почти без закусок, а к обеду должны были остаться лишь несколько его самых близких друзей.
– Банда «Мечети» блока «Д» провозгласила фетву против нашего парня, – сказал Брубэйкер. – Награда десять тысяч долларов. Фетва – это…
– Я знаю, что такое фетва, – перебил Хансен. – Я, по-видимому, единственный из офицеров в отделе, кто прочел Салмана Рушди.
– Да, сэр, – сказал Майерс, словно пытался извиниться за своего напарника. Два башмака пара.
– Так из чего же вы исходите? – поинтересовался Хансен. – По-вашему, Пруитт, Тайлер и Бэйнс, – он никогда не употреблял прозвища или непочтительные эпитеты, когда говорил о мертвых, – попытались нажиться на щедрости «Мечети» блока «Д», а подозреваемый успел разделаться с ними раньше, чем они с ним?
– Да, сэр, – подтвердил детектив Брубэйкер.
– Как его зовут?
– Курц, – доложил Майерс. – Джо Курц. Он сам недавно освободился. Отсидел одиннадцать лет из восемнадцати, которые ему дали за…
– Да, да, – уже не скрывая нетерпения, перебил Хансен. – Я видел его дело. Он был в числе подозреваемых в причастности к массовому убийству членов банды Фарино, которое случилось в прошлом ноябре. Но никаких доказательств его связи с событием не нашлось.
– Когда дело касается Курца, то доказательств и не может быть, – горестно проронил Брубэйкер. Хансен знал, что Брубэйкер имел в виду смерть своего приятеля Джимми Хэтуэя. Хансен на довольно долгое время уезжал из Буффало, и как раз в это время Хэтуэй был убит, но Хансену доводилось встречаться с этим человеком, и он считал его, пожалуй, самым глупым полицейским из всех, с которыми ему когда-либо приходилось встречаться, и при этом едва ли не самым болтливым. Согласно профессиональному мнению Хансена, которое разделялось большинством старших офицеров, включая ветеранов, проработавших в полиции много лет, причиной гибели Хэтуэя послужила его тесная и давняя связь с бандой Фарино.
– На улицах поговаривают, что Курц швырнул торговца наркотиками, Малкольма Кибунта, в Ниагарский водопад, как только вышел из Аттики, – заметил Майерс. – Просто так, взял и перебросил его через эти е… Прошу прощения, капитан.