Анжелина Фарино Феррара терпеть не могла все эти жрачки с Гонзагой. «Переговоры» проходили в жутковатом старом имении Гонзаги на Гранд-Айленд, острове, расположенном посередине реки Ниагары. Это означало, что Анжелина и ее «мальчики» сели в один из обшарпанных длинных белых лимузинов Эмилио Гонзаги – Гонзага контролировал бoльшую часть проката лимузинов в Западном Нью-Йорке – и, под внимательным присмотром Мики Ки, самого квалифицированного убийцы из всех, какие имелись у Гонзаги, проехали по мосту и через различные контрольно-пропускные пункты в крепость Гранд-Айленд. Когда их привозили в крепость, другие прихвостни Эмилио обыскивали их, проверяли, нет ли у кого-то чего-нибудь лишнего, скажем, маленького магнитофончика. После этого «мальчиков» оставляли в вестибюле без окон, а Анжелину вели в одну из многочисленных комнат старинного здания, как будто она была военнопленной, каковой, если посмотреть на вещи реально, и являлась на самом деле.
В войне, конечно, Анжелина была нисколько не виновата – в течение последних шести лет она не оказывала никакого влияния на семейный бизнес. Все это явилось результатом чрезмерно хитрых махинаций, которые вел ее сидевший за решеткой в Аттике брат Стивен, стремясь получить контроль над семейным бизнесом.
Расчистка территории, которую инспирировал Стиви – Анжелина знала, что при этом были убраны ее двуличная сестра и бесполезный отец (хотя Стиви не догадывался, что ей это известно), – привела, помимо всего прочего, к тому, что Гонзага вложил в бизнес Семьи Фарино порядка миллиона долларов. Бoльшая часть этих денег перешла к наемному убийце, известному под кличкой Датчанин, который, наподобие Гамлета, сыграл последний акт для самого дона, Софии и продажных подручных главы Семьи, разделавшись со всеми одним махом. На деньги Гонзаги был куплен своеобразный мир между семействами – или по крайней мере перемирие со Стиви и оставшимися в живых членами Семьи Фарино, – но это также означало, что негласный контроль над семейством Фарино находился в настоящее время в руках их извечных врагов. Когда Анжелина думала о том, что жирная, с рыбьей харей, пухлыми щеками, оттопыренными губами потная геморроидальная свинья Эмилио Гонзага определяет судьбу Семьи Фарино, ей хотелось голыми руками оторвать у обоих – и у этого ублюдка, и у собственного брата – головы и помочиться на их кровоточащие шеи.
– Рад снова видеть вас, Анжелина, – сказал Эмилио Гонзага, демонстрируя свои пожелтевшие от сигар, которые он все время курил, свиные зубы. Он, несомненно, считал этот оскал любезной, соблазнительной улыбкой.
– И мне очень приятно встретиться с вами, Эмилио, – ответила Анжелина с застенчивой, скромной полуулыбкой (она позаимствовала ее у монахини-кармелитки, с которой частенько выпивала в Риме). Если бы они с Эмилио были в этот момент наедине, если бы рядом не было телохранителей Гонзаги, в первую очередь, чрезвычайно опасного Мики Ки, она с огромным удовольствием отстрелила бы жирному дону яички. По одному.
– Надеюсь, что сейчас еще не слишком рано для ленча, – сказал Эмилио, провожая ее в столовую, облицованную темными панелями, с потемневшими потолочными балками и без окон. При взгляде на обстановку казалось, что ее могла подобрать Лукреция Борджиа[15] на закате своих дней. – Немного перекусим, – предложил Эмилио, указывая величественным жестом на стол и буфет из темного дерева, прогибавшиеся под тяжестью больших блюд с макаронами, мясом, рыбой, печально пялившей глаза в потолок, кучи пылающих оранжевым заревом омаров, картофеля, приготовленного тремя разными способами, длинных батонов итальянского хлеба и полудюжины бутылок крепкого вина.
– Изумительно, – воскликнула Анжелина. Эмилио Гонзага придвинул ей черный стул с высокой спинкой. Как всегда, от толстяка пахло потом, сигарами, гнилыми зубами и чем-то еще, наподобие хлорки или несвежей спермы. Она снова улыбнулась ему самым скромным образом. Он занял свое место во главе стола, слева от нее, и один из свиноподобных телохранителей подвинул ему стул.
За едой они говорили о делах. Эмилио был одним из тех уверенных в своей неотразимости самовлюбленных болванов, вроде бывшего президента Клинтона, которые любят улыбаться, разговаривать и смеяться с набитым ртом. Это было еще одной из причин, по которым Анжелина на шесть лет удрала в Европу. Но теперь она не пыталась что-то строить из себя, внимательно слушала, кивала и старалась говорить разумно, но без умничанья, больше соглашаться, но так, чтобы ее нельзя было счесть уступчивой, а на заигрывания Эмилио отвечала в меру весело, но так, чтобы отнюдь не показаться похожей на гулящую девку.
– Итак, – сказал он, плавно переходя от деловой стороны нового слияния и приобретения компаний, которое он готовил и в ходе которого семейству Фарино предстояло кануть в пропасть забвения, а Гонзаге – завладеть всем, – эта штука с разделением властей, эта мысль о том, чтобы мы втроем держали в руках все вещи, – уровень образованности Эмилио очень хорошо проявлялся в том, как он произносил это слово – «вэшши», – это ведь как раз то, что старики римляне, наши предки, обычно называли тройкой.
– Триумвиратом, – поправила Анжелина и тут же пожалела, что не вовремя открыла рот.Терпи дураков, – учил ее граф Феррара.– А потом пускай уже они мучаются.
– Что-что? – Эмилио Гонзага что-то выковыривал из дальних коренных зубов.
– Триумвират, – повторила Анжелина. – Так римляне называли то время, когда у них было три лидера одновременно. А тройка – это русское слово, обозначающее трех лидеров… и вообще три штуки чего-нибудь. Они раньше так называли трех лошадей, запряженных в сани.
Эмилио хмыкнул и оглянулся. Две «шестерки» в длинных белых куртках, которых он держал в комнате вместо официантов, стояли, сложив руки на ширинках, и с сосредоточенным видом пялились в пространство. Мики Ки и второй телохранитель дружно уставились в потолок. Никто не подал виду, что заметил, как дона поправили.
– Так или иначе, – сказал Эмилио, – но суть в том, что выигрываете вы, выигрываю я и больше всех выигрывает Малыш Г… Стивен… он выигрывает больше всех. Как было в старые времена, только без драки. – Последнее слово у Гонзаги прозвучало почти как «дураки».
Да, как в старые времена, только на сей раз бог выбирает тебя, мне отводится роль твоей шлюхи, а Стиви становится покойником через несколько месяцев после выхода из тюрьмы, – мысленно перевела Анжелина. И подняла бокал с тошнотворным каберне.
– За новые начинания! – бодро воскликнула она.
Зазвонил сотовый телефон, который ей дал Курц. Эмилио перестал жевать и нахмурился, недовольный нарушением этикета.
– Прошу извинения, Эмилио, – сказала Анжелина. – По этому номеру могут звонить только Стиви, его адвокат и еще несколько человек. Я должна ответить. – Она вышла из-за стола и повернулась спиной к свинье на троне. – Да?
– Сегодня вечером играют «Сейбрз», – услышала она голос Джо Курца. – Приходите на матч.
– Хорошо.
– После первой же серьезной травмы на поле идите в женскую комнату, находящуюся около главных дверей. – Он отключился.
Анжелина убрала телефон в свою крошечную сумочку и снова села за стол. Эмилио с громким хлюпаньем гонял языком во рту послеобеденный ликер, как будто полоскал рот водой.
– Недолгий разговор, – заметил он.
– Но приятный, – ответила Анжелина.
«Шестерки» принесли кофе в огромном серебряном кофейнике и пять сортов печенья.
Близился вечер, уже почти стемнело, а снегопад сделался еще сильнее, когда Курц завершил тридцатиминутную поездку на север от города и оказался в пригородном поселке Локпорт. Дом на Локуст-лейн производил впечатление весьма комфортабельного – типичное жилище представителя среднего класса; на обоих этажах окна светились мягким люминесцентным светом. Курц проехал мимо, повернул налево и остановил машину посередине следующей улицы перед одноэтажным домом, объявленным к продаже. Дональд Рафферти не знал, на какой машине ездит Курц, но поселок был не тем местом, где соседи не обратили бы внимания на автомобиль с человеком внутри, подолгу стоящий на улице, где нет ничего, кроме жилых домов.
У Курца на переднем сиденье находилось электронное устройство размером с компактную радиомагнитолу, к которому были подключены наушники. Любой прохожий принял бы его за потенциального покупателя, дожидающегося в пятницу вечером агента по продаже недвижимости и от нечего делать слушающего музыку.
Коробка была коротковолновым радиоприемником, настроенным на прием сигнала с пяти «жучков», которые Курц три месяца назад установил в доме Рафферти и Рэйчел. За электронное оборудование ему пришлось выложить все имевшиеся в то время сбережения, так что у него не было возможности приобрести более мощные передатчики, а уж записывающее оборудование ему было вовсе ни к чему: он не располагал ни временем, ни персоналом для обработки пленок. Так или иначе, но он все же мог подслушивать, что происходит в доме, когда оказывался поблизости, а это случалось довольно часто. Нынешнее прослушивание дало ему очень немного.
Рэйчел, четырнадцатилетняя дочь Сэм, была умным, тихим, чувствительным и одиноким ребенком. Она пыталась поддерживать с Рафферти, своим отчимом, отношения дочери и отца, но тот был либо слишком занят делами, либо слишком поглощен игрой на тотализаторе, либо слишком пьян, чтобы обращать на это хоть какое-то внимание. Он не обижал Рэйчел, если, конечно, не считать за обиду полное безразличие.
Сэм была женой Рафферти всего лишь десять месяцев, причем за четыре года до рождения Рэйчел, так что Донни Рафферти не имел к ней никакого родственного отношения. Но когда двенадцать лет назад Сэм была убита, у девочки не осталось никаких родственников, и поэтому назначение Рафферти опекуном в то время имело определенный смысл. Когда Рафферти подал ходатайство о назначении его опекуном Рэйчел, его, по-видимому, привлекала страховка и наследство матери. Он смог расплатиться и за дом, и за автомобиль, и выплатить изрядную часть долгов за проигрыши. Но теперь Рафферти снова начал по-крупному проигрывать, а это значило, что он опять стал сильно пить. У Рафферти были три постоянные любовницы, две из которых точно по графику проводили с ним ночи в Локпорте, причем он умудрялся устраивать так, что ни одна из них не догадывалась о существовании другой. Третья любовница была продавщицей кока-колы с Сенека-стрит и по совместительству шлюхой; она не знала и не хотела знать, где живет Рафферти.
Курц пробежался по «жучкам». Дональд Рафферти только что повесил трубку телефона, пообещав своему букмекеру-жулику – Курц знал это как профессионал, – что выплатит следующую долю долга в понедельник. После этого Рафферти позвонил Ди-Ди, своей любовнице номер два, чтобы составить планы на уик-энд. На сей раз они решили уехать вместе в Торонто, а это означало, что Рэйчел снова останется дома одна.
Курц не устанавливал «жучки» в спальне Рэйчел, но он быстро проверил, что делается в гостиной и в кухне. Из кухни донеслось позвякивание тарелок, которые споласкивали, прежде чем установить в посудомоечную машину.
Рафферти закончил свой телефонный разговор, пообещав Ди-Ди «взять на этот уик-энд одну хорошенькую кожаную штучку», и отправился в кухню – Курц отчетливо слышал шаги. Открылся и закрылся буфет; Курц знал, что Рафферти держит выпивку в кухне, а кокаин в верхнем ящике комода в своей спальне. Скрипнула дверца другого буфета. Чувствительный микрофон уловил звук жидкости, которую наливали в стакан – Рафферти всему предпочитал бурбон.
– Проклятый снег. Утром придется снова расчищать подъезд. – У него теперь заметно заплетался язык.
– Хорошо, папа.
– В этот уик-энд я снова уеду в командировку. Вернусь в воскресенье или в понедельник.
Во время последовавшей паузы Курц пытался представить себе, какая командировка, да еще на уик-энд, может быть у клерка почтовой службы США.
Голос Рэйчел:
– Можно Мелисса придет ко мне завтра вечером? Мы вместе посмотрим видео.
– Нет.
– А можно мне пойти к ним домой и посмотреть видео у них? В девять часов я уже буду дома.
– Нет. – Снова открылся и закрылся буфет.
Заработала посудомоечная машина.
– Рэч! – Курц знал из подслушанных разговоров девочки с Мелиссой – ее единственной близкой подругой, – что Рэйчел терпеть не могла это обращение.
– Да, папа?
– Какую хорошенькую вещь ты сегодня надела.
Какое-то время не было слышно ничего, кроме посудомоечной машины.
– Этот свитер?
– Да. Он… он, кажется, новый.
– Вовсе нет. Это тот самый, который я привезла из Ниагара-Фолс прошлым летом.
– А-а, конечно… Ты в нем выглядишь хорошенькой, вот что.
Посудомоечная машина перешла на полоскание.
– Пойду вынесу мусор, – сказала Рэйчел.
Уже совсем стемнело. Курц, не снимая включенных наушников, тронул машину с места, поехал вдоль квартала и снизил скорость, поравнявшись с нужным ему домом. Возле дома он увидел девочку.
Волосы у нее заметно отросли, и даже в тусклом свете лампочки перед подъездом он смог разглядеть, что по цвету они сделались заметно ближе к огненно-рыжим волосам Саманты, чем были осенью, когда девочка ходила с короткой стрижкой. Рэйчел с усилием засунула пакет с мусором в бачок и постояла с минуту в шаге от него, отвернувшись от Курца и от дороги, подняв лицо навстречу падающим снежинкам.