Первыми прислали весточку посланные в Хиву Святой и Воронин. Они сообщали, что дела обстоят не очень благополучно. Они все-таки добрались до Хивы после тяжелейшего зимнего марша – верблюд Святого пал и половину пути тот шел по снегу пешком – и попали, как выяснилось, из огня да в полымя. Хивинский хан послов принял очень нелюбезно, больше месяца они ждали аудиенции, сидя «под караулом», при встрече же хан подарки и письмо Бековича взял, но ничего ободряющего послам не сказал. Теперь они вновь сидят под замком, об отправке домой «и речи нет», а, главное, в Хиве ходят упорные слухи, что Бекович идет к ним не посольством, а войной: «Слышно нам, которые из Астрахани приехали торговые люди: русские, бухарцы, татары юртовские, сказывали нам, что де, посылал Хан в Бухару и к каракалпакам, и во все свои города, с известием: чтобы были все в готовности и лошадей кормили. В Хиве также посол калмыцкого Аюки-хана, Ачиксаен-Кашка. Хан с ним посылает к Аюке своих послов».
Мстительный Аюка, как считают многие исследователи, вел двойную игру. Именно его люди уведомляли хана Шир-Газы обо всех шагах Бековича, настраивая хивинцев против русских. Но при этом, чтобы не попасть под подозрение, хитрый калмык обезопасил себя и с другой стороны – еще до сообщения послов прислал письмо Кожину, в котором сообщал: «Послали письма, ваши служилые люди едут в Хиву, нам здесь слышно, что хивинцы, бухарцы и каракалпаки сбираются вместе и хотят на служилых людей итить боем». Высказывал он опасения и за судьбу планируемого похода, дескать, по пути следования отряда «воды нет и сена нет, государевым служилым людям как бы худо не было, для того чтобы я знал, а вам не сказал, и после на меня станут пенять».
Судя по всему, это письмо стало последней каплей, и буквально накануне выхода отряда в путь Кожин решился на открытый бунт – наотрез отказался участвовать в обреченной, на его взгляд, экспедиции. Бекович заявил, что за дезертирство берет его под стражу и под конвоем отправляет к царю – пусть Петр его судьбу решает. Кожин, не менее взбешенный, в ответ выпалил, что к государю отправится с огромным удовольствием и обо всем царю доложит. Но ночью так и не взятый под караул «морской порутчик» скрылся. Бекович объявил дезертира в розыск и сообщил оставшемуся в Петербурге генеральному ревизору Василию Зотову, что Кожин из Астрахани бежал неведомо куда и просил принять меры к поимке и задержанию.
Но на самом деле Кожин никуда не бежал, а скрывался здесь же, в Астрахани. Следующей же ночью он явился к астраханскому обер-коменданту Чирикову и произнес слова, страшнее которых в те времена в России не было: «Слово и дело».
Поручик Александр Иванович Кожин обвинял князя Александра Бековича Черкасского в самом страшном злодеянии, которое только могло было быть – в измене государевой. Он утверждал, что все сообщения Бековича о найденном устье Аму-Дарьи – ложь, которая потребовалась кабардинцу для выполнения злодейского плана: получить под свое начало войско, а затем перейти с ним на сторону хивинцев.
Эти слова могли быть чем угодно, только не шуткой – вся Россия в те суровые времена жила в страхе услышать в свой адрес роковые слова, ставшие чуть ли не магическим заклинанием. Объяви «Слово и дело!» – и пути назад больше не было. Такими обвинениями в запальчивости не бросались, после такого кто угодно мог повиснуть на дыбе – и обвиняемый, и доносчик. А наказание за измену государеву испокон веков предусмотрено на Руси-матушке было только одно – смертная казнь.
Услышав страшные слова, астраханский градоначальник опешил и застыл столбом как стоял – в исподнем под наброшенной шубой. А когда очухался и пришел в себя, страшного визитера уже не было…
Бекович же о нависшей над ним смертельной опасности и не подозревал – его снедали совсем другие заботы. Подготовка к экспедиции шла очень тяжело: казачьи старшины жались и людей выделять не хотели; купцы и маркитанты снабжение экспедиции просто саботировали, войска осталось с гулькин нос – почитай что одна кавалерия, вся пехота гниет в гиблых местах, возводя по царскому указу крепости. А впереди страшная неизвестность – как их встретят в Хиве? Понимая, что если начнется война, не только выполнить задание, но и просто устоять будет практически невозможно – те три тысячи человек, что ему удалось собрать, были просто каплей в море против сил, которые может выставить полноценное государство – Бекович написал за границу Петру, пытая царя, что делать, если решить вопрос мирно не удастся.
Вскоре пришел ответ. Император недовольно сообщал своему конфиденту: «Что же пишешь – ежели хан хивинский не склонитца, и я не могу знать в чем, только велено вам, чтоб в дружбе были…». То есть: «не знаю, что делать, у тебя есть приказ о дружественном визите – извольте выполнять». Сложив с себя ответственность, великий государь просил больше его не беспокоить: «Трудись неотложно, по крайней мере исполнить по данным вам пунктам, а ко мне не отписывайся для указов, понеже как и сам пишешь, что невозможно из такой дальности указу получать».
В общем, Александр свет Бекович, царевой милостью тебе отныне не прикрыться, потрудись исполнять все сам как захочешь и сможешь. И спрос, если что – будет только с тебя.
В конце марта 1717 года приготовления к пешей экспедиции в Хиву были закончены. С Бековичем шли: из регулярного войска – две пехотные роты (300 человек), посаженные на лошадей, драгунский полк из пленных шведов – 600 душ, да около сотни моряков и артиллеристов. Иррегулярного войска: 1400 яицких казаков, 500 казаков гребенских, приведенные из Кабарды джигиты во главе с братьями Бековича Сиюнчем и Ак-мурзой (22 человека), юртовских татар 32 человека, ногайских татар – около 500 человек. Всего 3454 человека при шести орудиях. Это те, кто хоть чего-то стоил в бою.
Кроме них, с отрядом тащились 22 хивинских, бухарских и армянских купца, 13 купчин русских да прислуга купеческая общим счетом 161 душа, да товары купеческие. Список замыкали два инженерных ученика, 14 толмачей, несколько любопытствующих астраханских дворян и подьячих, верный князь Салманов и неизменный Ходжа-Нефес. Для разрушения плотины и устройства отводного канала везли тысячу штук железных лопат и заступов, 500 топоров, 50 кирок, 5000 штук кирпича, 200 пудов железа, 10 тысяч кованых гвоздей.
Кораблей, чтобы перевезти всю эту ораву к Красным водам и оттуда, как предписывалось, двигаться по руслу реки, у Бековича больше не было – практически все суда были разбиты во время осенней экспедиции. Поэтому князь на свой страх и риск принял новый план – на Хиву идти от Гурьева по старой туркменской караванной дороге. Немногие оставшиеся суда загрузить регулярными войсками и хозяйственным скарбом. Основная же масса войск – казачьи сотни, отправлена была к Гурьеву своим ходом.
И здесь я на секунду отвлекусь. Я уже несколько раз поминал яицких казаков, надо, наверное, на всякий случай напомнить вкратце – кто это.
Когда я сказал, что все южное подбрюшье России составляли кочевники, некоторые из которых номинально были российскими подданными, другие же обходились и без этого, я был несколько неточен. Было несколько небольших вкраплений с условно оседлым и большей частью русским населением. Речь, конечно, идет о казаках. Да, да, те самые убежавшие из лесов асоциальные элементы, которые – важный момент – предпочитали оседать за пределами власти московского царя, но при этом обязательно где-нибудь на реке. Про донских, кубанских или запорожских казаков вы наверняка слышали, гребенские казаки прижились на реке Терек, а яицкие – соответственно на реке Яик, которая сегодня называется Уралом. Да, та самая река Урал, где Чапаев утонул. Именно на ней и располагались казачьи многочисленные поселения с центром в городке Гурьев.
В долине реки Яик еще в XVI веке, во времена Ивана Грозного, начало формироваться Яицкое казачье войско, которое нынче располагалось к востоку от калмыков.
Технология взаимодействия московского правительства с казаками всегда была одна и та же. Казаки, они, конечно, беглый элемент и жулики-разбойники, но сидят на границах, к тому же свой народ, русский (ну, большей частью русский) и православный. Соответственно, дело с ними иметь гораздо проще, чем со всякими басурманами, живущими примерно там же. Поэтому рано или поздно русское правительство казаков начинало прикармливать, часто – в самом прямом смысле слова, с хлебушком у разбойников традиционно было плохо. Не из-за лени и нежелания трудиться, а просто потому, что земледелие для пограничных районов было слишком рискованным занятием. Это не рыбалка на сутки-двое, хлебушек требует слишком много сил и, главное, времени. Целину раскорчуй, поле распаши, засей, хлеба только взойдут – а тут твоя деревня под вражий набег и попала. Трудовые и материальные вложения требуются очень серьезные, а риск остаться в итоге с пустыми руками слишком велик. Проще купить в спокойных и мирных землях. Поэтому продовольствием казаков традиционно обеспечивало центральное правительство. Правда, взамен, как тот Остап Бендер, требовало множество мелких услуг. Так получилось и с яицкими казаками – примерно с конца XVI века бывшие беглые начинают активно сноситься с царским правительством, прикрывая русские рубежи и выполняя всякие поручения. Но – это важно понимать – казаки не слуги московского царя, а в, лучшем случае, наемники. И во времена похода Бековича, и много лет после яицкое казачество де-факто оставалось независимым территориальным образованием и самостоятельной воинской группировкой. Дело в том, что яицкое казачество превратилось из мелких разрозненных поселений беглецов в серьезное политическое явление, с которым приходилось считаться и Москве, и соседям-кочевникам, именно в XVII веке, когда на Яик хлынули толпы бежавших от преследований староверов.
Основой войска яицких казаков, хотя оно и приняло в свои ряды достаточно много башкир и калмыков, всегда оставались старообрядцы и любить «никонианцев» у них не было никаких причин. Поэтому яицкое казачество было самым строптивым, непослушным и своевольным – договориться с ними всегда было сложнее, чем с донцами и даже буйными запорожцами. Но связи с «большой землей» у них были достаточно тесные, и полуторатысячный отряд для похода Бековича они выставили безропотно. Но там и дело наклевывалось выгодное, сулящее хорошую добычу.
А Бековичу как раз накануне выступления выпала нечаянная радость – проводить мужа в главный, может быть, поход его жизни в Астрахань приехала княгиня Марфа Черкасская, любимая женушка со всеми детьми. Если Бекович кого и любил в своей жизни – так это семью. Жизнь у него выдалась, конечно, суматошная, дома почитай что и не бывал – то заграничная учеба, то поездки в Кабарду, то плавания по Каспию – да мало ли куда закидывала его всесильная царская воля. Но знал князь Александр – если удастся выкроить денек и заехать домой – всегда его встретит ненаглядная Марфушка с обожаемыми детьми. А их у князя было уже трое – две дочери, старшая почти невеста, да только-только родившийся любимый сын-наследник, появившийся на свет через положенный срок после торопливого визита на обратном пути из Либавы в Астрахань.
Супруга провожала мужа на ходу, оставаясь с ним сколько было возможно – все никак не могла наглядеться и наплакаться. И лишь на второй день, когда экспедиционные суда миновали устье Волги и вышли в открытое море, Бекович оторвал от себя жену, простился с детьми и посадил их на парусную барку, возвращавшуюся в Астрахань.
В Гурьеве обе части отряда, добравшиеся кто морем, кто сушей, соединились. Тут Бековича уже ожидало письмо от Аюки-хана.
Все планы рушились, калмыцкий вождь бил наотмашь: «Из Хивы приехали посланцы мои и сказывали, что бухарцы, хивинцы, каракалпаки, кайсаки, балки соединились и заставами стоят по местам. Колодези в Степи засыпаны ими. Все это от того, что от туркменцев им была ведомость о походе войск, и хотят они идти к Красным водам. Ваши посланцы в Хиве не в чести, об оном уведомил меня посланец мой». Двигаться в Хиву означало идти на верную смерть.
К тому же дать «воинских людей» для похода, о чем его просил Бекович, старый хан категорически отказался, ссылаясь на тревожное время и сильную жару. Прислал лишь проводника – караван-баши Мангалая-Кашку да десять человек с ним.
А еще через несколько дней, когда отряд все еще стоял в Гурьеве «для убирания в путь», примчались гонцы с Астрахани. Они и сообщили встревоженному князю, что барка, на которой возвращались в город его жена и дети, от сильного ветра перевернулась, и княгиня Марфа с потомством «волею Божьей потопли».