Глава 4. Дуська с пречистенки
Вместе с Ильей Шнейдером и Айседорой Есенин добрался до особняка на Пречистенке, который советское правительство выделило Дункан, Айседора предложила выпить чаю. Понимая, что он больше не нужен и скорее всего перевод не понадобится, Илья Ильич ушел к себе. С этого момента Айседора и Сергей неразлучны, и буквально на следующий день Есенин переезжает к своей новой подруге.
Их роман тут же становится не просто достоянием общественности, а новостью номер один. А они и не скрывают своих отношений, чуть ли не каждый вечер Есенин приводит в особняк своей дамы толпу комиссаров и имажинистов. У Айседоры всегда весело, столы ломятся от разнообразных блюд, шампанское приносят ящиками.
Говорят, что все деликатесы на кухню великой Дункан привозят непосредственно из Кремля. Айседора в невероятном фаворе у властей, шутка ли сказать, в то время как одни бегут из страны, отважная женщина, двигаясь против течения, шествует навстречу. Даже одежду она теперь носит принципиально красного цвета, сочиняет танцы-спектакли на пролетарскую музыку. К ее любимой Марсельезе добавился Интернационал, а скоро она станцует песни комсомольцев и пионеров! Мало этого, она добровольно дает интервью, в которых с гордостью и восторгом заявляет: «Я красная!».
– Нас сильно пугали. В Париже ко мне пришли бывший русский посол Маклаков и Чайковский[27], однофамилец гениального русского композитора. Так вот, оба они, а этот Чайковский даже встал передо мной на колени, оба умоляли меня не ехать в Россию, так как я и Ирма[28] на границе будем изнасилованы, а если нам и удастся доехать, то нам придется есть суп, в котором плавают отрубленные человеческие пальцы, – сообщает Айседора журналистам.
Прекрасный пиар! А такая реклама во все времена дорогого стоила. Вот и толпятся у парадного подъезда на Пречистенке «Курьеры, курьеры! 35 тысяч одних курьеров!»[29], несут рыжей богине дорогие духи и меха, ресторанную еду и вечерние наряды.
Роскошь Дункан, ее попойки, ее романы, ее дом, с утра до вечера и с вечера до утра набитый комиссарами, имажинистами, кокаинистами, пьяными актерами и пьяными чекистами, – все это мозолило глаза обнищалой и обозленной Москве, – пишет в своих воспоминаниях Владислав Ходасевич[30].
Все знают: Айседора, или, как прозвали ее есенинские дружки, Дуська с Пречистинки, невероятно богата, денег куры не клюют. Повезло этому дурачку Сереженьке, что в свой первый приезд в белокаменную снискал народную любовь, исполняя в салонах матерные частушки под балалайку, нашел себе богатую бабу. Вот и песенка мерзкая сочинилась:
Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков.
Айседур в Европе много —
Мало Айседураков.
Ежели наш читатель вдруг потребует автора на сцену, тот не станет прятаться, а с улыбкой выйдет: «Здрасьте вам, разрешите представиться, Анатолий Мариенгоф». Но он же не со зла, просто обидно смотреть, как молодой и пригожий поэт со старухой под руку вышагивает. И дела ему нет до того, что Есенин влюблен. Впрочем, неприкрытая ненависть к залетной знаменитости не мешает Мариенгофу, что ни день, захаживать в особняк, есть там и пить, слушать да примечать.
Из воспоминаний Миклашевской «Встречи с поэтом» мы узнаем причину такого его поведения. Августе Леонидовне об этом говорил сам Есенин:
– Анатолий все сделал, чтобы поссорить меня с Райх[31] (вторая жена Есенина). Уводил меня из дому, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат: «Ты еще ватные наушники надень». Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного… – жаловался подруге Сергей.
В ситуации с Дункан Мариенгоф также делает все возможное, дабы поссорить обидчивого, капризного поэта с его дамой.
Как-то приметил, что Есенин, живя у Айседоры, полюбил лакомиться бараниной, и даже написал поэтому шутливую частушку:
Не хочу баранины, потому что раненый,
Прямо в сердце раненный
Хозяйкою баранины.
И тут же по своему это дело истолковал, мол, настолько опротивела Сережке его Дуська, что он даже есть в ее присутствии не способен.
– Читая «Роман без вранья» Мариенгофа, я подумала, что каждый случай в жизни, каждый поступок, каждую мысль можно преподнести в искаженном виде, – пишет в своих воспоминаниях Августа Миклашевская. —
Есенина куда вознес аэроплан?
В Афины древние, к развалинам Дункан…
…Сергей же день ото дня мрачнеет. Надоели уже подколки да полунамеки, что, мол, он с Дункан друг другу не пара и на самом деле русский поэт элементарно продался богатой заграничной тетке.
Желая доказать, что Айседора – гений и чудо подлинное, Есенин, ежедневно, реквизирует у Шнейдера кучу билетов на спектакли Дункан и водит на них друзей. Пусть своими глазами увидят, какая она! На всех спектаклях он рукоплещет ей громче и дольше остальных, а потом ведет всю честную компанию в гости. Там Айседора снова танцует для «избранного общества», делая импровизации. Ну и, как водится, стол и вино…
Мариенгофа же даже в святая святых, в спальню провел, пусть видит, как живется ему с любимой женщиной, порадуется счастью. А потом поставил на патефон первую попавшуюся пластинку «Танцуй, Изадора».
– Дункан надевает есенинские кепи и пиджак. Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая… Страшный и прекрасный танец, – рассказывает в своем романе А. Мариенгоф. – Узкое и розовое тело шарфа извивается в ее руках. Она ломает ему хребет, судорожными пальцами сдавливает горло. Беспомощно и трагически свисает круглая шелковая голова ткани.
Вечерами, когда собирались гости, Есенина обычно просили читать стихи, – продолжает рассказ о вечерах в доме Дункан ее верный секретарь Илья Шнейдер. – Читал он охотно и чаще всего «Исповедь хулигана» и монолог Хлопуши из поэмы «Пугачев», над которой в то время работал. В интимном кругу читал он негромко, хрипловатым голосом, иногда переходившим в шепот, очень внятный; иногда в его голосе звучала медь. Букву «г» Есенин выговаривал мягко, как «х». Как бы задумавшись и вглядываясь в какие-то одному ему видные рязанские дали, он почти шептал строфу из «Исповеди»:
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь Бога…
«И болотных недр…» – заканчивал он таинственным шепотом, произнося «о» с какой-то особенной напевностью. Со сцены он, наоборот, читал громко, чуть-чуть «окая». В монологе Хлопуши поднимался до трагического пафоса, а заключительные слова поэмы читал на совсем замирающих тонах, голосом, сжатым горловыми спазмами:
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Я все такой же.
Сердцем я все такой же.
Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
Стеля стихов злаченые рогожи,
Мне хочется вам нежное сказать. Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!