– Разве нашему миру что-то угрожает? – Тьяна прищурилась, стараясь то ли скрыть, то ли, напротив, подчеркнуть свой скепсис.
– А ты как думаешь, Островски?
– Опять отвечаешь вопросом на вопрос.
– Мне кажется, если кому и оценивать угрозу, так тебе. – Медович окинул ее пытливым взглядом. – Отравленной девушке, ничем не заслужившей такую судьбу. Всё ли в порядке с миром, где человека могут уколоть иглой, смазанной «Любомором»? Неважно, было это частью хитроумного плана или выходкой безумца. Важен сам факт.
– Нет, с миром определенно не всё в порядке, но… – Тьяна сделала паузу, чтобы сдержать сомнение в голосе, – этот непорядок и есть порядок. Понимаешь, о чем я? Справедливость – сказка, а ты не похож на маленького мальчика.
– Считаешь это ребячеством: верить в то, что мир можно изменить к лучшему? – Мару приподнял брови.
Это было ещё не удивление и не заинтересованность, но что-то близкое, и Тьяна почувствовала удовлетворение. После того, как она раскрыла ему свою тайну, во взгляде Медовича что-то изменилось: он перестал смотреть на Тьяну как на средство достижения своих, по-прежнему неясных, целей. В глазах появилось сочувствие, а сейчас – ещё одна, новая эмоция. Мару постепенно подпускал Тьяну ближе.
– Да, считаю, – ответила она. – Даже один-единственный человек не может измениться к лучшему. Что уж говорить о мире, состоящем из сотен тысяч людей.
Он нахмурился, и Тьяна подумала, что гроза сейчас закатится в грот. Медович начнет грохотать, доказывая свою правоту, и метать молнии взглядов. Разве он, высокородный, может проиграть в споре?
Предчувствие подвело ее. Морщинка между бровями Мару разгладилась, он беззлобно усмехнулся и провел ладонью по кудрям.
– Это вызов, Островски, и я его принимаю. Постараюсь доказать тебе, что не «всё есть яд», вопреки заявлению великого ядовщика Парха. – И добавил: – Не суди всех по Велимиру и ему подобным.
Тьяна промолчала: а что тут скажешь? Она прекрасно знала, что в мире есть хорошие люди. Возможно, их даже больше, чем плохих, но плохие всегда громче, деятельней и успешней. Они обводят хороших вокруг пальца, заговаривают им зубы, вытягивают все соки. Пользуются и выбрасывают. Тьяне на надо было далеко ходить за примером: один хороший человек до конца жизни платил долги своего сына, не имея возможности купить не то что «Еллинек», а новые штаны, и умер от бесконечных переработок. «Любомор» помог осознать Тьяне: она не хочет быть хорошей. Впрочем, плохой тоже. Только живой.
Повернувшись к дождю, Мару недовольно качнул головой: стихия не унималась. От выхода тянуло пряностью осеннего парка, заваренного в холодной воде, словно чай.
– Далеко до конца парка? – спросила Тьяна.
– Нет, – Медович глянул через плечо, – если бегом, то минут десять.
– Тогда побежали.
Кивнув, он выскочил наружу. Тьяна – следом. Стоило сдвинуться с места, как она поняла, что тело задубело от холода. Каждый шаг давался с трудом, и Тьяна не согревалась от бега – лишь мерзла сильнее. Зуб не попадал на зуб, платье липло к бедрам, а в туфли набилась грязь. Одно радовало: дождь все-таки поутих и больше не лил стеной. Он почти не ощущался под ветвями вековых платанов, мимо которых пролегал путь Тьяны и Мару.
Когда спустились в низину, между деревьями проступил серый частокол. Длинный, высокий, ощеренный заточенными жердинами. Тьяна поежилась, и на этот раз не от холода. Забор словно цедил сквозь сжатые зубы: «Не приближайтесь».
– Надо найти калитку, – тихо сказала Тьяна, и Мару кивнул.
Полчаса, не меньше, они месили мокрую землю у частокола. Проход, похоже, был искусно замаскирован от чужаков. Тьяна не допускала мысли, что Лука обманула ее – белоголовая просто не уточнила, как найти калитку. Тьяна до рези напрягала глаза, вглядываясь в постылую серую преграду. Медович методично ощупывал швы между жердин. Кривил рот, качал головой. Двери не было.
Тьяна двигалась всё медленнее, принуждая себя искать калитку, хотя на языке крутился вопрос: «Может, хватит?». В груди вяло колыхались раздражение и разочарование, но больше всего места занимала усталость. Хотелось в Погреб, под одеяло. Тьяна настолько продрогла, что уже не чувствовала холода – точно превратилась в одно из бревен в частоколе. Жаль только, никто не подпирал ее с двух сторон. Тьяна покачивалась, едва не валясь с ног.
Может, постучать? Вдруг там, с другой стороны, тоже кто-то ходит? Приложив ухо к бревнам, Тьяна прислушалась. Из-за глухой стены не доносилось ни звука. Отпрянув, она ощутила, что к цветку на ободе прицепилось что-то длинное – не то гибкая ветка, не то проволока – и тут же отрывисто звякнул колокольчик. Тьяна дернулась – снова раздался звон. Мару бросился к ней, чтобы помочь, но она остановила его. Нащупав тонкую леску, Тьяна осторожно отцепила ее от цветка и потянула на себя. Колокольчик опять подал голос. Тьяна застыла, прислушиваясь, и показала Мару три пальца: столько раз нужно позвонить – так сказала Лука. Медович кивнул и тоже замер в ожидании.
Не прошло и минуты, как часть забора беззвучно сдвинулась в сторону. В образовавшуюся щель могла бы проскочить кошка, но не человек: приоткрытая калитка не подразумевала, что гостей приглашают войти. От щели тянуло настороженностью. Тьяна почувствовала на себе чей-то взгляд и засомневалась: сразу говорить про Луку или дождаться, пока спросят? Вместо вопроса сиплый голос пробормотал:
– Тут заповедник, а не гостиница для парочек. Идите, куда шли.
– Я от Луки, – решительно произнесла Тьяна.
– Ты-ы? – с сомнением протянул голос. – Может и так. А он?
– Он со мной.
– Знаешь, что бывает с теми, кто врет? – в голосе, и так не радушном, зазвучали угрожающие ноты. – Врет, стоя у нашего порога?
– Лука сказала, им перерезают горла.
Из щели раздался сухой смешок, точно ветка хрустнула, и калитка отворилась пошире. Мару шагнул вперед, но голос остановил его:
– Вначале девчушка. Это же ты с ней, а не она с тобой.
Медович взглянул на Тьяну. Отметив, что он напряжен, словно лис перед схваткой с охотничьим псом, она глубоко вдохнула и скользнула в проход. Мару сразу шагнул следом, почти прижавшись грудью к ее спине.
За частоколом Тьяна ожидала увидеть старика, но там стояла женщина – рослая, лет сорока, с измятым жизнью лицом. На ее плечах, к Тьяниной зависти, лежало стеганое одеяло – сухое и явно теплое. В левой руке уютно мерцала керосиновая лампа, а правая сжимала биту для хлопты. Да не простую – с торчащими вкривь и вкось гвоздями. На остриях что-то темнело – не то ржавчина, не то кровь. Тьянино сердце забилось быстрее, разгоняя хмарь усталости. Мару, на секунду прижав ее к себе, ловко сдвинул в сторону – подальше от биты.
– Дайте пройти, рычаг загородили, – проворчала женщина. – Эту дверь надо держать закрытой, как и ваши рты.
Толкнув Мару плечом, она шагнула к забору, дернула за торчащую из земли рукоять, и калитка бесшумно затворилась. Если это была ловушка, то она только что захлопнулась. Тьяна вновь посмотрела на гвозди, пытаясь понять, куда ее завела судьба. Судьба в лице Мару.
Обернувшись, женщина поднесла лампу прямо к носу Медовича. Он не отстранился, не зажмурился, только глаза сверкнули из-под козырька. Тьяна и не заметила, когда Мару успел спрятать приметные кудри под кепи – всю дорогу он нес свою промокшую восьмиклинку в руке.
Лампа также осветила лицо женщины, позволяя Тьяне лучше разглядеть ее. С левой стороны от виска к подбородку тянулся извилистый шрам, нос был не единожды сломан. Застарелая боль читалась в чертах женщины. А вот жестокости, заставляющей втыкать гвозди в чужие головы, Тьяна не заметила.
– Ты вроде ничего, – просипела женщина, разглядывая Мару. – И я не про мордашку. Про внутрянку. Не говно собачье, это уж я чую. – Ухмылка обнажила желтые зубы и темные дыры на месте выпавших; повернувшись к Тьяне, женщина качнула битой: – Если б привела сюда сукино отродье, я б с тобой тетешкаться не стала. – И тут же, смягчившись, добавила: – Иззябли до синих губ, пошли в тепло.
Бита осталась у забора, а свет лампы поплыл прочь. Следуя за ним, Тьяна осторожно озиралась по сторонам и не сомневалась: Мару делает то же самое. Здесь не было фонарей, но из мрака мягко помигивали огни, и Тьяна догадалась: окна. Приглядевшись к гуще деревьев и скоплениям валунов, она заметила приземистые хижины. Поселение? Прямо здесь, в главном парке столицы? А может, это какой-то лагерь – археологический или ботанический? Женщина назвала место «заповедником», и Тьяна задумалась: возможно, здесь занимались сохранением редких и важных видов растений. Сквозь усталость пробился интерес. Редкие и важные – значит, ядовитые. Для империи, построенной на бесунах, иначе и быть не могло.
Слева от тропы зашуршало, и кто-то шагнул из тьмы. Тьяна вздрогнула, шатнулась к Мару, но тотчас поняла: угрозы нет. Юноша, подошедший к ним, выглядел затравленным и настолько худым, что при желании его мог бы унести орлан.
Женщина, замедлив шаг, строго спросила:
– Чего не спишь, Феврон?
– Слышал колокольчик, – пролепетал юноша.
– Иди в дом. Шляются в одних сорочках, а потом сопли на кулак наматывают, – она покачала головой. – Иди. Не бойся. Эти люди – свои. Такие же, как мы.
Произнося последнюю фразу, она пронзительно посмотрела на Тьяну, и той стало не по себе. Кто они – обитатели парка, и чего от них хочет Мару? Тьяна не знала ни женщину, ни юношу, но видела: жизнь изрядно их потрепала. Не хотелось, чтобы Медович навлек на них еще больше неприятностей.
Феврон исчез во тьме, и женщина подвела Тьяну и Мару к одной из хижин. Из-за полукруглой формы и единственного оконца она напоминала традиционное жилище мистерианцев, только возведено оно было явно руками оссов. Хижина не выглядела древней.
Остановившись у входа, женщина просипела через плечо:
– Зовите ее Яблонька. Ей так нравится.
Внутри пахло сушеными растениями, но Тьяна, бегло оглядевшись, не заметила ни одного пучка. Переднюю часть хижины отделяло полотно, расшитое яркими зигзагами. Возможно, растения скрывались за ним. Провожатая, отогнув край занавеси, сунула в проем голову и сказала кому-то – должно быть, той самой Яблоньке:
– Двое пришли. Пускать?
Тьяна услышала приглушенный ответ, но не разобрала слов. Женщина приподняла занавесь и приглашающе качнула головой. Из-за ткани тотчас полез запах – плотный, густой и многозвучный. Кем бы ни была Яблонька, она разбиралась в цветах и травах. Тьяна приказала себе не дрожать – чтобы озноб не приняли за страх – и нырнула под полотно. Мару последовал за ней.
Запах обволок, заполнил легкие и голову, осел на кончике языка. Всюду висели и лежали сушеные стебли, соцветия, корни и гроздья ягод, а на многочисленных полках, прибитых к вогнутым стенам, мерцали склянки и теснились мешочки. Тьянины ноздри затрепетали, выхватывая знакомые ноты из хаоса ароматов. Взгляд заскользил по сухим пучкам и гирляндам. Вот ветви волчьего лыка, скрученные в две связки: одна – с пожухшими лиловыми бутонами, другая – с красными плодами. Рядом листья красавки, а в стеклянной банке на полке – ее чернющие ягоды. Сбоку от входа крупные зонтики болиголова. На сушильных сетках, подвешенных к потолку, какие-то темные глянцевые листья. Их Тьяна не узнала.
На низкой лежанке, поджав под себя ноги, сидела старуха. Длинные пальцы медленно перебирали веточки тиса с алыми бусинами ягод. Тьяна отметила, что на хозяйке такой же балахон с узорами, какой был на Луке. Да и внешность, если состарить лет на пятьдесят, один в один. Тьяна пригляделась к старухе: не проступит ли иная личина? Резкие линии, смуглая кожа и волосы точно смоль. Мистерианские, как она теперь понимала, черты.
– Нельзя так, – раздалось с лежанки.
Тьяна и Мару обменялись быстрыми взглядами – и оба не проронили ни слова, ожидая, что дальше скажет хозяйка хижины.
– Нельзя в мокром ходить, – продолжила она. – Послушайте старую Яблоньку. В углу корзина, а в ней одежда. Чистая, сухая. Возьмите, а свое на сушилку повесьте. Ты, мальчик, за шторой переоденься. А ты, девочка, меня не стесняйся. Я почти слепая, да и отвернусь.
«И как же она поняла, что мы промокли, если не видит?», – с сомнением подумала Тьяна, вытягивая из корзины два хлопковых балахона.
– А если удивились, как я про одежду догадалась, так это обоняние подсказало: от вас сыростью пахнет.
Взяв балахон из рук Тьяны, Мару на секунду сжал ее запястье. Посмотрел —вроде как ободряюще – и нырнул за полотно.
Тьяна осталась у корзины: можно будет укрыться за ней, если кто-то войдет не вовремя. Да и переодеваться удобнее, если повесить балахон на плетеный край. Пиджак Медовича тотчас рухнул на пол, застеленный соломенными ковриками, а вот избавиться от платья оказалось не так-то просто – ткань намертво прилипла к коже. Медленно, пядь за пядью, Тьяна стягивала наряд. Пальцы Мару тронули край занавеси.
– Можно?
– Нельзя, – выпалила Тьяна.
Старуха хихикнула.
Платье застряло на бедрах: ни вниз, ни вверх. Намертво. Тьяна скрипнула зубами: ну что за глупая ситуация! Изо всех сил потянув за ткань, она не удержала равновесие и качнулась к стене. Ухватилась за висящую тряпку, вышитую цветами – живокостью, черемицей, ландышем – и нечаянно сдвинула ее. Показалась еще одна полка, заложенная сухими букетами и заставленная оплывшими свечами. Между ними стояла фотография в металлической рамке.
Удивившись, Тьяна взглянула на снимок и чуть не ахнула.
Мужчина лет сорока сидел на камне возле хижины. Он выглядел так, словно его с рождения растягивали: длинная шея, длинные ноги, длинные руки. Ладони лежали на коленях, на высокий лоб выпала прядь. Глаза улыбались, а губы нет. Сзади мужчину обнимала черноволосая девушка.
Тьяна знала, кто он. И знала, кто она.
Мужчина – Остор Ястребог, основавший академию. Девушка – Лука, грозившая перерезать Тьяне горло. Только не «белая» Лука, а «черная». Та, что скрывалась под маской. Лука-мистерианка.
Хотя нет, всё-таки не она. Точно не она. То же лицо, но время не сходится. Лука молода, а основатель академии умер столетие назад.
Тьяна нахмурилась и, прикрыв обнаженную грудь руками, посмотрела на хозяйку хижины. Та, как и обещала, отвернулась, но Тьяна видела профиль. Задержав дыхание, она вгляделась в лицо старухи. Сквозь мягкие черты на миг проступила мистерианская резкость, а в белых волосах мелькнула смоль.
Тьяна вспомнила яблоню, растущую у могилы Старика, а следом – надпись на стеле. Рье мо не. «Мертвые знают ответы, да их не спрашивают». Мысли завертелись с бешеной скоростью, и Тьяна вдруг поняла, что улыбается. Внутри, распирая грудную клетку, росла и крепла уверенность. Мару сказал: то, что он ищет, находится в академии Старика. Теперь Тьяна знала, где именно.