Знаменитый приказ гросс-адмирала Карла Дёница от пятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года застал командира подводной лодки U-396 капитан-лейтенанта Хильмара Зимона недалеко от побережья Швеции, где, зависнув под шноркелем на перископной глубине, он поджидал в засаде курсирующие между Англией и Скандинавией вражеские суда. Хильмар глядел на присланный открытым текстом приказ и не верил собственным глазам.
– Что за… – ругательства застряли в горле, оставив место лишь раздражению.
Он недоверчиво поморщился, затем перечитал ещё раз:
«Мои подводники!
У нас за спиной остались шесть лет боевых действий. Вы сражались как львы. Но теперь подавляющие силы противника почти не оставили нам пространства для действий. Продолжать сопротивление невозможно. Подводники, чья военная доблесть не ослабела, теперь складывают оружие – после героической борьбы, не имеющей себе равных в истории. Мы чтим память тех наших товарищей, которые подтвердили преданность фюреру и Родине своей жизнью.
Товарищи! Пусть боевой дух подводников, долгие военные годы помогавший вам сражаться в море, не поколеблется и в будущем.
Да здравствует Германия!»
Дальше шло указание поднять чёрный или синий флаг, идти навстречу кораблям противника и передать лодки в целостности и сохранности в их распоряжение. Экипажам построиться на палубе без оружия и, не оказывая сопротивления, сдаваться в плен.
«Но как же так! – возмутился в мыслях Хильмар. – Ведь всего три дня назад гросс-адмирал требовал продолжать борьбу с большевиками, англичанами и американцами до тех пор, пока не будут спасены от неминуемой гибели сотни тысяч немецких семей. Гросс-адмирал принял на себя обязанности главы правительства, командующего военными силами Германии и теперь требовал от всех дисциплины и послушания. “Трус и предатель тот, кто уклоняется от выполнения своего долга, – говорил новый фюрер. – Сражайтесь до конца! Германия никогда, никогда не сложит оружия!”. И вдруг – сдаваться!»
– Что вы думаете об этом? – Зимон без колебаний протянул приказ сидевшему через стол Тадао Мацуда. – Сегодняшнее утро начинается с сюрприза.
– Вы уверены? – удивлённо спросил японец, протягивая руку. – Возможно, это адресовано только вам?
– Берите, берите, приказ не шифрован. Убеждён, его уже прочли радиостанции всей Европы.
Мацуда внимательно перечитал текст также два раза, затем вернул лист обратно.
– Возможно, я ещё недостаточно силён в немецком, но, если всё так, как я понял, – ваш адмирал или предатель, или действует по принуждению. Что, впрочем, не снимает с него обвинения в предательстве.
– Вы всё поняли правильно. Отто, а что скажете вы? – Хильмар передал приказ дремлющему на крохотном диванчике главному инженеру.
Отто Ланге вытер о скатерть руки и взял лист. Читал он тоже внимательно, но, в отличие от японца, его реакция оказалась куда спокойней.
– Всё логично. Не секрет, что наш радист подслушивает английское радио, так англичане давно заявляли, что Берлин уже пал. Папа Карл лишь констатирует очевидное – войне конец. Мы проиграли.
– Хильмар-сан, я хотел бы знать ваше решение, – неожиданно подчёркнуто официально произнёс Тадао.
От Зимона не ускользнуло, как натянулась кожа на скулах японца. Он уже догадался, куда тот клонит. За те три месяца, что Мацуда был в его экипаже, Хильмар достаточно хорошо изучил своего японского коллегу. Капитан-лейтенант, или, как звучало его звание на японский лад, тайгун-тайи, Тадао Мацуда был далеко не последним человеком в Императорском флоте. Настолько не последним, что попал в двадцатку избранных морских офицеров, отправленных в Германию для освоения немецких лодок. Для борьбы с американским флотом на Тихом океане Япония планировала закупить двадцать подводных лодок седьмой серии и направила на стажировку будущих командиров, чтобы те на боевом опыте изучили доверенное впоследствии им оружие. По договору должность японских офицеров называлась «офицер-наблюдатель» и предусматривала лишь стороннее наблюдение за работой экипажа. Зимон не слышал, как было на других лодках, но у него на борту это правило Мацуда полностью игнорировал. Он наравне со всеми нёс вахты, грузил торпеды, вместе с механиками излазил все самые потайные щели трюма, где даже в доке никогда не исчезала разъедающая руки гремучая смесь из солярки и протухшей воды, и, что ещё удивительней, не избегал помогать матросам. Грузил продукты, наравне со всеми чистил коку картошку, не смущался грязной работы, чем вызывал недоумевающие взгляды даже унтер-офицеров лодки. Эти чаще привыкли помогать указаниями.
– В японском флоте офицеры чистят картофель? – как-то удивился Зимон.
– Нет, – ответил Мацуда. – Но я здесь для того, чтобы узнать все стадии вашей службы. От трюмного матроса до командира лодки. Я здесь, чтобы учиться, а лишних знаний не бывает, Хильмар-сан.
Поначалу восприняв японца как навязанный сверху лишний рот, Зимон постепенно проникся к нему уважением. Одно лишь не нравилось ему в японце. Мацуда постоянно стремился подчёркивать свою независимость. И умудрялся это делать, даже чистя картофель. Он всегда подчёркивал, что его война там, на Тихом океане, а здесь он только временный гость.
– Это же не ваша война? – удивился Зимон. – Моё решение для вас так важно?
– Более чем, – склонил голову Мацуда.
– Понимаю, – кивнул Хильмар. – Но вот это, – он потряс злополучным листком, – для меня приказ. Дальнейшее уже от нас с вами не зависит. Война окончена, что бы мы ни думали по этому поводу.
– Но не для меня. Япония по-прежнему борется, пусть даже теперь оставшись в одиночестве. И мой долг – продолжать войну.
– Тадао, – протяжно вздохнул Зимон, – мне вас жаль, но вы сейчас не в Японии. Увы, Германия уже не сможет исполнить свои обязательства, и лодку вы не получите. Никто не бросит вам обвинение в трусости, если вы выполните приказ гросс-адмирала Дёница. Сейчас вы в моём экипаже, а значит, его приказ распространяется и на вас.
– Я никогда не служил во флоте Германии! – повысил голос Мацуда. – На меня не распространяются приказы вашего гросс-адмирала! Я служу лишь моему императору. Только ему я давал клятву верности. Хильмар-сан, может быть, вы удивитесь, но сейчас я вам скажу очевидные любому японцу вещи: плен – это позор! И я не хочу быть опозорен. Потому я жду вашего решения.
– Вы вспорете себе живот?
– Я сделаю то, что должен сделать.
– Поверьте, мой друг, я тоже не разделяю пораженческих настроений нашего гросс-адмирала. У меня осталось ещё шесть торпед, и я хотел бы каждую вогнать в брюхо первому подвернувшемуся американцу или англичанину. К ним у меня тоже есть счёты за мой Дрезден. Они сровняли его с землёй.
– Так что же вы сделаете?
– Для начала зачитаю приказ экипажу.
– Затем всплывёте, чтобы сдаться?
– Послушайте, Тадао, а что мне остаётся делать? Я уже сказал вам, что не разделяю решение своего главнокомандующего. Слишком много произошло за эти годы. И врагам нашим мне есть что сказать. Столько всего накипело! За родных, знакомых, друзей! Боюсь, что не хватит на всех торпед. Но сейчас я вынужден подчиниться обстоятельствам – война окончена.
– Наши мудрецы говорят: невозможно управлять ветром, – Мацуда встал, – но мы можем управлять парусом. Каждый сам распоряжается собственной жизнью. Я вас понял, командир Зимон. Отныне наши пути расходятся.
– Да подождите вы! – раздражённо выкрикнул Хильмар. – Сядьте! Странное у вас желание продолжать войну, вогнав себе в живот ваш офицерский меч. У вас такое отношение к жизни, словно в карманах их припрятано ещё с десяток.
– Зато вы, немцы, цепляетесь за неё, будто собираетесь жить вечно! – парировал Мацуда.
Он замер точно изваяние в крохотном отсеке кают-компании, нервно поиграл желтоватыми скулами, затем неохотно сел на край дивана, деликатно подвинув вытянутую ногу инженера. Зимон покосился на него и хмыкнул:
– Увы, но, к вашему неудовольствию, в моей команде исключительно немцы, а не японцы, и не уверен, что кто-то ещё разделит ваше желание за компанию свести счёты с жизнью. Вот вы, Отто, хотите покончить с собой во имя Германии?
– Простите, командир, – поперхнулся Ланге, – какие счёты? Я и так отдал Германии всё, что мог. И между нами говоря, я рад, что эта бойня в конце концов завершилась, независимо от её результата. Затеявший её фюрер уже предстал перед Господом, а значит, и я имею полное право вернуться к своей семье. Моя больная Агна растит наших троих сыновей уже который год без меня. Так не должно быть. И единственное, чего я сейчас хочу, так это вернуться домой. Тадао, а у вас есть дети? – окончательно проснувшись, спросил главный инженер.
– Нет. Был младший брат.
– Был? – вздёрнул брови Зимон.
– Был, – едва уловимо кивнул Мацуда. – У нас не принято рассказывать о семье, но для вас я сделаю исключение. Сабуро подвесил под свой «Зеро» пятисоткилограммовую бомбу и протаранил американский эсминец.
– Сочувствую, – тихо вздохнул Ланге.
– Сочувствуете? – окатил его брезгливым взглядом японец. – Вы должны мне завидовать! Его самолёт разорвал корабль врага надвое. Когда подошёл другой эсминец, спасать уже было некого. Сабуро забрал весь американский экипаж с собой. Хильмар-сан, я слышал, что за вами, как за командиром, числится четыре потопленных корабля?
– Верно, – ответил Зимон. – Поверьте, Тадао, для последнего года войны это неплохой результат.
– Среди них есть эсминцы?
– Нет. Три грузовых, да исландская плавбаза.
– Это всё, что смогли сделать вы и сорок семь человек вашего экипажа? Мой брат в одиночку сделал больше.
Зимон переглянулся с инженером, сложил на груди руки, затем, подняв ладони к потолку, мрачно констатировал:
– Нам действительно трудно понять друг друга.
– Так и есть. Всё потому, что у нас с вами разные взгляды на долг и ведение войны. Вся история моей родины – это тысячелетняя война, и потому многое здесь увиденное для меня немыслимо! Ваш прославленный герой, командир U-99 Кречмер, попадает в плен, ваш гросс-адмирал присваивает ему высшую награду Германии – Рыцарский крест, передаёт англичанам, и комендант лагеря вручает ему её перед строем таких же, как и он, военнопленных! Если я расскажу об этом, вернувшись домой, меня или воспримут как последнего лжеца, или скажут, что все немцы – трусы!
– Полегче, Мацуда. Отто Кречмер заслужил свою награду, утопив сорок четыре корабля противника, – недовольно поморщился Зимон.
– Сдавшись в плен, он покрыл собственное имя позором! И никакие заслуги не смогут его смыть.
– А гросс-адмирал Дёниц потерял двух своих сыновей, офицеров-подводников, – повысив голос, нахмурился Зимон. – И никогда не жалел ни себя, ни других!
– Вот и поговорили, – примирительно усмехнулся Ланге. – Простите, если я недооценил вашего брата, но для меня его поступок, как бы это поделикатнее сказать… довольно странный.
– Я ещё не всё вам о нём рассказал, Отто-сан, – Мацуда задумчиво закрыл глаза, словно пробуждая воспоминания. – Когда вице-адмирал Такидзиро Ониси сформировал первый отряд камикадзе «Божественный ветер», Сабуро тут же подал рапорт в его ряды. Но тогда ему отказали. Великий Такидзиро брал только неженатых лётчиков. У брата же была жена Харуко и маленькая дочь Има. То, что Сабуро не мог исполнить из-за семьи свой долг, его сильно тяготило. Он бросался в самую гущу воздушных боёв, дрался, пока, опустев, не смолкали пулемёты, возвращался на израненном самолёте, но жизнь цеплялась за него и, каждый раз спасая, летела рядом. Харуко разделяла страдания Сабуро. Однажды она вручила ему шарф, на котором вышила прядью собственных волос: «Молюсь за прямое попадание», затем отравила их дочь и себя. Перед последним вылетом, выпив ритуальную чашку сакэ, Сабуро сказал: «Я счастлив, что стою здесь. Вы можете забыть меня, когда меня не будет, но, пожалуйста, живите лучше, чем жили прежде». Это слова воина, отказавшегося от семьи, чтобы стать сыном Японии. Не нужно мне сочувствовать, Отто-сан. Я горжусь, что имя моего младшего брата высечено в храме Ясукуни. И хватит об этом.
Потрясённый инженер раздул щёки, затем шумно выпустил воздух.
– О-хо-хо… ну и ну… – только и смог он вымолвить. – Это правда?
Мацуда молчал, и до Ланге постепенно начало доходить, что, конечно, всё так и было. Подобными вещами не шутят.
– Что скажете, командир?
Рассказ японца произвёл впечатление на Зимона не меньше, чем на Ланге. Он расстегнул ворот клетчатой фланелевой рубашки, потёр вспотевшую шею, нервно надел превратившуюся из белой в серую фуражку, затем также нервно снял.
– Послушайте, Тадао, как бы вы это ни называли, но ваш брат просто фанатик, и такой же сделал свою жену.
– Вы ничего не поняли, Хильмар-сан, – улыбнулся Мацуда. – Мой брат не фанатик-одиночка. Я мечтаю оказаться на месте своего брата. Любой японец мечтает повторить его подвиг, будь он матрос или адмирал. Каждая японская женщина сделает так же, как сделала Харуко. И все мы вместе называемся Родина солнца, или, как вы говорите – Япония. Вы что-нибудь слыхали о штурме американцами нашего острова Сайпан, или Банзай-скале?
– Нет, новости с вашей части планеты к нам практически не долетают. Так что там произошло?
– Жаль, что не слышали. Немцы могли бы вынести для себя хороший урок. Это случилось всего год назад. Там было то же, что сделал мой брат – самопожертвование во имя долга. Каждый воин поступил так, как должен был. Тридцатитысячный гарнизон держал остров месяц. Две недели американцы перепахивали его снарядами линкоров, бомбили авиацией, потом пошли на штурм, но получили отпор, какого не ожидали. Тогда всё повторилось сначала. Дзоты и окопы выжигали огнемётами, утюжили танками, засыпали бронебульдозерами. В конце концов не осталось ни одного солдата. Всё это время их жёны помогали им, подносили к пушкам снаряды, перевязывали раненых, но, когда всё было кончено, собрали детей на краю сорокаметрового обрыва и, прижимая к себе, бросались на торчавшие из воды обломки скал. Чтобы дети не могли выплыть и спастись, матери накладывали им в карманы камни. С тех пор американцы называют этот утёс Банзай-скалой.
Мацуда умолк, но никто не решился нарушить тишину. Прислушивающийся к их разговору из радиорубки радист Мюллер, не таясь, высунул голову с растрёпанной гривой в распахнутую дверь и, открыв рот, смотрел на японца во все глаза.
– Они убивали собственных детей? – переспросил потрясённый инженер. – Ваши матери способны убить собственного ребёнка?!
– Именно. Потому что это наши дети, и мы их врагу не отдаём.
– Много погибло?
– Неизвестно, но через несколько дней командир проходящего мимо скалы американского катера радировал, что не может двигаться из-за устилающих море тел.
– Ну хватит! – встал Ланге. – Это уже выше моих сил! Командир, я – в машинное отделение.
Мацуда никак не отреагировал на его бегство и подчёркнуто безразлично спросил Зимона:
– Надеюсь, Хильмар-сан, теперь вам хватит такта больше не предлагать мне сдаться в плен?
– Да ну вас! – отмахнулся Зимон. – Делайте, что хотите. Бауэр! – крикнул он нёсшему вахту в центральном посту первому помощнику. – Что там у нас творится на поверхности? Почему я уже полчаса не слышал ни одного доклада?! Вы чем там занимаетесь, раздери вам ноздри! А ты! – Зимон наконец заметил пялившегося на него радиста. – Дай мне громкую связь! Я наконец зачитаю экипажу этот дерьмовый приказ или нет?!
Втиснувшись рядом с Мюллером в тесную радиорубку, Зимон начал медленно читать приказ Дёница, прислушиваясь, как его слова эхом разносятся по отсекам. А дочитав, швырнул микрофон об стол. В отместку тот взвизгнул на всю лодку свистом и режущим уши скрипом.
– А, чтоб вас всех! – Зимон в сердцах хлопнул дверью радиорубки и рухнул на диван командирской каюты.
Настроение было препаскуднейшее. И он понимал, что было тому причиной, – приказ, но ещё больше Мацуда! Японец, не обвиняя напрямую, сумел выставить его, экипаж его лодки, гросс-адмирала Дёница, да и всех немцев не героями, ведущими войну с целым миром, а бесхребетными плоскими червями, лишь изображавшими борьбу за питательную среду европейского кишечника, а случись что – охотно заполнявшими лагеря для военнопленных. Когда-то он с высокомерием смотрел, как воюют их союзники – итальянцы. Вот уж кто не блистал воинской твёрдостью! Там, где фронт обороняли солдаты Дуче, немецкие генералы всегда держали в уме, что надо бы подтянуть поближе резервы, чтобы вовремя закрывать брошенные бреши. Или же прийти на жалкие крики о помощи. Так было в Африке, так же случилось и под Сталинградом. Сейчас же Зимон понимал, что именно так в глазах Мацудо выглядят немцы.
– Разрешите, я уберу, герр командир?
Кок Мартин кивнул на стол, и Зимон заметил, что кофе в полупустых брошенных чашках уже остыл, так и не допитый.
– Где ты взял это дерьмо? – прорычал он сквозь зубы, затем искоса взглянул на японца.
Лицо Мацуды хранило безразличное выражение, но Зимон видел, что он всё понимает. И, скорее всего, презирает его и как командира, и как немца.
Кок собрал чашки, но чуть не выронил, потому что, оттолкнув его, из узкого прохода, через стальной комингс, ввалился первый помощник.
– Герр командир, – начал он сходу. – Это английская провокация! Жалкая провокация, рассчитанная на паникёров и трусов.
– На! – ткнул ему под нос приказ Зимон. – Ещё один неверующий нашёлся. Смотри, кем подписан. А это код подтверждения.
Вытянув шею, обер-лейтенант Гоц Бауэр уставился на жёлтый лист, так и не решившись взять его в руки.
– Ничего не понимаю, – произнёс он наконец неуверенно.
– И понимать нечего. Наши штабисты, во главе с обожаемым папой Карлом, дружно помочились и на нас, и на тех, кто уже давно кормит рыб на дне в наших стальных гробах! Я это чувствую собственной физиономией – так и хочется пойти утереться. Тебе, Бауэр, я советую сделать то же.
– Но… – прошептал первый помощник, – как же так?
– А вот так! Всплывать, строиться и размахивать синим флагом! Где, сапог им в зубы, я возьму этот чёртов синий флаг?!
Несмело отодвинув первого помощника, из-за его плеча выглянул вернувшийся из машинного отделения обер-лейтенант Отто Ланге. Главный инженер через переборку слышал ругательства командира и сейчас отдал бы многое, лишь бы держаться подальше и не попадать под горячую руку. Но обстоятельства требовали.
– Командир, – начал он несмело, – в электромеханическом отсеке небольшое происшествие, но я уже всё уладил.
– Что ещё? – испепелил его взглядом Зимон.
– Драка. Парни неплохо помяли друг другу бока, но сейчас уже порядок.
– Кто зачинщик?
– Адэхи.
– Индеец? Причина драки?
– Приказ. Адэхи первым ударил торпедиста Шлоссера за то, что тот сильно радовался предстоящему плену и тому, что, как он сказал, у него получится ещё немного пожить. Ещё Шлоссер спросил, выдают ли в лагере зубные щётки, или лучше взять свою? Это оказалось последней каплей. Ну а потом как обычно – разделились на две группы, так сказать, по идейным соображениям. На тех, кто радовался окончанию войны, и тех, кто ещё не навоевался.
– Твоё мнение, Отто, я знаю. А как поделились в отсеках?
– Да практически поровну. Боцман рвётся в бой, как верблюд на водопой, а Блюмке заявил, что готов вплавь добираться к берегу хоть сейчас, только дайте разрешение.
– Понятно, – задумчиво склонил голову Зимон. – Прости, Тадао, мне очень жаль, – взглянул он виновато на японца. – Бауэр, всех по местам – будем всплывать. И поищи какую-нибудь синюю тряпку. Флаг Кригсмарине снять не дам, но что-нибудь повесь на трос антенны, чтобы видели издалека.
– Что повесить? – не понял первый помощник.
– Да хоть свои подштанники. Мне всё равно.
– А как быть с дракой? – напомнил инженер.
– Забудь. Сейчас я бы сам с удовольствием дал волю кулакам. Да только те рожи далеко.
Захрипев продуваемыми цистернами, U-396 медленно всплывала, обнажая серые бока в свете туманного утра. Редкая для Северного моря тихая гладь воды – словно всплыли в деревенском пруду – забурлила потревоженными водорослями, масляными пятнами и разбегающимися в стороны пузырями.
«Паршивый день для последнего плавания, – подумал Зимон, первым выбравшись из рубки на мостик. – Нас видно за десятки миль! Как по заказу – для сдачи в плен».
Для подводников нет ничего хуже, чем подобная безупречная гладь. След от перископа и шноркеля остаётся долго и заметен с любого проходящего парохода. А уж о самолётах и говорить нечего. В такие дни самолёты могут заметить тёмную тушу лодки в солнечных лучах, проникающих сквозь прозрачную воду на глубину до двадцати метров.
«Паршивый день, паршивая погода!» – сплюнул он, обведя биноклем горизонт.
Горизонт был чист, небо играло бездонной синевой, рассвет вступал в свои права, обещая тёплый солнечный день.
– Всех свободных наверх! – выкрикнул в люк Зимон.
Спустившись на палубу, он вышагивал вдоль закреплённого по-походному орудия и искоса поглядывал на строившийся в две шеренги экипаж. Бауэр уже натянул на трос полотнище, сделанное на скорую руку из мешка, в котором прежде у кока хранились крупы. Сигнальный флаг получился скорее грязно-фиолетовый, чем синий, но Зимона такая неточность волновала меньше всего. Он вдруг поймал себя на мысли, что не может смотреть своим матросам в глаза. Они осторожно обходят его, перешёптываются, не веря в происходящее, переглядываются, а он, их командир, делает вид, что ничего не случилось. С трудом заставив себя взглянуть на обращённые к нему лица, Зимон прокашлялся и начал:
– Я уже зачитал вам приказ Главнокомандующего гросс-адмирала Дёница! Думайте о приказе, что хотите, но моя обязанность – его выполнить. А пока ещё я ваш командир, то и вы обязаны выполнять мои приказы. Я не знаю, что нас ждёт. И никто не знает, потому что никто из нас в плену не был. Скорее всего, те из вас, кто рассчитывают скоро попасть домой, жестоко ошибаются. Возможно, мучиться в лагерях придётся годы. А может так случиться, что кто-то и не дождётся. Всю войну больше всего англичане боялись нас, подводников, а потому будьте готовы, что их страх, как часто бывает, перерастёт в ненависть. Однако наш новый фюрер Дёниц решил всё за нас. Сейчас, согласно его приказу, радист Мюллер выйдет в эфир и открытым текстом даст наше местоположение. Ближайшие корабли противника выйдут к нам навстречу. В свою очередь, мы обязаны двигаться в надводном положении с включёнными огнями и построенным на палубе экипажем. Затем выполнять все команды этих долбаных англичан! – неожиданно не сдержался Зимон и, застонав, стукнул кулаком по лафету орудия. – Сейчас даю всем пять минут спуститься в лодку, забрать документы, дорогие сердцу вещи, и снова на палубу.
– Самолёт! – неожиданно закричал с мостика сигнальщик.
Повинуясь инстинкту, все сразу смешались и бросились к рубке беспорядочной толпой.
– Стоять! – выкрикнул Зимон. – Всем оставаться на палубе! Он должен видеть, что мы уже вне игры. Наверняка он тоже знает о приказе Дёница.
– Чей? – щурясь против солнца, спросил Бауэр.
– Над Северным морем давно господствуют англичане.
Зимон взглянул, куда пялились биноклями все четверо сигнальщиков, и сразу увидел над горизонтом жирную кляксу. Лётчик их тоже заметил и летел низко над морем, не меняя курса. Он будто подкрадывался, прижимаясь к воде, в расчёте, что его до сих пор не обнаружили. Уже через несколько секунд был различим размытый диск винта.
– Одномоторный, – прокомментировал Бауэр. – Скорее всего – истребитель.
«Чёрт! – в груди Зимона невольно шевельнулось нехорошее предчувствие. – А ведь он ведёт себя так, словно собирается атаковать!»
Не у него одного возникла такая мысль. Несколько человек начали размахивать руками, показывая на повисший на антенне импровизированный флаг. Кто-то принялся раскачивать трос, чтобы полотно колебалось и было лучше видно. Не долетая до лодки три сотни метров, самолёт вдруг взмыл вверх, показав на крыльях синие круги. У Зимона отлегло от сердца. Он решил, что опознанный им «Харрикейн» морской патрульной авиации Королевского флота всё понял и сейчас помашет крыльями, затем начнёт накручивать над ними галсы, вереща в эфир об обнаруженной им сдающейся немецкой лодке. Но самолёт неожиданно клюнул носом, а затем от его брюха отделились две чёрные точки. Дальше на крыльях дымными бутонами вспыхнули два алых цветка. В ту же секунду на рубку обрушился град свинца, с визгом отлетая от стальных листов раздирающим уши рикошетом. Первой досталось эмблеме лодки. Молочно-белый щит с когда-то любовно выведенным в его центре штопором брызнул искрами отлетевшей краски. Прикреплённый рядом спасательный круг разлетелся пёстрым конфетти, а потом началось страшное. Очередь прошлась вдоль палубы, перемалывая деревянный настил в разлетающиеся фонтаном щепки. Кто-то истерично вскрикнул, но затем все бросились врассыпную, ища спасения за орудием и рубкой. Зимон упал, едва не скатившись в воду, и в последний момент схватился за чью-то ногу. В суматохе он неожиданно заметил, что его рука покрыта брызгами крови. Гулкие удары пуль пробарабанили рядом с телом, сместились к корме, затем исчезли так же внезапно, как и начались. Самолёт с рёвом пронёсся над головами, и Зимон потерял его из виду. Перед ним, протягивая руки, лежал торпедист Кляйн. Юный Кляйн, с лицом, так и не покрывшимся за время похода, как у остальных, щетиной, и только недавно прибывший из учебного центра. Кажется, это был его первый поход. Полный ужаса взгляд на Зимона, затем на собственную ногу, на Зимона, затем опять на ногу. Из его ноги, чуть выше колена, прижав прорезиненную брючину к телу, торчал, размером с предплечье, острый обломок доски. Пульсируя и пробиваясь сквозь разорванную ткань, вокруг раны быстро расползалось кровавое пятно. Наконец Кляйн дотянулся до командирской руки и, вцепившись в неё, заревел диким захлёбывающимся воплем.
– В лодку! – выкрикнул, вскочив, Зимон и, схватив Кляйна за шиворот, поволок к рубке. – Всем вниз!
Затем ухнул первый взрыв, и его снова сбило с ног. Бомба не долетела метров тридцать. Лодку мощно тряхнуло, качнуло, потом на голову обрушился водопад. Горячий смерч пронёсся над головой, обжигая лицо, воздух мгновенно наполнился характерным запахом тротила – жжёной серой. Сильным потоком воды поволокло в море, и Зимон вжался в палубу, закрыв голову руками. Второй взрыв не заставил себя долго ждать. Но его удар, по сравнению с первым, показался не таким громким, выдохшимся и ушедшим вглубь. Бомба улетела с большим перелётом.
– Вниз!
Он передал Кляйна на руки штурману, унтер-офицеру Хартманну, а сам, отбежав в нос лодки, попытался найти взглядом исчезнувший истребитель. Лёгкая утренняя дымка поднялась над водой, спрятав и самолёт, и хорошо видимых ещё полчаса назад чаек. Затем Зимон оглянулся на рубку. Снаружи оставалось всего трое. Не прошло и пятнадцати секунд, как весь экипаж, не тратя времени на перебирание ногами по трапу, ссыпался внутрь, буквально на плечах друг у друга.
– Герр командир! – отчаянно размахивал руками из рубки боцман. – Быстрее!
– Рикен, где он?! – шарил глазами по горизонту Зимон.
– Улетел! – по неуверенному взмаху в сторону солнца Зимон понял, что боцман тоже не видит самолёт. – Командир, быстрее, он сейчас вернётся!
Боцман прав, экипаж уже в лодке, пора и ему. Взбираясь с палубы на мостик, Зимон дотянулся до изображавшего флаг безвольно повисшего мешка и, сорвав, со злостью швырнул его вниз.
Уходя из-под ног, U-396 проваливалась в глубину, хрюкала, заполняя балластные цистерны и завывая электродвигателями, изо всех сил молотила воду винтами. Какое-то время на спокойной поверхности моря ещё вращались водовороты, но вскоре они исчезли, и уже ничего не напоминало о её существовании. Глядя на глубиномер, Зимон дал стрелке проскочить семьдесят метров и лишь после этого приказал занять горизонт. Теперь можно было выдохнуть.
– Доложить о раненых, – обратился он ко всем сразу в центральном посту.
– В торпедном матрос Кляйн… – начал первый помощник.
– О Кляйне знаю. Ещё?
– В машинном серьёзно ранен старшина Крюгер, – протяжно вздохнул инженер.
– Что с ним?
– Пуля попала в плечо. Сейчас ему пытаются помочь.
– Навылет?
– Можно сказать, что так. Как там поймёшь, если вместо плеча у него кровавое месиво. А скорее, что и плеча-то не осталось.
– Ещё раненые?
– У остальных царапины от осколков и свинцовых брызг, – подвёл итог Бауэр. – Можно сказать – повезло.
– Может, и повезло, – согласился Зимон.
– Будь у него стандартные глубинные бомбы, нам бы не осталось и одного шанса, – продолжал рассуждать первый помощник. – А так – мелкий калибр, килограмм пятьдесят, не больше. Такими нужно попадать точно в яблочко. Герр командир, почему он это сделал?
– Потому что – английская толстожопая свинья! – дал волю чувствам Зимон.
Злость кипела, требуя выхода наружу. Злость на давшего слабину папу Карла, ненависть к английскому лётчику, решившему под конец войны заработать орден, но больше всего – на себя.
– Утопил бы нас, а потом заявил, что мы первыми его обстреляли, и крест Виктории себе на жирное брюхо!
Почему жирное, Зимон не смог бы объяснить, но именно так он представлял англичанина. Обрюзгшего, еле вмещающегося в кабину самолёта, самодовольного и упивающегося победой засранца. И вдруг до него дошло, что ведь он уже принял решение, но оно до поры до времени пряталось глубоко внутри, а вот сейчас неудержимо рвётся наружу. Он никогда не сможет жить с ними бок о бок, объявляй ты хоть сотню раз конец войне. В его сердце она будет жить вечно. В глазах Зимона неожиданно вспыхнул лихорадочный блеск, он обвёл хищным взглядом центральный пост и, ни к кому не обращаясь, уверенно заявил:
– Всё так и есть! Прав Мацуда – ветер сменил направление, но парус всё ещё у нас!
Под недоумевающие взгляды команды он нырнул в люк соседнего отсека, где находилась за шторкой его койка, а также места акустика и радиста, взял у Мюллера микрофон и постучал пальцем, прислушиваясь к пробежавшим по лодке щелчкам.
– Говорит командир! – начал Зимон, потом на мгновение задумался, как продолжать. – Многие из вас знают меня с тех пор, когда я начинал на нашей лодке ещё вторым помощником. Я рос вместе с вами и видел, как мужаете вы. Мы ошибались, учились, зализывали на берегу раны, и снова, и снова выходили в Атлантику. За те два года, что наша рыбка спрыгнула со стапелей в Киле, мы превратились в отличный экипаж. Я не отдам вас в плен! Хвастливым Томми, во главе с их боровом Черчиллем, не видать мой экипаж как собственную жирную задницу! Не отдам и нашу лодку, которую они с радостью превратят в мишень. Не достали нас в бою, так отведут душу на полигоне. Моё решение таково: пусть те, кто, как и я, хочет продолжать борьбу, перейдут в носовой отсек. Те, кто хочет попытаться вернуться домой, – в корму. И никто не смеет бросить друг другу обвинение. Все те, кто уйдут, имеют на это веские причины и рисковать будут не меньше оставшихся. К берегам Германии незамеченными подойти не удастся, но можно попробовать к Дании. Сейчас мы соберём для тех, кто перейдёт в корму, всю имеющуюся гражданскую одежду, и этой ночью высадим на берег. Там вы смешаетесь с беженцами, растворитесь в творящемся сейчас на берегу бедламе и поодиночке будете пытаться добираться домой. Раненых оставить не могу, какой бы выбор они не сделали. Крюгеру и Кляйну нужна серьёзная помощь. Отдадите их в первую попавшуюся больницу. А сейчас запомните одно главное условие – для всего мира наша U-396 погибла. Она утонула сегодня, получив пробоину от бомб английского «Харрикейна»! Вы единственные, кому удалось спастись. Если кого из вас поймают на берегу, то даже под пыткой вы обязаны стоять на своём. Тем же, кто останутся, тем, кому есть за кого мстить и у кого не осталось на суше, как у меня, семьи и дома, я не обещаю спокойную жизнь. И не обещаю, что мы проживём дольше наших товарищей. Когда-нибудь мы уйдём на дно, но уйдём с чувством выполненного долга. У нас есть шесть торпед и нетронутый запас снарядов. Хороший аргумент в споре за нашу правоту. Своё решение я принял, теперь принимайте вы. Я всё сказал!
Зимон вернулся в центральный пост, расположился, облокотившись на штурманский стол, и приготовился наблюдать, кто куда будет переходить. Рядом, выражая вселенскую безмятежность, навалившись спиной на перископ, по правую руку стоял Мацуда.
– Доволен? – спросил Зимон.
– Хильмар-сан, – пожал плечами японец, – у нас принято, что каждый сам принимает для себя решение, и другим до него дела нет.
– Вижу, что доволен, – ухмыльнулся Зимон.
Тогда Мацуда сдался – на его лице появилась улыбка, и он приложил руку к сердцу.
– Хильмар-сан, это была прекрасная речь – речь самурая. Подводная лодка не тонет, когда она в воде, она тонет, когда вода в ней. Важно, что у тебя внутри: протухшее болото или свежий ветер. Я хочу попросить прощенья, что позволил себе усомниться в вас.
– Принято, – кивнул Зимон и обратился к не покидавшему пост инженеру. – Отто, я даже не представляю, как буду без тебя, но поменяй ты сейчас своё решение, я всё равно тебя не оставлю. О замене подумал?
– Адэхи, – не раздумывая, ответил Ланге.
– Я тоже о нём вспомнил. Надеюсь, останется.
– Это уж точно. В Германии у него никого нет, а родина далеко.
Через переполненный центральный пост, стараясь проскользнуть в корму, не привлекая внимания, протиснулся второй помощник, лейтенант Фукс. Зимон его заметил и положил ему руку на плечо:
– Йенс, ты хорошо подумал? А как же сожжённый дотла дом в Бремене?
– Простите, командир, – отстранился лейтенант, отведя глаза.
– А ты? – теперь Зимон обратился к третьему вахтенному, штурману, унтер-офицеру Рольфу Хартманну.
– Я с вами, – не вдаваясь в подробности, ответил штурман.
– Так иди в торпедный.
– Там скоро будет тесно, я лучше подожду здесь.
Но вот кто удивил Зимона своим выбором, так это самый юный член экипажа, почти подросток, выделяющийся из всех огненно-рыжей шевелюрой и безумной россыпью веснушек, из-за которых невозможно было рассмотреть черты лица, – матрос Шпрингер. Этот, в отличие от Йенса, пытался скромно проскочить из кормы в нос.
– Ты? – задержал его Зимон. – Кто бы мог подумать. Помню, как ты рыдал над барахтающимися в воде исландцами.
– Герр командир, – потупился Шпрингер. – Разрешите остаться с вами. Я не мечтаю утопить кого-то ещё, но очень боюсь возвращаться в Германию. Я не знаю, что нас там ждёт. И потом, лодка для меня уже стала как дом.
– Для меня тоже, – подтолкнул его в спину Зимон. – Давай, смелее, сынок!
Два ряда матросских спин медленно перетекали из носа в корму, из кормовых отсеков в носовые, и когда они наконец иссякли, Зимон встал. Сначала он пошёл в корму. Приподнявшись на комингсе электромеханического отсека, он посчитал собравшихся по головам.
– Двадцать два, – произнёс он вслух.
На этот раз его речь была более чем короткой.
– Больше я вам не командир! Теперь, до высадки на берег, вами командует главный инженер обер-лейтенант Ланге, а дальше каждый сам по себе. С наступлением ночи высадитесь на побережье недалеко от датского Фредериксхавена – в крупном городе легче затеряться, и Господь вам в помощь. А сейчас готовьтесь.
Не оглядываясь, Зимон вышел, но не сдержался, чтобы не грохнуть напоследок стальной дверью.
Несмотря на то, что прошла всего пара дней с тех пор, как в Дании капитулировали немецкие войска, побережье светилось заревом огней и лучами прожекторов, словно война закончилась пару лет назад. Вдоль моря по невидимой отсюда дороге, двигались колонны машин с включёнными фарами, без каких-либо признаков светомаскировки. Будто на параде, переливаясь разноцветными гирляндами, невдалеке прошли два корабля. Звёздное небо отражалось в воде россыпью алмазов, отвергая войну и утверждая праздник жизни. Даже воздух, казалось, веет от далёкого города мирным запахом пекарен и сдобных булок.
Зимон глубоко вдохнул и обвёл биноклем линию побережья.
– Поторопитесь, – шепнул он Ланге, спускавшему с командой на воду надувные плоты, куда первыми переместили Кляйна и бесчувственного Крюгера.
Не получилось, как прежде рассчитывали, подойти к берегу в полночь из-за поднявшегося вдруг ветра и встречного волнения. Скоро рассвет, и до его наступления группа инженера уже должна быть на суше. Три плота подпрыгивали на волнах рядом с лодкой, моряки проворно в них запрыгивали, рассаживались, привязывая жилеты к резиновым бортам, но каждый старательно отводил от других глаза, с подчёркнутым старанием проверяя страховочные узлы и петли. Потом все дружно взялись за вёсла.
Прощание было коротким. Вернее, его не было вовсе. Зимон молча наблюдал, как тьма медленно поглощает бледные лица, затем исчезли согнувшиеся силуэты, а дальше и сами плоты.
– Удачи! – вдруг выкрикнул кто-то из темноты.
Но голос прозвучал хрипло и жалко, и ему не ответили. Оставшаяся на палубе команда глядела во мрак и молчала. То ли опасались, что голоса разнесутся далеко, то ли все разом почувствовали образовавшуюся между ними трещину. И чем дальше отплывали плоты, тем эта трещина становилась шире.
– Уходим! – скомандовал Зимон.
Из-за мелководья пришлось идти в надводном положении, и теперь приближающийся рассвет, уже несмело рисующий вдоль горизонта светлую черту, угрожал самой лодке.
– Полный ход! – выкрикнул он в люк, чувствуя, что до того, как они достигнут приемлемых для погружения глубин, рассвет их всё-таки догонит. – Не хватало ещё напороться на какую-нибудь посудину в виде полуночных рыбаков.
– По курсу чисто, – доложил разглядывающий в бинокль сереющую ночь Бауэр.
И вдруг Зимон, чувствующий спиной на тесном мостике спину сигнальщика, ощутил, как тот вздрогнул всем телом.
– Там, кажется, человек, – произнёс он удивлённо.
Зимон взглянул за корму, куда показывала рука сигнальщика, и увидел сначала проснувшихся в поисках добычи чаек, а затем то возникающий, то исчезающий в волнах предмет. Зная по опыту, что чайки будут кружить лишь над тем, чем можно поживиться, он здраво рассудил, что, скорее всего, море несёт утопленника. Но Бауэр подумал иначе:
– Это кто-то из наших! Я вижу спасательный жилет! С ними что-то случилось!
– Не может быть, – покачал головой Зимон. – Перевернись плот, ему уж никак нас не догнать даже на сильном течении. Мы идём на семи узлах.
Но как ни спорь со здравым смыслом, а в душу закралось сомнение, и он отчаянно махнул рукой.
– Стоп машина!
Замедляя ход, лодка совершила на циркуляции плавную дугу и теперь нацелилась носом на приближающийся объект. То, что это человек, Зимон уже видел и невооружённым глазом. Оставалось лишь неизвестным – жив ли он?
– Не наш, – неожиданно поменял мнение Бауэр, продолжая разглядывать человека в бинокль, несмотря на то, что тот уже покачивался рядом с носом лодки. – Наши жилеты оранжевые, а этот красный. Нет, точно не наш.
Свесившись через ограждение мостика, Зимон внимательно смотрел не на жилет, а на кружащуюся над человеком чайку. Приспосабливаясь к размеренно раскачивающимся волнам, она постепенно снижалась, паря на воздушных потоках, затем, выставив лапы, села на голову человека и крепко вцепилась когтями ему в волосы. Секунду на прицеливание, потом сильный удар клювом в темечко. А дальше Зимон увидел то, что хотел. Даже в глубоком беспамятстве нервная система отреагирует на боль. Голова дёрнулась, и чайка испуганно взмыла, смешавшись с продолжавшей кружить стаей.
Изумлённо хмыкнув, Зимон склонился над люком и сложил ладони рупором:
– Адэхи с багром наверх, и ещё троих в помощь!
Как ни парадоксально, но от длительного нахождения в морской воде у человека наступает обезвоживание. И даже в относительно тёплой воде обязательно придёт переохлаждение. Обменные процессы в организме замедляются, затормаживаются, пока вовсе не останавливаются. Исчезает координация, чувство равновесия – кажется, что паришь в невесомости. Энергия уходит, затем отказывают органы: почки, печень, и наконец наступает очередь сердца. Всеми этими наблюдениями Клим бы поделился, если бы мог произнести хоть слово. Сейчас же он чувствовал себя бревном, выброшенным волной на твёрдый берег. То, что его выбросило, подсказывало исчезнувшее чувство невесомости и навалившаяся свойственная бревну тяжесть. Затем начал возвращаться слух. Нет, он не пришёл полностью в себя, но сквозь густую чёрную вату вдруг начал слышать голоса. Разные голоса, вовсе его не касающиеся.
– Дышит, – прозвучало сразу со всех сторон.
– Потри ему щёки.
– Может, ещё пощекотать подмышки?
Кажется, это была шутка, потому что потом прозвучал больно ударивший набатом в голову смех. Молодость брала своё, и, разом почувствовав тягу к жизни, погнала по венам кровь, встряхнула сердце, и Клим неимоверным усилием открыл веки. На него глядело множество лиц. Они склонились над ним, закрывая собой сумрачное небо. Затем протянулась рука и похлопала по бесчувственной, словно деревянной щеке.
– Ты кто?
– Он тебя не понимает.
– Значит, не немец.
– Никак не разберу, что у него на жилете!
Затем лица отстранились – теперь они смотрели ему за голову.
– Чёрт, звезда! Да он русский! Командир, это советский Иван!
Сторонним взглядом, уверенный, что всё это его по-прежнему не касается, Клим смотрит, как одно из лиц отдаляется, превращаясь в смутное пятно, и человек хлопает себя по бедру, где обычно носят кобуру. Но, кажется, ничего не находит и исчезает, цедя сквозь зубы:
– Сбросьте его обратно!
– Отставить, Бауэр!
Появляется ещё одно лицо, увенчанное фуражкой, и закрывает остальные.
– Любопытно, как он здесь оказался?
Обладатель фуражки также бьёт его по лицу, и на этот раз Клим чувствует удары. Он всматривается в мерцающую на белой фуражке кокарду, внезапно постигая, что нет для него ничего сейчас важнее, чем эта кокарда. А дальше его как будто ударяет электрическим током. Он неожиданно всё вспоминает, понимает, приходит в себя, и помогает ему в этом раскинувший на фуражке крылья орёл. Орёл, сжимающий в лапах свастику. Волосы сами собой поднимаются дыбом. Рядом фашисты! Руки шарят вдоль тела в поисках несуществующей гранаты.
Всё ещё с трудом веря в происходящее, но припоминая, что где-то он уже слышал о подобном, Клим тяжело поднял голову и онемевшими губами прошептал, чётко произнося немецкие слова:
– Война окончена. Вы проиграли. Я готов принять вашу капитуляцию.
Ответом ему был грохнувший хором хохот.
– Что скажете? Каково вам? – произнёс сквозь смех обладатель орла. – Сдадимся на милость русскому?
– А он мне нравится, – ответил второй, со свисающими из-под пилотки длинными прямыми волосами. – Герр командир, почти все мои механики сбежали, разрешите, я возьму его к себе?