Была сегодня в Даниловском монастыре.
Минут сорок, может быть, там провела. Возможно, чуть больше. Ну, час от силы. А столько сценок, типажей перед глазами прошло, что на неделю, если не на месяц, хватит.
Вот хотя бы.
Стою в очереди за свечами. И что-то долго так. Почему-то ажиотаж с записками – люди в скиты какие-то о ком-то подают, акафисты заказывают, простые молебны, не простые (я уж не очень разбираюсь какие), цены уточняют…
У меня совсем голова кругом пошла. Тоже ведь думаешь – а вдруг и мне надо! И все так помногу записок подают. Штук по пять, а то и больше. И все именами испещрены. Красиво смотрится издалека…
А за конторкой женщина бойкая такая. Как орешки щёлкает – объясняет, что да как. Звонким таким голосом, с четкой дикцией, что нечасто наблюдается у женщин за церковными конторками – ни звона, ни дикции, ни внятности, бывает, не дождёшься. А эта особенная какая-то. И со смаком всё делает. В удовольствие ей. Даже и в очереди стоять интересно – когда вот такая за конторкой сидит.
Но тут тётки какие-то совсем бестолковые подошли. Вернее, очередь их подошла. Уточняли всё, уточняли… Особенно одна совсем непонятливая. А та, звонкая, с такой же охотой объясняет. И очередь вроде тоже в моём настроении – слушает, думает заодно: может, и мне чё надо.
Вдруг мужик, стоящий за мной, громко так говорит:
– Ну совсем совести нет!
И эхо даже дрогнуло от неожиданности – эт-эт…
И очередь вздрогнула.
Тётка через какое-то время наконец отошла от конторки. Причём она не все дела переделала, а пошла что-то в записочках своих бессчётных дописывать или исправлять.
И тоже громко так, ни к кому не обращаясь конкретно:
– Вы уж извините меня, бестолковую.
А я и не обижалась, например. Я такая же бестолковая. А как к конторке подойдёшь – обычно последняя толковость пропадает куда-то.
Другая, её подруга, быстро управилась. Может, уже и боялась лишние вопросы задавать.
Тут и моя очередь подошла. Я тоже постаралась поскорее, чтобы дяденьку не нервировать. (В итоге забыла пряничный домик – миленький и малюсенький – купить, с жителем-медвежонком внутри. Ну да ладно! Может, и не нужен он мне.)
А за строгим дяденькой другой стоял. Я его так и не разглядела. Но голос добрый такой. Не благостный-постный, а именно добрый. И юмор в нём слышится, смешинка такая. И он тоже, не обращаясь как будто ни к кому, говорит:
– Место святое. Лишнюю минуту в нём постоять – ничего плохого тут нет, одна польза.
И книжечку с конторки взял с акафистами. Мол, можно стоять и молиться, например.
А тот, за мной который, взвился:
– А ничего, что я за пятьсот километров приехал?
– Ничего, – отвечает добрый со смешинкой голос.
– А ничего, что мне обратно ещё ехать?
– Ничего, – в ответ, – а то мог бы и не ехать…
– Да вот не мог! – всё больше раздражается мужчина «тупости» собеседника.
– А раз не мог, то стой и терпи. И жди своей очереди со смирением, – не меняя интонации, ответил голос, и его обладатель углубился в сборник акафистов.
А раздражённого проняло. Понял, похоже, что-то.
Даже меня проняло. Да и всю очередь, по-моему, тоже.
Вышла я потом из монастыря. И смотрю – с парковки эвакуатор одну за другой машины увозит. И сразу о раздражённом мужике подумала. Ведь и его машина там наверняка стояла. Наверняка. Больше негде было ставить. И он в церкви так говорил, что ясно было – именно на машине он пятьсот километров проехал. А не на автобусе или поезде.
И вот как ему теперь? Тип, конечно, неприятный. Ну, на мой взгляд. Но не до такой же степени.
Правда, какие-то машины ещё не эвакуировали. Может, успел…
Ещё одно сегодняшнее наблюдение.
Стою у иконы св. Пантелеимона. А чуть правее постамент для свечей (не знаю правильного названия, увы), которые ставят за упокой. Вдруг подходит мужик в синем халате (в таких уборщицы ходили во времена моего детства) и начинает там всё чистить от воска, свечи почти сгоревшие тушить…
Я прям встрепенулась – непривычно же, что такую работу мужчина делает. Обычно в церквях таким женщины занимаются. Стою, вполглаза наблюдаю за ним.
А мужик всё почистил, почти отгоревшие свечи убрал и давай остальные переставлять. Я сначала и не поняла его системы. Просто смотрела и всё. Думала при этом: вот ведь делать нечего! Потом въехала: он их в одинаковые ряды ставит. Ну, по росту. И ряды от возрастания на убывание размера свечи и обратно – вот его система. Перфекционист он. Родная, можно сказать, душа.
Поставил. По росту. Получилось красиво. Отошёл куда-то. А люди-то свечи ставят и ставят. Подходит он через минуту – опять не все в строю. Он давай снова выравнивать.
Тут парень молодой подошёл. Свечу самую большую, толстую, ручную, как будто сотами украшенную, ставит. Поставил. Голову на секунду склонил. И отошёл. Не перекрестившись.
А мужик-перфекционист неподалёку стоит. Наблюдает. И я наблюдаю. Перфекционист головой сокрушённо качает. Мол, нет, плохо свечку ставит (это ещё когда парень в процессе был). Я смотрю на ряды свечей. Никакой неправильности не вижу. Парень тем временем ушёл. А перфекционист подходит и переставляет свечу по своему разумению. Я сравниваю: стало ли лучше, ровнее? Особой разницы не вижу. Стою дальше. Перфекционист ещё поколдовал над свечами и отошёл тоже.
А я того и ждала. Чтобы я ему не мешала, ну, и он мне тоже. Ещё помедлила. Теперь уже прицеливалась – куда бы свечку поставить за упокой, чтобы перфекциониста не расстраивать. Искала глазами «правильное» место. Вроде бы нашла. Шасть туда, пока нет никого. И почти синхронно со мной перфекционист прямо материализовался из пространства и тоже прямиком к подсвечнику Пантелеимона. И давай его очищать-начищать.
А я про себя думаю: вот ведь! надо ж так! Я ждала, когда он мне место освободит, а он – когда я ему. Бывает же…
И последняя зарисовка, принесённая сегодня из Даниловского монастыря.
Я всегда, когда бываю там, напоследок захожу в «стекляшку», где продаются монастырские пирожки, медовики, рыбные котлеты, хлеб… Там можно выпить чаю или кофе вместе с выпечкой или даже котлету съесть. Со смаком так съесть. Почти холодную. Как в детстве: на хлеб положил – вот тебе и бутерброд, и второе зараз. И сладким горячим чаем запить. Я вообще-то не пью сладкий чай. Только там. С котлетой. Или с пирожком.
Ну и в этот раз зашла. Взяла пирожок, чай. Хлебом для семьи запаслась – аж две буханки купила. Яблок ещё. Может, с голодухи.
А там два узких длинных стола поставлены прямо к окнам. Между ними дверь. Вообще места очень мало. И народ всегда толчётся. Но вот что странно – все всегда себе место находят. Какая-то естественная регулировка едоков и покупателей там происходит. Никогда хвост очереди, например, на улицу не высовывается. Всем места за столом хватает. Никто злобно не шипит: мол, ешь скорей, освобождай стол. Никогда. Вот там точно по поговорке: в тесноте, да не в обиде.
А в этот раз и за столами места было навалом. Конечно, я преувеличиваю… Но стоять плечом к плечу было не надо.
Стою, ем свой пирожок, пью чай и в окно смотрю. Наблюдаю. Много всякого люда вокруг. И много… монахов, наверное… (я ж по одежде не различаю) … в общем, проходит мимо довольно много людей в чёрном. Все они в основном толстые, сытые, вальяжные. Есть и худые, как жерди. Середины пока не наблюдается.
Двое таких вот толстых заходят в «стекляшку». Встают в очередь, чтобы что-то купить. Я их краем глаза рассматриваю. У одного лицо… ну совсем не монашеское. (Да и у второго тоже.) А у меня воображение богатое. Я попыталась подставить это лицо к фигуре бандита из 90-х, как в «Фотошопе». Подошло. Взгляд его цепкий, наглый, ничего не боящийся, циничный… Подставила к фигуре политика – тоже очень хорошо подошло. Чиновника – как родное приросло… И все они: бандит, политик, чиновник – какой-то средней руки. Имеющие власть и влияние, но знающие, что над ними тоже кто-то есть. При этом есть понимание, как с тех, верхних, что-то получить, как их продавить, но и где под них прогнуться. Да в общем-то, и фигура у этого первого была подходящая – в меру плотный, с небольшим животиком, среднего росточка.
Второй был выше и толще. С налётом импозантности. И такая вальяжность и грация полного человека в нём была – не отдышливого, а сильного, хорошо себя чувствующего в этой полноте. Он тянул на какого-нибудь политического деятеля рангом повыше. Ещё на журналиста, тоже работающего в области политики – то есть в высшей касте журналистов (так считается в этой профессии). Может быть, на какого-то деятеля околокультурья был похож. Но только в профиль. Если смотреть ему прямо в лицо, то оно отталкивало какой-то несимметричностью, изъяном, может, лёгким косоглазием. И сразу становилось ясно, что только здесь ему и место. Он попал по адресу. Нашёл свою нишу, говоря рыночным языком.
Тут их очередь подошла.
– Дайте мне пряников, – высоким бабьим голосом сказал первый.
«Да, он тоже на своем месте. С таким голосом нельзя быть бандитом, политиком или чиновником, хоть и средней руки», – подумала я.
– Ты будешь что-то покупать? – обратился недочиновник ко второму.
– Нет, – тоже высоким, да ещё и капризным голосом сказал тот, – ничего не хочу.
И ушли. С пряниками.
И только я начала внутренне хмыкать насчёт монашеской братии Даниловского монастыря, как вдруг вижу толпу женщин. Идут радостные, оживленные, с фотоаппаратами. Паломническая экскурсия.
А впереди этой группы монах. Какой-то… красивый. Другой красотой. Настоящей. Сначала его самого и не видишь. Только глаза. Синющие. Кажущиеся огромными из-за света, который из них льётся. Прямо освещают всё вокруг себя эти глаза. В солнечный день с ними ещё светлее, хотя, казалось бы, уже и некуда.
Потом видишь лучики вокруг глаз. От улыбки. От постоянной внутренней улыбки. Которая и во внешний мир перетекает. Потом обращаешь внимание на фигуру – невысокий рост, поджарый, но не худой, без живота. Походка энергичная, но без суеты. Но и без напускной постности. Какая-то и походка необычная. Она не мирская.
И по нему видно, что он любит этих женщин – суетящихся, гомонящих (в святом месте, между прочим), фотографирующих (что не благословляется, между прочим). И он любит свою работу – рассказывать желающим про монастырь. И вообще – он просто любит. Наверное, всех. Потому что эта любовь даже через стекло просачивалась. И вот его лицо я могла представить только ещё на иконе. И у него. И больше ни у кого.
Доела я свой пирожок, а экскурсия двинулась дальше, монастырь-то большой. Мне было жаль, что я не с ними. Вернее, не с ним. Что я не могу согреться ещё раз в свете его глаз. Не могу ещё раз окунуться в его улыбку…