Наташа подремала немного, и вдруг у нее громко забурчало в желудке. Она прошлепала босиком на кухню и открыла холодильник. Кроме банки майонеза и пачки сырого бекона мелкими кубиками, в нем уже ничего не было. Пришел Пафнутий и, от голода потеряв степенный вид и чувство собственного достоинства, начал тереться о ее ноги и громко, заискивающе мурлыкать, как юнец, только что подобранный на улице.
Наташа насыпала ему в тарелку корму, взяла из корзинки одинокий банан, уже пошедший пятнами, и пошла обратно на диван. Перед тем, как лечь, потерла по штанинам сначала одной ногой, потом другой, чтобы стряхнуть прилипшие к ступням крошки, и устроилась поудобнее, закутавшись в клетчатое одеялко.
Какой бардак у нее дома. Когда-то, в лучшие времена, была у нее уборщица, но Наташа имела неосторожность с ней подружиться. Уборщица начала халтурить, а Наташе уже неудобно было ее ругать.
Теперь и плохая уборщица бы сошла. На кухне – гора немытой посуды, дыра на потолке, безногий слон на стене, бойлер сломался, повсюду хлам, какие-то железяки Майкла в коридоре, а в его комнату – да и Лоры тоже – лучше не заходить. Все валялось на полу, как после взрыва – и одежда, и учебники, и папки. Наташа не знала, как приучить их к порядку. На мотивационные речи у нее не было ни желания, ни сил, ни времени. Если оно и выдавалось, Наташа предпочитала просто разговаривать с ними или смотреть какой-нибудь фильм, лежа вповалку на диване. Ругать их у нее не поворачивался язык.
Дэйвид был замечательным отцом. Нельзя, чтобы Майкл и Лора закупоривали горе в себе. С самого начала Наташа осторожно вызывала их на разговоры о нем. Плакали все втроем. Плакать было необходимо для естественного процесса заживления травмы. Постепенно плакать перестали, но по-прежнему часто о нем говорили. Теперь слез уже не было. Теперь спокойно и грустно вспоминали истории из их жизни вчетвером, его шутки, громкое, во все горло, пение мимо нот, и иногда даже смеялись.
Болела шея. Уснула в неловком положении, хоть и на подушке, – и все, теперь загривок будет болеть минимум неделю. Наташа положила себе под голову еще одну подушку, притулившуюся в другом углу дивана.
—
– Я положил вторую подушку, – сказал Федька. – Я тебя ждал. А ты не пришла.
Наташа действительно не пришла. Весь день провела в блаженно-полубессознательном состоянии. Было чудо, какое бывает только раз в жизни, и оно больше не повторится. «Это мой сын. Ты ведь знаешь, что я женат?».
Теперь он, как женатый человек и отец семейства, раскаивается в содеянном. В том, что поддался непростительной минутной слабости. А она будет лелеять воспоминания до конца своей жизни и рассказывать о них внукам… Нет, внукам не будет – что за бред… Никому не будет рассказывать… Это ее секрет, тайна. Даже он не должен знать, какое это было для нее счастье… «Счастье бродит по стране в длинных белых одеждах, распевая детскую песенку: Ах, Америка, это страна, там гуляют и пьют без закуски». Счастье – это «наивная детка». Или своенравная кошка – пришла, посидела, помурлыкала, ушла.
Наташа не видела Федьку весь следующий день, всю следующую ночь и потом еще целый день, отчасти даже радуясь, что не видела его, потому что не знала, как именно среагирует на встречу. Однако знала точно, что среагирует как-то ужасно: или покраснеет, или побледнеет, или в зобу дыхание сопрет, или у нее сделаются ватными ноги, или подкосятся колени. Скорее всего, все вместе. То есть, поведет себя как дура. А он кивнет и поспешно пройдет мимо. Или даже вообще сделает вид, что ее не заметил.
Часов в семь вечера раздался стук в дверь. Наташа и Света зубрили лексику. Светка – ожесточенно, Наташа – рассеянно.
– Да! – крикнула Света. Она думала, что это опять Шурик. Но на пороге предстал Федор. Именно Федор. Именно предстал.
– Наташа, зайди ко мне, пожалуйста, – сказал он сдержанно и ушел.
Наташа на ватных ногах, с трясущимися руками и коленями, то краснея, то бледнея по дороге, через минуту была у него.
– Садись.
Наташа села на тот же стул, на котором сидела в прошлый раз.
– Супу хочешь? Я тут суп сварил.
Он разлил суп по тарелкам.
– Почему ты ешь без хлеба? Бери хлеб.
– Я его не люблю, – Наташа старалась унять дрожь в руке с ложкой.
– Кто же ест суп без хлеба?
– Я ем. – Наташа попыталась улыбнуться.
Потом он заварил чай и они выпили по чашке с пирожными «картошка». Федька извинился, что пирожные вчерашние. Он их купил вчера в булочной-кондитерской напротив. Она ведь говорила, что любит их.
Он откинулся на стуле, спросил, можно ли закурить, и глубоко затянулся.
– Ну, расскажи теперь, как ты провела эти двое суток, – выпуская дым и щуря глаза, – сказал он, – чем занималась. Наверно, чем-то очень безумно интересным – поделись со мной.
Наташа опять попыталась улыбнуться и сказала с деланой беспечностью:
– Ну, как провела… Институт, общага, уроки – уроки, общага, институт. Тоска.
Он немного помолчал.
– Вот есть такие люди, – опять затягиваясь и глядя на нее сузившимися от дыма глазами, медленно сказал Федька, – ты думаешь, они хорошо к тебе относятся, и ты думаешь, что все как нельзя лучше, – а они вдруг, без всяких слов и объяснений, исчезают из твоей жизни. И ты сидишь, как дурак, и думаешь – почему? что я такого сделал, что сказал? Или это просто такие люди, которые порхают по жизни, как бабочки, проводят с кем-то ночь и тут же забывают об этом и живут себе дальше, ни о чем не тревожась? Я думал, что ты к этой категории не имеешь никакого отношения. Скажи мне, что не имеешь.
– Федь… – у Наташи задрожали губы. – Я не имею… я думала, ты раскаиваешься в содеянном…
– Что?!
– Ты же это… женат как бы… – глупо промямлила Наташа.
– И поэтому не пришла?
– Да…
Федька встал, походил по комнате.
– Дурочка… «Раскаиваешься в содеянном». Я не раскаиваюсь в содеянном. Пусть тебя это не волнует. Это мои проблемы… Глупый малыш.
Он еще походил.
– Я положил вторую подушку, я тебя так ждал, а ты не пришла… Я думал, тебе наплевать на то, что было…
Наташа сказала:
– Мне не наплевать на то, что было. Очень не наплевать…
Федька открыл дверцу шкафа, вытащил оттуда подушку и положил на кровать рядом со своей.
– Я ее вчера зашвырнул туда. В сердцах. Надеюсь, в ближайшем будущем больше ее убирать не придется.
Обида в серых глазах сменилась облегчением, облегчение – радостью, радость – тусклым блеском…
Больше они никогда – на отмерянный им срок – не расставались. Наташа приходила к нему в часы затишья в общежитии, когда все в нем, казалось, вымерли, и уходила в такое же безлюдное время. Вроде бы все равно все узнали, потому что Наташа иногда со смутным недоумением ловила на себе любопытные взгляды, но она не задумывалась об этом. Ни она, ни Федька ничего вокруг не замечали…
—
Пластик на окне все так же скрипел. Наташа решительно поднялась, влезла в битком набитую всяким барахлом кладовку под лестницей и, сдувая со лба волосы, выкарабкалась оттуда, держа в руке ящичек с инструментами. Закрыв дверь кладовки, она услышала, что там что-то обвалилось, потревоженное изъятием коробочки. Она немножко постояла перед дверью, потом решила: «Фиг с ним» и пошла к окну.
Да, эта рама была отличной идеей. Дуть действительно перестало, пусть и ненадолго. К осени она заменит пластик и приколотит раму обратно. А на замену окна полностью у нее нет денег и, похоже, никогда уже не будет…
Встав на табуретку, Наташа открутила отверткой винты и открепила деревянную раму от окна. Между стеклом и пластиком накопилось много тугой паутины, дохлых мух, ос и скрюченных сухих паучков. Собрав все это салфетками «Деттол», обтерев стекло и подоконник, Наташа подхватила раму и отнесла ее в сарайчик, именуемый гаражом, в заднем саду. Сарайчик тоже построил Энтони. Она в нем бывала редко, Майкл же пропадал там часами, все что-то мастерил и изобретал.
Наташа осторожно обошла стоящее посередине транспортное средство о двух колесах и пристроила раму к задней стене сарайчика. Подумала и завесила ее тряпками, чтобы не налетела гарь.
Когда она наконец пришла обратно на кухню и начала варить спагетти, пришла Лора.
– Мама! – прямо с порога закричала она. – Что это такое? Почему моя блузка валяется на полу? И пиджак тут твой тоже!
Она примчалась на кухню и увидела ее за плитой:
– А что это ты в одном бюстике и брюках? Майкл Джейка привел, хорошо, что они сразу в гараж поперлись и Джейк тебя не видел. У них там что-то с рамой не клеится.
– Прости, лапуля, я так устала, что сил одежду повесить не было, а потом уснула. Я у тебя блузку сперла, на конференцию, – извинилась Наташа.
Слова Лоры про раму она пропустила мимо ушей.
– Да я уж поняла… Кидают тут некоторые одежду на пол, а потом других за это пилят. Двойные стандарты.
Лора подбрала одежду с пола и накинула Наташе на плечи Наташи одеялко.
– Мамуль, я так хочу éшить, сейчас упаду в голодный коллапс.
– Сейчас все будет готово, – Наташа уже добавила к спагетти кусочки бекона и импровизированный соус «Карбонара» из майонеза. – Позови мальчишек, скажи, кушать подано.
– Майк сказал, что они поели по пути домой.
Когда Лора, доев свой ужин, рассказывала Наташе, как прошел ее день – «а она мне говорит… а я ей говорю… и тут, представляешь, она такое сказала!» – в столовую вошел усталый и запыленный Майкл. Джейк, сказал он, ушел домой.
– Есть будешь, сын?
– Буду, – коротко сказал он.
– Ты же сказал, что уже ел, – напомнила ему Лора.
Майкл, не отвечая, наложил себе в тарелку спагетти и начал молча есть, о чем-то сосредоточенно думая.
– Я раму выбросил, мам, – вдруг сказал он.
– Как выбросил?! Зачем?! – подскочила на месте Наташа.
Майкл удивленно посмотрел на нее и сказал:
– А тебе-то что?
– Как это что? Как что?! Что это взбрело тебе в голову?
– Да она совсем гнилая стала…
– Никакая она была не гнилая! Прослужила бы еще несколько лет!
– Что ты в этом понимаешь?
– Я все в этом понимаю! Почему ты меня не спросил?!
– Да с какой стати я буду тебя спрашивать?
– А с такой! Взял и раму выбросил! Что мы зимой будем делать?
– Что за чушь! И причем тут зима? Что ты прикопалась к моей раме?
– Она не твоя! Она наша! Куда ты ее выбросил?! Сейчас же принеси ее оттуда! Я ее починю и осенью приделаю обратно!
– ТЫ?! Приделаешь раму к моему мотоциклу??? Осенью? – Майкл ошарашенно смотрел на нее во все глаза, как на сумасшедшую.
Наташа замолчала и тоже уставилась на него.
Корчась и заикаясь от смеха, Лора выдавила из себя:
– Ребята… вы говорите… о разных… рамах…
Наташа и Майкл неуверенно засмеялись.
Через минуту хохотали все. Лора легла на пол и дрыгала ногами, Наташа хватала ртом воздух, Майкл уронил голову на стол, колотил по нему кулаком и с трудом выговаривал: «Я испугался, что у мамы нашей крыша поехала… то никакого интереса к моему мотоциклу… а тут вдруг сама чинить его захотела…».
В столовой неожиданно появилась Катя.
– Что у вас тут происходит?! – перекрывая хохот, крикнула она. – Даже дверь не заперта! Я стучала, стучала, потом просто вошла. Ваши вопли с улицы слышно! Я думала, у кого-то истерика, испугалась даже!
Ей кое-как объяснили, что произошло, она хмыкнула и уселась за стол. От ее присутствия все враз угомонились.
Майкл спросил, на какой машине она сегодня приехала, она сказала, что на Лексусе, и Майкл с Лорой вышли посмотреть и перекинуться словом с шофером. Потом они разбрелись по своим комнатам учить уроки, а Наташа с Катей пошли на кухню пить чай. Катя любила пить чай в «людской». Это напоминало ей советские времена. У нее дома муж-немец в титуле барона ей этого не разрешал. Кухня была местом для челяди.
Недоразумение с рамой выбило застрявший в Наташе стресс. Вдруг стало легко и весело.
– Молодец, что приехала! Только я планирую рано лечь спать.
Получилось не очень гостеприимно, но Наташа уже давно не церемонилась с Катей.
– Да я ненадолго, Генрих укатил по делам, а я сбежала на часик. Извини, что без предупреждения. Сил никаких не было дома оставаться, как в тюрьме сижу. Магазины уже все скоро закроются, да и денег нет.
Как бы дико это ни звучало, у Кати при наличии мужа-миллионера действительно никогда не было денег. Муж-миллионер давал ей только двадцать фунтов в неделю на карманные расходы. Ни к одному из его банковских счетов доступа у нее не было. Конечно, о том, чтобы работать где-то, не было и речи: и муж не разрешал, и сама она, уже много лет просидев дома, по-английски толком говорить не научилась, одичала и членом коллектива быть разучилась.
У нее за плечами был факультет русского языка и литературы и несколько лет работы в школе. Потом она нашла по интернету Генриха. Роберта она родила в тридцать семь лет и почему-то стеснялась того, что так поздно. Она привезла с собой Советский Союз в душе и так и жила в нем… Всегда носила колготки, туфли на каблуках и сумочку под цвет обуви. Всегда на голове у нее была химическая завивка. Всегда макияж.
Несмотря на это, она все равно оставалась красивой. Мужа своего она очень боялась.
– А Робик где? – спросила Наташа. – Почему его с собой не привезла?
– Дома с няней. Почему с собой не привезла! Ты что? Если Генрих узнает, что я его возила куда-то вечером без его разрешения, он меня убьет!
Наташа помялась и спросила:
– Кать, а он тебя, все стесняюсь спросить, не… того… руку на тебя не поднимает?
– Нет, физически он меня не бьет… Но как мне бывает с ним страшно! А развестись с ним – еще страшнее! Он не оставит мне ни копейки, и что я буду делать? Поеду обратно в Ростов? Поволоку туда, в нищету, Робика? Да Генрих его ни за что мне не отдаст, он его обожает и ни в чем ему не отказывает. Это какой-то ласковый нацист, эсэсовец. Вот такой вот оксюморон! У тебя есть что-нибудь выпить?
– А, ты же с шофером… – Наташа достала коньяк и рюмки.
– Джонни сидит в машине, ждет меня. Поехала с ним для подстраховки, в случае чего подтвердит, что я была у тебя, а не шлялась по любовникам. Тебя он уважает.
– Господи, как я тебе завидую! – Катя выпила залпом коньяк. Подперла рукой щеку и посмотрела на Наташу слегка затуманенным взглядом.
– Я понимаю, понимаю, – заметив, что Наташа выпучила на нее глаза. – Ты пашешь, как конь, на двух работах, тянешь двоих детей, лишилась мужа – он ведь тебя на руках носил – такой большой, хороший дом пришлось продать и переехать в эту развалюху – ой, прости, это, конечно, не развалюха, но по сравнению с вашим прежним домом…
Наташа молча слушала. Она тоже выпила два глотка коньяку и теперь думала, что все идет к тому, что Катька испортит ей только что улучшенное настроение. Сейчас ее выпровадить или немного подождать?..
– Да! – с воодушевлением продолжала Катя. – Но ты свободная! Ты смелая! Ты делаешь, что хочешь, и никто тебе не указ! Ты здорово говоришь по-английски – не то, что я – и ты равноправный член общества. А у меня и друзей-то нет – ни англичан, ни русских. С англиками общаться у меня не хватает языка, а русские сами не хотят со мной дружить… Чужая я и для русских олигархов, и для простых здешних русских баб! А вот ты… ты напоминаешь мне гордого буревестника!
– Это в тебе алкоголь говорит. И не сравнивай меня с гордым буревестником. Может, еще скажешь, что Горький – хороший писатель? Эту Песнь он у кого-то содрал, а уж про «Мать» я и не говорю – посмешище, а не роман. Накорябал на злобу дня. Ему не место в литературе. Его надо исключить из школьной программы.
Катя обиделась.
– Не скажи! Горький занимает огромное место в советском периоде русской литературы, и выкинуть его оттуда невозможно!
– Ой, только лекции мне сейчас не хватало…
– А что ты к Горькому цепляешься? Ты и Льва Толстого все время хаешь! Не ценишь ты русскую литературу! И дети твои ее не ценят, и даже по-русски толком не говорят! Коллапснуться, ешить – это что за слова?
– Вот когда твой Робик прочитает «Войну и мир» – тогда и поговорим на эту тему, – закипая, сказала Наташа. – А хаю я не книги Толстого, а философию. Никак не могу уяснить, в чем именно она заключается. И почему это такой подвиг – сбежать из дома на старости лет? Восемьдесят один год он мог жить припеваючи, когда его обслуживали слуги, а тут вдруг стал «не в силах». Решил уехать в деревню и жить там один. Как он это себе представлял? Сам бы баню топил, стирал, из туалета выгребал? Да ничего подобного, он так бы и продолжал использовать слуг!
– Он ушел из дома главным образом из-за Софьи Андреевны. Она стала невозможной.
– Сам же замучил ее, довел до неврастении, и бросил. Я тебе вот что скажу: у него просто развилась деменция. У меня вот в доме престарелых все хотят убежать, уехать, все ищут выходную дверь. А побег Толстого на фоне деменции превратили в акт высшего проявления его философии гуманизма! Кстати, у нас один новый старичок появился – вылитый Толстой! Может, поэтому у меня к нему душа не лежит…
– Ой, не надо мне про дом престарелых рассказывать. Не представляю, как ты там можешь работать, в ссанье и в говне.
Все-таки надо выгнать ее прямо сейчас. Пока не поздно. Пока Наташа не огрела ее сковородкой по башке. Наташа смирная, терпеливая и покладистая, но не надо ее злить, когда она устала. Катерина совсем оторвана от жизни в своей неволе. Но если дать ей эту свободу, о которой она только что с придыханием говорила, то она и не будет знать, что с ней делать. Если выпустить ее из клетки, то она не сможет жить, она погибнет. Она забыла, как себя вести с людьми. Она так и будет говорить им гадости, сама того не подозревая. Только одна такая идиотка, как Наташа, может все еще с ней общаться, потому что Катю ей иногда бывает очень жалко.
Катя вдруг сама засобиралась:
– О Господи! Мне надо срочно уходить! – Она посмотрела на часы: – Мне надо бежать бегом…
Обернувшись у порога, она спросила:
– Ты ведь придешь на концерт послезавтра? Приходи, а? А то я одна там буду, как сыч… Ну, с Генрихом только… Эти концерты – мука для меня, особенно перерывов боюсь, потому что надо с людьми общаться. О чем мне с ними говорить? Твои Майкл и Лора участвуют. Мой Робик тоже пару слов вякнет – я обязательно поеду! Я за тобой заеду, если хочешь! Ой, ой, мне пора! Я тебе позвоню!
Выражение паники на ее лице сменилось ужасом. Она выскочила из дома.
– А про философию Толстого я тебе позже объясню! – уже из окна машины выкрикнула она.
Теперь надо готовиться выслушивать лекцию учительницы русского языка и литературы средней школы советского периода. Все-таки Катя – настоящая растрепа, подумала Наташа. Растрепанный она человек, расшатанный, потерявший стержень. Неужели она сама такой скоро станет? Только не от богатства, как Катя, а от бедности. От другой крайности… Вот и про концерт забыла, а ведь Майкл и Лора говорили ей про него…