Колин проснулся поздно. Сквозь выцветшие и обвисшие, как тряпка, занавески пробивалось солнце. Ночью он долго не мог заснуть, ворочался, чертыхался, несколько раз нашаривал на полу стоящую рядом бутылку и делал пару глотков, чтобы успокоиться, но ничего не помогало. Сон сморил его только часа в четыре утра, когда начало светать и за окном зачирикали птички.
Колин тяжело поднялся с жалобно заскрипевшей под ним раздолбанной кровати, подошел к окну и отодвинул блекло-сиреневые с желтоватыми пятнами (по краям все еще фиолетовые в белый горошек) занавески с оторвавшимися в некоторых местах оборками и свисающими с них нитками.
Все, как вчера: заросший бурьяном и заваленный гниющими досками задний дворик. Ничего, он еще поживет тут. Пусть шлют ему письма, сколько душе угодно – хозяин-то за границей, где-то то ли в Антибе, то ли на Мальте, и ему, похоже, глубоко плевать на эту квартирешку, раз он ее так запустил. Пусть продолжает слать письма своему адвокату, а тот пусть продолжает писать ему, Колину. Когда ещë дело дойдет до выселения как такового! А когда дойдет, его уже здесь не будет. Он сам будет в Антибе или на Гавайях, купит виллу и будет сидеть у собственного бассейна в шезлонге.
Черт, все шло так хорошо! И вдруг неувязочка… Он задернул занавески – не любил он ни отодвинутых штор, ни открытых окон. Может, кому-то и воняет в комнате, а вот ему не воняет. Раз ему хорошо, то все в порядке, а остальные пусть заткнуться, ублюдки хреновы.
Колин плюхнулся в кресло на тонких ножках, тоже заскрипевшее под его грузным телом. Надо бы эти ножки вообще оторвать к чертям – когда-нибудь они в конце концов подломятся, и он сломает себе хребет. Где только хозяин выкопал такое кресло? Ему лет пятьдесят, не меньше. На Колине были только трусы, и обивка кресла с геометрическим рисунком, вытертая в некоторых местах, холодила ему ляжки и спину, поэтому он, стащив с кровати подушки, подложил одну из них под спину, а другую – под задницу.
Так, надо все обдумать. Надо все спокойно обдумать и продумать. В конце концов, это у него очень хорошо получается – думать. У него в голове всегда рождаются гениальные идеи и замыслы. Он всегда продумывает планы их осуществления до мельчайших подробностей. Ну, не всегда получается их воплотить, – что верно, то верно; но это не его вина. Это вина тех идиотов, которых кругом пруд пруди и которые мешают ему жить. А он ведь умный, ууумный! И что самое главное – и в этом заключается его особый талант – при осуществлении своих проектов он никогда не переступает закон. Наоборот, он заставляет закон работать на себя. Он стремится к лучшей жизни, а сидение в тюрьме в его представление о хорошей жизни не вписывается.
Кто знает, если бы он родился в нормальной, образованной семье с любящими предками и если бы у него была возможность ходить в приличную школу и каждый день учить уроки, а не слоняться по улицам до позднего вечера, лишь бы только не идти домой, – кто знает, может быть, тогда бы из него получился какой-нибудь профессор или академик, а? И сидел бы он сейчас не в этой паршивой комнатенке с обвисшими занавесками и не на этом шатком креслице времен шестидесятых годов прошлого века, а у себя в кабинете в каком-нибудь университете, и к нему бы пришла сейчас хорошенькая студенточка за консультацией, и взирала бы на него с робостью, обожанием и благоговением, а он смотрел бы на неë поверх очков – холодно, строго и равнодушно.
Колин надел когда-то белый, а теперь серо-желтый, махровый халат, который он унес с собой из номера «Плазы», допил остатки уже теплого пива из бутылки, из которой прихлебывал ночью, и сел обратно в кресло.
Надо что-то делать, но появляться там, куда пристроили старого придурка, нежелательно, – слишком много народу, снуют туда-сюда, наедине с ним наверняка побыть не удастся, а если и получится, то обязательно какая-нибудь сволочь с улыбочкой на морде постучит в самый неподходящий момент в дверь: «Чаю не хотите ли? У вас все в порядке? Дайте нам знать, если вам что-нибудь нужно».
Все они там очень болтливые – принесут поднос с чаем и рассказывают тебе о своей личной жизни, сколько у них детей, собак и кошек, и от тебя ждут того же. Любят спрашивать, где работаешь и кем, и тут кроется главная опасность: даже если бы ты сказал, что вчера приехал из Тимбакту, где провел всю свою жизнь, все равно нашелся бы кто-то, кто бы тут же зачирикал: «А у меня соседка туда ездила, у нее там тетя живет, я вас познакомлю, вам будет о чем поговорить». Или: «Я там был, очень любил тот паб на углу, вы наверняка хозяина знаете». Мир тесен, Колин слишком хорошо это знал. Поэтому там лучше не светиться, старый хрен пробудет в том заведении только неделю, а потом Колин опять примется за дело. Только бы старый козел копыта не откинул за эти семь дней.
Сейчас у него черная полоса, подумал Колин, натягивая полы халата на колени, но были в его жизни и белые, и это халат тому доказательство. Скоро опять у него будут деньги. Будет и особняк, и машина с откидным верхом. Надо только проявить терпение и смекалку, а этих качеств у него не отнять. Как безошибочно он угадал в Дженис обеспеченную, одинокую, бездетную вдову, подтачиваемую неизлечимой болезнью… Сколько терпения он проявил, убеждая ее, что он мечтал встретить такую женщину, как она, всю свою жизнь, и что даже ее возраст ему не помеха! Сначала она в недоумении таращилась на него, потом, смеясь, махала руками, но в конце концов растаяла, растрогалась.
До чего же бабы глупые. Скажи любой тетке, что она красивая, умная, что он хотел бы заботиться о ней и провести с ней всю жизнь, чтобы у них были дети – и все, она попалась на удочку, как идиотка. С ней можно делать все, что угодно. Ну, на обалденных стерв это не распространяется, они сами кого угодно заставят плясать под свою дудку, но и он не дурак, понимает, что от таких надо держаться подальше.
Когда он увидел Дженис, он решил просто пожить у нее месяц-другой – поспать на чистых простынях и вкусно поесть, а потом, придумав что-нибудь вроде «мама серьезно заболела, мне надо уехать на недельку, до скорого свидания, любимая, мне очень трудно оторваться от тебя, но так надо», – слинять и больше никогда не возвращаться. Он так часто делал, особенно когда ему нужна была передышка, и всегда это работало. Надо просто делать правильную ставку. Конечно, он не красавец, довольно полноват, но зато молод, а пожилые бабы рады и такому.
Позаливавшись соловьем («Я не могу прожить без тебя и дня, ты нужна мне как воздух, как солнце, я хочу каждое утро просыпаться в твоих объятиях»), Колин поселился у Дженис и быстро понял, что ему может перепасть нечто большее – нечто гораздо большее, чем то, на что он рассчитывал. За тот месяц, который он у нее прожил, она похудела, кожа стала бледной, под глазами появились круги, она жаловалась на боли в низу живота, а потом начала покашливать.
План созрел в голове у Колина очень быстро. Он погуглил симптомы и срочно сделал ей предложение. Она растрогалась, расплакалась и согласилась – а как же иначе?
Весь период до регистрации брака он всеми способами отговаривал ее от визита к врачу, говорил ей, что она просто переутомилась, устала, ей надо полежать, а он за ней будет ухаживать и вылечит ее заботой, теплом, любовью и лаской. Через две недели они расписались.
Он заставлял лежать ее в постели, приносил ей еду и цветы, она говорила, что не верит своему счастью и часто его спрашивала – риторически, конечно, – что бы она без него делала. Он убрал телефон под предлогом, что она не должна ни о чем беспокоиться, – не дай Бог, позвонит врачу или одной из своих подруг, и та навякает ей что-нибудь совершенно ему не нужное. Он говорил ей, что теперь ей не нужны подруги, теперь у нее есть он – ее защита и опора. Она искренне, как молоденьнкая дурочка, радовалась, что смогла внушить молодому парню такую любовь.
Когда ему мягко и ненавязчиво удалось убедить ее, – да, впрочем, и убеждать-то ее не понадобилось, она рада была отдать ему все, что у нее было, – скорее, намекнуть ей, что хорошо бы ей написать завещание в его пользу и оформить страховку на свою жизнь, – тогда он стал внушать ей, что она выглядит гораздо лучше и что ей, очевидно, отдых пошел на пользу.
Он выждал еще недели две и сказал ей нежно, что, хоть она и выздоровела, он все-таки очень беспокоится о ней и что, как бы то ни было, к врачу сходить все же надо. Опять она растрогалась, и они пошли в поликлинику. Колин в основном говорил сам; доктор спросил, когда начались симптомы, Дженис начала было говорить, что несколько месяцев назад, но Колин быстро ее поправил: несколько месяцев назад у нее был грипп на почве переутомления, а вот именно эти симптомы начались всего несколько дней назад. Дженис согласилась, с нежностью глядя на него: «Да, милый, так оно и было, я подзабыла».
Потом были хождения по специалистам, сдача анализов, и еще один, решающий визит к врачу, во время которого прогугленный Колином диагноз подтвердился. По прогнозу врача, жить ей оставалось месяцев шесть-семь.
Но она продержалась только две недели. Наверно, не перенесла шока от внезапной перемены в Колине: из нежного и заботливого влюбленного он в одночасье превратился в бесчувственного чурбана. Сама виновата, дура безмозглая. Неужели она и впрямь думала, что он в нее влюбился, в старую вешалку? В тот один-единственный раз, когда у них был секс, его чуть не вырвало от отвращения к ее дряблой коже.
Когда они пришли домой, он, из последних сил играя роль, уложил ее в постель, поставил перед ней поднос с едой, а потом принес в спальню три буханки белого хлеба в целлофановых пакетах, десять бутылок воды и тазик.
– Зачем это, Колин? – удивилась она.
Он не ответил и вышел, повернув ключ в замке, который он врезал в дверь спальни заблаговременно, сказав ей, что это в целях безопасности. В этих же целях он тогда же поставил замки и на окнах, запер их и держал ключи при себе.
Через некоторое время она начала его звать, потом кричать и колотить в дверь, стены и окна. Иногда он подходил к двери и говорил ей внятно и медленно: «Заткнись, тварь». Или: «Когда же ты там сдохнешь, наконец». Когда ему совсем невмоготу было слушать ее вопли и рыдания, он на всю мощь включал телевизор. Какое счастье, что дом ее был на отшибе и вокруг не было никаких соседей. Но он ведь не дурак, чтобы выбирать себе в жены бабу, живущую в доме террасного типа, с соседями справа, слева, спереди и сзади.
Дня через три она обессилела и затихла. Колин, некоторое время постояв и послушав у двери, отпер ее и осторожно вошел, в глубине души опасаясь, что она притаилась за дверцей шкафа, держа на вытянутых вверх руках табуретку, и сейчас обрушит ее ему на голову.
Но она лежала, скрючившись, на полу. Колин было обрадовался – наконец-то! – но, пощупав пульс, обнаружил, что она еще жива. В комнате нестерпимо воняло, на полу было несколько полувысохших лужиц и нечто, прикрытое журналом «Хеллоу». Приподняв журнал носком ботинка, Колин обнаружил под ним засохшую коричневую кучку. Тазик был пуст. Он злобно пнул Дженис, она открыла глаза и простонала. Он рывком поднял ее с пола и швырнул на кровать. Она что-то прохрипела, он сказал: «Заткнись», нашел стопку газет, с отвращением подтер ими лужицы, подобрал журналом кучку и бросил все в тазик. Вытер руки о бархатные кремовые шторы, сел на белое креслице во французском стиле и сказал:
– Развела тут свинство, тварь. Чего ты так орала-то эти три дня? Все равно тебе уже никто не поможет, сама слышала, что врач сказал. Еще немного за тобой понаблюдаю, а потом позвоню твоим дурам, скажу, что тебе совсем плохо, а у меня от горя руки опустились, ухаживать за тобой не могу. Пусть они за тобой дерьмо убирают. Скажу им, что у тебя разум помутился, бред развился, меня возненавидела, подозреваешь в чем-то. Так что если начнешь им что-то лепетать – если сможешь, конечно, – то тебе никто не поверит. А пока лакай, – Колин приподнял ее на кровати и влил ей в рот воды из бутылки.
Из десяти оставленных им бутылок две были пустыми. Один пакет с хлебом был надорван и двух-трех ломтей не хватало. Значит, она все-таки ела и пила. Теперь, может, быть, придется пускать посторонних в дом – всяких подруг, знакомых, сиделок, врачей, а у них глаз наметанный, враз заметят и «обезвоживание организма», и «халатное отношение к больному». Не хватало еще, чтобы подключили социальные службы, поэтому ему сейчас надо держать ухо востро.
На следующий день он вызвал врача, тот ее осмотрел, сказал, что теперь все, что можно сделать, – это обеспечить ей уход и комфорт, насколько это возможно при ее состоянии. Объяснил, что если Дженис скончается в течение четырнадцати дней после его визита, то смерть будет входить в категорию ожидаемых и вызывать врача будет уже не надо, достаточно просто позвонить им и поставить их в известность, придет сотрудник и засвидетельствет смерть для последующей выдачи свидетельства. Все, что Колину нужно будет сделать, – это позвонить в ритуальную службу, оттуда приедут и заберут тело.
Видно было, что доктору неловко все это объяснять раздавленному горем молодому парню, едва сдерживающему слезы. Извиняющимся тоном он сказал, что понимает, как Колину трудно, но это – часть его работы, эти детали необходимо разъяснить, особенно если человек растерян и не знает, что в таких ситуациях делать.
Колин слушал, смахивал скупую мужскую слезу и думал про себя, что все это он, черт подери, прекрасно знает, он все разузнал и навел справки, иначе не затеял бы все это дело.
Дальше все пошло как по маслу. Два раза в день приходили две подруги Дженис, ухаживали за ней и даже за ним, жалели его, бедного. Дженис была без сознания до самого конца и пожаловаться на него никому не смогла.
После того, как Колин вступил в права наследства и получил страховку, объявились какие-то племяннички и пробовали оспаривать завещание, но быстро заткнулись, потому что прицепиться им было абсолютно не к чему. Колин оказался владельцем движимого и недвижимого имущества на сумму почти в полмиллиона. Он сдал дом в аренду и отправился путешествовать.
О, какая была тогда жизнь! Теплое море, песчаные пляжи, солнце, модные курорты, дорогие отели, обеды и ужины в фешенебельных ресторанах, казино, красивые женщины… Загоревший, сбросивший лишние килограммы, с небольшой бородкой и в темных очках, он был очень похож на праздного миллионера, и в бабах у него недостатка не было.
Деньги закончились как-то неожиданно. В надежде поправить ситуацию, он стал много играть, но ему не везло и он оказался в неимоверных долгах. Началась охота за ним, и, чтобы спасти свою шкуру, ему пришлось срочно улепетывать домой, заняв денег на авиабилет у одной из своих подружек. Что-то он ей там наплел насчет того, что у него истек срок банковской карты и надо срочно лететь в Сити по делам и что через неделю он будет ждать ее в Лондоне и, как только она прилетит, он познакомит ее с мамой и они поженятся.
Долго скрываться от своих преследователей ему не удалось, его вычислили довольно быстро и однажды вечером в тихом переулке избили так, что он потом две недели отлеживался в больнице. Убить они его не убили, но напугать напугали. Он продал дом и расплатился с долгами. Его оставили в покое.
После пары месяцев бомжевания, с Божьей помощью – в буквальном смысле, потому что он все это время ошивался в церкви, как смиренный верующий, – ему удалось выхлопотать пособие по инвалидности. Тут на руку сыграли побои, потому что, хотя никаких серьезных физических последствий они после себя не оставили и медицинское обследование это ясно показало, он давил на то, что этот инцидент травмировал его психику. С наступлением темноты он боится ходить по улицам, у него начинаются приступы паники, удушье, холодный пот и развивается состояние шока. Все симптомы психологической травмы он, конечно, прогуглил в интренет-кафе, и хорошо их описал своими словами, избегая медицинских терминов, поэтому никаких сомнений у членов медкомиссии не вызвал.
Выхлопотал он и небольшое пособие по оплате жилья и нашел эту комнатенку, пусть даже такую вшивую. Платил он за нее до недавнего времени исправно. Все в конце концов обошлось: он жив, здоров, у него есть крыша над головой и достаточно денег, чтобы не умереть с голоду и побаловаться раз в неделю пивом и пиццей с доставкой на дом. Он даже опять растолстел. Надо еще поздравить себя и с таким исходом, ведь получить пособие сейчас трудно, не то что в прежние времена: поднял руку и тебе дали все, что попросил. А ведь все потому, что он такой смекалистый и умный.
Ну, потерял он все – ну и что? Ему просто не повезло, вот в чем штука. Зато красиво, с шиком пожил целый год с лишним. Будет, что вспомнить на старости лет. Ведь кто из людей его круга мог бы похвастаться таким стилем жизни, какой был у него совсем недавно? Да они о такой жизни и мечтать не смели. А он не только посмел мечтать – он воплотил свою мечту в жизнь! Это не каждому дано.
И пусть у него сейчас черная полоса в жизни, – он из нее скоро вырвется, на то он и гений. У него была просто короткая передышка, чтобы набраться сил перед осуществлением новой талантливой задумки, после которой он вернется к жизни в роскоши, к жизни тех людей, которым он завидовал, которым все приносят на блюдечке: любящие папы и мамы отдают их в частные школы для привилeгированных, покупают им все, что заблагорассудится, возят два раза в год за границу на каникулы, платят за уроки по фортепьянам-балетам-фехтованиям и еще хрен знает за что. Потом они поступают в престижный университет, получают ученые степени, и папы с мамами устраивают их на хорошие, денежные должности, потому что на хороших, денежных должностях работают их друзья, братья, сестры и кузены. И они живут в особняках с пятью спальнями (как минимум), у них есть квартира в Лондоне и вилла во Франции, по воскресеньям они играют в гольф или поло и воспитывают своих детей так же, как воспитывали их самих.
Как Колин их всех ненавидел! Но недаром гласит народная мудрость: если не можешь их победить, вступай в их ряды. И он вступит, только по-своему. План у него уже есть. Только на этот раз он будет осторожнее и экономнее. Он не будет так бездумно сорить деньгами. И яхту он все-таки купит!