То, что происходило потом на вилле инженера Джузеппо, принимавшего своих нацистских друзей, сохранилось в воспоминаниях очевидцев какими-то смутными очертаниями, разве что с редкими вспышками просветления, хорошо сдобренными байками прачки Кончитты. Мы приведем лишь некоторые правдоподобные эпизоды того вечера, которые приблизят нас невольно к развязке и, может быть, лучше объяснят мотивы наших главных героев. Но, прежде всего, стоит сказать, что для проницательной Сары это был пир во время чумы, и она являлась несомненно восходящей звездой этого безумного, во многом чудовищного своей беспощадностью вечера. Или даже, вернее сказать, подобно загнанному зверю в клетке, металась она из угла в угол под прицелом охотников, облаянная и обруганная сворой шакалов, ощущая всем своим существом, как бешено стучит ее сердце в сладко-болезненной, никогда прежде неведанной ей истоме, сердце, которое находилось сейчас на тонкой грани между страстью и смертью. Будь то занесенное случайным ветром перышко из крыла ангела или сброшенный ненароком щелчком указательного пальца пепел с сигареты дьявола, любое провидение могло склонить эти судьбоносные чаши весов в ту или иную сторону. Пожалуй, смерть для Сары была даже лучшим избавлением, тем спасительным усмирением проснувшейся в миг природы женщины, которая жаждет захлебнуться в пучине овладеваемых ею страстей и еще по инерции хватается за соломинку морали, и если и выпускает ее из рук, то только уже в обреченном падении в эту манящую бездну. Да, она вдруг поняла, что страстно желает Рудольфа, что без него вся ее жизнь не имеет смысла, что весь этот брак с Джузеппо давно опошлен его многочисленными изменами, и ей стало страшно за бесцельно потраченные прежде годы, в которых пропала ее юность и гибла молодость.
– О, Агапетто… – прошептали ее губы под звуки Кумпарсито, и Рудольф, прочитав этот страстный призыв по губам этой красивой женщины, смотрел на нее, уже не отводя взгляда, точно великий провидец, понимая каждое движение ее мысли и плоти и знающий заранее, чем все это может закончиться.
Пока муж с доктором Когенманом были заняты здоровьем хватившего лишнего падре, этот широкоплечий, рослый офицер Вермахта сделал шаг вперед и протянул ей свою сильную руку, и она взяла ее, уже не колеблясь. Две противоположности соединились, между ними пробежал электрический ток, и Сара даже не заметила, как подкосились ее колени, но Рудольф подхватил ее, точно пушинку, и увлек на центр танцпола. Взвизгнула скрипка, пробуждая даже самую черствую душу, и фашистские палачи превратились в галантных кавалеров, а увязшие в трясине разврата путаны – в чувственных, благородных сеньорит. По паркету брызнула и разлилась, точно теплое материнское молоко, родная мелодия танго.
Кто-то из зрителей захлопал шумно в ладоши, подбадривая танцоров, уже разделившихся и вставших друг напротив друг друга. Офицеры, которые танцевали, приняли вид мачо с какой-то наглой насмешливостью, даже Рудольф скрестил руки на груди и взялся за подбородок, ухмыляясь глазами. Сеньориты же, приняв навязанные им правила игры, двинулись в такт вызывающе, очень умело перебирая ногами и обходя оценивающих их движения партнеров. Так не могло долго продолжаться, и мужские руки грубо остановили их и отбросили перед собой.
– О, Агапетто… – успела прошептать Сара, ощутив широкую ладонь Рудольфа на своей оголенной спине, и, ведомая им, понеслась в ритме танго, едва сдерживая себя от переполняющих чувств.
Все замелькало перед глазами, быстро забываясь в счастливейшем миге от долгожданной встречи. Бандонеонист, беспечно присевший на край стола, заиграл, как в последний раз, помогая стуком каблука правого ботинка отбивать нужный такт, а сгорбленный старик-маэстро, склонившись над черно-белыми клавишами, стал похож на мага-волшебника, творившего свои великие чары. И словно вспыхнувший факел в ночи по залу прозвучал восхитительный голос Замиры и никогда нетленные слова Карлоса Гарделя.
«Si supieras que aún dentro de mi alma
Conservo aquel cariño que tuve para ti
Quien sabe si supieras
Que nunca te he olvidado»
(О, если бы ты знала, что я в своей душе все еще храню нежность, которую испытывал к тебе… О, если бы ты знала, что я тебя никогда не забывал.)
Сара искусно крутила бедрами, великолепно кружилась, умело перебирая ногами так, что ее каблуки практически не касались паркета. При этом платье от Мадлен Вионы при каждом повороте красивой бирюзовой волной поднималось, показывая жадно созерцающим зрителям стройность ног этой женщины.
Она хорошо чувствовала поддержку партнера, плавно изгибалась, обнимая его за плечи, оголяя свою чувственную шею для поцелуя. Он наклонялся к ней для этого поцелуя, но она тут же отстранялась, дразнила его пальчиком и вдруг сама бросалась в объятия, страстно обвивая его мощный торс ногами, точно голодная змея. И вся непредсказуемость, пугающая, острая, как клинок убийцы, не теряла при этом всей своей нежности. В какие-то моменты Сара словно сдавалась, и, делая в головокружительном кручении красиво ногами, покорялась ласкам мужчины, но на этот раз уже Рудольф грубо отшвыривал ее, точно не желая больше видеть, а она снова настаивала, падала на него, приподнимая один каблук вверх, и так повторялось до бесконечности, пока под аплодисменты восторженных зрителей они, наконец, не обнялись и не соприкоснулись губами. Потом пошла веселая «Рио-Рита», и кажется тогда и прозвучал первый выстрел. Хотя немногие свидетели тех событий уверяли, что выстрел произошел чуть раньше: в самый момент поцелуя. Но так или иначе, гости, занятые шумным весельем, не очень-то и обратили на все это внимания, и всполошились только тогда, когда раздался второй. Стреляли где-то наверху, в гостиной, куда отвели несколько минут назад почивать падре. Музыка смолкла, лишь маэстро по инерции нажимал на отдельные клавиши и прикладывал ухо, точно проверяя рояль на настроенность. Все в тревоге переглядывались. Женщины прятались за спины офицеров. Ситуация стал проясняться, когда с лестницы кубарем скатился сначала котелок, а потом и сам сеньор доктор. Следом, практически одновременно, полетел его саквояж, и на самой низкой ступени догнал своего хозяина, больно ударив того по голове.
– В чем дело, Джузеппо? – закричала в тревоге Сара, когда наверху показался ее бледный муж, все еще пытающийся вырвать из рук осатаневшего Курта пистолет.
– Выведите этого сеньора во двор. Ему надо освежиться… – пыхтел в нелегкой борьбе хозяин виллы, вдавливая немца в стену и помогая себе резко коленом.
– Es ist ein guter Grund, dir ins Gesicht zu schießen, (О, это хороший довод выстрелить тебе в рожу!) – шипел от злости согнувшийся от боли немец. – Как можешь ты, потомственный ариец, защищать этого грязного еврея!
В зале раздались возгласы на немецком замешкавшихся офицеров, пытающихся успокоить дерущихся, но никто не спешил броситься к Джузеппо на помощь. Между тем, хотя и силы схватившихся были практически равны, итальянский инженер, не обладающей армейской выносливостью, начинал заметно сдавать, и неизвестно чем все могло бы кончиться, если бы Курту удалось завладеть оружием. Перепуганный до смерти доктор Когенман так и сидел на полу, вздыхая и охая, теребя разбитое пенсне, точно расстроившись именно из-за треснувшего стекла.
– Сеньоры, господа офицеры, что же вы… – шептал он, вздыхая и охая, не находя у последних никакого сочувствия. – Да-с, типичная белая горячка. Очень запущенный случай.
В этот миг Рудольф уловил умоляющий взгляд Сары, сомкнувшей свои ладони перед грудью, и отважно бросился наверх к дерущимся. Ни беспокойство за судьбу его родного брата, ни элементарный инстинкт безопасности побудил его к такому решительному действию, когда он в два-три прыжка оказался на лестнице. Им двигало, и он признавался себе потом в этом, только одно желание – угодить этой женщине. Он готов был разорвать всё и вся ради нее, и это его одновременно и удивляло, и настораживало. Когда третий оглушительный выстрел застал его где-то на середине лестницы и заставил инстинктивно пригнуться, он думал только о Саре, опасаясь шальной пули, направленной в зал. Именно тогда Сара вскрикнула и упала на паркет, и Рудольф на мгновение стал самым несчастным человеком на свете, испытав неописуемое горькое опустошение и боль. И только когда кто-то из залы прокричал «Воды! Это обморок!», он облегченно вздохнул и ринулся в самый разгар битвы и помог Джузеппо выкрутить из рук брата оружие.
Когда Сара очнулась у себя в комнате, то увидела, как доктор Когенман держит ее руку и пытается нащупать пульс. Со своим треснутым пенсне и примятым от недавнего падения с лестницы видом он выглядел комично. Окна были открыты настежь, и со двора слышалась бранная, на повышенных тонах речь офицеров и ответное ворчание мужа, который ни черта не смыслил в немецком и всеми возможными способами пытался втолковать, чтобы они как можно скорее проваливали отсюда. Но гости упрямились. Потом его терпение, очевидно, закончилось, и он завопил, гневно топая ногами.
– Tutti quanti. Forza, via di qua! (Все убирайтесь прочь, пошли вон!)
Этот истерический сорвавшийся тон, возможно, мог оскорбить любого, для кого он предназначался, и была большая вероятность никому ненужной толкучки, но подбежавшие на помощь многочисленные слуги морально поддержали своего хозяина и буквально заслонили его своими телами. Особенно в этом патриотичном порыве проявила себя толстушка Тереза.