«Горовиц был мне, как брат…». Письма Натана Мильштейна Владимиру Горовицу: от повседневности к творчеству - читать онлайн

Письмо №167

24.09.1930

Wien 24-IX-1930 (1) Дорогой Володенька

Очень уж твое письмо меня взволновало, но [,] тем не менее [,] через три [видимо, дня. – Ю.З.] после его получения имею полную возможность немного анализировать все происшедшее в Кельне (2). Все это меня очень взволновало и поразило, не потому, что я этого не ожидал, а потому, что я этого не ожидал так скоро. Имея всегда в тебе защитника его честности и морали, Марсель не представлялся иным, чем ты этого хотел. Вот поэтому-то и этот сын, вернее Сукин сын («Deutchland, Deutchland über alles») [подчеркнуто Н. Мильштейном. – Ю. З.] (3) тебя обманул, ибо зная, что это так именно произойдет, он у тебя все-же брал деньги. После его поступка для меня больше не существует мифической честности немцев, которые не только тебя обманули, но обманывают себя, (ведь их тупость им не позволяет этого видеть) и обманули всех, когда мне нужно было уступить свои финансовые дела несколько лет тому назад. Они тогда просто обокрали всех, кто им поверил. Я говорю о том [,] как немцы-свиньи восстановили, вернее стабилизировали свою валюту (4).

Что же касается тебя, то ты должен забыть этого сукиного сына раз и навсегда. Этот номер не для тебя, и ты должен был это понять раньше. Я здесь у Кнайз [а]68 заказал серый и синий костюмы, фрак и синие пальто (5). Крепко тебя целую. Буду очень рад, если получу от тебя весточку. Я больше не живу в «Imperiale». Я снял на 3 недели прямо королевскую комнату с самой дорогой мебелью, какую себе только можно желать. В этой комнате имеются самые дорогие картины и скульптуры знаменитых мастеров (6). Напиши мне [,] как ты себя чувствуешь после отдыха. Я не плохо. Мой чудный смычек вторично сломался (7). Безумно жалко.

Ну, еще раз тебя [видимо, целую. – Ю. З.] и желаю всего доброго [,]

твой Натан [,]

Адрес «Inhma» Prinz Eugen Strasse 13

Для меня Wien IV

Надпись сверху верх ногами: о чем и как говорил Саша с Франклином? (8)

Комментарии

1. «Wien 24-IX-1930». — Письмо датировано сентябрем. Надо полагать, что оно является откликом на какое-то недавнее событие в жизни B. Горовица. Известно, что почти полгода, т.е. всю зиму и весну этого года пианист очень напряженно гастролировал по Америке. Об этом упоминают все авторы биографий пианиста. В частности, Гленн Пласкин в своей монографии пишет: «Американский концертный тур 1929—1930 годов для Горовица оказался самым длительным и самым напряженным, – на шесть месяцев было запланировано не меньше чем семьдесят семь концертов» [16, p. 138]. А 15 апреля 1930 г. Горовиц играл в Карнеги-холл, что подтверждается концертографией пианиста69. Следующий концерт, следуя тому же документу, состоялся в Лондоне 27 октября 1930 г.70 Такую датировку предлагает и Гарольд Шонберг в своей книге о пианисте: «Когда Горовиц посетил Англию в 1930 году, он исполнил Третий концерт Рахманинова с Вильямом Мен Гелбергом, а затем, записал его с Альбертом Коутсом» [17, p. 124]. Таким образом, можно сделать вывод, что инцидент, происшедший с В. Горовицем, видимо, произошел летом 1930 г. Напомним, что письмо Мильштейна датировано 24 сентября. В Советском Союзе летом того же года, а именно 19 июля 1930 г. был арестован по печально знаменитой статье 58—10 УК РСФСР брат пианиста Григорий Горовиц, которому было предъявлено характерное для НКВД обвинение в контрреволюции71. Наконец, в том же году внезапно скончалась мать пианиста Софья Горовиц, которую Владимир очень любил.

2. «Очень уж твое письмо меня взволновало, но [,] тем не менее [,] через три [видимо, дня. – Ю.З.] после его получения имею полную возможность немного анализировать все происшедшее в Кельне». – Письмо В. Горовица, о котором пишет Н. Мильштейн, видимо, содержало описание какого-то плохого поступка, совершенного по отношению к Горовицу неким Марселем. Скорее всего, этот, упомянутый далее в письме, Марсель (имя скорее французское, чем немецкое) обманул пианиста и тот понес довольно значительные финансовые потери. К таким выводам заставляет прийти дальнейший текст письма Н. Мильштейна. Марсель не был секретарем музыканта, т.к. в монографии Г. Пласкина (по утверждению того же Н. Мильштейна, основанной на дневниках А. Меровича), наиболее полно описывающей тридцатые годы жизни пианиста, подобное имя не упоминается72. Известно, что камердинером-секретарем пианиста был молодой белокурый немец, который работал у него шесть лет вплоть до женитьбы В. Горовица на Ванде Тосканини, которая произошла в 1933 г., т.е. значительно позже описанных событий. Весьма возможно, что эта потеря была не столь значимой, так как этот случай в жизни пианиста нигде больше не описывается. Во всяком случае, поиски в корреспонденции архива В. Горовица не принесли результата: ни в одном из писем, адресованных В. Горовицу, не упоминается о каком-либо случае его обмана, как, впрочем, и все наиболее полные опубликованные биографии пианиста умалчивают о драматическом событии финансового порядка, происшедшем в 1930 г.

3. «Вот поэтому-то и этот сын, вернее Сукин сын („Deutchland, Deutchland über alles“)». – Здесь Н. Мильштейн использует знаменитую фразу в уничижительном смысле, подчеркивая всю ее нелепость, в связи с событиями кризиса и острой инфляции в Германии, начиная с середины 1929 г., темпы которой были таковыми, что за два неполных года (до лета 1930 г.) количество безработных выросло до 4 миллионов человек; промышленное производство сократилось в два раза, а национальная валюта – марка подешевела так, что, например, газета в 1929 году стоила 40 миллионов марок73. По всей видимости, упоминаемый в письме Марсель, «обобрал» пианиста, что и послужило поводом для Н. Мильштейна в столь уничижительном тоне использовать девиз «Германия превыше всего!».

4. «Я говорю о том [,] как немцы-свиньи восстановили, вернее стабилизировали свою валюту». – В середине 1931 г. слабым звеном в мировой валютной системе оказались Германия и Австрия в связи с отливом иностранных капиталов, уменьшением официального золотого запаса и банкротством банков. Германия ввела валютные ограничения, прекратила платежи по внешним долгам и размен марки на золото. Фактически в стране был отменен золотой стандарт, а официальный курс марки был заморожен на уровне 1924 г. С середины 1930 г. Германия прекратила платить репарации, которые были рассчитаны на 37 лет, таким образом, сохранив свою национальную валюту и укрепив ее.

5. «Я здесь у Кнайз [а] заказал серый и синий костюмы, фрак и синие пальто». Фраза, подчеркивающая неудержимую страсть Н. Мильштейна и В. Горовица к модной одежде, хорошей еде, шикарным гостиницам… Наверное, это естественная реакция молодых музыкантов, воспитанных в хороших условиях, обеспеченных семьях интеллигентной социальной среды74 и внезапно оказавшихся как бы в другой стране – немытых, нищих людей, ограниченных в еде, толпящихся в грязных поездах, сквернословящих, ограниченных, а порой и страшных. Поэтому, наверное, и в СССР, и после отъезда за границу, молодые музыканты обращали такое внимание на внешние аксессуары: одежду, еду, гостиницы, предметы роскоши. Кстати, многие авторы упоминают об «элегантности» любимых Мильштейном пуловеров. Как мы помним из литературы, Горовиц тоже был «франтом»: носил всегда элегантные пиджаки, смокинги и фраки в ансамбле с контрастными по цвету и рисунку брюками, всегда появлялся в новых галстуках-бабочках и даже, собирая их, стал членом всемирного клуба любителей бабочек. Начиналась эта любовь к модным и красивым вещам еще в СССР, когда молодым людям едва было за 20: «Мы выходили на сцену в шелковых чесучовых рубашках с жабо, черных широких брюках и открытых кожаных туфлях. В Киеве мы нашли портного г-на Купера, у которого всё еще были хорошие ткани. Он шил для нас одежду, и мы хорошо выглядели. Конечно, это был провинциальный шик. Нельзя сравнивать нашего г-на Купера с лондонскими портными. Но в России в то время мы выделялись» – пишет Н. Мильштейн [11, p. 43]. А далее добавляет, уже о Москве: «У нас с Горовицем были деньги, поэтому мы могли ходить в знаменитое кафе в Столешниковом переулке, где собиралась капиталистическая элита [новая экономическая политика, введенная В.И.Лениным. – Ю.З.]. Мы ели необыкновенно вкусные пирожные с хорошо взбитым кремом. Нас окружали красивые дамы в потрясающих мехах и богатые господа. Жизнь была прекрасна. Нас с Горовицем приглашали в лучшие дома в Москве. Мы познакомились с художником Леонидом Пастернаком и его сыном Борисом, молодым поэтом. Мне не очень нравилась живопись Пастернака. Я считал, что смог бы писать картины на таком же уровне, хотя, возможно, я ошибался. Московские звезды первой величины, такие как Константин Станиславский, основатель Московского Художественного театра, часто бывали в доме Пастернака» [11, p. 50].

Н. Мильштейн диктовал свои воспоминания С. Волкову в восьмидесятых годах. Он был уже далеко не молод, однако с гордостью говорил о роскошной гостинице в Петрограде (Санкт-Петеребурге), о ресторане на последнем ее этаже75: «После концерта мы пригласили Глазунова пообедать с нами в гостинице «Европейской», где мы остановились. Лучшее место в городе, как раз напротив филармонии, самое трудное, что должен был сделать Глазунов, так это перейти улицу. Гостиница «Европейская» – роскошное, «старорежимное» учреждение. Там даже на последнем этаже был ресторан…» [11, p. 59]. Несколько дальше Мильштейн говорит уже о Москве: «Мы с Горовицем жили там как богатые иностранцы. Мы разгуливали в дорогих заграничных костюмах и даже носили короткие гетры, верный признак того, что мы принадлежали к элите! Кроме того мы постоянно посещали лучшие рестораны Москвы [11, p. 61].

А вот как описывает Г. Пласкин первую встречу В. Горовица со своим будущим менеджером: «Владимир приехал в гостиницу на встречу [первая встреча с Александром Меровичем – будущим импрессарио В. Горовица. – Ю.З.] рано утром в черных лакированных концертных туфлях, в ярких зеленовато-голубого цвета носках, его волосы были довольно длинными (прическа в духе времени), лицо было ужасающе бледным, почти просвечивающее. Меровича, безусловно, больше впечатляла сильная привязанность Горовица к роялю, чем его щегольской стиль в одежде [11, p. 61].

Когда друзья обосновались в Париже, Горовиц был разодет по последней парижской моде, «от Кнайза», подчеркивал он. Мерович абсолютно безуспешно пытался привить своему протеже чувство меры и часто раздражался, когда видел, как глупо и наивно Горовиц транжирил деньги, он говорил друзьям: «Если коробка спичек будет стоить сто долларов, Горовиц обязательно её купит» [11, p. 139].

Уже позднее, в Нью-Йорке В. Горовица приводили в восторг автомобили. Любимая опубликованная фотография Горовица была сделана около его «Роллс-Ройса»: «Я только что купил, чтобы вы думали, автомобиль!» (наверное, читатель помнит этот снимок счастливого пианиста возле своей машины). Он стал носить самую лучшую одежду стиля «Бонд Стрит со своеобразными деталями, граничащими с эксцентричностью». Его вкус в одежде часто очаровывал и веселил публику, особенно красные и розовые рубашки, от которых он был без ума [11, p. 136—139].

6. «В этой комнате имеются самые дорогие картины и скульптуры знаменитых мастеров». – Натан Мильштейн увлекался живописью и хорошо разбирался в ней. Он сам писал картины и, как отзываются его современники, неплохо. В своей автобиографической книге «Из России на Запад» он признается: «Горовиц знал, что я с детства рисую. Я любил ходить в Эрмитаж в Петербурге, когда был мальчиком. У русских царей была изумительная коллекция живописи – среди них картины Рафаэля, Тициана, Веласкеса, одна лучше другой. Особенно в Эрмитаже меня поразили картины Рембрандта. В музее Александра III я восхищался русскими художниками – Левитаном, Репиным, Серовым» [11, p. 197—198].

Когда Н. Мильштейн стал достаточно востребованным в Европейских странах, он получил возможность знакомиться с искусством Италии, Испании, Франции, Голландии. «Я с удовольствием вращался в артистической среде Парижа. В моих планах также были поездки по Европе. Такое происходит постепенно: вы встречаете талантливых людей, настойчиво интересуетесь искусством, читаете новые интересные книги по истории и философии – и неожиданно замечаете, что ваше мировоззрение очень изменилось» [11, p. 86—87]. Он признается в своей любви к живописи: «Я буквально пожирал искусство, проводя целые дни в музеях, особенно в Италии и Испании. Я знал точное место расположения каждого портрета Гойи. В Прадо в Мадриде я застывал пораженный перед картинами, изображавшими казнь повстанцев. Я почти возненавидел это произведение – оно напоминало мне ужасы гражданской войны в России.

Я влюбился в Делакруа, который к тому же был блестящим музыкантом и написал лучшие портреты Шопена. Шопен работы Делакруа не традиционен – он очень динамичный почти авторитарный и в то же время чувствуется возвышенная поэзия, скрытая в этом человеке, как и в его музыке.

Я почти оценил современные палитры Курбе: некоторые из его работ божественны и колоритны как симфонии, а другие неинтересны, как старый табак. Шаг за шагом я начал понимать что-то в живописи. Это как вино – вы пьете и сравниваете, пьете и сравниваете. И, наконец, вы знаете, как определить, какое вино хорошее, а какое нет. А для неспециалиста этого достаточно. Если вы начали понимать сравнительные достоинства каждого вида, тогда вы – специалист»! [11, p. 198].

Натан Миронович не только хорошо знал мировую жисвопись, но и разбирался в стоимости картин, посещая престижные салоны и аукционы. Подтверждением тому может служить известный случай его оценки П. Пикассо76, которую купил В. Горовиц: «Немного позже Горовиц пригласил меня снова77 и сказал: «Натан, посмотри, я купил Пикассо за пятьдесят четыре тысячи долларов, а Сезанна за восемь». Работой Сезанна был неприглядный набросок портрета его жены, обычно художники такие работы выбрасывают. Я посоветовал Горовицу вернуть Сезанна, даже если он потеряет на этом деньги. Но я остановился перед Пикассо – это была большая картина, изображавшая акробата в красном. Тем не менее, у меня были сомнения относительно ее цены. В то время одним из моих друзей был дирижер Владимир Гольшман, у которого была хорошая коллекция работ Пикассо и Брака. Мы всегда вместе ходили к продавцам живописи, поэтому я разбирался в ценах. Я сказал Володе: «Я думаю, что тебя надули на Пикассо. Самый дорогой Пикассо сейчас идет приблизительно за двадцать пять тысяч».

Володя был доволен! Он сказал жене: «Вандочка, Натан знает цены!» А потом сказал мне, что на самом деле он заплатил только двадцать четыре тысячи за эту работу Пикассо78. Он просто хотел поразить меня» [11, p. 199].

Семья В.Горовица под картиной П.Пикассо (Photograph by the New York Times)

7. «Мой чудный смычек вторично сломался. Безумно жалко». – В своих мемуарах Н. Мильштейн подробно останавливается на выборе инструмента и своем отношении к нему: «В России я не в полной мере понимал, что скрипка может звучать по-разному красиво, поэтому мне было безразлично, на каком инструменте играть. Моя скрипка стоила тогда около двадцати копеек, а мой смычок – подарок Ауэра – и того меньше» [11, p. 87]. С годами он начал понимать, насколько солирующий исполнитель зависим от инструмента. Тем не менее, скрипач описывает несколько случаев, когда на концертах, в связи с обрывом струны, брал у кого-нибудь из оркестровых скрипачей любой инструмент и продолжал выступление на нем: «Я помню, как в Гамбурге я пришел на репетицию с оркестром под руководством Ойгена Пабста и вовсе без скрипки. Кто-то из оркестра одолжил мне свою скрипку, в тот вечер я играл на чужой скрипке!» [11, p. 87].

Первое время на Западе он играл на случайных инструментах. К 1930 г. музыкант уже был обладателем скрипок Гварнери дель Джезу и Страдивари. В 1945 г. он купил третью скрипку, на которой играл до самой смерти. Во время гастролей Мильштейн возил с собой четыре смычка. Он объяснял: «Сейчас я всегда говорю студентам, что хороший смычек почти также важен, как и хорошая скрипка. Но не каждый может позволить себе качественный смычек: хороший смычек может стоить более пятидесяти тысяч долларов» [11, p. 89]. Письмо, напомним датировано 1930 г. В этом году были приобретены две великолепные скрипки и, видимо, очень хорошие и дорогие смычки. Можно себе представить степень расстройства музыканта в связи с такой потерей.

8. «о чем и как говорил Саша с Франклином?» – Ключевая фраза письма. Для того чтобы объяснить это, необходимо вернуться на пять-восемь лет назад. Известно, что с 1923 г. до отъезда за границу импрессарио Натана Мильштейна и Владимира Горовица был представитель Госконцерта Павел Коган. Примерно с того же времени к ним присматривался и Александр Мерович. Это был профессиональный музыкальный менеджер. До Первой мировой войны у него было свое артистическое агенство. Затем он был призван в армию, а после революции три года (с 1918 по 1921) работал в музыкальном отделе Наркомата просвещения. С момента провозглашения НЭПа амбициозный и авантюристки мыслящий Мерович носился с идеей покорения Америки российским оперно-балетным искусством и хотел привлечь к этому проекту Ф. Шаляпина, А. Павлову и других знаменитых актеров оперы и балета, но идея так и не была осуществлена.

Услышав в Петрограде «музыкантов революции», А. Мерович понял, что имея подобных артистов, сможет пробиться на Западе. Это был для него счастливый билет в одну сторону. Поэтому именно он, Александр Мерович, долгое время уговаривал юных скрипача и пианиста уехать из СССР. В апреле 1925 г., когда заместителем Реввоенсовета Иеронимом Уборевичем молодым музыкантам было выдано письмо со следующей формулировкой: «Революционный военный совет республики не возражает против поездки за границу товарищей Мильштейна и Горовица с целью артистического совершенствования и культурной пропаганды» [11, p. 70—71], А. Мерович встретился с отцом пианиста – Самоилом Горовицем для обсуждения условий контракта. Это были долгие переговоры, в которых импрессарио обещал организовать европейский дебют Н. Мильштейна и В. Горовица, и взять на себя хлопоты по их дальнейшей гастрольной деятельности. Договоренность была устной, тем не менее, в ней оговаривались 20% от гонораров музыкантов в течение первых трех лет и 15% – на протяжении всей дальнейшей их музыкальной карьеры, которые должен получать импрессарио79.

На протяжении всего 1925 года А. Мерович проводил переговоры с европейскими менеджерами относительно концертов Мильштейна и Горовица в Европе. Он договорился о первых концертах пианиста, а позднее и скрипача в Берлине. Он же, впоследствии, обеспечил их дебют в Париже и других столицах и городах Европы. Все концертные поездки до тридцатых, а некоторые – и сороковых годов были организованы А. Меровичем – Сашей, как называли его друзья, которых с 1926 г. стало трое. К ним присоединился виолончелист Григорий Пятигорский80, хотя, как утверждает Н. Мильштейн, импресарио наибольшее внимание уделял В. Горовицу.

Нужно сказать, что отношение скрипача к А. Меровичу было далеко не однозначным: «Мерович был неуравновешенным человеком и, кроме того, отвратительным менеджером: он ничего не планировал, ничего не предусматривал и делал множество ошибок» [11, p. 189].

Концертная жизнь в Европе не всегда могла обеспечить музыканту достойное существование. В. Горовиц вспоминал, что к концу первого года пребывания в Германии, где экономика была развалена инфляцией, у него от 5 тысяч долларов, увезенных из СССР, осталось около сотни. «И, возможно, Мерович, – говорил Горовиц в одной из своих бесед с известным журналистом Г. Шонбергом, – был небрежен с деньгами» [17, p. 100].

В конце 1920-х годов, в Германии музыкантам было трудно заработать концертными выступлениями, которых становилось все меньше и меньше. Америка была в этом отношении Меккой, куда стремились все музыканты81. Поэтому, когда дирижер и владелец крупнейшего артистического агентства Артур Джадсон приехал в 1927 г. в Париж, Александр Мерович усиленно обхаживал его, буквально насильно заставляя пойти на концерт молодых музыкантов. «Мерович, возможно, что-то и знал об организации Джадсона, – пишет Г. Шонберг, – но ни он, ни Горовиц не могли себе даже представить, какое сильное влияние оказывал Джадсон на музыкальную жизнь Америки. Они ведь, в конце концов, всё ещё были неопытными новичками из России. Но для музыканта, который знал хоть что-нибудь о коммерческой стороне в американской классической музыке, обращение, исходящее от Артура Джадсона можно сравнить с вызовом Его Святейшеством Папой приходского священника» [17, p. 101]. Джадсон возглавлял самое большое агентство Community Concerts и был президентом компании Colambia Concerts [самая крупная служба менеджеров в мире музыки. – Ю. З.]. Кроме того, он являлся вторым крупнейшим акционером радиовещательной компании Сolumbia и владельцем звукозаписывающей фирмы Сolumbia Records. Г. Шонберг отмечает: «Такая власть, которую имел Джадсон, вызывала ропот возмущения в музыкальном мире, но не многие музыканты или люди, связанные с бизнесом в мире музыки, осмеливались перечить ему. Только в 1941 году были публично выдвинуты обвинения против всемогущественного Джадсона. Первый, кто привлёк внимание общественности к факту монополии Джадсона, был Артур Родзинский82, дирижёр Нью-Йоркского симфонического филармонического оркестра, который назвал Джадсона „самодержцем“ и потребовал, чтобы его власть была ограничена»83 [17, p. 101—102]

Артур Джадсон. Фото из интернета.

Книга Артура Джадсона. Фото из интернета.

Как известно, А. Меровичу удалось вызвать интерес Джадсона сначала к В. Горовицу (американский дебют в 1928 г.84), затем к Н. Мильштейну (дебют в США в 1929 г.85). А. Мерович делал все возможное, чтобы А. Джадсон взял молодых музыкантов, предложив им всеамериканское турне. Об этом вспоминал и Григорий Пятигорский в своих мемуарах «Виолончелист»86: «Приятным сюрпризом было опять увидеть Меровича, хотя наша встреча длилась всего несколько часов. Он сообщил мне хорошие новости о контракте на гастроли в США в сезоне 1929/30 года. Саша ликовал. „Спрос на вас троих фантастический! Некоторые олухи называют нас счастливчиками, будто дело не в вашем таланте и не в том, что подготовка ваших концертов достается потом и кровью. Однако я все же должен признать, что такая вещь, как счастье, есть на свете“, – засмеялся он»87.

Вице-президентом и генеральным менеджером компании Colambia Concerts был Кельвин Франклин. Он, как правило, решал все финансовые вопросы, связанные с концертами в Америке. Г. Пласкин пишет, величнина гонорара всегда очень тщательно обговаривалась А. Меровичем с К. Франклином. Кроме того, Франиклин «доносил» решение своего шефа Артура Джадсона музыканту относительно его возможности выступать в Америке во время концертного сезона88. Дебют Мильштейна в США уже состоялся годом раньше89 и, видимо, поэтому ему так важно было узнать: сумел ли Мерович говорить с Франклином о его гастролях в Америке на предстоящий зимний сезон. Фактически, от переговоров «Саши» (А. Меровича) с представителем всесильного Артура Джадсона зависела вся дальнейшая жизнь молодых музыкантов. Они всеми силами стремились получить ангажементы в США, где, как они были уверенны, неограниченные возможности для концертирования. Вот почему можно с уверенностью говорить, что дописанная фраза-вопрос, является решающей и главной.

Следующее письмо датировано 1942 годом.

Что произошло в период с 1930 по 1942 гг.?

В начале 1930 г. Владимир Горовиц вернулся из США в Париж после успешных гастролей. Он побывал несколько недель в санатории под Дрезденом, отдохнул. Весной Мерович уговорил его принять участие в Парижском дебюте Г. Пятигорского. В программе была камерная музыка. В завершении концерта панист играл сонату В. А. Моцарта. Еще ранее, летом 1929 года А. Мерович завершил переговоры с всесильным Артуром Джадсоном об американском дебюте Натана Мильштейна и Григория Пятигорского (в письме 1930 г. скрипача интересовало, очевидно, сумеет ли А. Мерович договориться с К. Франклином относительно его длительных контрактов в Америке), который должен был состояться в сезон90