Общий сбор в офицерской кают-компании «Бессмертного». Я сижу по левую руку от доктора Барра и смотрю на капитана Розанова. Жду, что он скажет. Все мы ждём.
Розанов глядит на лежащую перед ним Сферу. Шарообразное переплетение узоров из неизвестного металла. Внутри светится светло-голубая субстанция.
Он дотрагивается до каркаса Сферы пальцем, и субстанция на миг вспыхивает ярче, затем свечение ослабевает вновь. Капитан вздыхает и обводит собравшихся колючим взглядом ястребиных глаз.
– Данные по местонахождению? – его тихий голос слышен даже на дальнем конце стола.
– Кгхм, никак нет, – поднимается с места астронавигатор Гаррисон. – Нам не удалось найти ни одной известной на Земле звезды. Сегодня утром было подозрение, что углядели Сириус, но после составления модели звёздной карты оказалось, что положения ближайших светил не сходится…
– Физики? – бросает капитан, переводя взгляд на меня.
– Измерили физические константы, – встаю с кресла и начинаю доклад. – Гравитационная, скорость света, постоянная Хаббла… По всему выходит, что это наша Вселенная. Однако, судя по докладу господина Гаррисона, какая-то неизвестная её часть. Знакомых звёзд нет. Ничего, кроме этого залётного астероида и кротовой норы. Экспериментальная установка Штемберга фиксирует…
– Биологи?
Я замолкаю на полуслове. Подойду к нему позже, наедине. Данные с установки Штемберга – единственный стоящий повод продлить экспедицию – и то на какие-то пару дней.
– На астероиде нет никаких следов биологической жизни, – доктор Барр разводит руками. – Мы даже проверили идею альтернативных, неуглеродных форм, но никаких необычных кремниевых структур или соединений газов… А всё-таки эта Сфера – вещь рукотворная.
– Корабль?..
Короткие доклады один за другим сыплются в сгустившуюся тишину собрания. Состояние корабля удовлетворительное… провизии хватает… медицинский отсек функционирует нормально, пострадавший от декомпрессии Гольцман идёт на поправку… Скафандры проверены, больше не повторится… неизвестного состава… неизвестной природы… неизвестного назначения… рукотворный объект… свидетельствует о существовании в прошлом высокоразвитой цивилизации.
Ну здравствуйте, Странники.
Всех терзает одна беспокойная мысль: почему кротовая нора с границы Альфы Центавра вывела нас сюда, в бездну незнакомого межзвездного пространства рядом с блуждающим астероидом? И как на этом камешке размером чуть больше нашего корабля оказалась рукотворная шахта с лежащей на самом дне светящейся Сферой?
– Астероид полностью обследован?
– Так точно, – отзываются на вопрос капитана несколько голосов, включая мой.
– Разумной жизни нет, следов нет, органики нет, Вселенная наша, корабль в порядке… – бормочет Розанов, приглаживая короткие седые волосы. – Астероид удаляется от нас. Мы не можем больше его изучать. Главная наша задача – не потерять нору. Нам нужно ещё что-либо здесь исследовать?
– Экспериментальная установка Штемберга, – наконец объявляю я. – Сегодня я устроил пробный запуск, она зафиксировала нетипичную активность тёмной энергии. Я хотел испытать её на полную мощность и собрать более точные данные. На это уйдёт ещё двое суток – день на настройку и день на испытания.
Капитан долго смотрит на меня, прищурив один глаз.
– Разрешаю. Остаёмся на двое суток здесь, затем возвращаемся на Альц и везём эту штуку на Землю. Первый артефакт чужой цивилизации, подумать только… Мы с вами войдём в историю. Кто тут мечтал о бессмертии, а?
Впервые за всё собрание капитан позволяет себе улыбнуться. Офицеры облегчённо выдыхают, откинувшись в своих креслах.
***
Целый день я настраиваю треклятую машину Штемберга. Вытащить в открытый космос, установить над пилотской рубкой «Бессмертного», на специально спроектированные крепления. Один пробный запуск, подгонка параметров, другой.
Гравитационная поправка, электромагнитный коэффициент, тензор напряжённости тау-поля…
Кое-как вбиваю толстыми металлическими пальцами перчаток скафандра расчётные данные в вычислитель, жду обработки, докручиваю параметры, пересчитываю снова… Болтаюсь в пустоте над кораблём, как криво склеенный воздушный змей. Неуклюже машу руками, подтягиваюсь за трос, когда очередное неловкое движение относит меня в сторону.
Инженеры дают советы, придерживая меня за скафандр. Слышу по внутренней связи, как смеются их голоса, когда они учат стоять на ногах офицера-астрофизика, сопляка, такого-растакого, ещё командовать будет, учёный-в-говне-кипячёный…
Этого они не говорят, конечно. Просто громко думают.
Не люблю работать в открытом космосе. Мало кто любит. К этому должно быть призвание. Слушать между переговорами по рации шум крови в ушах, пробивающийся сквозь оглушительную тишину вакуума – само по себе паршивое удовольствие. Но ковыряться в ящичке Штемберга, регулируя антенны и пытаясь попасть по нужным кнопкам толстенными титановыми пальцами – это вообще пытка из самых сволочных.
По возвращении лично найду этого головоногого Штемберга и от имени всего астрофизического сообщества дам ему в зубы, чтоб сделал своей машинке кнопки пошире.
Под скафандром жарко. Под мышками хлюпает, пот застилает глаза, во рту пересыхает. Одеревеневшие мышцы устают сгибать конечности в безвоздушной пустоте спустя пару часов. Когда становится нечем дышать, а сведённые судорогой пальцы уже не слушаются, я хриплю в рацию остатками голоса о перерыве на обед.
Инженеры тянутся по тросам к шлюзу, устало перекидываясь анекдотами. Я ползу за ними на ощупь, а от духоты темнеет в глазах. Мы сделали почти половину работы.
***
Интересуюсь у начальника снабжения Пелье, что с моей экипировкой. Думаю: вряд ли я умираю от духоты снаружи из-за собственной неопытности, должно быть, какая-то неисправность. Пелье выдаёт другой скафандр, мой забирает на проверку.
Осматриваю своих помощников-инженеров – оба, несмотря на бодрый вид, трясутся как припадочные; скользкие жгуты волос налипают на раскрасневшиеся лбы. Значит, и их прижало. Велю им сдать скафандры, взять новые и зайти в медицинский отсек. Черт-те что, а не снаряжение – надо будет доложить капитану.
Направляюсь в медотсек к доктору Барру и врачам.
Гляжу на распухшие пальцы – пока снимал скафандр, увидел в зеркале покрасневшую как от воспаления кожу на шее. Думал – аллергия на какую-то химию, которой их обрабатывают. Только потом увидел похожие пятна и на инженерах. Странно. На тех, кто изучал астероид, таких следов не было.
Доктор Барр, кусая губы, осматривает и ощупывает алеющие припухлости на коже. От нажатия остаются белесые следы, но боли нет. Астробиолог вздыхает и пожимает плечами:
– Похоже на дерматит. Неприятно. Узнаю на Альце, что за дезинфектанты они используют и в каких количествах. Скорее всего, они оказывают местное раздражающее воздействие. Вероятно, и общетоксическое – этим вызвана ваша преждевременная усталость. По-видимому, дело в накопительном эффекте. Вы пробыли в этих скафандрах дольше остальных. Советую отдохнуть…
– …Но некогда, – мрачно заканчиваю я за него. – Послезавтра нужно вернуться. Дайте мне и помощникам каких-нибудь стимуляторов, чтобы мы быстрее закончили.
– Конечно, Иван.
Добродушный доктор Барр – один из немногих на корабле, кто хорошо ко мне относится. Даже называет по имени. Я не подаю виду, но меня трогает поддержка пожилого учёного, видевшего больше мрачных тайн космоса, чем мне могло бы присниться. Он хлопает меня по плечу и лезет в свои ящики, устройство которых знает лучше, чем я – устройство корабельного гальюна.
Перед тем, как он отворачивается, я успеваю заметить гримасу страдания на его лице и вздувшуюся на шее красноватую шишку, распирающую воротник униформы. Она напоминает моё кожное воспаление, только гуще и темнее.
Ещё вчера этих красных жгутов, облепивших под кожей кадык, не было видно. Вспоминаю, как отец перед экспедицией просил меня пронаблюдать за стариком. Сказал, что это его последний полёт. А я-то думал, что это из-за возраста.
***
Капитан выглядит даже хуже, чем доктор. А хуже, чем капитан, выгляжу я и два инженера. Премию им выпишу, когда… если мы вернёмся. Ларин и Бордовски. Запомнить…
Несколько раз они вырывают меня из кровавой пелены забвения, куда я срываюсь посреди работы. Тянут за трос обратно к звездолёту, рискуя сорваться. Под конец дня у Ларина половина стекла на шлеме заляпана кровью из носа. Как он умудряется что-то сквозь неё видеть, остаётся для меня загадкой. Бордовски держится молодцом, но когда мы заканчиваем, лицо его чуть белее пластиковых переборок каюты, а голос, с утра ещё живой и бодрый, превращается в бесцветный шёпот.
А теперь мы стоим перед капитаном, из последних сил удерживая вертикальное положение. Я отчитываюсь:
– …впереди ещё день работы. Настройка завершена. Осталось провести измерения… Надеюсь, получится сократить время до половины дня и стартовать к вечеру. Но гарантировать пока рано.
– Измеряйте, – скрипит капитан Розанов, не отрывая взгляда от Сферы, которую вертит в пальцах. – Столько, сколько нужно.
– Безусловно, капитан, – сохранять спокойствие стоит нечеловеческого напряжения. – Я лишь хочу сказать…
– Я слышал, что вы хотите сказать, лейтенант. Продолжайте работу. Бордовски, Ларин, вас это тоже касается. Кру-гом.
Мы трое, качнувшись, совсем не по-строевому поворачиваемся и выпадаем из капитанской каюты. Розанов не замечает. Ложился ли он спать? Или так и сидел в кресле, закинув ноги на стол, и скрёб ногтями оболочку Сферы? Судя по залёгшим под глазами теням, заострившемуся носу и растрёпанной шевелюре с проседью, так оно и было.
***
Но перед сном – ещё одно дело.
Отёки и покраснения в этот раз сильнее. В медицинском отсеке двое врачей ставят капельницу доктору Барру. Тот тяжело дышит, не открывая глаз – хотя я вижу, как под его набрякшими веками бегают зрачки.