Редкие уцелевшие фонари перемигивались тусклыми закопчёнными стеклами, а кривые желтые пятна света вместо спокойствия и чувства безопасности вызывали брезгливость и желание обойти то мерзопакостное содержимое, которое было явлено на всеобщее обозрение этим самым светом. То тут, то там от едва освещенной улицы отходили слепые переулки, в которых что-то копошилось, попискивало и изредка невнятно ругалось. Из черных провалов дверей несло канализацией и застарелым дешевым спиртом.
Шумный проспект с его большими витринами, иллюминацией и вездесущими туристами давно остался позади, уступив место заколоченным окнам, разбитым лампочкам и настороженной тишине окраин. Я уже не был рад, что решил скоротать дорогу через трущобы: часом раньше – часом позже, не имеет большого значения. Но кто слушает голос разума, когда в сердце звенит сладостное предвкушение?
Рядом обиженно сопел Кирман, старательно закрывая нос при малейшем движении затхлого воздуха. Я знаю – он потом измучает меня нотациями. Его пугают даже широкие главные улицы. А что уж говорить о сырых, прогнивших окраинах? И я, чтобы хоть как-то загладить вину, поначалу пытался шутить и рассказывал старые несмешные анекдоты. Но всё было впустую. В итоге мы шли молча: я обижался на Кирмана за то, что он такой трус, а он на меня – за то, что я такой идиот. Всё как обычно.
И пока мы делали вид, что ничего не происходит, я не заметил, как мы забрели гораздо глубже, чем я планировал. Фонари стали попадаться реже, зато крысы, уже не таясь, провожали нас недобрым взглядом, масляно посверкивая черными бусинами глаз из-под мусорных баков, а к уже привычному запаху помоев временами примешивался сладковатый душок тлена.
Я поскорее свернул в первый же боковой проход и быстрым шагом направился к проспекту. Бог с ним, с голосом сердца и романтическим бредом – жизнь у меня одна, и я не хочу стать закуской для креджа или чем-то не угодить местным. Я прибавил хода, а Кирман еще глубже засунул руки в карманы.
Вдруг позади нас раздался крик.
Разбитый кривыми улицами и искаженный расстоянием, он всё же был человеческим… женским. У меня по спине пополз холодок, стекая тонкой струйкой от затылка куда-то в область копчика. Я словно прирос к асфальту и не мог двинуться дальше, пока жуткие отзвуки не замолкли в темных проулках. Кто-то потянул меня за рукав, я оглянулся и увидел мертвенно бледное лицо Кирмана. Его губы тряслись, а на штанах расплывалось мокрое пятно. Он настойчиво тянул меня подальше отсюда, что-то бормоча и затравленно озираясь.
Когда я почти убедил себя, что мне померещилось, и что не моего ума это дело, крик повторился. Это был даже не крик, а вопль отчаяния и безысходности.
И словно какой-то выключатель щелкнул в голове: я выдернул руку из дрожащих пальцев Кирмана, толкнул его в сторону центра и метнулся назад, в черный, беззубый зев переулка. Перескочил через мусорную кучу; обогнул обвалившуюся стену; нырнул в слепую дыру подвала и выбрался через разбитое окно на другой стороне.
Притормозил, чтобы прислушаться.
А голос всё метался, пойманный в сети вонючих тупиков и проулков. Теперь уже это были не одиночные крики. Женщина кричала, почти не переставая: то громче, то чуть тише. Крики перемежались грубым хохотом и ругательствами.
Я снова припустил, срезал через окно и, высадив трухлявую дверь, с облегчением понял, что правильно выбрал направление: в старом полуразвалившемся сарае в конце темной улицы мерцал слабый рыжеватый отблеск. Оттуда уже не кричала, а, мне показалось, слабо хрипела женщина, и, забивая ее беспомощные стоны, оживленно ругались несколько мужчин.
Я осторожно, стараясь держаться в тени, подобрался поближе и присел, вздрагивая от каждого шороха. Вдруг дверь распахнулась, и из нее вывалились три шатающихся фигуры. И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я с ошеломляющей ясностью понял, что я, без сомнения, самый большой идиот во всем этом городе. От одного взгляда на этих троих желудок стиснуло спазмом, и я никак не мог решить: то ли меня сейчас стошнит, то ли я упаду в обморок.