Квини - читать онлайн

Глава 1

Я выключила телефон и снова уставилась в потолок, но тут же его снова включила, чтобы послать вдогонку «целую». Это покажет Тому, что я не настолько бесчувственная, как ему видится.

– Вы не могли бы подвинуть ягодицы к са-а-а-а-мому краю? – спросила врач, пока я придвигалась еще ближе к ее лицу. Не представляю, как они это выдерживают.

– Глубокий вдох, пожалуйста!

Она произнесла это излишне бодро, а затем сразу, без предупреждения, ввела в меня нечто, по ощущениям напоминавшее самый неэргономичный в мире фаллоимитатор, и стала им двигать, как джойстиком. Потом положила холодную руку на мой живот, надавливая раз в несколько секунд и поджимая губы каждый раз, когда я взвизгивала. Чтобы отвлечься от манипуляций с моими внутренностями, я проверила телефон. Не отвечает.

– Так чем вы занимаетесь… Квини? – спросила врач, заглядывая в мою медкарту.

Мало ей было того, что она и так буквально смотрела внутрь меня? Ей и правда надо было знать, где я работаю?

– Я работаю в газете, – ответила я, приподнимая голову и пытаясь смотреть ей в глаза, решив, что так будет вежливее.

– Замечательное занятие! – снова надавила она, продвигаясь глубже. – И что же именно вы делаете в газете?

– Я сотрудник The Daily Read. Отдел – ай! – культуры. Рецензии, обзоры и…

– Технический отдел? Неплохо, – сказала она.

Я приподнялась на локтях, намереваясь ее поправить, но осеклась, увидев ее обеспокоенное лицо. Я взглянула на медсестру за ее спиной, выглядевшую не менее озадаченно, а потом снова на врача. Все то же волнение. Своего лица я не видела, но думаю, и на нем читалась аналогичная тревога.

– Подождите секундочку, нам нужно… Эш, ты не могла бы позвать доктора Смита?

Медсестра поспешила из кабинета.

После долгих неприятных минут медсестра вернулась с еще одним доктором, мужчиной, столь же с виду заурядным, как и его фамилия.

– Давайте-ка посмотрим… – сказал доктор Смит, наклоняясь и заглядывая мне между ног.

– Что случилось? Вы ее не видите? – спросила я, переживая, что спираль затерялась у меня в матке, такой же страх у меня бывает насчет тампонов – иногда боюсь, что они до сих пор болтаются где-то внутри меня.

– Что скажешь, Рэй? – спросила первая врач своего коллегу.

– Я думаю, нужно пригласить доктора Элисон, – ответил доктор Смит, делая шаг назад и упирая руки в бока.

– Я там в холле встретила уборщика, который мыл полы, – может, мы и его позовем посмотреть? – спросила я всех троих сотрудников больницы, пока они рассматривали картинку на мониторе аппарата УЗИ.

– Ага! Вот и спираль! – сказала моя врач, указывая на пятно на изображении моей матки с энтузиазмом человека, только что открывшего новую планету. С облегчением я откинулась обратно на спинку кресла. – Вы не могли бы теперь одеться и подождать в приемной? Нам нужно кое-что обсудить, и мы вас снова пригласим.

– Никогда, никогда не доверяй Близнецам.

Я плюхнулась на стул рядом с тетей Мэгги.

– Держи, – сказала она, протягивая флакончик антибактериального геля. Потом выдавила немного мне на ладонь, и как только я его растерла, схватила меня за руку, чтобы придать веса своим словам. Я надеялась, что уверенная в себе Мэгги поделится со мной решительностью и спокойствием, но вместо этого она делилась лишь своим ОКР.

Я попыталась сосредоточиться на отклеивающемся от стены плакате Союза гинекологов, чтобы перестать выдергивать руку из ее хватки.

– Ты же знаешь, что я не верю в астрологию, Мэгги.

Она сжала мою руку сильнее, как мне показалось – в наказание. Я все же высвободила ладонь из ее пальцев и скрестила руки на груди, спрятав кисти под мышки, чтобы она снова не вцепилась.

– Ваше поколение вообще ни во что не верит, – отвечала тетя. – Но слушай, что я тебе говорю, это для твоего же блага. Мужчина-Близнец – потребитель. Он заберет у тебя все, опустошит тебя. Он никогда ничего тебе не даст, потому что он думает не о тебе, а всегда только о себе. Разобьет тебя вдребезги и бросит, как кучу мусора на полу. Я уже миллион раз это видела, Квини.

Женщина напротив воздела к потолку руку и согласно угукнула.

– Ты знаешь, что я держусь подальше от всех мужчин, кроме Отца нашего Небесного, потому что у меня нет на них времени с 1981 года, но поверь мне, Близнецов нужно остерегаться особо. Только свяжись с мужчиной, родившимся в июне, и будет тебе горе.

– Но Том родился в июне! – попыталась перебить ее я, о чем тут же пожалела.

– О! Вот именно! И я о том же! – воскликнула Мэгги. – А где же он, позволь узнать? – она посмотрела на меня вопросительно. – Ты вот сидишь в больнице, а его что-то не видать!

Я было открыла рот, намереваясь сообщить, что не все мужчины, родившиеся в определенное время года, являются воплощением Люцифера на Земле, но Мэгги со своим вечным желанием полнее раскрыть тему собиралась продолжать. В битком набитом коридоре она читала мне (и всем присутствующим заодно) лекцию самым выразительным своим тоном, и хотя я была слишком поглощена переживаниями о происходящем в моей матке и это мешало мне слушать внимательно, сидевшая напротив женщина увлеченно кивала и так таращилась на рыжий парик Мэгги, словно тот мог в любую минуту свалиться.

– А разве Принс был не Близнецы? – спросила я. – Я точно помню, что он родился в июне.

– Принс – упокой, Господи, его душу – это был Принс, – сказала Мэгги, глядя мне прямо в глаза. – Астрология ни тогда, ни теперь не применима к Принсу… а если ты свяжешься с Близнецами, то сильно пожалеешь. Они охотники, уж поверь мне. В погоне за женщиной их захлестывает азарт, им хорошо, им кажется, что у них в жизни есть цель. Все знают, что мужчина, который не нашел цели в жизни, считает ее бессмысленной. Но с Близнецами – совсем другая история, – продолжала Мэгги с энтузиазмом, вселявшим благоговейный ужас. – А когда женщина им, наконец, достается, они ее бросают. Бросают так, будто никогда ее даже не знали. Мужчинам-Близнецам плевать, кому они причиняют боль, кого используют и через кого переступают, потому что они этого вообще в упор не замечают.

– …ты уверена, что говоришь не о белых мужчинах, Мэгги? – спросила я, прищурившись. В очень уж характерном направлении она метила.

– Считай как хочешь, – сказала она, складывая руки и поджимая губы. – Это же ты у нас решила, что встретила своего белого спасителя. Вот смотри.

Мэгги – большая женщина. Во всех смыслах. Каждую неделю у нее новый парик, еще удивительнее предыдущего, а также она не носит черное, потому что это слишком депрессивно, а еще сочетает в одежде сразу несколько расцветок, даже если просто хлопочет по дому, потому что «Иисус хочет видеть жизнь в цвете». Одержимость цветом – отголосок ее недолгой карьеры художницы – карьеры, за которую она не создала ничего, кроме хайпа вокруг своей персоны. При всем этом Мэгги крайне религиозна, но чем меньше об этом говорить, тем лучше. Моя тетя и бабушка и так регулярно используют религию как палку для битья всех и каждого, так что я не хочу тратить ни секунды, чтобы еще дополнительно это обсуждать.

Я сидела на краешке скамейки, чтобы в этот раз сотрудники больницы не выкрикивали мое имя на всю приемную.

– Что мешает им загуглить мое имя, когда я уйду? – спросила я у Мэгги, пытаясь прервать ее демагогию. – Каковы правила?

– Кто это тебя будет гуглить? – спросила она.

– Кто-нибудь из посетителей? – тихо ответила я.

– Ты не знаменитость, Квини, – сказала Мэгги. – Перестань параноить.

– Квини Дженкинс? – прокричала та же медсестра.

Я коснулась колена Мэгги, дав понять, что мне пора, и вскочила с места; она же продолжила болтать.

Медсестра мне не улыбалась, а просто аккуратно положила руку на мое плечо и повела из приемной в кабинет, где пахло так, будто кто-то разлил там ведро хлорки.

Я нервно посмотрела на гудевший в углу аппарат УЗИ.

– Можете положить вещи вот сюда, – сообщила она, указывая на стул у дверей. Во второй раз – может, отчаяннее, чем в первый – я подумала, как было бы хорошо, если бы на этом стуле сидел Том, но плакаться было некогда, потому что на меня смотрела медсестра, так что я просто бросила туда сумку.

– Вы не могли бы снять колготы и белье и снова сесть в кресло? Я пока позову доктора.

– Опять? – спросила я, вскидывая голову как вздорный подросток.

– Угу. Будьте так любезны, – она вышла.

Надо было мне надеть спортивные штаны – во-первых, дай мне волю, я бы вообще из них не вылезала, а во-вторых, колготки – такой головняк. Их пока наденешь – и потанцуешь, и скрючишься, так что делать это можно всего раз в день, и чтоб никто не видел. Я достала телефон, чтобы написать лучшей подруге, которая сейчас наверняка занималась чем-то менее жутким.

Врач, проворная женщина с добрыми глазами, наверняка повидавшими немало женских страхов, вошла в кабинет. Медленно и спокойно она объяснила, что должна еще раз меня осмотреть и кое-что проверить. Я села.

– Что вы ищете? – спросила я. – Вы сказали, спираль на месте.

В ответ она молча натянула латексные перчатки, так что я улеглась.

– Что ж, – произнесла она после паузы, ощупав меня снова. – Я спросила второго мнения у другого врача. И это второе мнение, оно… Скажите, есть ли вероятность, что вы были беременны, Квини?

Я снова села. У меня мышцы живота сведет, если я буду продолжать эту гимнастику в таком темпе.

– Простите, что вы имеете в виду?

– Дело вот в чем, – сказала врач, глядя в монитор, – похоже, у вас случился выкидыш.

Я резко подняла руку к губам, забыв, что в ней что-то есть. Телефон выскользнул из пальцев и упал на пол. Врач не обратила на это внимания и продолжала глядеть на экран.

– Как? – спросила я, в отчаянии ожидая, что она посмотрит на меня, поймет, что эта новость как-то отзывается во мне.

– Такое случается при использовании большинства контрацептивов, – сказала она бесстрастно, а ее глаза, показавшиеся мне добрыми, по-прежнему смотрели на монитор. – Многие женщины этого даже не замечают. Во всяком случае, у вас уже все случилось.

Я еще долго лежала в кресле, после того как она вышла из кабинета.

– О, у вас будут очень красивые дети, – сказала бабушка Тома, глядя на нас через стол. У Джойс была катаракта, но видеть будущее она, похоже, все еще могла.

– Прелестная нежная коричневая кожа, как у тебя, Квини, только чуть светлее. Будто кофе с молоком. Но не слишком темная! И зеленые глаза Тома. И твои густые волосы, Квини, темные ресницы, а нос ровненький, как у Тома, – я обвела взглядом присутствующих: посмотреть, не шокируют ли ее слова еще кого-то, но, похоже, здесь это было допустимо.

– Не думаю, что можно так просто выбрать черты, как детали фоторобота, Джойс, – сказала я, вертя в руках перцемолку.

– Да, – сказала Джойс. – А жаль.

Позже, уже в постели, я повернулась к Тому и отложила книгу в сторону.

– Что не так с моим носом?

– В каком смысле? – спросил Том, не отрываясь от какой-то технической статьи, которую читал в телефоне.

– Ну твоя бабушка. Она за обедом сказала, что у нашего будущего ребенка должен быть твой «ровненький нос».

– Не обращай внимания. Она ведет себя как все старики, – сказал Том, убирая телефон на тумбочку у кровати. – У тебя славный мягкий носик. Может, это даже моя любимая часть твоего лица.

– О. Ну спасибо, – ответила я, снова взяв книгу. – Будем надеяться, что нашим детям не достанутся мои мятые черты.

– Я сказал «мягкий», а не «мятый». И мне бы хотелось, чтобы дети были похожи на тебя, а не на меня – твоя внешность интереснее моей. И я люблю твой нос почти так же сильно, как люблю тебя всю, – сказал Том, нажимая на мой нос кончиком пальца, будто дополняя свой ответ на вопрос.

Он подвинулся так, чтобы я смогла уткнуться в него, и, хотя я не из тех людей, которые часто чувствуют себя в безопасности, но у меня было именно это ощущение, правда, всего лишь на секунду.

– Значит, ты уже думал об этом? – спросила я, глядя на него снизу вверх.

– О твоем носе? Конечно, у тебя прелестный носик, – он прижался подбородком к моему лбу.

– Нет, о детях. О наших будущих.

– Да, я уже все продумал. Через шесть лет, когда у нас будет дом, и я, наконец, затащу тебя к алтарю, у нас будут дети, – сказал Том с улыбкой. – Трое в самый раз.

– Трое?

– Один – вырастет эгоистом, двое – значит, они постоянно будут соревноваться между собой, а трое детей уже смогут присматривать друг за другом, как только старшему исполнится восемь.

– Ладно, ладно. Трое детей цвета кофе. Но с молоком, да? Как бабушка и заказывала.

Я сидела в коридоре, уставившись в разбитый экран телефона, и ждала ответа Тома. Прошло несколько минут, и я, наконец, двинулась в сторону приемной. Чем ближе я подходила, тем громе слышался голос Мэгги.

– Однажды, много лет назад, мой бывший муж сказал, что должен сгонять за бензином, и знаешь что? Его не было пятнадцать часов! А когда он вернулся, я спросила: «Теренс, ты где покупал бензин, в Шотландии?» – она сделала паузу для пущего эффекта. – После такого я велела ему убираться. Мне надо было заниматься ребенком, оплачивать счета, а разбираться с мужской глупостью мне было недосуг. – Мэгги сделала паузу, чтобы поправить грудь. – А на следующий день после его ухода я пошла к доктору и сказала: «Слушайте, завяжите мне узлом эти трубы, и больше никаких детей!» Серьезно. Моей дочке сейчас пятнадцать, и с ней одни проблемы. Только макияж, и мальчики, и накладные ресницы, и съемка видео для Ютьюба. Не для этого моя мать приехала с Ямайки – не для того, чтобы ее внучка плюнула на образование, – Мэгги сложила руки и потом снова опустила. – Я хожу в церковь и молюсь, молюсь за себя, и за свою дочь, и за племянницу. Я могу только надеяться, что Он слышит меня, Марина.

Как так получилось, что моя тетя и эта незнакомка уже называют друг друга по имени? Я не так долго отсутствовала. Я уселась рядом с тетей. Сидевшая напротив Марина продолжала рьяно кивать, хотя Мэгги уже ничего не говорила.

– И что сказали? – спросила Мэгги, снова доставая гель для рук.

Я ушла от ответа.

– Да ничего. Так, проблемы по-женски.

– Какие проблемы по-женски? – Мэгги – ямайская иммигрантка в первом поколении, так что считает себя вправе вызнавать о других все, что захочется.

– Просто проблемы по-женски! – сказала я, выжимая из себя улыбку, которая казалась мне убедительной.

Мы с Мэгги стояли у больницы на автобусной остановке. Она что-то говорила, но я не особо внимательно слушала, потому что смотрела вверх на три гигантских здания напротив, таких высоких, что их вершины почти терялись в темных облаках. Я запрокинула голову, надеясь, что если продержусь так достаточно долго, то слезы, застилавшие мне глаза, не прольются наружу.

– Квини, так что сказала врач? – тетя сделала большие глаза. – Я на эту чушь о «проблемах по-женски» не куплюсь. Мне из тебя ответ силой вытягивать?

И почему я решила, что мы закрыли эту тему?

– Она хотела взглянуть на шейку матки, Мэгги, – ответила я в надежде, что теперь она от меня отстанет. – Какое-то там сужение.

Она посмотрела на меня, и ее лицо исказилось сначала от раздражения, а потом от шока.

– Что? Обязательно меня смущать? – оглядываясь, процедила она сквозь зубы. – Не надо на людях произносить слово на «в».

– Я не говорила «влагалище», я сказала «шейка матки», – ответила я.

Она сжала губы.

– А вот и автобус.

Сто тридцать шестой полз по Льюишам Хай-стрит, и за каждый метр пути Мэгги успевала произнести по сотне слов.

– В те времена, когда мама переехала, черным женщинам вставляли импланты и спирали без их ведома, чтобы мы не беременели, – она кивнула головой. – Чтобы мы не размножались! Это чистая правда! – она подняла брови. – Знаешь мамину подругу, Глинду, которая все подчистую съедает в доме, когда заходит в гости? Так вот, она не могла забеременеть много лет и понятия не имела, почему. Так что не надо было тебе вообще связываться с этой штукой, ни по политическим причинам, ни по физиологическим. Ты даже не знаешь, что она с тобой делает.

Она так лихорадочно говорила, что ее огромные пластиковые серьги отстукивали саундтрек к потоку ее слов.

– Тело черной женщины плохо принимает такие штуки. Ты что, не читала? Химический дисбаланс, поглощение меланина – а это влияет на гипофиз и эпифиз. Отеки, опять же.

Мэгги прекратила болтать, чтобы позвонить Диане, так что я попыталась набрать Тома. Первые три раза я послушала гудки, а теперь включилась голосовая почта. Уже шесть, так что он наверняка вышел с работы.

– Все еще не отвечает? – спросила Мэгги.

– А? – я посмотрела в окно. – Кто, Том? Да, он прислал сообщение, что будет ждать меня дома.

Она знала, что я вру, но мы подъезжали к моей остановке, так что дальше допрашивать меня она не могла.

– Ты точно не хочешь пойти со мной в церковь в воскресенье? Двери открыты для всех. Даже для тебя, с твоей спиралью, – она посмотрела на меня краем глаза. – Господь спасет даже самых беспутных…

Я закатила глаза и встала.

– Завтра позвоню, – сказала я и стала выбираться из автобуса, пытаясь никого и ничего не коснуться руками, затем вышла.

Я стояла и махала тете на прощание, пока двери не закрылись и автобус не тронулся. Это у нас семейный обычай. Раздражающий и отнимающий время.

Когда я вернулась домой, в квартире было холодно. Я наполнила ванну и выбралась из одежды. Я сморщилась от вида геля для УЗИ, присохшего к ластовице трусов, и забросила их в корзину для грязного белья. Согнувшись пополам, я уселась на край ванны. Кровотечение прекратилось, а спазмы – еще нет.

Я обернула волосы шарфом и забралась в ванну. Сидя в воде, я ощупывала свой живот и поскуливала, задевая особо чувствительные точки. Почему так вышло? Мне было двадцать пять, и я не собиралась рожать. Очевидно. Но было бы неплохо самой сделать выбор. Что ж, то, что я поместила в свое тело контрацептив, абсолютно точно значило, что я не собиралась заводить ребенка, так что да – я бы выбрала не вынашивать дитя и не растить его потом, но дело не в этом.

«Была ли я готова?» – я спросила себя вслух, поглаживая живот. Маме было двадцать пять, когда она забеременела мной. Полагаю, это многое говорит о том, насколько я была бы не готова. Я лежала, и онемение окутывало мое тело, пока горячая вода омывала холодную кожу.

Полночь, а Тома все еще не было. Спать я не могла, потому что матка будто пыталась выбраться из меня наружу, так что я достала несколько коробок и начала упаковывать мою часть вещей из гостиной, чтобы все выглядело так, будто я куда-то собираюсь в скором времени. Снежный шар из Парижа, из нашего первого общего с Томом отпуска; до смешного уродливый фарфоровый ослик из Испании, из второй совместной поездки, и турецкая висюлька в форме глаза – из третьей. Я аккуратно упаковала все эти воспоминания о наших отношениях, перекладывая их слоями бумаги и заклеивая скотчем. Потом я перешла к тарелкам, потом к чашкам, а потом остановилась, чтобы достать из коробки ослика. Я развернула его и водрузила обратно на полку. Если уж оставлять Тому напоминание о нашем романе, то пусть это будет такой предмет, который мне на новом месте не понадобится. Я упаковывала и упаковывала, пока не впала в совершенное неистовство бумаги и скотча, остановившись лишь тогда, когда наткнулась на две чашки на сушилке для посуды. На одной была рельефная буква «Т», на другой – «К».

– Зачем тебе столько барахла? – спросил Том, оперевшись на картонную коробку с надписью «Разное 7» и вытирая пот со лба. – У меня всего несколько худи и две пары носков.

– Не знаю, может, я незаметно для себя превратилась в барахольщицу? – ответила я, обняв его лицо ладонями. – Но раз ты хотел жить со мной, то придется жить и со всем этим.

– Да ладно, я не жалею, – сказал Том, целуя меня в лоб. – Квини, у тебя слишком сухой лобик для человека, которому по идее нужно таскать коробки.

– Да, наверное, но мое дело – упорядочивать, а не таскать, – ответила я. – Я слежу, чтобы коробки с надписью «кухня» оказались в кухне.

– Раз уж ты собралась в кухню, может, хотя бы сделаешь чаю?

– Да, и если на то пошло, то твоя умная девушка как раз нашла коробку с чайником, а по пути сюда купила молоко и чай, – сказала я. – Но я не знаю, где чашки.

– Глянь в моем рюкзаке. Моя мама купила нам чашки. Сказала, что это подарок к новоселью.

Я нашла рюкзак Тома в прихожей и, когда открыла, обнаружила там две подарочных коробки, а в каждой лежала белая чашка. Я вымыла их и заварила нам чай, вытаскивая горячие пакетики пальцами за неимением ложки.

– Как ты так пальцы не обжигаешь? – спросил Том, входя в кухню с коробкой под мышкой.

– Обжигаю, просто не признаюсь, – сказала я, подавая ему горячую чашку. – Такие стильные, где она их взяла?

– Понятия не имею, – ответил Том, отхлебывая.

– Ой, погоди, у тебя чашка с буквой «К», – заметила я, намереваясь ее забрать.

– Теперь она моя, – сказал он, отодвигаясь с чашкой подальше. – Как и ты – моя, – добавил Том, обнимая меня одной рукой.

– Знаешь, – сказала я, – каким тоном это ни произнеси, звучит жутковато и по-собственнически.

– Жутковато и по-собственнически, – Том снова глотнул чаю и рассмеялся. – Именно эти мои качества и привлекли тебя в первую очередь, правда?

Я собирала вещи, пока не вымоталась окончательно и не уснула на диване в окружении бесполезного барахла, которое мне, наверное, не стоило дальше тащить по жизни. Когда я утром проснулась от навязчивого чирикания будильника из спальни, Тома все еще не было. Я села в метро и поехала на работу, сгибаясь пополам от режущей боли в животе. Какая-то женщина протянула мне пластиковый пакет, сказав: «Если вас вдруг стошнит, то не могли бы вы хотя бы сделать это аккуратно? Никому не хочется наблюдать ваши брызги с утра пораньше».

Я опоздала, прокралась на рабочее место, включила компьютер и нацепила утреннюю фальшивую улыбку. Телепрограмма перепуталась с клубными анонсами, и я попросила Ли все исправить, пока не заметила Джина, наша шефиня. Однажды он обязательно заявит мне, чтобы я сама делала свою работу, но пока я выслушиваю подробные рассказы о вялотекущей диджейской карьере его бойфренда Дона, мне довольно многое сходит с рук.

В середине дня я подошла к столу Дарси, серому металлическому модулю в дальнем углу офиса, который она делила с Тихой Джин, та была древнейшим в мире редактором отдела и дольше всех работала в The Daily Read. Эта бледная, как призрак, тощая женщина, совершенно не вписывалась в эстетику яркого новостного издания, и, как мне казалось, ненавидела меня, хотя ни разу и словом со мной не обмолвилась. Как, впрочем, ни с кем другим.

– Доброе утро, Джин, – сказала я, кланяясь.

Она неодобрительно хмыкнула и слегка качнула головой, надевая свои на удивление понтовые наушники. Я прикоснулась руками к голове Дарси и начала заплетать ее густые и тяжелые каштановые волосы – это занятие, к счастью, приносило ей такое же удовольствие, как и мне, так что в отдел кадров из-за нарушения этики меня не вызывали.

– Прошу, не останавливайся. Это невероятно расслабляет, – сказала она. Я посмотрела на ее монитор и стала вслух читать письмо, которое она как раз писала.

– «Саймон, и не надейся, что я изменю свои желания и потребности тебе в угоду. Ты знаешь, что моя жизнь сейчас отличается от твоей и, вместо понимания, используешь это как оружие…»

Тихая Джин взглянула на нас и вздохнула неожиданно громко как человек, редко пользующийся голосовыми связками.

– Квини! Это личное! – рявкнула Дарси, оборачиваясь ко мне. Ее ярко-голубые глаза смотрели прямо в мои темно-карие.

– Ой-ой. Что-то не так? – спросила она.

– Да все, – простонала я, стукаясь головой о перегородку так громко, что Тихая Джин подскочила на стуле.

– Ясно. Пошли! – прощебетала она, виновато взглянув на Джин и утаскивая меня прочь. Несмотря на то, что с Дарси мы знакомы не так долго, как с остальными моими ближайшими подругами, по интуиции она превосходит их всех. Вот уже три с половиной года мы работали вместе и проводили в разговорах все будни, а это значит, что каждая из нас знала другую лучше, чем саму себя.

Она очень красивая, у нее светлая кожа и такие же светлые убеждения, она выглядит как типичная девушка военных лет, фотографию которой муж на фронте целует перед сном. Трудно представить, чтобы такая эстетика была уместна в современном мире, но она умело ее использует.

Дарси втолкнула меня в лифт, и из-за нее я наступила на ногу какому-то мужчине. На нем был твидовый пиджак и очки, слишком крупные для лица, которое я сочла бы красивым, если бы мой мозг не был так зациклен на разбитом сердце. Он взглянул на меня и открыл было рот, чтобы возмутиться, но посмотрел молча, а потом уткнулся в телефон.

– Все будет в порядке, Квини, – прошептала Дарси, кладя руку мне на плечо.

– Ты даже не знаешь, что именно сейчас не в порядке, – прошептала я в ответ. – Так что не говори этого.

Лифт приехал на первый этаж, мы выскочили, и слова о печали, предательстве и одиночестве повалили из моего рта со скоростью сто миль в час.

– Я не знаю, что делать! У нас уже так давно все плохо, Дарси. Без передышки, – сказала я, шагая тем быстрее, чем сильнее раздражалась. – Мы каждый день ругаемся, по любому поводу, постоянно, он даже начал оставаться на выходные у родителей, а когда становится совсем невмоготу, он уезжает к ним на всю неделю и на работу тоже оттуда ездит! Из Питерборо! А в эти выходные мы серьезно поссорились, и он сказал, что ему нужен перерыв и что, по его мнению, мне стоит съехать.

– Блин! – воскликнула Дарси. – Это он серьезно? Или так, со злости?

– Дарси, я нихрена не поняла. Мы всю ночь разговаривали, грызлись, и я согласилась уехать на три месяца, а потом мы попробуем все еще раз обдумать.

– А почему съезжать должна именно ты, раз уж он может пожить у родителей? У тебя-то нет такого варианта, – Дарси подхватила меня под руку.

– Он сказал, что вполне может себе позволить остаться в этой квартире, потому что я получаю как новичок без опыта работы, а он большой мальчик, мой доход – фигня в сравнении с его охренительной зарплатой веб-разработчика.

– Это дословная цитата? – в ужасе спросила Дарси.

– Он всегда так относился к деньгам, вот я и не удивляюсь, что он использует их против меня, – Дарси сильнее прижалась к моей руке. – Я просто не понимаю, зачем он так. Он знает, что я его люблю, – надулась я. – Какого хера он этого не видит?

Мои резкие формулировки звучали неуместно в столовой, так что Дарси вытолкала меня оттуда и потащила в маленький парк возле офиса. Думаю, это место можно называть парком, хотя там сплошной бетон и лишь по периметру – клочки вязкой земли с голыми ветками, но все равно приятно, что в центре Лондона есть хоть какое-то подобие зеленого уголка. Мы пытались укрыться от студеного октябрьского ветра, прижавшись друг к дружке на деревянной скамейке, которая то и дело угрожающе шаталась, особенно когда я принималась активно жестикулировать, будто проверяя ее на прочность.

– Он знает, что у меня заскоки, он всегда знал про мои заскоки, почему же он не может меня понять? – я посмотрела на Дарси в ожидании ответа, но продолжила, не успела она и слова сказать. – Все еще может быть хорошо. Мы сделаем перерыв, я ненадолго съеду, приведу в порядок голову, а через несколько месяцев все будет хорошо, я вернусь, и мы будем жить долго и счастливо.

– Как Росс и Рэйчел, если бы они были разных рас? – предположила Дарси.

– «Друзья» – это единственное, что тебе приходит в голову? – спросила я ее. – В «Друзьях» даже ни одного черного персонажа нет.

– Я просто думаю, что ему нужно немного времени и пространства. Ты уедешь, и он сразу поймет, как ему без тебя тяжело, – сказала Дарси. Она мыслит прагматично, как раз в противовес моей импульсивности и неспособности что-то обдумывать. – Вы хотя бы спите друг с другом?

– Нет, я не особо и пыталась, – вздохнула я. – Он считает, что это лишнее. У нас уже месяц секса не было.

Дарси охнула.

– Меня все это убивает. Я так хочу, чтобы все наладилось, – сказала я, кладя голову к Дарси на плечо. – А вдруг это конец?

– Не конец! – заверила меня Дарси. – Том любит тебя, просто ему больно. Вам обоим больно, не забывай. Весь этот перерыв нещадно бьет по его гордости. Мужчины не любят признавать, что где-то облажались, а тем более в отношениях. Я как-то предложила Саймону сделать перерыв, а он в ответ записал нас обоих на прием к своему психотерапевту и проколол бровь. Все наладится, – Дарси прижалась ко мне головой. – Кстати, что тебе вчера сказали в больнице? Ты же была на УЗИ?

– А, все хорошо, – не было смысла ей рассказывать. – То ли стресс, то ли что-то такое.

– Том же с тобой ходил?

– Нет, он уехал в Питерборо, еще в воскресенье вечером. Мы с тех пор не виделись и не разговаривали.

– Да ладно? – взвизгнула Дарси. – Может, на пару ночей приедешь к нам с Саймоном? У тебя живот все еще болит? Мы можем о тебе позаботиться.

– Нет, все нормально, – сказала я.

Мне больше не было больно, но теперь вместо боли появилось что-то другое, что-то тяжелое, что я никак не могла идентифицировать.

Возвращаться в квартиру, к напоминаниям о моих разваливающихся отношениях, не хотелось и по пути домой я заехала в Брикстон[1] купить ямайского хлеба. Надеялась, что смогу запустить аппетит любимой успокаивающей едой. Я выползла по ступеням из подземки и, поднявшись наверх, остановилась отдышаться.

От уличных торговцев пахло травой, и я, чихая, свернула к рынку. Перепрыгнув через подозрительную лужу, я пошла дальше, сливаясь с толпой, как мне всегда здесь казалось, из тысяч людей. Я дошла до Брикстон-Виллидж и направилась к карибской пекарне, которую помнила еще со времен воскресных походов с бабушкой по магазинам. Я свернула за угол и двинулась к пекарне, но вместо нее уперлась в пафосную бургерную, полную юных парочек. На парнях были яркие футболки слишком больших размеров, а на их спутницах – яркие и слишком дорогие плащи.

Я сникла и зашагала в другую сторону, поворачивая туда и сюда и убеждая себя, что пекарня мне приснилась, а потом снова вернулась к бургерной. Еще минуту я стояла на месте, пытаясь вспомнить, как когда-то туда заходила.

– Привет-привет, как дела твои, Сьюзи? – бабушка улыбнулась пухлой ямайской женщине за стойкой. В пекарне стоял сладкий аромат. Не приторно-сладкий, а сахарный, теплый и знакомый. Я встала на цыпочки и увидела ее кипенно-белый фартук, покрывавший мягкий круглый живот.

– Хорошо, дорогуша, спасибо, сама как? – ответила женщина, сверкнув золотым зубом. – А малышка-то растет!

– Уж растет так растет! – хихикнула бабушка в ответ.

Я подняла на нее взгляд и нахмурилась.

– Да что ж ты так кривишься? Она просто сказала, что ты выросла, – подбодрил меня показавшийся из рабочего помещения пожилой ямаец.

– Она у нас очень чувствительная, Питер, – бабушка отмахнулась от меня. – Так, давай я возьму хлеб – не этот, а вот тот большой. Нет, нет, самый большой. И еще один белый, одну булочку и масенький кексик для мужа, пусть хоть улыбнется, а то кислый совсем.

Женщина подала мне гигантский коричневый пакет с выпечкой и расплылась в улыбке.

– Уж ты помогай бабуле, она-то не вечная.

– Что ж Сьюзи во все лезет-то? – спросила меня бабушка сдавленным шепотом, когда мы вышли из пекарни. – Иногда ямайцы чересчур уж фамильярничают.

Воспоминания подтвердили, что я ничего не путаю, так что я собралась с мыслями и подошла к рыбной лавке напротив.

– Извините, – обратилась я к продавцу рыбы, швырявшему осьминогов из аквариума в корыто. – Там напротив когда-то ведь была пекарня? – я указала на бургерную и ее сиявшую над лавками и магазинами неоновую вывеску. Я заметила, что на дверях многих из них висят таблички «ЗАКРЫТО» или «МЫ ПЕРЕЕХАЛИ».

Продавец не отвечал.

– Темно-зеленый фасад, хлеб в витрине? Не помню, как называлась, – продолжала я, стараясь во время разговора о любимой еде не смотреть на осьминожью возню.

– Закрылись, – ответил, наконец, рыботорговец, ставя корыто на прилавок. – Аренду не потянули, – продолжал он на корявом английском. – А потом эти явились, – указал он на бургерную.

– Как? – воскликнула я? – Сколько же стоит аренда?

Как можно было настолько задрать цену, что люди, которых вынудили осесть именно в Брикстоне, которые устраивались здесь, создавали свою общину, в итоге сдались и уступили свое место корпоративным бургерным?

Он пожал плечами и ушел, хлюпая резиновыми сапогами по мокрому полу.

Я стояла на автобусной остановке, и у меня опять начинал болеть живот. Я снова скрючилась, сделала глубокий вдох, а когда выпрямилась, передо мной остановился черный BMW, и доносившиеся из него басы выстукивали ритм и во мне. Окно со стороны пассажирского сиденья открылось, и из него вырвался ароматный дым. Я сделала шаг назад.

– Эй, жопастик! – послышался знакомый смех.

Это был мой старинный сосед, Ади, невысокий и красивый пакистанец с такими идеальными усами и бородой, будто их подстригали лазером.

– Как поживает твоя жопка с тех пор, как ты от нас уехала? Уже ждет меня? – он снова рассмеялся.

– Ади! Прекрати! – сказала я, смущаясь и подходя к машине. – Тебя люди услышат!

Ровно с той минуты, как я поселилась в доме отца, Ади не мог от меня отцепиться – он не давал мне проходу и до его пышной индийской свадьбы с девушкой, с которой он встречался восемь лет, и после нее. Каждый раз при встрече он как бы невзначай заводил бесконечные разговоры о том, что черные женщины – запретный плод для мужчин-мусульман, но в основном его болтовня вертелась вокруг больших черных задниц.

– Может, тебя подвезти? – он улыбнулся. – Только если тебя тошнить не будет. Я видел, как ты там сгибалась.

– Спасибо, не стоит, – сказала я, поднимая вверх большие пальцы.

– Давай садись в машину, за мной там автобус, – он потянулся со своего сидения и открыл пассажирскую дверь.

Я открыла рот, чтобы снова отказаться, но от острой боли у меня подкосились ноги. Я влезла в BMW.

– Аккуратнее с обивкой! – сказал он громче, чем когда-либо. – Я на заказ сиденья делал.

Не успела я закрыть дверь, как Ади рванул с места на такой скорости, будто я сидела в центрифуге для тренировки космонавтов.

– Дай-ка пристегнусь, – сказала я, неуклюже дотягиваясь до ремня безопасности.

– Со мной тебе ничего не грозит, – он опять улыбнулся и положил руку мне на бедро. Блеснуло толстое серебряное обручальное кольцо.

– Ади, – сказала я, убирая ее. – Обе руки на руль.

– Так вот, о чем же я говорил-то, – начал он. – Эта жопка уже ждет меня? Она вроде стала побольше.

– Она того же размера, Ади.

Зачем я села в машину? Лучше бы я просто скончалась на автобусной остановке.

В кармане зажужжал телефон. Я достала его, прочла сообщение от Тома, и у меня упало сердце.

– Я могу изменить твою жизнь, Квини, – Ади снова положил руку мне на бедро. – Представь: такая, как ты, и такой, как я. Отвечаю, у тебя никогда не было настолько классного секса.

Руку я не убирала.

Ади довез меня до дома и унесся, взвизгнув шинами, а я стояла перед дверью с ключом в руке, надеясь, что Том передумал и ждет меня внутри. Его не было.

Снова холодная квартира. Я забралась в постель и попыталась поплакать, чтобы стало легче, но это не помогло. Никак. Звонила Чески. Я сбросила звонок. Позвонила и Мэгги, но я знала – она скажет, что ответ мне даст Иисус, так что тоже сбросила. Теперь звонила бабушка, а ее звонки сбрасывать нельзя, так что я ответила.

– Привет, бабушка, – прокрякала я.

– Что случилось? – она всегда знала, что что-то случилось.

– Ничего.

– Ты знаешь, я всегда в курсе, когда что-то случается, Квини, – проворчала она, и пришлось сказать, что у меня голова болит.

– Ничего у тебя не болит. У нас не болит голова. Это тот белый парень, да?

– Не говори так!

– Так он белый или нет? Слушай, если тебе грустно, надо постараться не грустить. Если бы я позволила себе погрузиться в печаль, когда мне было четырнадцать и я забеременела Мэгги, куда бы меня это завело? – все бабушкины решения упирались в карибскую систему ценностей, которая обязывает меня согласиться с тем, что все мои проблемы – пустяки.

– Я знаю, но тогда было другое время.

– А ты уж у нас считаешь, что трудности зависят от времени? – она всегда начинает говорить на патуа[2], когда гордится собственными добродетелями.

Я снова заснула на диване, на этот раз с прижатой к животу грелкой, и проснулась от звука льющейся воды. Я заставила себя встать и потащилась в ванную, включая везде свет по мере продвижения по темной квартире.

Том сидел на краю ванны спиной ко мне и пробовал рукой воду. Он закрыл холодный кран и встал, а потом увидел меня и слегка вздрогнул.

– Я думал, ты спишь, – тихо сказал он. – Испугала меня.

– Прости. Я думала, ты сегодня не приедешь.

– Допоздна задержался на работе и опоздал на последний поезд домой, – Том протиснулся мимо меня. – Надо немного горячей воды добавить.

– Но твой дом здесь, – сказала я ему.

Он не ответил.

Я начала раздеваться, а Том направился к двери. Моя голова застряла в вороте водолазки, открывая обзору мой некогда белый, а теперь уже почти бесцветный, лифчик и извивающееся туловище.

– Ты точно уверен, что хочешь от всего этого отдохнуть? – я вымученно рассмеялась, и ткань приглушила мой голос. Освободилась я как раз в тот момент, когда он закатил глаза и отвернулся.

– Вижу, ты собрала вещи, – я безошибочно узнала эмоциональную дрожь в голосе Тома. – Когда уезжаешь? – он прокашлялся.

– Можно я останусь до конца недели? – спросила я, забираясь в ванну и выключая горячую воду. – Мы бы так провели вместе еще несколько дней.

Том покачал головой.

– Мне не нравится эта идея, Квини, – он опустил крышку унитаза и сел сверху, отвернувшись от меня. – Я завтра снова поеду к маме и папе.

– Когда же мы поговорим? – спросила я упавшим голосом.

– Не знаю, Квини, – ответил он, обхватывая ладонями голову.

Я хлопнула рукой по воде.

– Господи, ну почему ты так себя ведешь?

– Почему я так себя веду? – сказал он наконец в полный голос. – Последние несколько месяцев были кошмаром. Я все еще пытаюсь забыть то дерьмо, которое ты устроила на дне рождения моей мамы – это как минимум. Но Квини, ты постоянно, с самого начала отказывалась со мной разговаривать, все время, что мы были вместе!

У меня перехватило дыхание. Я не знала, что он все воспринимает именно так, и уж точно не ожидала, что он в этом признается.

– Ты никогда не рассказываешь, что не так, – продолжал он. – Никогда! Ты закрываешься, ты плачешь, запираешься в ванной, а я сижу на полу под дверью и твержу тебе, что со мной можно поговорить, если хочешь, но ты отмалчиваешься. Ты почти все время отталкиваешь меня.

– Но это мои заскоки!

– У нас у всех есть заскоки, Квини! – крикнул Том. – И я пытался жить с твоими, я честно пытался!

– Том, – ответила я тихо. – Каким бы говном я ни была, ты всегда прощал меня.

– Да, прощал, – он уставился на свои ноги. – Но не уверен, что смогу так дальше.

Той ночью мы спали в одной постели, и я прижималась к спине Тома. Проснувшись на рассвете, я обнаружила, что он уже ушел. На столике стояла чашка остывшего чая, и с нее на меня жестоко смотрела буква «К».