Эссе Хоркхаймера и Адорно «Культурная индустрия», глава из их знаменитой «Диалектики просвещения» (1947), стало уже настолько классическим и настолько основополагающим для всей так называемой «критической теории», что уже по одной этой причине оно заслуживает внимательного прочтения. Сегодня, во времена триумфа соцсетей и кажущихся не менее триумфальными перспектив искусственного интеллекта, анализ Хоркхаймера и Адорно остается релевантным при всей своей погруженности в промышленную эпоху задолго до повсеместной цифровизации и интернетизации. Главные объекты этого анализа – радио и кино – могут на первый взгляд показаться устаревшими, поскольку подразумевают совершенную пассивность потребления культурного контента. Эта пассивность радиослушателя или кинозрителя способствует, по мысли Хоркхаймера и Адорно, полному погружению не просто в отдельный продукт, но и в саму логику и идеологию капитала, воспроизводимую всеми продуктами культурной индустрии. Доведенная до логического завершения, эта тотальная, даже тоталитарная иммерсивность (тоталитаризм и капитализм, согласно авторам, имеют общие просвещенческие корни и черты) стирает любую «негативную» дистанцию мыслящего субъекта по отношению к культуре и миру в целом. Между тем, в соответствии с гегельянской оптикой авторов, только такая дистанция, только напряжение между единичным и всеобщим, между отдельным произведением искусства или индивидуальным сознанием и общественным устройством, делает возможным как обнажение в искусстве того «хаоса страдания», на котором выстроен капиталистический миропорядок, так и сопротивление этому миропорядку. То, что они называют ложным тождеством между единичным и всеобщим, закрывает саму возможность сопротивления. Именно этому закрытию служат продукты, технологии и спецэффекты индустрии культуры.
Это возвращает нас к вопросу об актуальности «Культурной индустрии». Постиндустриальное общество во многом лишь усилило культуриндустриальные тренды. С одной стороны, культура непрерывного стриминга и бесконечные ленты социальных сетей совершенствуют погружение потребителя в зачарованное круговращение одного и того же, диагностируемое авторами. С другой – кажется, что социальные сети, такие как ТикТок, сделали каждого из нас (по крайней мере, потенциально) не просто пассивным потребителем, но и активным субъектом производства себя самого как единичного и монетизируемого продукта, как более или менее нишевого инфлюенсера. От этого, впрочем, единичное сделалось только более тождественным со всеобщим: с шаблонами определенных типов поведения и потребления, чьи формулы успеха подчинены логике капитала. Искусственный интеллект, при всей своей полезности и инновационности как технологии, на сегодняшний день также предстает огромной машиной по производству шаблонных изображений, текстов и реакций. «Формульность» культурной индустрии, критикуемая Хоркхаймером и Адорно, по-прежнему с нами.
Тотальная опосредованность единичного машинерией капитала, маскируемая тотальной непосредственностью и иммерсивностью индустрии культуры – такова главная опасность, обнажаемая текстом Хоркхаймера и Адорно. Неспособные сопротивляться культурному потоку, индивиды становятся не более чем узловыми точками всеобщей коммодификации, извлечения данных и извлечения прибыли, в конечном счете воспроизводства мира как он есть. Тем самым извращенно реализуется идеал эпохи Просвещения: полная технологическая прозрачность субъективной и объективной реальности, где все единичное на своем месте служит функционированию всеобщего. При такой прозрачности тоталитарно стирается и подавляется все, что ей противоречит, включая темный хаос страдания. Так просвещенная прозрачность оборачивается своей противоположностью: полным сокрытием общего отчуждения и всепроникающего идеологического принуждения.
Куда бежать от просвещенной прозрачности мира? «Любой побег, – пишут Хоркхаймер и Адорно, – заранее обречен привести беглеца к отправной точке», и это проблема не только политическая, но и этическая. Как и работа Адорно «Minima Moralia» («Малая этика»), «Культурная индустрия» пронизана импульсом поиска счастья и избавления, равно необходимым и неосуществимым при данном порядке вещей. Движимый смутным желанием найти что-то истинное среди ложной жизни, в пределе – утопическим желанием рая без голода и страдания, человек позднего капитализма ищет развлечения как отвлечения от невыносимого бремени неправды мира. Но само развлечение, в виде культурной индустрии, лишь сильнее подчиняет человека миру, ложно отождествляя счастье не с истинной организацией совместной жизни, но с саморастворением в капиталистических отношениях: «каждый может стать счастливым, если только целиком отдастся во власть общества, откажется от притязаний на счастье». Сама организация желания в позднем капитализме – это (по выражению авторов) «организованная жестокость», которая обманывает как раз в том, что обещает, сродни тому, что теоретик культуры Лорен Берлант назвала cruel optimism, или режимом доминирования, в котором само желание избавления эксплуатируется в целях воспроизводства существующего порядка.
Именно поэтому, возможно, Хоркхаймер и Адорно не предлагают никакого готового «положительного», «оптимистичного» выхода из тупика индустрии культуры. Любой позитивный рецепт, любой оптимизм содержит элемент теодицеи – оправдания мира как он есть, несмотря на все его зло – как будто бы могло быть данностью, что мир может стать и станет лучше. В конце концов, если есть простой выход, то, может быть, все не так уж и плохо и можно так жить и дальше. Задача таких текстов, как «Культурная индустрия» или та же «Minima Moralia», одновременно более фундаментальна и минимальна. Это именно настойчивое утверждение негативности ради того, чтобы сохранить, пронести через господство индустрии культуры сам императив сопротивления, зазора, несовпадения. Эту минимальную негативную дистанцию по отношению к насилию мира Хоркхаймер и Адорно стремятся имманентно разглядеть в тех моментах внутри культуриндустриальной тотальности, которые могут показаться чересчур мечтательными, абсурдными или незначительными – таких как уединение домохозяйки в темном кинозале как своего рода «убежище, пространстве, в котором она может позволить себе провести пару часов, не подчиняясь ничьему контролю». Только через такие, пусть незначительные трещины в логике мира просвечивает утопическое, сохраняя то в человеке, что тотальность капитала не может целиком нивелировать. И если весь механизм индустрии культуры направлен на то, чтобы скрыть и забыть страдание, то задача искусства по Хоркхаймеру и Адорно, как и задача критической теории культуры, состоит в том, чтобы найти выражение для страдания и удержать мысль в разладе с любой попыткой сгладить противоречия. И если осознание этого разлада, равно как и сам вопрос о том, как вообще могло бы выглядеть подлинно свободное общество, возникнет в уме читателя по прочтении предлагаемого текста, значит, Хоркхаймер и Адорно выполнили свою задачу.