Необычно задался этот день для серпуховского князя Владимира Андреевича. Рано поутру нахлынула на его теремной двор толпа горожан с дубьем и топорами. Люди привели на княжеский суд злодея Нелюба Обрятовича, который занимался разбоем на дорогах, несколько раз ловим был княжескими гриднями, но всякий раз ухитрялся сбежать от сурового возмездия. Давненько обосновался на приокских землях разбойник Нелюб, придя сюда с реки Угры, откуда-то из-под Мещевска.
Княжеский огнищанин Годыба, здоровенный, как медведь, пытался угомонить шумную толпу, готовую растерзать связанного злодея на месте. Княжеские гридни оттащили пленника в сторонку и окружили его полукругом, ожидая выхода князя.
Вот скрипнула теремная дверь. На высоком крыльце, укрытом двускатным навесом на четырех резных столбах, появился властитель здешних мест, князь Владимир Андреевич.
Толпа разом притихла. Владимира Андреевича уважали и боялись: всем было ведомо, что он доводится двоюродным братом московскому князю Дмитрию Ивановичу, что является его ближайшим наперсником во всех делах. Несмотря на молодые лета – Владимиру Андреевичу было всего-то двадцать шесть лет, – сей князь уже успел изрядно повоевать, а первый раз он отправился на войну, когда ему было девять лет.
Князь неторопливо сошел по ступеням вниз и остановился, озирая склонившихся в поклоне горожан; в основном сюда пришли посадские.
На загорелом безбородом лице князя ярко сверкали светло-голубые глаза, его дважды сломанный в детстве нос имел заметный изгиб почти на самой переносице, тонкие губы были властно сжаты. Длинные темно-русые волосы князя пребывали в легком беспорядке, как у человека, только-только оторвавшего голову от подушки.
– С чем пожаловали, люди добрые? – громко обратился князь к народу.
Из толпы выступил посадский староста Митрофан, одетый богаче всех.
– Улыбнулась нам ныне удача, княже, – промолвил староста. – Удалось поймать на конокрадстве известного злодея Нелюба. Вот мы и привели сего вора на твой княжеский суд. Ведь Нелюб и тебе насолить успел.
Князь ступил на мощенный камнем двор. Люди почтительно расступались перед ним. Ростом князь был невысок, но широкоплеч. Нежаркие лучи раннего солнца озаряли багряный княжеский опашень, наброшенный на плечи Владимира Андреевича как плащ. Под ним виднелась обычная белая льняная рубаха. На ногах у князя были красные яловые сапоги без каблуков.
– Отлетался, соколик! – негромко обронил князь, приблизившись к пленнику. При этом ни радости, ни удовлетворения не отразилось на его невозмутимом лице.
Связанный злодей издал печальный вздох, мол, твоя правда, князь. Это был высокий широкоплечий детина, с красным, давно небритым лицом, его светло-серые глаза под низкими бровями взирали на князя и окружающих его людей чуть исподлобья, но без всякого страха. Темные взлохмаченные волосы злодея были вымазаны в грязи, как и его видавшая виды одежда. Грубая холщовая рубаха пленника была разорвана в нескольких местах, его полосатые черно-синие порты были заметно вытянуты на коленях, стоптанные сапоги были продырявлены на носках.
– В поруб его! – князь властно кивнул гридням на пленника. Затем он повернулся к горожанам и громко объявил: – Злодея буду судить после полудня, как обычно. Кары моей он не избегнет. А теперь ступайте по домам, люди добрые.
Владимир Андреевич направился обратно в терем все с тем же непроницаемо-холодным лицом.
Толкаясь и гомоня, но уже не столь шумно, люди повалили с княжеского двора на узкую, стиснутую высокими частоколами улицу. Эта улица вела от городских ворот к единственной каменной церквушке на взгорье, где недавно был основан Высоцкий монастырь.
Только князь сел за стол, чтобы потрапезничать с утра, как примчался гонец на взмыленном коне с известием, что из-за Оки, со стороны Вопь-озера, прихлынула с разором татарская орда. Татары отыскали брод на Оке, ночью перешли через реку, а с рассветом напали на деревни Хмелевка и Таловая Падь.
Деревни эти находятся во владении у боярина Огневита Степановича, данные ему в качестве «кормления» за его службу серпуховскому князю. В той же стороне лежит и боярское загородное подворье Огневита Степановича. Владимир Андреевич первым делом спросил: где дружина боярская? Почему проворонили злого ворога?
– Боярин Огневит собрал гридней своих и чадь, вступил в сечу с татарами, но нехристей уж шибко много, – молвил гонец. – Без подмоги поляжет вся дружина Огневита и он сам. Выручать их надо, княже.
Владимир Андреевич на подъем был скор. И получаса не прошло, как дружина его вооружилась, оседлала коней и выступила в путь. Горожане, выглядывая из ворот и окон, провожали тревожными взглядами черный стяг своего воинственного князя с золотым ликом архангела Михаила, промелькнувший по улицам в сторону ворот.
Стражи на дубовой воротной башне глядели на стремительно удаляющийся по пыльной дороге конный отряд, блистающий на солнце металлическими шлемами и кольчугами, с поднятыми кверху копьями. Глядели и переговаривались:
– Полетел наш кречет татарву клевать!
– Не знают нехристи, на чей удел покусились. Скоро узнают!
Стражи переглянулись и оба враз усмехнулись с мстительным торжеством, ибо не понаслышке знали, как страшен в сече Владимир Андреевич! Как он беспощаден ко всякому врагу, а к татарам особенно!
Обратно в Серпухов дружина Владимира Андреевича вернулась через два дня, пригнав полсотни татарских лошадей и восьмерых пленников. Князь выглядел недовольным, поскольку большей части татарского отряда удалось ускользнуть, прихватив изрядный полон. Боярин Огневит Степанович на деле оказался трусоват и нерасторопен. Владимир Андреевич пожалел, что дал ему в «кормление» окраинную со степью волость.
«Проспал Огневит татарский набег ныне, проспит и завтра!» – сердито думал князь.
В таком-то мрачном настроении Владимир Андреевич сел обедать со своими ближними боярами.
– Крепко мы посекли татар на реке Воже в прошлом году, – молвил чернобородый боярин Думобрек, управляясь с куском жареной стерляди, – а в этом году на макушке лета татары опять к нам пожаловали! Выходит, напрасны были наши прошлогодние ратные труды!
– Не скажи, брат, – возразил Думобреку боярин Сновид. – Нынешние-то татары трусливее прошлогодних. Пришло татар из степи не менее тыщи, но не отважились они схлестнуться с небольшою нашей дружиной, удрали обратно в степь, как зайцы.
– Что с пленными будем делать? – обратился к князю боярин Вилорад.
– На потеху пустим, – прожевав гречневую кашу, ответил Владимир Андреевич. – Собаками травить будем.
– А может, выставить на поединок с одним из татар того злодея, что в порубе сидит? – с огоньком в глазах предложил Думобрек. – Зрелище получилось бы занимательное!
– Верно! – с азартом в голосе воскликнул рыжеусый Вилорад. – Ставлю три монеты серебром, что злодей выстоит в поединке с любым из татар.
– Принимаю твой заклад! – проговорил Думобрек, хлопнув своей пятерней по широкой ладони Вилорада.
Затем оба посмотрели на князя.
– Будь по-вашему, – милостиво кивнул Владимир Андреевич. – Стравим злодея Нелюба с пленными татарами, как волка со сворой псов. Поглядим, хватит ли Нелюбу лиха выйти живым из такого переплета.
Поскольку бросать слов на ветер Владимир Андреевич не любил, поэтому он устроил суд над Нелюбом, как и обещал горожанам. На княжеский суд был приглашен посадский староста Митрофан, который своими ушами услышал приговор Владимира Андреевича.
Приговор князя гласил: «Злодея Нелюба за все его неприглядные дела подвергнуть смертельному испытанию, а именно – сражаться на мечах поочередно с восемью пленными татарами».
Ради такой забавы с княжьего двора убрали все лишнее в клети и чуланы, освободив место пошире. Поглазеть на это зрелище пришло много имовитых горожан: кто с собой друга привел, кто пришел с сыном, кто с братом. Для гостей были поставлены скамьи полукругом, но не всем хватило места, чтобы сесть. Больше половины зрителей ожидали потехи стоя, образовав большой круг на дворе. Князь и его старшие дружинники уселись прямо на ступенях крыльца.
В центре двора, образовав еще один круг, встали полсотни гридней в кольчугах, при мечах и со щитами. В этот-то центральный круг княжеские челядинцы привели злодея Нелюба и одного из пленных татар. Обоим дали по мечу в руки.
Княжеский глашатай объявил условия поединка на русском и татарском языках. Победитель получает свободу, павший предается земле.
Низкорослый кривоногий татарин чуть пригнулся, набычился, злобно ощерив редкие кривые зубы. Его узкие глаза так и впились в Нелюба, который не спеша двинулся по кругу, поигрывая мечом. Татарин с громким воплем бросился на Нелюба, яростно рубя мечом. Все его торопливые удары Нелюб отбивал с мастерским хладнокровием. Татарин наседал. Нелюб все время пятился. Среди притихшей толпы зрителей не было слышно ни звука, лишь гремели клинки, высекая искры.
Внезапно татарин споткнулся и осел на колени, как подрубленный куст. Меч Нелюба поразил его прямо в сердце. С разинутым от изумления ртом татарин завалился на бок и испустил дух.
– Ай да злодей! – выкрикнул кто-то из зрителей. – Ловко уделал нехристя косоглазого!
Челядинцы за ноги уволокли убитого татарина на конюшню.
В круг втолкнули другого татарина – пошире в плечах и повыше ростом, на его круглой лысой голове с низким лбом отчетливо виднелся сабельный шрам.
– Ого! Этот нехристь уже меченный в сече! – пробасил огнищанин Годыба.
– Ставлю пять монет серебром на Меченого! – прозвучал голос боярина Думобрека.
– Ставлю столько же на злодея! – ответил ему боярин Вилорад.
На этот раз поединщики бились дольше. Татарин со шрамом превосходно владел мечом, был ловок и стремителен в движениях. Раз за разом он демонстрировал разнообразные приемы сабельного боя, то норовя выбить клинок из руки Нелюба, то пытаясь снести ему голову на замахе. Нелюб даже вспотел, отбиваясь от такого опасного противника. Уверовав в свое превосходство, татарин чуть ослабил внимание и мигом поплатился за это. Нелюб, изловчившись, отсек ему правую руку по локоть, а следующим ударом срубил татарину голову с плеч.
Лысая голова откатилась прямо к ногам зрителей, которые громко выражали свое восхищение столь мастерским ударом Нелюба.
По знаку князя против Нелюба вывели третьего соперника, молодого и тощего. Татарин был бос и обнажен до пояса. Озираясь по сторонам, как затравленный зверь, он недолго продержался против Нелюба, который убил его хорошо заученным уколом меча в сердце.
Четвертый соперник Нелюба оказался полнейшим неумехой. Он беспорядочно тыкал мечом перед собой, размахивал им с таким усердием, что стоявшим в охранении гридням приходилось закрываться щитами. Нелюб оглушил татарина ударом рукояти меча в лоб и потом заколол его, как колют коров на бойне.
Троих следующих противников Нелюб одолел также без особого труда, превосходя их ловкостью и мастерством.
И вот остался последний татарин. Он был высок и плотен, его черные брови срослись на переносье, нос был с небольшой горбинкой, напоминая клюв хищной птицы. Татарин был ранен стрелой в ногу, поэтому заметно хромал. Нелюб обрушивал на татарина удар за ударом, кружа вокруг него. Мечи звенели, сталкиваясь. Татарин умело отбивался. Один лишь раз он перешел в наступление и сразу же выбил меч из руки Нелюба. Тот не растерялся, налетел на татарина, стиснул его руками, как в тисках, и сломал ему шею.
Стоя над поверженным врагом, Нелюб шумно переводил дух с видом на совесть выполненной работы. В толпе зрителей звучал веселый гомон, симпатии подавляющего большинства людей были на стороне Нелюба.
Князь сошел с крыльца. Гридни подвели к нему Нелюба.
– Славно ты потешил нас, молодец! – с улыбкой промолвил Владимир Андреевич. – Слово мое крепко, можешь идти на все четыре стороны. Чем заниматься думаешь? Опять за старое примешься?
Нелюб почесал косматую голову заскорузлыми пальцами, не смея взглянуть в лицо князю.
– Просьба у меня к тебе, княже, – несмело вымолвил он. – Возьми меня в свою дружину. Идти мне некуда, село мое давно татары спалили. Из родни у меня лишь младший брат остался, но и тот мыкается в татарской неволе. Нету у меня ни жены, ни детей. Я и разбоем-то занимался от безысходности.
– Что ж, воин из тебя получится справный, – после краткой паузы проговорил Владимир Андреевич. – Пожалуй, я возьму тебя в свою дружину, Нелюб. Но и ты должен постараться, дабы оправдать мое доверие. Гляди, чтоб впредь не было от тебя никакого лихоимства!
Владимир Андреевич строго погрозил Нелюбу пальцем.
Не всем пришедшим поглазеть на потеху горожанам пришлось по душе такое решение князя. Однако, зная крутой нрав Владимира Андреевича, никто не осмелился высказать вслух свое недовольство.
Помывшись в бане, Нелюб получил из рук огнищанина пару новых красных сапог, суконные порты синего цвета и такого же цвета плащ, еще две рубахи: белую льняную с красным оплечьем и кожаную с нашитыми металлическими бляшками, такую рубаху воины надевают под кольчугу. Кроме того, Нелюбу выдали кожаные перчатки и красную шапку с загнутым верхом.
В оружейной гридничий Бакота выдал Нелюбу кольчугу, металлические наручи, красный овальный щит, заостренный книзу, меч, кинжал и копье. Попутно гридничий поведал Нелюбу, в чем состоит служба княжеских гридней в мирное время. Прежде всего гридни денно и нощно несут дозор на крепостных башнях Серпухова и вокруг княжеского детинца. Также гридни обязаны сопровождать князя при всяком его выезде из города. Они же сопровождают огнищанина и тиунов княжеских во время их поездок по окрестным селам и княжеским дворищам. Все свободное от охранной тяготы время гридни должны посвящать упражнениям с оружием и верховой езде. Обучали гридней и навыкам схватки безоружными против вооруженного противника.
На первое время, как всякого новичка, Нелюба определили в пешую сотню, над которой верховодил ворчливый седоусый Милонег.
Поначалу Нелюб относился к Милонегу с некой долей пренебрежения: мол, на старости лет тот подвизается в пешей дружине, приглядывает за новичками, так как ни на что более не годен. Однако уже через несколько дней мнение Нелюба о Милонеге резко поменялось. Оказалось, что старик Милонег и на мечах бьется лучше всякого молодого ратника, и дротик кидает в цель вернее, и против ножа запросто с голыми руками выстоит. Помимо всего этого, Милонег был сведущ во врачевании, умел кровотечение останавливать, вывихи вправлять, зубную боль лечить.
Кормили гридней три раза в день. В скоромные дни потчевали их мясной похлебкой или кашей с кусочками мяса. В постные дни давали рыбу, вареные овощи, мед и, опять же, различные каши, сваренные на воде. Хлеба всегда было вдоволь. По праздникам князь выставлял своим дружинникам хмельное питье, ячменное пиво или медовуху.
Жалование выдавали раз в месяц, если не было войны. Простой дружинник получал десять-двенадцать серебряных монет, как правило, арабской или европейской чеканки. Своих монет в ту пору на Руси еще не чеканили. Вместо монет на Руси имели хождение маленькие рубленые кусочки серебра с клеймами различных городов. Десятский получал двойное жалование простого воина. Сотник имел тройное жалование. Гридничий и огнищанин имели двойное жалование сотника.
Получив свое первое жалование княжеского гридня, Нелюб даже слегка растерялся. С такими деньгами он мог купить неплохого коня или пять коров, мог купить целый воз зерна, мог одеться с головы до ног в самое лучшее! Сам не зная, что ему надо, Нелюб отправился на торжище, привесив кошель с деньгами к поясу. Он шагал по улице, лихо заломив шапку, взбивая пыль красными сапогами. Прохожие уступали Нелюбу дорогу, сразу узнавая в нем княжеского гридня; такой плащ, такие сапоги и шапка имелись только у гридней серпуховского князя.
Прочие гридни сторонились Нелюба, зная об его темном прошлом, потому-то он и шел на торг один, а не в компании с дружинниками.
На многолюдной торговой площади Нелюб сначала потолкался в ряду, где торгуют добротной одеждой, потом пробрался туда, где продают оружие и воинские доспехи. Ему было почему-то жаль тратить полученные от князя деньги. С серебром в кошеле Нелюб чувствовал себя как-то уверенней и независимей. Он теперь не простой человек, но почти знатный муж! Через год-другой станет Нелюб десятником, затем сотником, эдак он и в ближайшие подручные князя выйдет!
Вдруг в пестрой толпе Нелюб узрел миловидное женское лицо, плотно обтянутое белым платком. Будто какая-то неведомая сила увлекла Нелюба вслед за миловидной незнакомкой, которая шла, покачивая бедрами, между торговыми рядами с корзинкой в руке. Платье на ней было длинное, не приталенное, из темно-зеленой узорной ткани, оно мягко облегало ее красивую статную фигуру. Встав неподалеку, Нелюб смотрел, как незнакомка в одном месте покупает соль, потом в другом месте покупает сушеный горох. Наконец незнакомка купила все что хотела и выбралась из шумной толчеи базара на узкую тихую улицу, которая уходила к крутому берегу реки Нары и далее, к бревенчатой городской стене, протянувшейся над рекой.
Нелюб догнал незнакомку и зашагал рядом с нею с таким видом, будто им было по пути.
– Припекает сегодня, однако, – как бы невзначай обронил Нелюб, сбоку поглядывая на женщину. – Душно как-то с самого утра. Не иначе к грозе.
– Грозы не будет, а вот дождик, скорее всего, побрызгает, – заметила женщина и тоже взглянула на Нелюба: – Вот увидишь.
Нелюб только сейчас разглядел, что незнакомка явно постарше его, не намного, года на три-четыре, и все же это обстоятельство почему-то приглушило в нем его извечную самоуверенность. От незнакомки так и веяло телесным здоровьем, ее нетронутая загаром кожа на лице отливала нежной белизной, ее большие синие очи сверкали, когда в них попадал луч солнца. Алые уста ее имели красивый росчерк, темно-русые брови ее своим плавным изгибом придавали благородного очарования ее очам, затененным длинными изогнутыми ресницами.
– Меня Нелюбом кличут, – сказал гридень.
– Какое чудное имя! – улыбнулась незнакомка.
– Крикливым я был во младенчестве, – пояснил Нелюб, – поэтому отец с матушкой и нарекли меня таким именем.
Женщина свернула в переулок и задержалась на месте, видя, что и случайный попутчик ее намерен последовать за ней.
– Не ходи за мной, – предостерегла она, глядя в глаза Нелюбу. – Порченая я, не гляди, что красива.
– Как это, порченая? – не понял Нелюб. – Хворая, что ли?
– Не хворая, а гулящая, – с серьезным лицом проговорила незнакомка. – Блудом я промышляю. Уразумел?
Нелюб молча кивнул, но уходить не собирался.
– Мужа моего татары убили, брата тоже, – коротко поведала женщина, – отец от болезни помер. Матери своей я не помню. Выживаю как могу. У меня ведь своих двое детей и еще родная племянница с нами живет.
– По одежке твоей не скажешь, что ты бедствуешь, – заметил Нелюб.
– Так я же за немалые деньги собой торгую, благо телесными прелестями Бог меня не обидел, – промолвила незнакомка, и тень надменной усмешки промелькнула по ее губам. – Вот отцветет моя красота, тогда и перестанут богатые молодцы на меня облизываться. Пока же нету отбою от желающих на блуд со мной.
– Я тоже могу заплатить тебе, красавица, – сказал Нелюб и покраснел.
Женщина взирала на Нелюба каким-то странным испытующим взглядом, словно пыталась проникнуть в его мысли.
– Хорошо, – с неким внутренним усилием сказала она. – Приходи сегодня вечером на это место. С тебя я возьму две серебряные монеты. До вечера, Нелюб! – добавила незнакомка и не спеша двинулась в глубь узкого переулка.
– Постой! – окликнул ее Нелюб. – Как звать-то тебя?
– Домашей нарекли, – на ходу обернулась незнакомка и помахала Нелюбу рукой, обтянутой длинным темно-зеленым рукавом.
«Домаша», – повторил про себя Нелюб и улыбнулся, сам не зная чему.
Город Серпухов был заложен еще при князе Данииле, сыне Александра Невского, как укрепленный острог на левобережье Оки, близ впадения в Оку реки Нары. При Иване Калите Серпухов разросся до удельного града, заняв весь высокий мыс при впадении речки Серпейки в Нару. От речки Серпейки город и получил свое название – Серпухов.
Иван Калита завещал Серпухов младшему из своих сыновей Андрею вместе с городком Боровском. Князь Андрей Иванович умер до срока вместе со старшим братом Симеоном Гордым в год великого мора. Спустя девять дней после смерти Андрея Ивановича появился на свет второй из его сыновей, которого нарекли Владимиром и которому впоследствии достался отцовский удел после скоропостижной кончины старшего брата.
Когда князь Владимир Андреевич возмужал, то он первым делом заменил сосновые стены Серпухова на дубовые, значительно расширив территорию детинца и включив в кольцо стен не только возвышенность над Серпейкой, но и низину до самого берега реки Нары. Там, где раньше был старый посад, ныне раскинулись городские кварталы, а новый посад образовался на другом берегу Серпейки и вдоль реки Нары по дороге на Боровск и Москву.
Переулок, где Домаша назначила встречу Нелюбу, лежал в той части Серпухова, что называлась Нижним Градом. Здесь проживал в основном ремесленный люд, разбитый по старинке на цехи, именуемые сотнями. Самыми многочисленными в Серпухове были цехи гончаров, кожевников и оружейников. Покойный супруг Домаши был гончаром, как и его отец и братья. Только ныне мужнина родня не желала признавать Домашу своей родственницей, зная, каким образом она зарабатывает себе на жизнь.
– Свекор мой сам на меня облизывался, еще когда муж мой жив был, – рассказывала Домаша Нелюбу, ведя его за собой по тропинке вдоль крепостной стены. – А когда увалень мой сгинул в сече, тогда свекор мой и вовсе без стеснения начал руки ко мне тянуть. Пришлось на место его поставить, лицо ему слегка подпортив. – Домаша коротко рассмеялась, сверкнув белыми ровными зубами. – Свекор не простил мне этого, до сих пор злобу на меня копит!
– Куда мы идем? – поинтересовался Нелюб, видя, что Домаша вывела его к небольшим воротным створам, выходившим к реке Наре.
В этом месте, за стеной, находилась пристань, куда причаливали грузовые суда со строительным лесом, камнем, песком и щебнем. Поскольку всяким большим строительством в Серпухове заведовал князь, то и пристань эта называлась Княжеской.
– К реке мы идем, – с лукавой улыбкой ответила Домаша. – Русалок ловить будем. Не боишься?
– С тобой не боюсь, – ответил Нелюб и тоже улыбнулся.
Пройдя полукруглую арку ворот, Домаша и ее спутник стали спускаться к речному берегу, где на мелководье приткнулись в ряд длинные плоскодонные лодки. Там же на дощатых мостках женщины, стоя на коленях, полоскали в реке постиранную одежду. Звонкие женские голоса сливались с громкими шлепками бросаемых на водную гладь тяжелых намокших рубах и покрывал.
На западе за кромкой леса виднелся багряный краешек закатного солнечного диска. Теплый благостный вечер окутывал землю, удлиняя тени на узких улицах Серпухова.
Домаша прошла мимо пристани и лодок, обогнула угловую башню. Тропинка, идущая от пристани, заворачивала к другой башне, но Домаша сошла с нее и уверенно направилась в прибрежные ивовые заросли. Нелюб не отставал от Домаши ни на шаг.
Возле корявого изогнутого ствола древней ветлы Домаша остановилась и стянула с себя через голову длинный голубой сарафан. Затем она сняла с себя исподнюю рубашку и белый повой, аккуратно складывая все это на изгиб ствола. Нелюб стоял столбом, не отрывая взора от обнажающейся Домаши.
Она же не смотрела в его сторону.
И только снимая с ног свои изящные чеботы, Домаша взглянула на Нелюба, словно вдруг вспомнила про него.
– Раздевайся, чего застыл как неживой! – промолвила она без всякого смущения в лице и голосе.
Нелюб торопливо избавился от одежд, небрежно бросая их на ту же изогнутую ветлу.
Медленно пятясь от него сквозь заросли, Домаша молча манила Нелюба за собой, таинственно улыбаясь. Нелюб двинулся за нею, словно завороженный прелестью ее улыбки и мановениями ее руки. Они вошли в воду и поплыли рядом на середину реки, блестящие струи которой уже погасли, укрытые тенью надвигающейся ночи. Домаша оказалась ловкой пловчихой. Уверенно взмахивая сильными руками, она обогнала Нелюба, устремившись к противоположному берегу, где расстилались пойменные луга.
Преодолев простор быстрой Нары, Нелюб изрядно запыхался. Он еще только выходил из реки, весь облитый влажным блеском, а Домаша уже сидела, поджав колени, в густой траве на низком берегу. Она поднялась, едва Нелюб подошел к ней. По ее глазам Нелюб сразу понял, что она сгорает от нетерпения, как и он сам.
Простор широкого вольного луга с травой по пояс укрыл в своих душисто-зеленых дебрях два нагих тела, слившихся воедино на закате дня. Сердце Нелюба бешено колотилось в груди. Он был упоен этой близостью, почти опьянен красотой Домаши и тем блаженством, что она ему подарила. Черты ее прекрасного, чуть раскрасневшегося лица, обрамленного смятыми стеблями трав и полевых цветов, казались Нелюбу в эти минуты самыми совершенными на свете. Он нежно прикасался губами к этим красиво очерченным женским устам, к точеному носу, к изогнутым бровям, выдавая этими поцелуями все, что таилось в глубине его души.
Тьма сгущалась. Уже не было слышно голосов на реке. Лишь по временам слышался шелест камыша на ветру.
Обратно Домаша и Нелюб плыли уже не спеша. Они одевались, стоя спиной друг к другу и слыша, как накрапывает мелкий дождь по скрывающей их листве густого ивняка. Потом они сидели рядышком на изогнутом стволе старой ветлы, пережидая дождь. Их окружала таинственная тишина; чтобы не нарушать ее, они переговаривались шепотом.
– Дождь все же прошел, как ты и предрекала, – заметил Нелюб, крепко обняв Домашу за плечи.
– Расскажи мне о себе, – попросила Домаша.
– Невеселая это история, – вздохнул Нелюб.
Он без утайки поведал Домаше, как осиротел в шестнадцать лет и подался в разбойники, поскольку не хотелось ему гнуть спину ни на князя, ни на боярина. К какому-либо ремеслу у Нелюба тяги тоже не было. Зато оружие Нелюб любил с детства, умел мастерить луки и стрелы, ножи ловко в цель метал. Воровством и грабежом промышлял Нелюб десять лет. Но недавно в судьбе Нелюба свершился резкий поворот.
– Ныне я – гридень княжеский, а с прошлым покончено навсегда, – решительно промолвил Нелюб, подводя итог сказанному.
Домаша негромко засмеялась, теснее прижимаясь к Нелюбу.
– Ты чего? – спросил Нелюб.
– Чудно получается, – ответила Домаша. – Повстречались двое: вор и блудница…
– Мы были ими до этой встречи, – возразил Нелюб, – а теперь я уже не вор и ты – не блудница.
Глаза Домаши, большие и близкие, таинственно блестели во мраке.
Нелюб обхватил Домашу за талию, ее рука легла ему на плечо. Глядя глаза в глаза друг другу, они сближали свои уста, повинуясь трепетному волнению, охватившему их. Дыхание у них становилось учащеннее, сливаясь и растворяясь в долгом страстном поцелуе, соединившем не только их губы, но и сердца.
До татарского набега в Хмелевке было шестьдесят дворов, проживало там разного люду от мала до велика более трех сотен человек. Самым известным из хмелевских смердов был кузнец Данила. Не только из-за ремесла своего, в любом хозяйстве необходимого, получил известность коваль Данила среди своих односельчан. На диво красива была жена у Данилы, которую он умыкнул где-то под Ржевой, когда ратоборствовал в войске московского князя Ивана Красного. Жена родила Даниле двух сыновей и дочь-красавицу. Из всех сельских девиц дочь Данилы была самая статная и пригожая.
После татарского набега в Хмелевке осталось меньше тридцати дворов, остальные сгорели дотла. Татары были злы на русичей за свое прошлогоднее поражение на реке Воже, поэтому жгли все избы и строения подряд. В полон татары захватили из сельчан Хмелевки около тридцати девушек и молодых женщин. Среди пленниц оказалась и дочь кузнеца Данилы – Настасья. Сам кузнец, отбиваясь от татар, получил тяжкие раны. Жена его Михайлина и оба сына успели вовремя в потайной погреб схорониться. Избу кузнеца татары спалили огнем, а кузню, стоявшую на отшибе, сжечь не успели, торопясь поскорее убраться восвояси.
Когда беда миновала, старший сын кузнеца Прохор объявил матери, что намерен разыскать сестру и вернуть ее из плена домой.
– Что ты сможешь сделать один в стране незнаемой? – испугалась за сына Михайлина. – И Настасью не отыщешь, да и сам пропадешь! Сиди уж дома, храбрец!
Прохор сделал вид, что покорился матери, но несколько дней спустя, видя, что отец пошел на поправку, он тайком ушел из Хмелевки в Серпухов. Младшему брату Прохор сказал, что не задержится в Серпухове, а пойдет дальше, в Коломну. Прохор намеревался в Коломне прибиться к какому-нибудь торговому каравану, идущему с Руси в Орду. Прохор был уверен, что всех пленниц татары повезут в Сарай на невольничий рынок. Там-то, в Сарае, Прохор и надеялся разыскать сестру.
Данила, лежа на постели в наскоро вырытой землянке, сказал жене:
– Тебе же ведомо, какой норов у Прошки. Настойчив он в любом деле. Пущай попытает счастья в чужих краях! Не отыщет Настасью, так хоть на мир поглядит.
– Прохору всего-то девятнадцать лет, – сокрушалась Михайлина, – не по силам ему такое опасное дело!
– Не скажи, милая! – возразил супруге кузнец. – Московский князь Дмитрий Иванович в девять лет на отцовский стол сел, а в одиннадцать в Орду за ярлыком ездил. В тринадцать лет князь Дмитрий войско возглавил в войне с суздальским князем, а в шестнадцать уже женился.
– Подле князя Дмитрия с младых его лет неотступно бояре отцовские находятся, верные да смысленые, – сказала Михайлина, – а кто нашему Проше пособит в столь трудном начинании? Он-то один как перст.
– Всюду добрые люди есть, – промолвил Данила. – Да и Прошка не глуп, из любой напасти вывернуться сможет. Я же бывший воин, милая. Сумел и сыновей своих кое-чему обучить.
В то злосчастное утро Янина, жившая по соседству, сговорила Настасью пойти за земляникой в дальнюю дубраву над Окой. Намедни в той дубраве побывали многие девицы и отроки хмелевские, ходившие туда спозаранку большой ватагой. Так, все вернулись в село с полными туесами спелых ягод. Янина рассказала об этом Настасье с глазами, полными восторга и восхищения.
– Лето ныне ягодное выдалось, а мы с тобой по ягоды еще ни разу в лес не выбирались, – попеняла подруге Янина.
Янину отец с матерью отпускают куда угодно и одну, и с ватагой молодежи. У них в семье дети подрастают, как трава на лугу, без особого догляду, без всяких запретов. Янина была самая старшая, так ее родители и вовсе ни в чем не притесняют. У Настасьи в семье было совсем иначе. Братья ее росли под строгим отцовским оком, и ее мать воспитывает в строгости. Настасья не без труда уговорила мать отпустить ее в лес за ягодами, приврав, что идут они не с Яниной вдвоем, а целой гурьбой девичьей.
Покуда Янина и Настасья добрались до ягодной дубравы, вымочили в обильной росе подолы своих длинных летников. Янина шагала по высокому травостою босиком. Настасья же была, как обычно, в легких кожаных чирах. Босой она никогда не ходила, так как родитель ее часто дарил любимой дочери удобную обувку на любое время года.
Девушки только-только углубились в редкий лес, как вдруг заметили среди деревьев мелькающие силуэты скачущих всадников в мохнатых шапках, с колчанами стрел за спиной. Всадников было очень много, и вся эта конная лавина стремительным наметом катилась со стороны Оки, серебристые воды которой виднелись в низине за густыми зарослями ольхи и ивы.
Янина враз побледнела и громко прошептала, схватив Настасью за руку:
– Татары! Бежим, подруга! Скорее!
Девушки заметались, не зная, куда бежать и где спрятаться. Татарские конники были повсюду. Янина предложила Настасье забраться на дерево и выждать, когда враги проскачут мимо. Подруги стали выискивать дуб покряжистей, и тут-то прямо на них выехали четверо узкоглазых татар на низкорослых пегих лошадях с длинными гривами.
Янина, отшвырнув корзинку, кинулась наутек. За ней погнался один из татар.
Настасью, остолбеневшую от страха, сильная вражеская рука схватила за косу, приподняла над землей и швырнула поперек седла.
Вскоре в таком же положении оказалась и Янина, не успевшая убежать далеко. Поскольку Янина кусалась и царапалась, как дикая кошка, то поймавший ее татарин связал ей руки за спиной узким кожаным ремнем.
Так Янина и Настасья стали пленницами. Татары перевезли их по броду на другой берег Оки и оставили в своем обозе под присмотром обозных слуг. Подруг связали за локти спина к спине и швырнули их внутрь двухколесной крытой повозки. Лежа на боку, Янина и Настасья слышали рядом веселые голоса татар, шумное дыхание и всхрапывания многих сотен запасных лошадей, пасшихся вокруг.
Вскоре из-за Оки, с русского берега, стали возвращаться конные сотни татарского отряда, отягощенные добычей. Татары пригнали коров и лошадей, привезли больше полусотни новых пленниц. Когда повозку затрясло на ухабах, Янина и Настасья догадались, что татары уходят обратно в степь. К ним в повозку втолкнули еще одну их подружку, шестнадцатилетнюю Милаву. Она была заплакана и до смерти напугана, один рукав ее длинного льняного платья был оторван. Милава вся была вымазана сажей, поскольку пряталась в печи, но татары отыскали ее и там. На глазах у Милавы татары зарубили саблями ее отца и брата. Потрясенная этим страшным зрелищем, Милава плакала навзрыд и никак не могла успокоиться.
То, что на хвост татарского отряда навалилась русская рать, стало понятно по той спешке, с какой татары побросали повозки и угнанный скот, стремясь поскорее уйти подальше в степную даль. Всех пленниц татары посадили на коней. Янина и Настасья опять оказались вместе, их взгромоздили на пузатого неоседланного чалого конька. Сидевшая впереди Янина держала в руках поводья, Настасья, сидевшая сзади, держалась за талию подруги. Пузатый мерин трусил вихляющей рысью, девушкам стоило немалого труда не свалиться с него.
Татары огибали холмы, спускались в овраги, путая следы. Пленницы сильно замедляли движение татарского отряда. Чтобы задержать погоню, то в одном месте, то в другом от татарской орды отделялись большие группы конников, устраивая засады в рощах и лощинах.
Когда непривычные к долгой скачке пленницы стали валиться от усталости с лошадиных спин в густую степную траву, татарам пришлось устроить привал. В тени небольшой рощи, на берегу веселого ручья, татарский отряд переждал полуденный зной, дождался своих отставших воинов. Затем татары двинулись дальше, все время заворачивая к югу. Уже в сумерках татары миновали видневшиеся вдалеке валы и стены двух пограничных рязанских городков. На ночлег орда остановилась в излучине какой-то степной речушки.
На этой ночной стоянке татарин, пленивший Янину, пожелал совокупиться с нею. Янина сопротивлялась изо всех сил и расцарапала насильнику лицо. Рассвирепевший татарин отхлестал Янину плетью, потом отдал ее на потеху своим дружкам. Янину раздели донага, положили ей на плечи короткое копье, привязав к нему ее руки на запястьях. Два воина держали с двух сторон копье таким образом, чтобы привязанная к копейному древку Янина все время находилась в согнутом положении. Третий воин подходил к Янине сзади и, приспустив штаны, утолял свою похоть. Янина стонала и вырывалась как могла. Вскоре она затихла, теряя силы и беззвучно плача.
Насилуя Янину, татары громко восхищались ее широкими бедрами, тонкой талией, пышной грудью. Каждый очередной насильник норовил похлопать Янину по спине и ягодицам, помять жадными пальцами ее белые округлые груди с упругими розовыми сосками. Восемь татарских воинов утолили свою похоть, один за другим терзая тело беспомощной Янины. Девятым был тот, кто считал Янину своей собственностью.
Это был дородный кривоногий татарин с лысой головой и крепкой шеей, тонкие черные усы и маленькая бородка обрамляли его рот, в левом ухе у него торчала золотая серьга. По дорогому оружию и властной манере держаться было видно, что это военачальник, хоть и небольшого ранга.
Вгоняя в Янину свой детородный жезл, лысый десятник блаженно постанывал, запрокидывая голову назад и закрывая глаза. Своим крепким телосложением и размерами детородного органа этот татарин напоминал Настасье быка. Ей, прожившей в деревне все свои семнадцать лет, не раз приходилось видеть, как бык покрывает корову.
Когда Янину освободили от пут и привели туда, где в окружении стражи сидели на траве прочие пленницы, она еле стояла на ногах. Ее спина, плечи и руки были покрыты кровавыми рубцами от плетки, из растерзанного лона несчастной по внутренней стороне бедер стекали тонкие струйки крови и мутные сгустки густого мужского семени.
Янина повалилась на траву рядом с Настасьей, укрывшись своим разорванным надвое летником.
– Вот и сходили за ягодами, подруга, – прошептала Янина, улыбнувшись Настасье искусанными в кровь губами. – Прости меня, Настя. По моей вине и ты оказалась в неволе.
Настасья склонилась и прижалась своей щекой к щеке подруги, слезы, покатившиеся у нее из глаз, слились с такой же соленой влагой, пролившейся из очей Янины.
Все эмиры в Золотой Орде делились на придворных и походных. Придворные эмиры занимались дворцовыми делами: встречались с иноземными послами, заседали в диване, осуществляли надзор за законностью, собирали налоги в казну, сами ездили в качестве послов в соседние государства.
Походные эмиры непременно командовали войском, чаще всего это были дальние потомки монгольских нойонов и половецких беков, давно утратившие свои корни и вместо родоначальников ставшие ядром той полукочевой аристократии, которая вот уже полвека меняет ханов на троне Золотой Орды.
Изначально эмиры являлись наместниками областей после преобразований хана Узбека, отменившего деление Золотой Орды на улусы, как было заведено еще ханом Батыем. Улусная система довела Золотую Орду до того, что хан практически лишился власти на местах и не имел возможности контролировать сбор налогов. Полусамостоятельные улусные князья усилились настолько, что некоторые из них пожелали отделиться от Золотой Орды, а некоторые возжелали сами занять ханский трон.
Новая система управления на местах на некоторое время укрепила положение Золотой Орды. Эмиры не имели права передавать по наследству вверенные им области, но у них оставалось право набирать и содержать войско. Благодаря войскам эмиры-наместники добились права передавать свою должность по наследству, что, по сути дела, давало им возможность передавать по наследству и войско, и вверенные им земли.
Со временем самовластие походных эмиров превзошло былое могущество улусных князей. Эмир Мамай после женитьбы на дочери хана Бердибека обрел титул гурлень, то есть ханский зять. Этот титул давал Мамаю большие права, за исключением права на трон. Претендовать на ханский трон могли лишь лица, принадлежавшие к золотому роду чингисидов по мужской линии. Из всех походных эмиров Мамай был самым могущественным. Он правил Золотой Ордой от имени ханов, которых сам же и сажал на царский трон в Сарае.
Набег на земли серпуховского князя осуществил эмир Бетсабула. Он служил золотоордынскому хану Мухаммед-Булаку, ставленнику Мамая. До этого Бетсабула был на службе у грозного Арабшаха, который создал в Мордовии собственный независимый улус.
Воспользовавшись случаем, когда царевичи из Синей Орды грызлись из-за трона в Сарае с потомками хана Узбека, Арабшах сам утвердился на ханском троне на целых три года. Многие походные эмиры были тогда возмущены такой наглостью Арабшаха и пытались силой изгнать его из Сарая, но одолеть Арабшаха было непросто. Он всегда нападал первым и затем преследовал врага до полного уничтожения.
Мамай изгнал Арабшаха из Сарая, переманив к себе его лучшие войска. Тогда-то эмир Бетсабула и переметнулся к Мамаю, который действовал от имени Мухаммед-Булака, внука Узбека. Мамай вознамерился возродить былое могущество Золотой Орды, принудить русских князей опять платить дань, которая не поступала в Орду вот уже восемь лет. Литва постепенно прибирала к рукам земли по Десне и Сейму и тоже больше не платила дань Орде. В Средней Азии Золотая Орда окончательно утратила Хорезм.
Замысел Мамая одобряли многие походные эмиры, понимавшие, что Мухаммед-Булак – это всего лишь кукла на троне. Мухаммед-Булак был не способен на великие дела. Это было по плечу только Мамаю.
Мамай решил начать с усмирения возвысившейся Руси, отправив в набег на Москву большое войско под началом мирзы Бегича. Однако этот поход завершился полнейшей неудачей. Московский князь Дмитрий Иванович в битве на реке Воже наголову разбил татарскую конницу. В сражении пал сам Бегич и несколько эмиров.
Мамаю стало понятно, что с наскока с наспех набранным войском Русь уже не одолеть. К войне с Русью нужно готовиться тщательно и основательно.
Отправляя в набег эмира Бетсабулу, Мамай преследовал двоякую цель. Во-первых, разведать броды на Оке к западу от Коломны, прощупать, каковы там русские дозоры. Во-вторых, подразнить горячего серпуховского князя с намерением вынудить его на ответный набег на мордовский улус Арабшаха. От Оки до реки Суры, на одном из притоков которой стоит укрепленный град Наровчат, ставка Арабшаха, было рукой подать. Разбитый Мамаем Арабшах уже не представляет серьезной угрозы, но от него вполне возможно ожидать подлого удара в спину. Потому-то Мамаю хотелось уничтожить Арабшаха мечами русичей.
Бетсабула в точности исполнил повеление Мамая. Взяв полон за Окой, он без промедления повернул обратно в степь. На переправе хвост его конного отряда изрядно потрепали дружинники серпуховского князя, свалившиеся как снег на голову. В верховьях Дона Бетсабула напоролся на сторожевой отряд елецкого князя. И опять русичи посекли татар. Бетсабула так и не смог собрать своих рассеявшихся людей и добирался до Сарая всего с четырьмя сотнями воинов.
Вылазка Бетсабулы лишний раз убедила Мамая, что окрепшие русские княжества способны огрызаться. Малыми наскоками Русь не привести к покорности, а на большой поход войск у Мамая пока не хватает. Не все походные эмиры признают его верховенство. В Булгаре сидит эмир Хасан, который сам себе господин. В низовьях Волги, в Ас-Тархане, укрепился эмир Хаджи-Черкес. В Мордовии затаился до поры до времени дерзкий Арабшах. К тому же исходит угроза от Синей Орды, где имеются царевичи-огланы, претендующие на ханский трон в Золотой Орде.
В Сыгнаке, столице Синей Орды, неожиданно скончался Урус-хан, который в недалеком прошлом уже приходил с войском на берега Волги. Ему удалось разбить Мамая, только-только изгнавшего из Сарая Арабшаха. Урус-хан не смог закрепиться в Сарае, поскольку в Синей Орде начались смуты, и он был вынужден спешно вернуться в Сыгнак, где и нашел свою смерть.
Для Мамая это было большой удачей. Урус-хан обладал немалым полководческим даром, это был очень опасный противник.
Кое-кто из золотоордынских эмиров поддерживал Мамая лишь на словах и явно не рвался сражаться за его интересы. Мамаю приходилось лавировать, привлекая на свою сторону колеблющихся и ублажая подарками и обещаниями тех, кто уже примкнул к нему, но пока не спешил выполнять его приказы.
Эмиру Бетсабуле Мамай доверял больше, чем прочим эмирам из своего окружения. Это доверие зиждилось на том, что Бетсабула всю свою жизнь кого-нибудь предавал, стремясь из низов подняться до верхушки ордынской знати. На Бетсабулу имели зуб несколько могущественных эмиров, еще когда он служил Арабшаху. Предав и Арабшаха, Бетсабула поставил себя в крайне шаткое положение. Мало того что он получил прозвище «Перекати-поле», на него смотрело косо все окружение Мухаммед-Булака. Только милость Мамая позволяла Бетсабуле находиться в свите хана и покуда не опасаться за свою жизнь.
В одной из восточных хроник сохранилось такое описание Мамая: «Росту он был небольшого, к тому же хром на одну ногу. Лицом желт, телом сух и сутул. Зубы имел редкие и кривые. Над левой бровью имел шрам, отчего левый глаз у него был более узок, чем правый. Борода у него была очень редкая, как и усы. Голову он брил наголо, так как рано начал лысеть. Говорят, после каждой своей победы Мамай напивался вина сверх меры. В это трудно поверить, помня о том, что этот человек не пощадил родного сына, когда тот в походе продал торговцам свою саблю, чтобы купить вина. Мамай был скуп с друзьями и родственниками, но щедр со слугами и телохранителями, ибо первые, по его же словам, не единожды предавали его, а вторые не предавали никогда. У него было много женщин в гареме; он был падок на женскую красоту. Во всех походах Мамай возил свой гарем с собой. Не всех своих недругов Мамай превосходил храбростью и жестокостью на поле битвы, зато в умении хитрить он первенствовал над всеми».
Ставка Мамая находилась в степи в одном переходе от Сарая. В летнюю пору Мамай всегда кочевал со своими стадами и конными отрядами по вольным равнинам в междуречье Волги и Дона. Места его излюбленных летних кочевок были близ устья Дона и на реке Маныч. Однако в нынешнее лето орда Мамая кружила по степям близ волжской луки, там, где излучина Дона подходит ближе всего к Волге-реке. В этом месте с давних-давних пор находился длинный волок, по которому торговые гости перетаскивали свои суда и товары с донского водного пути на волжский и обратно.
Эмир Бетсабула со своим поредевшим отрядом подошел к ставке Мамая, когда горячее солнце уже садилось за известковые утесы на другом берегу Волги. Бетсабула поразился обширности Мамаева стана. Тысячи шатров и кибиток пестрели в степи, между ними сновали многие тысячи воинов, занятые своими делами, дымили тысячи костров, дым от которых, поднимаясь в бледно-голубые небеса, образовал громадный сизый шлейф, издали напоминавший темное длинное облако. По этому дымному облаку Бетсабула и отыскал стан Мамая, все время двигаясь вдоль Дона на юг.
С первого взгляда на этот огромный военный лагерь Бетсабула понял, что Мамай всерьез готовится к большому походу на Русь. Грандиозность замысла Мамая прозвучала и в его словах, обращенных к Бетсабуле при встрече с ним.
– Я сам поведу татарские тумены на Москву и Владимир, – сказал Мамай. – Это будет для русов повторением Батыева нашествия. Всех безмерно возгордившихся русских князей я истреблю! Города их выжгу огнем! Невольничьи рынки Сарая, Кафы и Таны наполнятся русскими рабами. Все сокровища Руси окажутся в моей казне. Я обложу русов данью, какую они платили Орде при хане Берке. Вот тогда-то на Руси надолго запомнят Мамая, как помнят Батыя до сих пор!
Мамай стал расспрашивать Бетсабулу о подходах к реке Оке западнее Коломны.
Бетсабула рассказал Мамаю о бродах, которые он обнаружил на Оке близ Серпухова. Он тут же выразил недоумение: мол, зачем так сильно отклоняться к западу, ведь от Серпухова гораздо дальше до Москвы, нежели от Коломны.
– Ежели повторять поход Батыя, то, по моему разумению, нужно двигаться сначала на Рязань, затем на Коломну и дальше – на Москву, – промолвил Бетсабула. – Это наиболее прямой и короткий путь. Хан Батый таким путем и вел свои тумены.
– Твоего разумения никто не спрашивает! – рассердился Мамай. – Разве ты мой советник? Разве ты равен мне? Твое дело – выполнять мои приказы! Войско на Русь поведу я, а посему мне решать, в каком месте переходить Оку.
Бетсабула смиренно склонил голову. Эта вспышка гнева Мамая дала понять ему, что хоть он и сидит в шатре повелителя Золотой Орды и пьет с ним кумыс из одинаковых золотых чаш, тем не менее беседовать с Мамаем на равных он не имеет права. Бетсабуле тут же вспомнились те из походных эмиров, которые в недалеком прошлом могли себе позволить разговаривать с Мамаем на равных. Где они теперь? Погибли кто от кинжала, кто от яда. В живых остался только эмир Коктай, но былого могущества у него больше нет, хотя он и возглавляет ханский диван.
– Я ценю тебя, Бетсабула, – смягчился Мамай, видя, что его собеседник побледнел от страха. – Потому-то я хочу дать тебе еще одно поручение. – Мамай сделал паузу и хитро подмигнул Бетсабуле: – Ближе к осени поедешь в гости к рязанскому князю Олегу. Заключишь с ним тайный договор от моего имени. Суть этого договора в том, что Рязанское княжество мои войска не тронут, но за это Олег должен стать моим союзником против московского князя Дмитрия.
Бетсабула понимающе закивал головой. Так вот по какой причине Мамай намерен идти на Москву в обход Рязани и Коломны! Мамай собирается сначала столкнуть лбами Олега и Дмитрия! И тут Мамай не может обойтись без своего извечного коварства.
– Я готов выполнить любое твое поручение, о владыка! – проговорил Бетсабула, вновь склонив голову.
Они сидели на мягких подушках напротив друг друга. Бетсабула был безоружен, на нем была запыленная дорожная одежда. Мамай был облачен в желтый шелковый халат с узорами в виде драконов, за поясом у него торчал кинжал. На голове у Мамая была круглая шапочка-тафья. Мамаю было чуть больше пятидесяти лет, но выглядел он значительно старше из-за нездорового цвета лица, глубоких морщин и привычки сутулиться.
Последнее время Мамая одолевали различные хвори, поэтому подле него постоянно находились лекари с какими-то снадобьями. Вот и во время этой беседы из-за ширмы вдруг бесшумно появился какой-то согбенный старичок с длинной седой бородой, в полосатом халате и с чалмой на голове. Он с поклоном протянул Мамаю неглубокую фарфоровую пиалу, из которой исходил запах отвара из каких-то трав.
– Опять ты суешь мне эту горечь! – Мамай недовольно взглянул на седобородого лекаря, но чашу с лекарством покорно взял. – Махмуд, а повкуснее снадобья у тебя есть?
– Все горькое и невкусное чаще всего полезнее для человека, в отличие от сладкого и вкусного, – невозмутимо ответил лекарь.
Мамай залпом выпил содержимое пиалы, его узкое морщинистое лицо скривилось от отвращения. Он запихал в рот целую горсть изюма и замахал на лекаря руками, веля тому убираться поскорее с глаз долой.
Махмуд опять отвесил Мамаю поклон и покорно засеменил обратно за ширму, которая отгораживала почти половину внутреннего пространства шатра.
– Хан переманил к себе почти всех моих лекарей, у меня остались лишь Махмуд и иудей Симха, – пожаловался Мамай. – Симха недавно упал с коня и сломал руку, так что он сам теперь больной. Приходится терпеть старика Махмуда, который потчует меня разной гадостью.
Бетсабула сочувственно покивал головой.
– Разве хан чем-то болен? – осторожно поинтересовался он.
– На вид Мухаммед-Булак здоров и крепок, но только на вид, – проворчал Мамай. – Он же безмозглый тупица! Не знает меры ни в еде, ни в хмельном питье, ни в утехах с наложницами. Отсюда все его недомогания. Кстати, друг мой, обязательно наведайся в ханский дворец. Напусти там туману для всего ханского окружения относительно моих дальнейших замыслов. – Мамай усмехнулся краем рта. – Говори всем, что я собираюсь воевать с Синей Ордой, что на Русь идти и не помышляю. А то, что тебя в набег на русские земли посылал, так это чтобы русов держать в страхе. Еще говори всем и всюду, что в замыслы мои входит разорить град Наровчат и взять Булгар под свою власть. Это хану понравится. Мухаммед-Булак не раз просил меня об этом.
Бетсабула робко напомнил Мамаю, что тот когда-то обещал ввести его в число ханских советников. Не пора ли это сделать?
– Вот съездишь в Рязань, друг мой, а там видно будет, – хитро улыбаясь, промолвил Мамай.
После резни, устроенной Бердибеком при восшествии на ханский трон в Сарае, когда за один день было перебито около тридцати его родных и двоюродных братьев, а также все троюродные братья и внучатые племянники, после этой резни не осталось ни одного царевича из рода Узбека. Прямая линия потомков Бату-хана прервалась после бойни, учиненной Бердибеком. У самого Бердибека не было сыновей, одни лишь дочери. Когда зверства Бердибека утомили золотоордынскую знать, его самого удавили петлей в результате заговора. Смута, начавшаяся в Золотой Орде после убийства Бердибека, выносила наверх разных случайных отпрысков некогда могучих ханов, которые в лучшие времена никогда не принимались в расчет, поскольку были рождены не ханскими женами, а наложницами. Таким же сыном ханской наложницы был и Мухаммед-Булак, занявший трон в Сарае благодаря Мамаю.
Прибыв в Сарай, где у него был свой дом с обширным тенистым садом, Бетсабула уже на другой день получил повеление явиться во дворец пред ясные ханские очи.
Бетсабула отправился в ханские чертоги с тайной радостью в сердце. Роскошь, в какой жили золотоордынские ханы, пробуждала в Бетсабуле сильнейшую зависть и одновременно злость. Он видел, что за последние пятнадцать лет ханы менялись на троне почти ежегодно. Те из них, кто сам добивался трона, вроде Арабшаха и Урус-хана, действительно были похожи на истинных правителей. Все остальные оказывались на ханском троне по милости походных эмиров, таких, как Мамай. Эти марионеточные ханы лишь назывались владыками Золотой Орды, истинная власть была в руках у тех, кто возводил их на трон.
Вот и ныне на хана Мухаммед-Булака оказывают давление прежде всего те походные эмиры, которые группируются вокруг Мамая, и в последнюю очередь придворные эмиры во главе с беклербеком Коктаем. В ордынской чиновничьей иерархии беклербек считался старшим эмиром, в ведении которого находились все войсковые дела. Он же являлся главой дивана, ханского совета. Вторым по значимости в ханском диване был визирь, который распоряжался всеми денежными поступлениями в ханскую казну, становлением и смещением чиновников всех рангов.
Визирем при нынешнем хане был давний недоброжелатель Бетсабулы – эмир Бувалай.
Кое-кто в окружении Мухаммед-Булака полагал, что Бетсабула чуть ли не правая рука Мамая. По этой причине ханские вельможи приглядывались к Бетсабуле, частенько приглашали его во дворец, желая через него вызнать что-нибудь о сокровенных замыслах Мамая. Бетсабула умело делал вид, что он запросто вхож к Мамаю и пользуется полнейшим его доверием.
Вот и на этот раз, оказавшись в ханской канцелярии, Бетсабула чуть свысока поглядывал на ханских советников, которые во многом зависели от милости капризного Мухаммед-Булака, но все они вместе со своим ханом, по сути дела, были подвластны воле Мамая. Мамай редко появлялся в Сарае. Он не любил этот город, его душные пыльные улицы с извечной людской толчеей. Если хан желал видеть Мамая, то он сам ехал со своей свитой в его степную ставку.
Ближайший ханский совет – диван – состоял из четырех улусных эмиров. Эти эмиры, собственно, и управляли Золотой Ордой в мирное время ежедневно и ежечасно. Поскольку ханские советники были осведомлены, что Мамай стягивает к своей ставке войска, поэтому они в первую очередь интересовались у Бетсабулы, с кем Мамай собирается воевать, с Русью или Синей Ордой?
Бетсабула отвечал на все вопросы так, как ему велел Мамай. Мол, главная угроза для Золотой Орды ныне исходит из-за Яика от воинственной родни Урус-хана. За реку Яик Мамай и собирается вести войско будущим летом, но прежде ему нужно окончательно покорить отколовшийся Булгар и разорить мордовский улус Арабшаха.
Неожиданно визирь Бувалай предложил Бетсабуле пройти в ханские покои, где с ним желает побеседовать сам Мухаммед-Булак. Бетсабула в сопровождении Коктая и Бувалая прошел в то дворцовое крыло, где царили роскошь и нега среди настенных фресок, кисейных занавесок, мягких ковров, резных колонн и дорогой мебели.
В зале, куда пришел Бетсабула, сопровождаемый двумя эмирами, царила прохлада. Там возлежал на софе Мухаммед-Булак, похожий на жирного ленивого сурка. Одна полуголая рабыня подстригала ножницами ногти у него на ногах, другая рабыня, стоя на коленях подле софы, держала в руках серебряный поднос со сладостями.
В этом году Мухаммед-Булаку должно было исполниться тридцать лет. Его пухлое гладкое тело, белое, как у женщины, не истомленное ничем, кроме лени и всевозможных удовольствий, было небрежно прикрыто светло-зеленым шелковым халатом с широкими рукавами. Круглая бритая голова хана напоминала шар из слоновой кости. Узкие глаза-щелочки, светлые, еле заметные брови, маленький нос и небольшой рот – все это выглядело несообразно малым на столь широком лице. У хана были тонкие усы и маленькая бородка цвета выгоревшей на солнце травы. Матерью Мухаммед-Булака была рабыня-славянка, от нее-то он и унаследовал такую белокожесть тела и светло-русый оттенок усов и бороды.
– А, Бетсабула! – хан расплылся в приветливой улыбке. – Привет тебе! Иди сюда! Давненько мы не виделись с тобой.
Повинуясь жесту хана, Бетсабула присел на низенькую скамеечку. Оба его спутника так и остались стоять у него за спиной.
– Говорят, по воле Мамая ты ходил в набег на Русь, – промолвил Мухаммед-Булак. – Так ли это?
– Так, светлый хан, – ответил Бетсабула.
– Удачный ли был набег?
– О да, светлый хан.
– Тебе ведомо, что замышляет Мамай? Он же собрал в своей ставке тьму войска! – в голосе Мухаммед-Булака слышалось нескрываемое беспокойство.
– Мамай собирается сокрушить Синюю Орду, – сказал Бетсабула, – а для этого понадобится очень большое войско.
– Когда Мамай намерен пойти войной на Русь? – опять спросил Мухаммед-Булак. – От русских князей уже давно не поступает никакой дани.
– Не знаю, – Бетсабула пожал плечами. – Русь не столь опасна, как Синяя Орда.
Мухаммед-Булак обменялся выразительными взглядами с обоими улусными эмирами. Затем ошарашил Бетсабулу неожиданным вопросом:
– Мамай слишком зазнался! Он давно мне в тягость. Ты можешь убить Мамая?
Бетсабула вздрогнул. Что это – подвох или шутка?
– Говори смело, Бетсабула, – промолвил визирь Бувалай, усевшись на стул сбоку от него. – От твоего ответа зависит твое будущее. Убьешь Мамая – разом возвысишься и обогатишься!
– Мамай доверяет тебе, Бетсабула, – заговорил эмир Коктай, подходя к самому ханскому изголовью, чтобы Бетсабула мог видеть его лицо. – Тебе убить Мамая проще, чем кому бы то ни было. Подумай сам, чем ты обязан Мамаю? Мамай помыкает тобой, гоняет в набеги, держит тебя на коротком поводке. Сегодня ты ему нужен, так он делится с тобой добычей, а что будет завтра?
– Ты же не глуп, Бетсабула, – сказал Мухаммед-Булак, жестом повелевая рабыням удалиться. – Милость к тебе Мамая до поры… Даже меня – чингисида! – Мамай уничтожит не задумываясь, едва почувствует угрозу с моей стороны, так что говорить о тебе. Тебя Мамай может убить в любой момент просто за косой взгляд или неудачную реплику. Тебя устраивает такое неопределенное состояние?
– Нет, не устраивает, – неожиданно для самого себя выпалил Бетсабула. Его и самого уже посещали такие мысли.
– Значит, мы договорились, Бетсабула, – улыбнулся Мухаммед-Булак, при этом на его пухлых щеках образовались две ямочки, а узкие глаза сузились еще больше. – Заметь, мы не торопим тебя. Дело это опасное. Зато и награду получишь весьма достойную!
– Какую награду? – невольно вырвалось у Бетсабулы. – Об этом следует поговорить в первую очередь.
– Ну, бессмертие я тебе не обещаю и ханский трон тоже, – с иронией в голосе проговорил Мухаммед-Булак. – К примеру, могу отдать тебе в жены свою сестру. Могу сделать тебя визирем, если захочешь. Могу отдать тебе в управление город или целую область. Проси, чего хочешь.
От всего услышанного у Бетсабулы даже ладони вспотели. Вот он – предел его мечтаний! И если ради этого нужно убить Мамая, значит, так тому и быть! Этот сутулый желтолицый хромец и впрямь слишком зазнался!
– Я должен все обдумать, светлый хан, – волнуясь, произнес Бетсабула. – От твоих обещаний у меня слегка закружилась голова. Мамай очень осторожен и недоверчив, как камышовый кот. Его ведь уже пытались убить…
– Я знаю, – сказал Мухаммед-Булак. – Если для этого дела тебе нужен яд или золото для подкупа ближайших слуг Мамая, проси. Если понадобятся помощники, обращайся к Бувалаю и Коктаю. Сколько времени тебе нужно на обдумывание, друг мой?
Бетсабула потер вспотевший лоб тыльной стороной ладони, затем ответил:
– Два дня вполне хватит, светлый хан.
Придя домой, Бетсабула уединился с супругой и пересказал ей всю свою беседу с ханом и двумя улусными эмирами. Бетсабулу распирало от мстительного торжества и горделивого самомнения. Наконец-то ему представился прекрасный случай не только возвыситься, но и расквитаться с Мамаем за все унижения и насмешки, за все помыкания и лживые обещания. Бетсабула поведал жене о тех вознаграждениях, какие обещал ему хан в случае устранения им Мамая, умолчав лишь о возможной женитьбе на ханской сестре.
– Хан и его советники совершенно правы: мне убить Мамая легче, чем кому бы то ни было, – усмехался Бетсабула. – Мамай не ждет от меня подлости, полагая, что я без него пропаду. С каким удовольствием я всажу Мамаю кинжал между ребрами! Когда этот желтолицый уродец будет подыхать у моих ног, я загляну ему в глаза, чтобы насладиться его бессилием и мукой!
Однако супруга Бетсабулы стала решительно возражать против этого. Союн-Беке происходила из древнего кипчакского рода Эльбули, который совершенно зачах с той поры, как монголы захватили все кипчакские степи от Яика до Днепра. Много мужчин из рода Эльбули погибло в битвах, сначала сражаясь против монголов, потом в составе монгольских туменов совершая походы то на юг, то на запад, то на восток. Лишь при хане Узбеке род Эльбули начал возрождаться и входить в силу. Однако кровавое правление хана Бердибека, внука Узбека, убившего отца и всех своих братьев, вновь подкосило род Эльбули. Кипчакская знать из рода Эльбули служила опорой Бердибеку, смерть которого стала крахом и для рода Эльбули, угодившего в опалу.
Кипчакские беки рьяно участвовали в смене ханов на троне Золотой Орды, один кипчакский род вставал войной на другой род, стремясь оттеснить противников от ханского трона. Никто из знатных кипчаков не мог стать ханом Золотой Орды, ибо для этого нужно было принадлежать к золотому роду чингисидов. Но находиться подле ханского трона кипчаки вполне имели право. За это право кипчакские роды жестоко грызлись между собой.
Для рода Эльбули имелась одна-единственная возможность снова оказаться возле ханского трона – это всегда и всюду поддерживать Мамая. К тому моменту, когда Союн-Беке выходила замуж за Бетсабулу, все ее братья и племянники уже сложили головы в междоусобных сварах. У родни Союн-Беке все надежды были связаны с ее сыновьями, которые, возмужав, могут оказаться подле ханского трона. Но это может случиться лишь в том случае, если Мамай сам займет ханский трон по примеру Арабшаха. И если супруг Союн-Беке не лишится милости Мамая.
– Я советую тебе все хорошенько обдумать, – заявила мужу Союн-Беке. Ее большие миндалевидные глаза были полны беспокойства. – По-моему, если ты убьешь Мамая, то и сам недолго проживешь на этом свете. В ханском дворце у тебя полно недоброжелателей, тебе это известно. Мухаммед-Булак сам ничего не решает, за него думают и управляют государством улусные эмиры. Бувалай и Коктай давно хотят избавиться от Мамая, но они не могут подобраться к нему. Мамай очень редко бывает в Сарае. Эти хитрецы вознамерились убить Мамая твоей рукой, Бетсабула. – Союн-Беке схватила мужа за руку. – Тебе наобещали золотые горы, а ты и поверил, как мальчишка! Ты недоволен, что Мамай помыкает тобой. Ну так сделай так, чтобы Мамай изменил свое мнение о тебе. Выдай ему заговорщиков! Но не сразу, а при удобном случае, ведь жаркое лучше всего подавать к столу горячим. До поры до времени води за нос Мухаммед-Булака и его советников, выпрашивай у них подарки. Если ты им действительно нужен, то они будут щедры с тобой. Если же они станут отделываться обещаниями, тогда их двойная игра будет налицо.
Бетсабула взирал на жену серьезными глазами. Сколько раз Союн-Беке давала ему верные советы! Правда, Бетсабула нечасто прислушивался к советам супруги, но на этот раз он сделает так, как ему подсказывает ее изощренный ум. Он заставит заговорщиков раскошелиться, а потом выдаст их Мамаю. И впрямь, лучше помогать тому, кто имеет сильное войско и прочную власть, чем рисковать головой ради ничтожного хана, вся власть которого ограничивается стенами дворца. Мухаммед-Булак – ставленник Мамая, в случае гибели которого от него тоже могут избавиться те же улусные эмиры.
«Надо будет предложить Мухаммед-Булаку, чтобы он взял в жены или наложницы мою дочь, – размышлял Бетсабула уже наедине с самим собой. – Если у моей дочери родится сын, в нем будет кровь чингисида, а это даст ему право на ханский трон. Вот, пожалуй, и вся польза от Мухаммед-Булака».
Еще во время долгого пути по степям все русские пленницы и несколько юношей-подростков были поделены между татарскими военачальниками. Настасью и еще одну молодую женщину из Таловой Пади присвоил себе самый главный предводитель татарского отряда. Звали его Бетсабула.
Это был высокий крепко сложенный мужчина, с громким властным голосом, в его руке всегда была плеть, которую он без раздумий пускал в ход, если замечал среди воинов своего отряда малейшее неповиновение или проявление лени. Особенно жесток Бетсабула был к дозорным, заснувшим на своем посту. За такую провинность нерадивого воина избивали палками до бесчувствия. Ни стоны, ни мольбы избиваемого нисколько не трогали Бетсабулу.
Лицо Бетсабулы было покрыто шрамами, один шрам тянулся через всю левую щеку от уха до уголка губ, другой был на лбу как раз между бровями, третий шрам виднелся на подбородке, в этом месте в короткой бородке эмира образовалась маленькая проплешина. Густые черные волосы Бетсабулы были подернуты проседью на висках, волосинки в его дремучих бровях были такие длинные, что Бетсабуле приходилось обстригать их, чтобы они не лезли ему в глаза.
Первое знакомство Настасьи со столицей Золотой Орды произошло поздно вечером, когда отряд Бетсабулы вступил в Сарай. Огромный город был объят тишиной, которую нарушали лишь протяжные завывания собак за высокими глинобитными дувалами, да с минаретов разносились на арабском языке призывы муэдзинов к вечерней молитве.
Улицы Сарая представляли собой длинные узкие проходы между глинобитными изгородями и глухими стенами домов, главные улицы были очень широкие, но их было всего несколько.
Бетсабула, его слуги и две пленницы свернули в какой-то переулок, где и вовсе с трудом могли разъехаться два всадника.
Настасья ехала верхом на низкорослой лошадке и беззвучно глотала слезы. Расставание с Яниной отозвалось мучительной болью в ее сердце. Ей казалось, что они расстались навсегда. Когда люди Бетсабулы и он сам отделились от основного отряда, Настасья и Янина успели обменяться торопливым рукопожатием, поскольку их кони шли бок о бок.
Едва на небе зажглись первые звезды, густой мрак мигом окутал Сарай, будто черной вуалью.
Кони остановились возле большого двухэтажного дома с плоской крышей на берегу рукотворного пруда. С медленным скрипом отворились створы ворот. Бетсабула что-то зычно выкрикивал слугам, которые, как ему показалось, не слишком расторопно отворяют ворота. Несколько раз просвистела в воздухе плеть Бетсабулы, опускаясь на чьи-то мелькающие в полумраке спины в белых одеяниях.
Дальнейшее Настасья воспринимала как во сне. Ее подруга по несчастью, которую звали Ольга, помогла Настасье сойти с лошади на теплые плиты широкого двора, в центре которого били вверх три струи небольшого фонтана. Настасья как завороженная глядела на это диво – неиссякаемые водяные струи. Такое она видела впервые! Девушка не сразу обратила внимание на пожилую толстую татарку в длинном балахоне, с головой, плотно укутанной белым покрывалом.
Татарка произнесла что-то на ломаном русском. Впрочем, и это Настасья пропустила мимо ушей.
– Живее! Оглохла, что ли? – прикрикнула на девушку толстуха в балахоне.
– Чего она хочет? – Настасья взглянула на Ольгу.
– Раздевайся, – коротко бросила Ольга, стянув через голову свой белый льняной сарафан.
Настасья нехотя последовала ее примеру. Она видела на другой стороне двора кучку слуг-мужчин, которые с явным любопытством разглядывали двух новых рабынь своего хозяина.
Татарка жестами показала пленницам, чтобы те сняли с себя и длинные исподние рубахи.
Ольга и Настасья подчинились, бросая одежду туда, куда тыкала пальцем толстая ворчунья. Кто-то из слуг принес ворох сухого сена и горящий факел, рыжее пламя которого озарило двор, словно маленькое горячее солнце.
Оказавшись в центре мужского внимания, освещенные светом факела, Ольга и Настасья стыдливо прикрыли обнаженную грудь руками.
Засыпав сеном одежду пленниц, молодой слуга поднес к сену факел.
Настасья изумленно уставилась не на огонь, в котором сгорали ее одежды, а на слугу с факелом в руке. Он был черен, как уголь. На его темном лице с широким приплюснутым носом блестели, как жемчуг, большие белки глаз. Темнокожий человек улыбнулся Настасье, сверкнув ослепительно-белыми зубами.
Настасья испуганно спряталась за спину Ольги.
Затем толстая татарка привела нагих пленниц в баню и велела им забраться в большую круглую ванну из белого камня, наполненную до краев теплой водой. О мыльном корне Ольга и Настасья слышали и раньше, но увидели его воочию лишь теперь. От обычного щелочного мыла, которым торгуют новгородцы, этот диковинный мыльный корень отличался большим количеством мыльной пены и нежным ароматом.
Из бани Ольга и Настасья вышли одетые в непривычные для них местные одежды. Им пришлось облачиться в широкие тонкие шаровары до щиколоток, узкие цветастые безрукавки, поверх которых они надели длинные платья с разрезами на бедрах. Рабыни в Сарае ходили простоволосыми, поэтому толстая татарка не дала Ольге и Настасье ни платка, ни покрывала.
Поселили невольниц вместе в одной комнате на втором этаже дома. Даже постель у них была одна на двоих. Кроме кровати на небольших ножках в комнате был низенький стол и две маленькие скамеечки. Еще был большой сундук для одежды. Дверь в комнату запиралась снаружи на засов, в середине двери было маленькое зарешеченное отверстие размером с женскую ладонь.
– Ты видела во дворе чернокожего раба? – прошептала Настасья, лежа с Ольгой под одним одеялом. – Почему он такой черный, будто обгорелый? Это татары его так обожгли, или он на солнце сгорел?
– Не ведаю, милая, – обняв Настасью, промолвила в ответ Ольга.
Она была старше Настасьи на восемь лет, поэтому относилась к ней, как старшая сестра к младшей.
Настасью определили в служанки к хозяйской дочери Бизбике, которой было пятнадцать лет. Настасья сразу понравилась Бизбике. В обязанности Настасьи входило находиться подле своей юной госпожи с утра до вечера, помогать ей выбирать наряды, подгонять какие-то из платьев по ее фигуре, прислуживать ей за трапезой, сопровождать ее во время прогулок по тенистому саду и за пределами дома. Бизбике была непоседой, любила наведываться в гости к подругам и родственникам, частенько бывала на базаре, где сама присматривала ткани для своих нарядов, украшения и ароматические масла.
С первого же дня знакомства с Настасьей Бизбике сама занялась ее обучением татарскому языку, проявляя в этом деле терпение и такт, в общем-то несвойственные ее вспыльчивому нраву. Бизбике подарила Настасье несколько своих платьев и различные украшения из серебра и полудрагоценных камней, чем очень удивила свою мать. До этого Бизбике никогда ничего не дарила ни одной из своих служанок. Если Бизбике заказывала себе новый наряд у портнихи, то и для Настасьи тоже делался заказ на новое платье или шальвары. Питалась Настасья за одним столом с Бизбике, в баню ходила также вместе с ней.
Благодаря Бизбике Настасья уже через три месяца довольно неплохо изъяснялась на том диалекте тюркского языка, какой был распространен среди поволжских кипчаков. На этом же языке разговаривали и осевшие здесь монголы, за полтора столетия совершенно слившиеся внешним обликом и бытовой культурой с местными кочевыми племенами.
Ольга тоже быстро поднаторела в овладении местным наречием. Ее хозяева приставили нянькой к младшему из своих сыновей, к восьмилетнему Самату. Ежедневно общаясь с Саматом и другими слугами, Ольга не только освоила чужой для нее язык, но даже выучила несколько татарских колыбельных песен, которые она пела по вечерам, укладывая Самата спать.
Но была у Ольги еще одна повинность, коей не избежали все молодые рабыни в этом доме. Время от времени Ольга по ночам делила ложе со своим хозяином. Супруга Бетсабулы относилась к этому с полнейшим безразличием. Бывало, она сама приводила на ночь к супругу какую-нибудь из невольниц, если чувствовала недомогание или просто хотела отдохнуть от ненасытных ласк Бетсабулы.
Настасья в душе была признательна Бетсабуле за то, что он еще в пути объявил ее своей собственностью. Это избавило Настасью от грубых приставаний татарских воинов и младших военачальников, которые на каждой ночной стоянке подвергали насилию одну или несколько пленниц. К концу пути все невольницы, кроме Ольги и Настасьи, были изнасилованы не единожды. Особенно тяжело переносили эти унижения совсем юные девочки. Одна из них, тринадцатилетняя Ульяна, тронулась рассудком, и татары закололи ее копьем, бросив в степи без погребения. Эта девочка тоже была из Хмелевки. Настасья хорошо знала ее родителей и старшего брата, который частенько помогал в кузнице ее отцу.
Милосердие Бетсабулы стало понятно Настасье только здесь, в его доме. Старшему сыну Бетсабулы было четырнадцать лет. Его звали Исабек. Однажды Бетсабула привел Настасью в спальню к Исабеку и велел ей раздеться донага. Исабек наблюдал за Настасьей, лежа в постели.
Бетсабула расплел у Настасьи косу, гладил ее по спине и бедрам, расхваливая все ее прелести, потом сказал сыну, что дарит ему эту русскую невольницу.
– Тебе пора становиться мужчиной, сын мой, – промолвил Бетсабула, подтолкнув Настасью к кровати, на которой возлежал Исабек. – Возьми эту рабыню и сделай с ней то же самое, что делаю я по ночам с Ольгой. Не бойся причинить ей боль, ты же ее господин!
Настасья, сгорая от стыда, была вынуждена отдаться Исабеку, который с жадным старанием выполнял все наставления отца, находившегося тут же. Настасья лежала с закрытыми глазами, вцепившись пальцами в простыню, а юный сын эмира шумно дышал ей в лицо, взгромоздившись на нее и сотрясая кровать своими резкими частыми телодвижениями. Вскоре из груди Исабека вырвался блаженный стон и он уронил голову Настасье на грудь.
Настасья открыла глаза. Она не чувствовала ничего, кроме боли и отвращения. Видимо, это отразилось у нее на лице, поскольку Бетсабула повелел ей встать и одеваться, не слушая протестующих возгласов сына, который неистово хотел продолжения этой сладострастной гимнастики.
С этого дня и для Настасьи наступили ночи унижений. Частенько ее поднимали с постели вместе с Ольгой, которая шла в опочивальню к Бетсабуле, Настасью же служанка отводила в спальню Исабека. Иногда за Настасьей приходила супруга Бетсабулы, чтобы отвести ее к Исабеку. Это для Настасьи было особенно неприятно, так как Союн-Беке любила понаблюдать за совокуплениями своего сына. Если Бетсабула в таких случаях давал наставления Исабеку, то Союн-Беке изводила своими поучениями Настасью, веля ей почаще менять позы, пошире раздвигать ноги, смотреть на Исабека с покорной улыбкой, ласкать его не только пальцами, но и языком.
Однажды, когда Настасья отказалась проглотить семя Исабека, излившееся ей на уста, Союн-Беке ударила ее по щеке.
– Гнусная рабыня, семя моего сына для тебя как живительный нектар! – гневно воскликнула она. – Как ты смеешь сплевывать его на пол! Еще раз увижу такое, прикажу посадить тебя в глиняную бочку с крысами!
Невольниц в доме Бетсабулы не секли плетью, их наказывали страхом. За какую-либо провинность рабыню могли подвесить за ноги над ящиком со змеями, или сажали в бочку с крысами, или раздевали догола и сыпали на тело ядовитых скорпионов… Одно название наказания вызывало у невольниц сильнейший ужас. Никто из них не осмеливался ни в чем прекословить своим хозяевам. Покорна была и Настасья, до смерти боявшаяся крыс и змей.
Исабек был очень похож на отца. У него были такие же грубоватые черты лица, крупный нос и широкие скулы, такие же густые волосы и брови. Он даже сложен был, как Бетсабула. Для своих лет Исабек обладал немалой силой, его гибкое тело было покрыто мускулами, как защитной броней. Исабека часто можно было видеть во дворе упражняющимся в стрельбе из лука. Мишенью ему служило соломенное чучело в человеческий рост. В другую мишень – деревянный щит на треноге – Исабек кидал дротики. Даже дома Исабек всегда ходил с кинжалом на поясе.
Бизбике недолюбливала Исабека, поскольку тот частенько бывал грубоват с нею, а с появлением у них в доме Настасьи вражда между братом и сестрой стала еще более непримиримой. Бизбике считала Настасью не просто служанкой, но близкой подругой, поэтому она пыталась всячески ограждать ее от непристойных домогательств брата. Бывали случаи, когда Бизбике оставляла на ночь Настасью у себя в спальне, куда Исабек не имел доступа ни днем ни ночью.
И все же превосходство Исабека над сестрой было очевидно. На его стороне всегда были отец и мать, которые охотнее потакали его капризам, нежели капризам дочери.
– Потерпи, милая. Скоро я выйду замуж, и ты уедешь отсюда со мной в дом моего мужа, – сказала Бизбике Настасье в один из осенних вечеров, когда та вернулась из опочивальни Исабека усталая и опустошенная.
Чтобы уверить Настасью в том, что это непременно случится, Бизбике заговорщическим тоном сообщила ей, что отец уже подыскал ей достойного жениха, а мать согласилась с тем, что Настасья будет частью ее приданого.
«Мне бы токмо не забеременеть до той поры! – подумала Настасья. – С дитятей на руках я здесь непременно пропаду!»
В начале зимы случилось то, о чем Настасья боялась и мечтать. Бизбике повезли к ее жениху на смотрины. Домой Бизбике вернулась светящаяся от счастья. Оставшись наедине с Настасьей, она с радостным визгом бросилась ей на шею.
– Я выхожу замуж знаешь за кого? – вопила Бизбике прямо в ухо Настасье. – За самого хана! Я буду жить в ханском дворце!
Настасья была совершенно ошеломлена услышанным. Она была рада за Бизбике, но не знала, как выразить эту радость. Вместе с тем Настасью одолевали мрачные предчувствия, о которых она предпочла не говорить Бизбике.
Исабек, узнав, что Настасья покидает дом вместе с его сестрой-невестой, устроил настоящий скандал. Но на этот раз его каприз остался без родительского внимания.
Бетсабула сумел уговорить Мухаммед-Булака взять его дочь в жены. Это была великая удача! Для приданого дочери Союн-Беке решила собрать лучшие наряды, ковры, украшения, зеркала и шкатулки; для ее свиты она отобрала самых красивых невольниц, и в первую очередь Настасью. Бизбике должна опутать хана своими чарами, которые легче подчеркнуть на фоне шелковых одежд, золотых украшений и прелестных рабынь!
Когда конный свадебный кортеж двигался по улицам Сарая к ханскому дворцу, с небес вдруг повалил снег. Это был первый снегопад, хотя стояла уже середина декабря. Было тепло и безветренно. Яркие изразцовые краски куполов мечетей и минаретов слегка потускнели, приглушенные белыми вихрями снегопада.
Настасья ехала на сером ушастом муле наряженная и причесанная, как знатная половчанка. Тяжелая золотая диадема сдавила ей виски, длинные золотые подвески холодили ей щеки и шею, длинное розовое покрывало окутывало ее, словно облако, подкрашенное алым закатным солнцем. Задрав голову, Настасья ловила губами крупные снежные хлопья, подставляла ладонь, которую мигом облепляли холодные снежинки; они таяли, превращаясь в теплую влагу.
Этот снегопад напомнил Настасье о родном доме, о Хмелевке, о реке Оке, оставшихся где-то в прошлом, в другой ее жизни.
Сопровождая Бизбике в прогулках по Сараю, Настасья лишь издали несколько раз видела голубовато-белый силуэт ханского дворца, чем-то напоминавший высокую гору среди множества невысоких домов с плоскими крышами. Теперь же, оказавшись перед высокими дворцовыми вратами, Настасья была поражена громадой ханских чертогов, укрытых несколькими идущими по кругу голубыми куполами, в центре же возвышался главный купол, похожий на воинский половецкий шлем.
Дворец был обнесен высокой каменной стеной с башенками по углам. Внутри дворцовой цитадели были расположены четыре просторных двора, застроенных конюшнями, казармами, кладовыми и мастерскими. На каждый из этих дворов выходили отдельные дворцовые ворота, соотнесенные строго по сторонам света.
Юная дочь эмира Бетсабулы и ее свита, оставив лошадей и мулов у коновязи, вступили под дворцовые своды через южные ворота.
Внутреннее убранство дворцовых покоев поразило простодушную Настасью еще больше. Какими маленькими и жалкими казались ей теперь бревенчатые терема князей и бояр, когда-то виденные ею в Серпухове. Своды дворцовых залов были столь высоки, что голоса людей и даже шум шагов рождали там, у потолочных балок, гулкое протяжное эхо. Пол повсюду был выложен разноцветным мрамором; стены были украшены барельефами и изразцовыми вставками в виде ромбов, квадратов и прямоугольников. Каждая колонна, каждая дверь, каждый стоящий в нише сосуд из гипса или алебастра являли собой яркий образчик высокого искусства.
У Настасьи голова пошла кругом от одной только мысли, сколько трудолюбивых рук корпело над всей этой красотой, сколько дорогого камня, дерева, стекла, красок, глины, извести и прочего материала ушло на воссоздание всего этого великолепия! Когда Настасья подъезжала к Сараю вместе с отрядом Бетсабулы, ей не встретились на пути ни горы, ни леса. Значит, камень и лес везли сюда, на выжженную солнцем и продуваемую ветрами равнину, из далекого далека. Вот оно, могущество Золотой Орды! Говорят, владения золотоордынских ханов простираются от Кавказских гор до приокских лесов, от Персидского моря на востоке до Угорских гор на западе! То, что в Сарае живут десятки тысяч рабов из разных стран, Настасья имела возможность увидеть своими глазами. И это не просто невольники, но искусные ремесленники, работающие на татарскую знать за пищу, одежду и кров. Они-то и возводят в Сарае дворцы, мечети и мавзолеи, мостят улицы камнем, роют пруды и сточные каналы.