Кукушонок - читать онлайн

Кукушонок

(история жизни одного миллиардера)

Это было время, когда одни разрушали страну и делили ее огромные богатства,

а другие пытались просто выжить

– Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое! Хлеб наш насущный.., – бубнила, мелко крестясь, набожная деревенская бабушка, у которой на летних каникулах гостил пятиклассник Жора Горелов.

– Аминь! – облегченно закончил он повторять вслед за ней слова молитвы и набросился на еду – горячую, томленую в русской печи, сладкую пшенную кашу, запивая ее молоком. – Ба, ну зачем мы каждый день молимся, если никакого Бога нет? Нам в школе рассказали, что люди произошли от обезьян.

– А ты слухай их больше! Ишь, чаго выдумали! Кто так грит, унучек, тот сам и уродился от обезьяны! А мы все – от божьих созданий: Адама и Евы!..

– Прости, Господи, неразумное дитё: не ведает, что глаголит! – обратилась Мария Арсентьевна к потемневшим от старости иконам в блестящих серебряных окладах в красном углу избы…

За деньгами

С годами предприниматель Георгий Максимович Горелов мог, как в свое время Джон Рокфеллер, «отчитаться за каждый заработанный миллион, кроме первого», потому что пришлось бы признаться, что заполучил его, мягко говоря, не совсем честно. Но если вы подумаете, что свой путь к заветному миллиарду он прошагал по головам, а то и по трупам людей, как поступали в лихие 90-е многие начинающие бизнесмены, из которых редко кто дожил до наших дней, то ошибётесь: никакого криминала! Он, как и его любимый литературный персонаж, чтил Уголовный кодекс.

Однако и на мелочи тоже не разменивался: джинсы, как некоторые, ставшие известными, личности, не варил, не фарцевал, валютой из-под полы не приторговывал. Правда, и ничего нового, нужного и полезного для человечества, как, к примеру, Билл Гейтс или там Никола Тесла, не создал.

И свой стартовый капитал он получил в стиле, стыдно сказать, популярного в те годы анекдота про бизнес по-русски. Ну, это когда один коммерсант спрашивает другого: «Тебе нужен вагон мармелада?», и тот говорит: «Да!», после чего оба разбегаются в разные стороны: один – добывать этот самый мармелад, а другой – деньги. Ну, кто же в таком признается?..

Не имевший достаточных средств для оплаты неожиданно подвернувшейся крупной, но, правда, не мармеладной, сделки, о которой я обязательно расскажу, Жора пришел за деньгами в областной дом правительства. Но его, можно сказать, защитника молодой демократии, туда не впустили.

Это Горелова очень удивило: в еще недалекие советские времена милицейский пост находился не на входе, а только в крыле обкома партии. В других, неохраняемых, крыльях огромного здания вполне комфортно размещались управления облисполкома, чьи двери он еще каких-то несколько лет назад открывал разве что не ногой. А при новой власти там уже не хватало места для разбухающего, как тесто на дрожжах, регионального правительства. Его подразделения, названные по-модному – министерствами и департаментами, занимали все новые и новые помещения в городе, тоже охраняемые от кого-то милицией.

– Ваш пропуск! – потребовал у входа сержант.

– Какой еще пропуск? – возмутился Жора. – Я к губернатору по срочному делу!

– А вы кем ему приходитесь: сын, брат, сват? – не скрывая насмешки, спросил постовой. – Знаете, сколько народу каждый день к нему рвется? И что интересно, исключительно все по срочному делу. За углом бюро пропусков, выпишут – проходите…

Тут, по-моему, надо на время прервать наше повествование и вернуться на несколько десятилетий назад, чтобы лучше представить читателю главного героя этого романа.

* * * *

Путь наверх

Жора Горелов, поздний сын безрукого фронтовика и воспитательницы детского сада, появившийся на свет в день смерти великого вождя и отца всех народов, со временем вырос в очень смекалистого парня: во всем, что касалось удобного устройства в жизни. Умел, как говорится, держать нос по ветру: приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам и чувствовать в них себя более или менее комфортно.

Еще в детстве, играя с соседскими мальчишками во дворе в считалку «На золотом крыльце сидели…», он соглашался водить только в звании царя или королевича, а не сапожника или портного, даже если за это приходилось драться. Притом что боец из него был никакой и обычно больше тумаков доставалось ему самому, пацаны в конце концов уступали.

А в старших классах школы понял, что ни горьковский Данко, осветивший своим сердцем людям путь в их светлое будущее, ни Павка Корчагин, тоже досрочно и трагично отдавший жизнь ради большой и красивой идеи, не его кумиры, и что надо любыми способами и путями выбиваться наверх, в люди. Правда, бабушка, с которой он как-то поделился этими планами, их не одобрила:

– Козлы, петухи, и черти тоже стараются занять место повыше. Им хочешь уподобиться? Живи как все, унучек! Сверху падать больнее…

Но прочитав позже у какого-то, явно не советского, классика что «жизнь одна, и нужно насладиться ею по максимуму, а для этого нужны деньги и власть, чего при хорошей концентрации, системном подходе можно добиться», старался неукоснительно следовать этому, а не бабушкину, наставлению. «Рождение – лотерея, случайность: родители могли и не встретиться, и тогда на свет появился бы кто-то другой, а не я, – с ужасом представлял своё небытие Жора и, успокоившись, рассуждал, – ну а коль повезло, надо умно и с пользой распорядиться таким подарком судьбы. А для этого все средства хороши, кроме, разумеется, уголовно наказуемых».

Закончил десятилетку с золотой медалью, чтобы наверняка, без экзаменов, попасть в институт. Там, уже на втором курсе, вступил в партию (вряд ли надо пояснять какую, потому что тогда в стране была только одна – КПСС), стал круглым отличником и именным стипендиатом. А будучи избран еще и секретарем комсомольской организации вуза, каждый год возглавлял студенческий стройотряд, работавший летом на ударных стройках пятилетки. Поэтому, в отличие от большинства сокурсников, на иждивении у своих небогатых родителей не состоял, безденежьем не страдал, был всегда сыт и прилично одет. То есть, жалобный стих на дверях туалета в студенческом общежитии «Я сижу на горшке, очень сильно плакаю, почему я мало ем, а так много какаю?», не имел к нему абсолютно никакого отношения.

Но по окончании института его, как и большинство выпускников советских вузов, ждала безрадостная перспектива отработки положенных законом трех лет по специальности – рядовым учителем словесности в каком-нибудь захудалом райцентре, вроде родной Угры на Смоленщине. Потом наверняка случилась бы женитьба (скорее по залету, чем по любви) на какой-нибудь тамошней девице, которая народит кучу сопливых ребятишек, совместное проживание в тесной «двушке» с его или её родителями и стояние в очереди на квартиру до скончания веков.

«Я для этого, что ли, родился? – обычно перед сном, в то время, когда люди обычно итожат события лишь прошедшего дня, радуясь удачам или переживая поражения, он снова и снова возвращался он к размышлениям о будущем своего бытия. – Чтобы прозябать в нищете, считая, как отец с матерью, рубли от получки до получки? Как-то не вяжется это с тем, что «человек рожден для счастья, как птица – для полета». А может, завербоваться на какую-нибудь стройку века вроде БАМа? Ну, хорошо: допустим, погорбачусь там те же три года, чтобы заработать на «Жигули», накопить деньжат на кооператив, а что потом? Да та же самая убогая Угра! Потому что прописка! Нет, надо что-то другое придумать! Надо, что бы там бабушка ни говорила, дальше вверх пробиваться, тем более что первые шаги к этому сделаны: партбилет в кармане, красный диплом гарантирован. А в продолжение хорошо бы здесь, в Старограде, как-то зацепиться: все ж не родная глухая провинция. Но как?»

Ему нравился этот, как его называли, «бывший оплот германского империализма», – город-трофей у моря, доставшийся СССР по итогам войны и не похожий ни на один другой российский областной центр, в которых ему доводилось бывать. О былом величии прежде чужеземной столицы напоминали еще не до конца убранные останки древнего замка, стоявшие без крыш Кафедральный собор и огромный выставочный центр, да еще сохранившиеся в довольно приличном состоянии форты и бастионы. Рассказывали, что старинные здания и жилые дома в центре пострадали от трехдневной ковровой бомбардировки авиации союзников, которые незадолго до конца воны устроили грандиозные налеты лишь для того, чтобы город не достался русским в целости и сохранности.

Но сейчас Староград потихоньку зализывал военные раны – отстраивался, и Горелов очень не хотел возвращаться отсюда на свою, еще больше пострадавшую от войны, Смоленщину…

Ноу мани – ноу хани

Один вариант решения проблемы представился было ему в виде быковатой наружности мужчины, остановившего его на автобусной остановке возле общежития:

– Георгий?

– Да.

– Горелов?

– Мы знакомы?

– Нет, но я много о вас знаю. Моя фамилия Черникин, капитан госбезопасности. Надо поговорить.

– Что, прямо здесь? Я что-то нарушил? – испугался Горелов, лихорадочно вспоминая и не находя даже малейшего своего или родительского прегрешения перед Советской властью. Что-что, а язык он умел держать за зубами и никогда лишнего не болтал.

– Да вы не беспокойтесь, – усмехнулся гэбист, заметив его замешательство. – За вами ничего такого не числится. И вас хорошо характеризуют в деканате. Именно поэтому у меня для вас есть хорошее предложение.

– А его можно обсудить позже? Извините, я на лекции опаздываю. Очень трудный предмет: «Политическая экономика», пропускать нельзя.

– Хорошо, давайте встретимся после ваших занятий. Знаете, где наша контора находится? Я выпишу вам пропуск.

После обеда Жора отправился туда из любопытства: что там такого ему могут предложить? В кабинете Черникина, один на один, он немного послушал не очень убедительные разглагольствования капитана на тему служения Родине путем внедрения в круги «чуждой нам музыкальной культуры, распространяемой на подпольных концертах», невежливо перебил:

– Анекдот про поручика Ржевского знаете?

– Который? Их много.

– Ну, тот, в котором Наташа Ростова спрашивает поручика, не хочет ли тот стать лебедем.

– И что?

– А он отвечает: «Это что, – голой жопой в ледяную воду? Нет уж, увольте!»

– Это вы сейчас к чему?

– К тому, что из меня никакой ни знаток и не любитель музыки: мне в детстве медведь на ухо наступил, и что я настолько на них не похож, что меня вмиг раскусят.

– Ну, это же не проблема: отпустите волосы подлиней, оденетесь попроще…

– Ненавижу длинные волосы и рваную одежду. И выпендриваться, как они, не умею. Впрочем, готов поступиться принципами, если это как-то компенсируется материально.

– А как насчет идеи?

– У всего есть цена. У идеи – тоже.

– У Родины нет сейчас особых ресурсов, но в будущем…

– Ну, может, тогда пропиской в городе, жильем каким-нибудь типа общежития?

– Не уверен, но я поговорю с руководством.

– Поговорите, – окончательно осмелел Горелов. – И если у Родины вдруг обнаружатся ресурсы, я буду готов обсудить ваше предложение, товарищ капитан. Как говорится, no money – no honey.*

На том и расстались. Потом, правда, Жора подумал: не дал ли маху, не просвистел ли шанс сделать серьезную карьеру на поприще бойца невидимого фронта с чуждой идеологией?

Откуда ему было знать, что через несколько лет он снова встретится с Черникиным, чтобы поменяться с ним ролями…

А тогда «контора» капитана была еще в силе и могла легко добиться его согласия на вербовку хоть через деканат, хоть через университетскую парторганизацию, но не стала этого делать. Возможно, потому, что Жора выбрал другой вариант, который, скорее всего, и уберег его от давления этого могущественного учреждения.

*Нет денег—нет веселья

«Женщина, ваше Величество…»

Не мучаясь совестью (все по той же теории: «однова живём!») и вполне отдавая себе отчет в том, что движет им отнюдь не высокое любовное чувство и даже не тёмная страсть, а один лишь голый расчёт, Горелов на последнем курсе решил попытать счастье ухаживанием за однокурсницей Дарьей Тереховой. Та ничем особым не выделялась среди сверстниц (ну разве что чрезмерной «штукатуркой», состоящей из плотной смеси тонального крема и пудры, скрывавшей сероватый цвет и бугристость кожи лица, да еще неизменно исходившим от нее сильным ароматом явно недешевых духов). «Не писаная красавица, конечно, – убеждал себя Жора, – но и не уродина, а с лица, как говорят в народе, воду не пить».

Дарья превосходила своих хорошеньких однокурсниц в другом: она была единственной дочерью секретаря обкома партии, курировавшего отделы агитации и пропаганды, а также культуры и народного образования. Горелов, конечно, понимал, что его шансы породниться с такой семьей ничтожны: к категории завидных женихов он явно не относился, – за душой ни кола, ни двора, голь, надо признать, перекатная, да и родители никакие не «шишки»: отец, потерявший левую руку на войне, – снабженец в райпо, мать – воспитательница в детсаду. Опять же и сам не ахти какой красавец: белобрысый, остроносый, тонкогубый, небольшого роста и отнюдь не спортивного телосложения. «Но попытка – не пытка, а спрос —не беда», – уговаривал он себя.

Пока Жора раздумывал, его чуть было не опередил с подобными, наверно, намерениями такой же бедолага. Подловив Дарью в институтском общежитии, когда та зашла за учебником к подруге, парень под каким-то предлогом позвал её на минутку к себе в комнату, где набросился на девушку и, пытаясь содрать с неё брюки, все время бормотал: «Не боись, я женюсь на тебе, чесслово!». Дарья молча и яростно защищала свою девичью честь и отстояла ее, нанеся насильнику увечья в виде расцарапанного в кровь лица. Неудавшийся «жених» еще легко отделался: на следующий же день его с треском вышибли из института и отправили с исправительными целями в военкомат.

В отличие от того неудачника, Жора не стал брать эту, казалось бы, неприступную крепость нахрапом. Правда, ухаживать за девушками он тоже не умел, обычно предпочитая с ними сразу договариваться о цене их любовных услуг. И теперь, окончательно решившись, приготовился к длительной осаде Дарьи: составил целый план из двадцати известных всем начинающим ухажерам пунктов: свидания, цветы, кино, театр, конфеты, кафе и даже, в зависимости от состояния финансов, ресторан. Но, в основном, надеялся он на свой хорошо подвешенный язык: Горелов мог уболтать любого, блеснув при этом даже некоторой эрудицией: он успел отовсюду понемногу нахвататься всяких знаний. В заготовленном арсенале обольщения были цитаты великих людей, вроде любимого им Экклезиаста, вставляемые к месту латинские выражения типа «Дум спиро сперо*», приличные для девичьих ушей смешные анекдоты, и, конечно, любовные стихи, в том числе, модного в то время Булата Окуджавы: «…Женщина, Ваше Величество, как вы решились сюда? О, Ваш приход, как пожарище, дымно и трудно дышать…», неотразимо действовавшие на очаровываемых девиц.

Известно ведь: чем меньше человек знает, тем охотнее этим делится. А в данном конкретном случае Жора готов был применить весь накопленный арсенал, чтобы произвести на Дарью нужное впечатление. И хотя, как говорил поэт, «нахватанность пророчеств не сулит», этого оказалось достаточно, чтобы заморочить ей голову.

Впрочем, Дарья и сама была обманываться рада, созрев для замужества. Студента Терехова, как и Горелов, вовсе не собиралась посвящать свою жизнь педагогике: в институт ее устроил папа, настояв на получении хоть какого-нибудь высшего образования. Не питала девушка и особых надежд на встречу с прекрасным принцем на белом коне. «Ожидаючи принцев, – говорила, читая ей сказки, бабушка, – можно в девках засидеться. Тем паче, что принцев мало, и жениться им разрешают только на настоящих принцессах». Не верила она и в неземную любовь до гробовой доски. Зато очень хотела избавиться от строгой родительской опеки. А Жора был первым парнем, который, похоже, всерьез ею интересовался, настойчиво и красиво ухаживал.

Может, поэтому его план сработал досрочно – уже на пятнадцатом пункте, даже не добравшись до стихов Булата Окуджавы и не прибегая к насилию, смекалистому ухажеру удалось уложить Дарью в постель, где он с большим трудом лишил ее главного, как считалось в старину, достоинства незамужней девушки. А она мужественно, не издав даже стона, выдержала эту пытку.

Последнюю точку в их недолгих конфетно-цветочных отношениях поставила, как ни странно, незапланированная Жорой встреча с цыганкой. С грудным ребенком на руках та увязалась за ними в парке, брела следом и негромко, без пауз бормотала:

– Какая красивая пара, поженитесь скоро, красивых деток нарожаете, как тебе, красавица, повезло, все станут тебе, золотая моя, завидовать, муж у тебя умница, будет богатым, дом полная чаша, всё у тебя будет хорошо…

Жора переглянулся с Дарьей, шепнул: «Ты только не подумай: я её не знаю» (такого пункта, подтверждаю, в его обольстительном плане действительно не было) и громко спросил у цыганки:

– Ну, раз ты всё так хорошо наперёд знаешь, сколько я заплачу за твое гадание?

– Тебе решать, красавец! – польстила ему, уходя от прямого ответа гадалка. – Хочешь, ещё по руке погадаю? Расскажу, что было, что будет, на чём сердце успокоится.

– Спасибо, не надо! Что было, я и без тебя знаю, а что будет – никому знать не дано. Мне в детстве говорили: то один Бог ведает. Ладно, трёшки тебе хватит, побирушка?

– Плохой ты человек, нехороший, – выхватив деньги, крикнула цыганка и пошла прочь.

– Вот и верь после этого предсказаниям, – засмеялся Жора. – Трёшка – хорошая плата за её трёп.

– А я верю, – серьёзно сказала Дарья, – Знаешь, что? Приходи к нам в субботу на обед. Папа давно хочет с тобой познакомиться. Ты не против?

Еще бы он был против!

А Дарья потом ещё не раз вспоминала эту встречу, потому что цыганка на самом деле угадала их будущее…

«Пока живу, надеюсь»

Не любовь, а так – привычка

Её родители, безусловно, считали, что жених был «не их уровня», но всё же смирились с выбором дочери после знакомства с Жорой, которое походило на допрос с пристрастием. Больше всего будущего тестя интересовала родословная парня, и тому пришлось на ходу сочинить геройскую историю гибели в неравном бою с басмачами за власть Советов никогда не существовавшего прадеда, якобы рассказанную ему отцом, хотя прекрасно знал, что реальный его предок был белогвардейцем. «Не забыть бы предупредить папу, чтобы, не дай Бог, не проговорился и не спалил ненароком», – подумал он при этом жених. Ивану Кузьмичу байка понравилась, и он дал согласие на родство с бойким потомком героя-красноармейца.

Отец Жоры, приехав на свадьбу и увидев будущую невестку, сначала тихонько спросил сына: «А покрасивше не мог найти?». Но потом, познакомившись с родителями Дарьи, так же шёпотом одобрил: «Ну и правильно: одной любовью сыт не будешь! Надо ж как-то в этой жизни устраиваться!»

С Иваном Кузьмичом новоиспеченный родственник легко нашёл общий язык: оказалось, что оба воевали чуть ли не бок о бок – в соседних дивизиях, но, правда, в разных должностях и званиях. Капитан Максим Горелов командовал артиллеристами, а подполковник Иван Терехов был замполитом стрелкового полка. Под воспоминания о боевом прошлом хорошо шла водка, примиряя это их неравное родство…

– Пусть бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они, – тихонько процитировал Пушкина Жора, уводя Дарью из-за свадебного стола в отведенную им комнату. И та покорно, как овца на заклание, пошла за мужем исполнять похожую на пытку супружескую обязанность…

Благодаря штампу в паспортах, молодые сразу после окончания института бесхлопотно и вне всякой очереди (спасибо, разумеется, стараниям и положению тестя) стали обладателями трехкомнатного жилья в только что сданном обкомовском доме. Внешне это здание почти не отличалось от таких же типовых пятиэтажек, зато квартиры в нем были намного просторнее, с высокими потолками, отделанные импортными обоями и начиненные чешской сантехникой.

Итогом медового месяца, проведенного в роскошном доме отдыха ЦК в Ялте, стало рождение, спустя положенный срок, девочек-близняшек Маши и Кати. Уходом за ними – стиркой и глажкой пелёнок и распашонок, приучению к горшкам и воспитанием – активно занялись жена и тёща, полностью освободив Жору от этих забот. Они же втайне от Ивана Кузьмича, когда тот уехал в московскую командировку, окрестили девочек, позвав батюшку из соседнего городка. Мать Дарьи в Бога не верила, но, как и многие советские люди в те «нехристианские» времена, обычаи соблюдала: на Пасху пекла куличи, красила яйца, посещала в отведенные церковью дни кладбище, где покоились её родители, – на тот, наверное, случай, если вдруг Он существует и всё видит…

На этом Жора счел свой супружеский долг исполненным. После родов Дарья немного похорошела, перестала «штукатурить» лицо, но, будучи и прежде этакой «пампушечкой», теперь так раздобрела и стала настолько объемна, что даже мысль о физическом обладании женой казалась молодому супругу чудовищным извращением. Вроде занятий любовью с надутой воздухом резиновой куклой. Впрочем, это сравнение пришло ему в голову намного позже – после посещения заграничного магазина интимных товаров.

Нет, он, конечно, попытался было поправить эту ситуацию, осторожно спросив однажды:

– Даш, как ты насчёт похудеть?

– Похудеть? Зачем? Все женщины после родов полнеют. Ты же сам говорил, что хорошей женщины должно быть много. Я же хорошая?

– Ты просто замечательная, но я тут нашел интересную яичную диету. Вот послушай: в понедельник надо купить яйцо и положить в холодильник, во вторник – достать яйцо, посмотреть на него и вернуть обратно, в среду – сварить, в четверг – очистить, в пятницу съесть, а выходные – разгрузочные дни. Как тебе?

– Это шутка такая, да? Ты, наверно, уморить меня хочешь? Я тебе уже не нужна?

– Даша, брось, ты мне даже очень нужна, – пошел на попятную Жора, добавив про себя: «хотя бы до поры, до времени». – Я же пошутил!

– Я оценила: смешно. Но если серьёзно, то, извини: истязать себя голодом не хочу и не буду…

Про фигли-мигли

Больше к этой теме Жора не возвращался, и естественное мужское напряжение стал снимать, как делал это и до женитьбы, – редкими, одноразовыми «перепихонами», как он сам это трёхминутное действо называл, на съемной квартире с девицами по вызову. По такому поводу нисколько не заморачивался, так как не считал это супружеской изменой, а всего лишь таким же, не требующим чувств и переживаний, необходимым для мужского здоровья физиологическим актом, как утоление жажды и голода или исправление естественной нужды. Самому себе объяснял это просто: мол, когда не удается пообедать дома, приходится пользоваться услугами общепита, и никто не устраивает по такому поводу скандалов.

Намерения же завести постоянную партнершу, то бишь, – любовницу, у него никогда не было. И вовсе не потому, что он стремился к постельному разнообразию или боялся неизбежных при длительных отношениях привязанностей и обязательств. Просто, повторяю, не придавал этому акту большого значения: перепихон – всего лишь перепихон, и не больше того. Да и блудил он на стороне нечасто: лишь когда сильно приспичит или, проще говоря, когда требовал разрядки организм.

Возможно, поэтому Дарья, если и догадывалась о походах супруга «налево», просто закрывала на них глаза. К тому же, она обладала неконфликтным характером, а напуганная тяжелыми родами боялась их повторения. Плотских желаний она тоже не испытывала, так и не поняв их прелести: слишком болезненно и быстро это обычно происходило у них с Жорой, который даже не задумывался о том, чтобы доставить жене удовольствие. Да он и представления не имел о каких-то там прелюдиях.

В остальном же его можно было считать почти идеальным мужем: как в песне пелось, «он не пил (в смысле, не злоупотреблял), не курил, иногда цветы дарил, в дом зарплату отдавал», но, правда, тёщу мамой не называл, а только по имени-отчеству.

На Дарью ему тоже грех было бы жаловаться: еда всегда вовремя приготовлена и вкусная, квартира ухожена, его рубашки выстираны, накрахмалены, брюки отглажены, обувь начищена, девочки присмотрены и отцу лишний раз не докучают, – чего еще желать?

И у них установились вполне устраивающие обоих отношения, похожие на те, что обычно складываются у супругов после перегорания любовных страстей и пары десятков лет совместной жизни. Ровные, без особого тепла и нежностей, но и без ежедневных споров и ругани по поводу и без повода, то есть, по пустякам, как это часто бывает во многих семьях.

К детям Жора тоже горячих чувств не испытывал, хотя девчонки, в отличие от матери и отца, были прелесть как хороши, что нередко бывает у не очень красивых родителей. «Явление генезиса», – однажды неудачно блеснул он эрудицией, объясняя нахваливающим его дочерей гостям этот природный феномен, который вообще-то наука называет «гетерозисом».

– Ты бы, Георгий, хоть иногда дочек приласкал, поиграл с ними, что ли, в «ладушки-ладушки»,– как-то укорила его теща. – Чай, не чужие тебе. И любят они тебя. Непонятно, правда, за что.

– Не умею я, Тамара Никитична, эти ваши женские фигли-мигли разводить, – оправдался он. – Да и когда? Ухожу из дома – они еще спят, а прихожу – они уже спят.

И все же нашёл как-то под настроение время, чтобы рассказать дочерям единственный запомнившийся с детства стишок, который когда-то прочитал ему отец, тоже не баловавший сына вниманием:

По грибы старик собрался,

А в грибах не разбирался.

Не запутаться дабы,

Взял он книжку про грибы.

Старичок сидел под елкой,

По строке водил рукой,

А вокруг собрались волки:

«Ишь ты, грамотный какой!»

Девочки очень смеялись, повторяя с чувством, на все лады, последнюю строчку, заучили и прочитали эти стихи хором и с выражением возле ёлки на Новый год, умилив бабушку с дедушкой и получив за это одинаковые подарки от приглашенного на дом Деда Мороза. И еще удивив Тамару Никитичну, похваставшись, что это папулечка их научил…

– Не по сезону, конечно, стишок, хотя и забавный, – сказала тёща, но все равно похвалила. – Ну, вот же: можешь эти наши фигли-мигли, когда захочешь.

Однако по мере взросления дочерей Жоре приходилось, хотел он того или нет, вплотную заниматься их воспитанием и обучением. Он даже серьезно поругался на этой почве с тёщей, которая работала завучем школы и хотела устроить внучек к себе.

– Вы меня, конечно, извините, Тамара Никитична, но девчонок к вам не пущу! Вы же понимаете, какие оценки им будут ставить подчиненные вам учителя! Я хочу, чтобы они нормально учились, без поблажек. И потом, я уже договорился: пойдут в школу с углубленным изучением иностранных языков. А так как мне медведь на ухо наступил, то пусть хотя бы они получат еще и музыкальное образование.

Иван Кузьмич Жору поддержал, иначе тот вряд ли переспорил бы тёщу. И с музыкальным училищем вышло как нельзя удачно: у Кати, которая была всего на пятнадцать минут младше близняшки Маши, оказался абсолютный слух, и педагоги ей напророчили (и как впоследствии подтвердится, – безошибочно) большое сценическое будущее…

Фронда

Опять же не без протекции тестя, под лозунгом продвижения молодых перспективных кадров, Георгий был назначен сразу на высокую и неплохо оплачиваемую должность заместителя главного редактора партийной газеты. Притом, что прежде не имел к журналистике никакого отношения, он довольно легко и быстро освоился в новой профессии. У него оказалось бойкое перо: его корреспонденции о работе парторганизаций и зарисовки о парторгах не раз удостаивались похвалы первого секретаря обкома, чем чрезвычайно гордился Иван Кузьмич. Что неудивительно: Жора, что называется, с лету освоил те примитивные клише и штампы, которые требовал этот жанр, и активно ими пользовался.

Сам же новоиспеченный замглавреда особых иллюзий насчет своих творческих способностей не питал. Особенно после знакомства со столичными коллегами, которое состоялось во время первой в его жизни зарубежной поездки.

За победу в очередном конкурсе партийной печати руководство местного отделения Союза журналистов наградило секретарского зятя (кого же еще!) единственной выделенной области путевкой в Международный дом журналистов в Варне. И хотя в соответствии с популярной тогда поговоркой: «курица – не птица, Болгария – не заграница» эта страна считалась чуть ли не шестнадцатой республикой СССР, именно там Жора впервые узнал, что такое воздух свободы…

Еще в поезде четко наметилась разница между вольнодумными московскими и ленинградскими, так сказать, мэтрами и державшимися в стороне от них, осторожными провинциальными журналистами. Что неудивительно: последних так «накачали» на инструктаже в Москве строгими запретами, да еще и припугнули незримым присутствием в группе некоего Васи – секретного сотрудника КГБ или, попросту говоря, – стукача, что они боялись прилюдно лишнее слово сказать.

Но Жора, уверенный в надежном прикрытии тестем от любых гэбэшных наездов, быстро сдружился со столичными коллегами. Правда, не распространяясь при этом о своих родственных связях, потому что власть имущих те без всякого стеснения и оглядки честили, что называется, в хвост и гриву, несмотря на пресловутого «Васю». То ли некую фронду изображали, то ли действительно были такими смелыми, – чуть ли не без пяти минут диссидентами. То есть, вели себя как малые дети, оставшиеся без присмотра взрослых.

Путевка пришлась на исход лета, но в Болгарии было все еще солнечно и жарко. И отдыхающие предпочитали проводить время у моря на широком песчаном пляже, слева от которого за высоким сетчатым забором стройными шеренгами тянулись вверх к холмам виноградники с большими гроздьями уже налитых соком черных ягод. Справа располагался причал с прогулочным катером и двумя моторными лодками, принадлежащими МЖД.

Там столичные журналисты собирались своей компанией, в которую был допущен Жора, и в открытую травили политические анекдоты, вроде якобы приказа «дорогого Леонида Ильича» заасфальтировать реку Москву, чтобы по ней не смог подойти к Кремлю крейсер «Аврора». Этого почившего в бозе «просто Ильича» как только они не обзывали: и «Летописец», намекая на сочиненную не им, но отмеченную литературной Ленинской премией трилогию, и «Броненосец» – за патологическую при жизни любовь к наградам и званиям.

– А знаете, какой награды у него не было? – поддакивал Жора, сам же и отвечая: – ордена «Мать-героиня»!

Нисколько не церемонились и с другим Ильичом – вождем и основателем первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян. Ленинградцы рассказали байку про старика-горца и внука:

– Деда, – спрашивал малец, – кто у нас главный джигит?

– Ленин, – отвечал тот.

– Почему? У него самая большая бурка?

– Нет!

– У него самый быстрый конь?

– Нет!

– У него самая острая сабля?

– Нет!

– А что тогда?

– Знаешь, как он отомстил за казнь своего брата? До сих пор никто очухаться не может!

А москвичи в ответ прочитали стих про ленинский субботник:

«Он бревно на мелкие поленья

Разрубил движением руки…

Мужики спросили: «Кто ты?!»

«Ленин!»

И оп…денели мужики!»

Жора тут же вклинился в этот обмен анекдотами, рассказав про малыша, умолявшего маму не оставлять его одного дома с не выключенным радио, которое всё время его пугало: «Съест КПСС! Съест КПСС!»

На что мэтры, будучи уже в хорошем подпитии, тут же продекламировали почти нецензурно:

«Ветер, ветер ты могуч, ты гоняешь стаи туч, прославляя до небес мать твою(!) – КПСС!».

А Жора снова вставлял свои «пять копеек»:

«Дедушка в поле гранату нашел,

Вместе с гранатой к обкому пришел,

Дернул колечко, бросил в окно,

…Дедушка старый – ему все равно!»

Не особо выбирая выражения, они ёрничали и по поводу начавшейся чуть ли не ежегодной смены престарелых генсеков. Ради, как говорили москвичи, получения по дороге в могилу очередной геройской звезды и вожделенной строчки в будущем некрологе – «выдающийся», а не просто «видный деятель Коммунистической партии и Советского государства», дающей надежду на почетные похороны у Кремлевской стены.

– Как будто мертвым не все равно, где их закопают, – опять встревал с хохотком Жора, подумав при этом: «Слышал бы меня сейчас тесть, – убил бы!»

Рабы и оковы

Его сосед по комнате – всегда щеголевато одетый, носатый, очкастый, напоминавший своим менторским тоном лектора общества «Знание», экономический обозреватель «Вечерней Москвы» Михаил Круглов – считал своим долгом открыть изображавшему наивного провинциала Жоре глаза на «мерзости» советской действительности. Приняв перед обедом стакан-другой местного дешевого вина и немного захмелев, он отважно громил «самоедскую» экономику развитого социализма.

– Понимаешь, Георгий, она не жизнеспособна, и это замечательно доказал наш бывший соотечественник, американский экономист Василий Леонтьев, за что и получил Нобелевскую премию, – внушал он Горелову, расхаживая по комнате и постоянно протирая носовым платком запотевающие очки. Жора слушал его, лежа на застеленной кровати и лишь изредка вставляя реплики. – Глобальное плановое хозяйство даже в принципе невозможно! А мы все время чего-то там планируем, тут же сокрушая это «планов громадьё» то стахановскими рекордами, то «рабочими эстафетами», то выполнением отдельными ударниками за три года пяти, шести или даже десяти годовых норм. Слава богу, что у пекарей, к примеру, хватает здравого ума не поддерживать очередной, одобренный ЦК, идиотский почин и не переводить за смену месячную норму муки в хлеб, который пришлось бы скармливать свиньям.

– А эти безумные показатели! – горячился он. – Тонно- километры, например. Слыхал о таком? Я недавно вернулся с БАМа, в который страна вбухивает чертову тучу миллиардов. Строят эту дорогу, как ты, наверно, знаешь, одновременно с двух концов – с запада и востока, и на каждой из сторон есть своя звеносборка. Вроде разумно, да? Так вот, их периодически и, как я понимаю, специально останавливают под благовидным предлогом: дескать, смежники подвели – то рельсы вовремя не поставили, то шпалы, то креозот для их пропитки закончился, а укладка пути стоять, мол, не может. Знаешь, зачем? – выдерживал Круглов театральную паузу, – а чтобы увеличить плечо перевозок ради выполнения плана этих самых тонно-километров и получения премии! То есть, готовые звенья везут окольным путем на противоположную укладку, через полстраны, тратя на это огромные деньги!

– А как же «экономика должна быть экономной!»? – лениво напоминал популярный партийный девиз Жора.

– Ну, лозунговать правильно мы умеем. Жаль только, что эти призывы не совпадают с суровой правдой жизни. Ты в своем вузе, наверное, изучал такой предмет, как «Политическая экономика», что-нибудь понял?

– Честно? Контрольные с учебника сдирал, а на экзамене шпаргалил, как все, – признавался Горелов. – Тёмный лес!

– Вот-вот. Там сам чёрт ногу сломит. Экономика – наука зловещая, с ней шутки плохи: мстит, если что не так. А у нас курс на гигантоманию: «догнать и перегнать Америку!» В итоге, мы больше всех в мире производим стали, чугуна, алюминия, добываем нефти, угля и газа, древесины, выращиваем миллионы тонн хлопка и льна, а толку? Народу какой от этого прок? Где конечный из всего этого продукт – нужные людям товары? Кастрюли там, сковороды, холодильники, мебель, постельное белье, одежда, обувь? Всё в дефиците, за всем дикие очереди. Это ж только в нашей стране женщины до сих пор штопают чулки и носки на электрической лампочке!

– Зачем? – удивился Жора, никогда не видевший, чтобы Дарья когда-нибудь этим занималась.

– Да затем, что новые не достать! Потому что из хлопка не носки и рубашки шьем, а в порох его переводим. А из того же, например, металла делаем еще более мощные экскаваторы, чтобы добыть еще больше руды и выплавить из нее еще больше стали и чугуна, чтобы изготовить из них еще более гигантские экскаваторы для ещё большей добычи руды, ну и так далее по этому заколдованному кругу. Чтобы потом доложить прогрессивному человечеству о великих достижениях и преимуществах социализма и утереть нос проклятым империалистам! Да, чуть не забыл: еще танки делаем. Много танков!..

На следующий день в продолжение темы:

– А знал бы ты, сколько этого самого металла мы переводим в стружку! – наставлял москвич. – И сколько тратим энергоресурсов на единицу продукции! Мы же технологически от всего мира отстали, плетемся в хвосте прогресса. Поэтому не готовые продукты, а сырье: лес, нефть, хлопок, тот же металл продаем за рубеж, чтобы купить там за валюту немного качественного ширпотреба, Ну, не безумие ли?

– Вы утрируете, – не соглашался Жора. – Мы сами тоже много чего производим.

– Конечно, утрирую, – не спорил Круглов. – Для наглядности. Чтобы ты понимал причинно-следственную связь. Конечно, не все так плохо, как хотелось бы: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей!», – пропел он речитативом. – Вопреки классическим законам экономики («деньги-товар-деньги»), а только благодаря воле родимой партии, которая всё знает и ведет страну, куда надо, кое-какие товары для народа все же выпускаются. Но опять-таки вопреки здравому смыслу, предприятия не расшибаются в доску, чтобы произвести их больше и угодить покупателю ценой и качеством, потому что их финансовое благополучие от этого абсолютно не зависит! Что кому выпускать и сколько – решают плановые органы. Они же привязывают каждое производство к поставщикам сырья и комплектующих, определяют адреса сбыта готовой продукции. Они же диктуют цены и тарифные ставки, которые никак не стимулируют производство. Потому-то те простецкие и немаркие товары народного потребления, что сами производим, такого убогого вида и качества, что люди просто вынуждены их покупать за неимением лучшего. В результате хороший, обычно иноземный, а не отечественный, товар можно (заметь!) не купить, а только достать по ну очень большому блату или через спецмагазины, в которые такой простой люд, как мы с тобой, доступа не имеет…

Жора, имевший благодаря тестю такой «доступ», на последнее замечание не отреагировал, но для поддержания разговора к месту припомнил случайно услышанную беседу женщин в полупустом детском магазине, куда забежал по просьбе Дарьи за пелёнками для дочерей: «Какой кошмар! – вполголоса возмущалась одна. – Это ж как детей надо не любить! Была бы сейчас беременна, сразу бы сделала аборт – ни одежды нормальной, ни игрушек!».

– «Советское – значит, отличное? – с издёвкой заметил Круглов и похвалил. – Хорошая деталь, есть у тебя искра божья: умеешь подмечать. А вот главного не видишь, потому что ко всему этому безобразию привык и за норму, – как должное, – принимаешь.

– Извините, Михал Алексеич, – затевал новый спор Георгий, – но ведь построили же мы Беломорканал, ДнепроГЭС, первыми человека в космос отправили!

– Эх ты, душа–потемки! Какой ценой, не знаешь? Когда страна распевала: «С каждым днем все радостнее жить!», одна её часть, объявленная при усатом великом вожде и учителе троцкистами, врагами народа и шпионами, сидела в лагерях и бесплатно, за баланду все это строила: тот же Беломорканал, ту же руду добывала, лес валила, а беспаспортные крестьяне за пустые трудодни хлеб растили. А другая, чтобы местами с первой не поменяться, из страха в тряпочку молчала. Или друг на друга стучала, чтобы самим в тюрьме не перестукиваться. Тебя это нисколько не смущает?

– Хрущёв же лагеря вроде прикрыл.

– Положим, не Хрущёв, и не все, хотя мину замедленного действия своей «оттепелью», надо признать, он под страну заложил. Ну, как та булгаковская Аннушка, что пролила на рельсы масло. На нём, помяни мое слово, когда-нибудь поскользнется и рухнет вся эта построенная на принуждении и страхе система, да еще и погребет под собой немало народа. Да, пока еще мы по-прежнему каждую осень, до глубоких заморозков не трудимся на заводах, в конторах, в научных институтах, не учимся в школах и вузах, а бесплатно пластаемся на колхозных полях, убирая хлеб, картошку, капусту да свеклу, собирая хлопок! Это у нас называется не уборкой урожая, а битвой за него. Битвой, Георгий!

– Но, увидишь, – предрёк москвич, – и эта дармовая лавочка со временем прикроется! А если, не дай Боже, упадут цены на ту же нефть, на металл, хлопок, что за валюту продаём, а к тому дело идет, в дефиците окончательно утонем, и всё посыплется! Я ж говорю: экономика – штука зловещая и мстительная!

– Ну, раз вы всё так хорошо понимаете и знаете, почему об этом не пишете? Слабо, да? – поддел Жора.

– Ишь ты, какой храбрец выискался! – возмутился Круглов. – Вот точно древние подметили: рабы к своим оковам привыкают и даже гордятся ими: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»! Ты что, до сих пор веришь во всю эту чушь: в построение коммунизма в отдельно взятой стране, в отмену денег и всеобщее счастье на зависть остальному человечеству, угнетаемому загнивающим капитализмом? Отвага, парень, – вещь хорошая, но опрометчивая! Это здесь мы такие храбрые, потому что почти безнадзорные – не такие, как дома, где даже у стен есть уши. У нас и после хрущевской оттепели опасно быть не такими, как все. За инакомыслие запросто можно и сейчас загреметь в тюрьму или в психушку, или, если повезет, просто из страны вышвырнут. Вон, на что уж авторитет – академик Сахаров, отец атомной бомбы, трижды герой, а даже его с работы выгнали. Знаешь, за что? За очень даже разумное, на мой взгляд, предложение сблизить социализм с капитализмом! Ты разве не видишь, что мы живем в государстве, где к людям отношение, как к стаду овец, в которое тебя плетьми загонят, если попытаешься из него вырваться? Живи как все, думай как все, читай и смотри то же, что все и что тебе родимая партия разрешит, и будет тебе счастье. А всем с этим несогласным, – по морде, по морде! – с горечью констатировал москвич. – Сними розовые очки, Георгий, живи своей головой! Говори как все, а думай по-своему!

– А мы пишем об этом, пишем, – устало добавил Круглов. – Не в открытую, конечно, а как Высоцкий учил: «но даже светлые умы все размещают между строк, у них расчёт на долгий срок». Умным людям достаточно намёка: они умеют читать между этих строк. Вот и ты учись. Поумнеть никогда не поздно…

«Вася» – это Света

По вечерам Жора исправно ходил в прокуренный дешёвым болгарским табаком до густой сизой завесы бар МДЖ, хотя с трудом переносил этот запах, прислушивался к разговорам старших коллег, придерживаясь золотого правила: «Молчи – глядишь, за умного сойдешь». Но те всё равно замечали его «дремучесть» и так же, как Круглов, усиленно наставляли, объясняя творившиеся в стране несуразности. И даже давали ему на ночь почитать привезенные с собой самиздатовские книги прежде ему неведомых Платонова, Набокова, Пастернака, Солженицына и запрещенного в СССР норвежского коллаборациониста Кнута Гамсуна, которого, правда, они рекомендовали не как вольнодумца, а как просто замечательного литератора, каким тот в действительности и был.

В баре, под пиво и разной крепости коктейли они братались с журналистами из соцстран и вполголоса обсуждали с ними всевозможные варианты желательных перемен в верхах. Правда, гэдээровцы были более осторожными, шепотом делясь сведениями о привольной и сытой жизни соотечественников за берлинской стеной, жаловались на цензуру и бесчинства их КГБ – «Штази». Поляки так же негромко допытывались у русских, что они знают о катынской трагедии*, а те, не понимая, чего от них хотят, поправляли, рассказывая о сожженной фашистами белорусской Хатыни. Немцы, нарываясь на драку, тут же поправляли: «Это ваши полицаи сделали», что, как выяснится годы спустя, было правдой…

В общие разговоры время от времени вклинивался непонятно почему находившийся здесь, не имевший никакого отношения ни к журналистской братии, ни к обслуге МДЖ, болгарин Радко, выдававший себя за этакого морского волка. Лет сорока, поджарый, дочерна загорелый и в капитанской фуражке с якорной кокардой, он всегда приступал к знакомству с неизменной хриплой фразы: «Я люблю своя мама, Болгария и Советский Союз!» В политические споры не вступал, но активно приставал к женщинам, угощая их легкими коктейлями собственной рецептуры, зазывая к себе в комнату и обещая романтическую рыбалку на рассвете. Получив, как говорится, от ворот поворот, злился, смешивал в бокале мастику со сливовицей, мгновенно пьянел, обзывал дам, презревших его домогательства, курвами, за что тут же получал в челюсть от русских, немедленно вступавших за женскую честь, отключался и засыпал на диванчике в углу. А на рассвете действительно отправлялся вместе с шеф-поваром в море за свежей рыбой, чтобы вечером, как ни в чем не бывало, появиться в баре и повторить свои безуспешные попытки.

Впрочем, неуступчивыми были далеко не все дамы, но если они уж и заводили недолгие курортные романы, то отдавали предпочтение соотечественникам. И лишь девушка Света из какого-то сибирского городка – обладательница весьма вульгарной наружности: крупные скулы ее лица всегда, несмотря на время дня и ночи, алели пятнами румян, веки подкрашены синевой, а чувственные полные губы отсвечивали вызывающе ярким лиловым перламутром, – игнорировала своих, предпочитая любовные похождения на стороне. Жора убедился в этом буквально на второй день, когда предложил ей «перепихнуться» накоротке.

– Да без проблем! – легко согласилась она. – Ты, наверно, богатенький «утюг»?

– Какой еще утюг? – не понял Жора.

– Во темнота! «Утюг» – валютчик, то есть мужик при деньгах, – пояснила Света. – Все понятно: с тебя нечего взять, кроме анализов, так? А туда же, – передразнила с презрением, – перепихнуться! Отвянь, нищета!

На пляже она появлялась редко, демонстрируя роскошные формы, едва прикрытые довольно смелым купальником, и вызывая у мужчин вполне понятные нескромные желания, а у женщин ехидно-завистливые реплики типа: «Ой-ой, я не такая, я жду трамвая!». После обеда сибирячка, как правило, исчезала, возвращаясь поздно вечером на авто в сопровождении бандитского вида болгар с кипой ярких подарочных пакетов в руках. Ближе к ночи Света возникала в баре всегда в разных джинсовых нарядах. Судя по тому, что пару раз ее видели выходившей утром из номера руководителя группы – лысого спецкора самой главной газеты страны – такого рода неформальные связи с аборигенами ей сходили с рук. Сам он тоже редко общался с коллегами, отдыхая по какой-то своей, особой программе. Питался в отдельном кабинете, не загорал, не купался со всеми, часто куда-то пропадая на весь день с приезжавшими за ним на черной иностранной машине людьми в строгих костюмах и возвращаясь, как та Света, тоже с не пустыми руками.

– Не завидуйте, девушки: каждый зарабатывает, чем может, – остановил как-то затеянное дамами обсуждение «непристойного» поведения сибирячки, оказавшейся даже не журналисткой, а лишь скромной машинисткой издательства, знаменитый известинский фельетонист Илья Ерёмин. – На блядей всегда и везде был и будет спрос. Опять же их товар неубиваемый: чем они торгуют, то у них же после продажи и остается…

Сами москвичи столь же активно, как Света, занимались фарцой, продавая из-под полы местным жителям привезенные с собой банки черной и красной икры и бутылки «Столичной». Жора таким бартером не интересовался: пристроенный тестем в обкомовский спецмагазин, он мог купить там всё, что его коллеги здесь добывали. Может, еще и поэтому новые товарищи воспринимали Георгия как неглупого, но простоватого, не приспособленного к жизни наивного парня, каким он на самом деле не был.

Законно же обмененных на рубли болгарских левов ему хватало лишь на скромные посиделки в баре и экскурсии. Так что домой он вернулся всего лишь с бронзовым загаром, бутылкой местного вина и большим пакетом отборного винограда, но зато с хорошо «проветренной» головой и без посланного вдогонку компромата от пресловутого «Васи», которым, как намного позже расскажет ему всезнающий Круглов, была та самая Света.

– Ты вроде парень наблюдательный, а не заметил, что её не было на общем инструктаже. Почему? Потому что у неё был свой инструктаж. На Лубянке. Вот она и отрывалась здесь по полной. На неё-то кому было стучать? – объяснит он…

________________

*Катынь – место расстрела польских пленных. Авторство этого преступления до сих пор оспаривается историками: НКВД или фашисты?

Попытка номер раз

В правоте своего экономического наставника Жора, прежде не вникавший глубоко в производственные процессы, убедился почти сразу после возвращения из Болгарии, побывав на судостроительном заводе вместе с приехавшей в Староград делегацией рабочих-корабелов от партии «Левые коммунисты Швеции», чей визит ему доверили освещать. Гости в сопровождении владевшего шведским языком инструктора ЦК КПСС Павла Ермакова и первого секретаря обкома целый день знакомились с работой предприятия, ходили по цехам, беседовали с рабочими, с начальством. А вечером для них был устроен хлебосольный приём в ресторане, закрытом для других посетителей.

Дюжина здоровенных скандинавов хорошо пила водку, с аппетитом ела, но категорически не желала ни ругать, ни хвалить увиденное. Зато руководитель делегации Улоф Линдберг, к большому неудовольствию принимающей стороны, не выбирал выражений, делясь впечатлением от посещения предприятия.

– Вы застряли в девятнадцатом веке, – выговаривал он багровому от смущения директору завода Анатолию Сушкову. – Просто удивительно, как это вы еще не разорились, работая на таком устаревшем (переводчик смягчил слово «допотопное») станочном оборудовании. Это же огромная трата рабочего времени, материальных и энергоресурсов, человеческого труда!

– У нас на следующий год уже запланирована масштабная модернизация, – пытался оправдаться Сушков.

– Условия работы адские, элементарная техника безопасности не соблюдается! – продолжал рубить правду-матку швед. – В цехах дымно, холодно, темно, горячее питание отсутствует. Это-то можно было поправить? Чем ваш профсоюз занимается? Почему не защищает права трудящихся?! А сверхурочные, а низкие расценки?! У нас бы за такое…

– Сотри запись, – отозвал Жору в сторонку и ткнул пальцем в диктофон Ермаков, – и не вздумай этот пьяный бред печатать! Устроил, понимаешь, тут разнос! Тоже мне деятель! Можно подумать, у них там всё замечательно!

– Ну, и правильно, – поддержал москвича Иван Кузьмич. – Приезжают тут всякие учить нас жить! Пока мы воевали, они там жирели, спрятавшись за своим хитрым нейтралитетом и помогая фашистам.

– Так они же правду говорят! – попытался возразить Жора.

– И что? Тебе-то какое дело? Мы и без сопливых гастролёров знаем, что на трофейной рухляди работаем. Но ведь строим же корабли! Хорошие корабли! Лучшие в мире! Всё, разговор окончен! Дашь в газету только хронику: были, посетили, и чтоб никаких оценок!

Горелов так и сделал, но чуть позже все-таки осмелился последовать совету чудаковатого Круглова и замахнулся на одну из самых очевидных несуразностей городской жизни. И эта первая его попытка – статья-расследование «Ночь, такси и пассажир» – наделала немало шума. В ней Жора показал абсолютную нелепость и вред показателя «холостой пробег», установленного для таксопарка. Из-за его соблюдения ночная бригада водителей ждала клиентов на своих стоянках вместо того, чтобы ехать за пассажирами, прибывающими в город поздними самолетами и поездами, и развозить их по домам. Предприятие на этом теряло деньги, а люди маялись в аэропорту и на вокзале до утра, ожидая начала работы общественного транспорта.

Обком партии отреагировал на эту его публикацию оперативно, объявив выговоры руководителям таксопарка и транспортного управления облисполкома и потребовав немедленно решить проблему.

– Ждали, пока газета вас ткнет в неё носом?! – бушевал первый секретарь обкома. – У самих ума не хватило? Что за отношение к людям?!

Нагоняй получили и курирующие транспорт работники горкома партии, но их реакция была иной. Жора оказался невольным свидетелем унизительной сцены выволочки пожилого редактора газеты: Аркадий Владимирович стоял навытяжку возле своего стола, держа подальше от уха телефонную трубку, из которой нёсся отборный мат.

– Что там у тебя, б… , за умник завелся? – орал заведующий транспортным отделом горкома. – Не мы эти показатели установили и не нам их отменять! Думает, если секретарский зять, так ему всё дозволено? Так и на него найдется управа! А ты, старый болван, куда смотрел? Может, тебе уже на пенсию пора?!

Тестю статья тоже не понравилась:

– Ты почему со мной не посоветовался прежде, чем тискать свою писульку?! – горячился он. – Умнее всех, да?

– Что-то я вас не понимаю, Иван Кузьмич. Что в ней не так?

– А то, Георгий, что по твоей милости хорошие люди пострадали! Начальник транспортного управления Тимофеев – мой однополчанин и старинный приятель, а ты ему выговорёшник схлопотал!

– Нам что: проблемные материалы вообще не печатать? Потому что в нашей с вами партии каждый кому-то сват, кум, брат или старинный приятель?

– Ишь ты, как заговорил! А ты у нас, выходит, исключение? Да если бы не стал моим зятем, где бы ты сейчас был?! – возмутился Иван Кузьмич.

– Уж не хотите сказать, что я ради родства с вами и теплого местечка женился на Дарье? – сделал вид, что оскорбился Жора.

– А то нет?! Давай договоримся на будущее: увидел недостатки – приди, скажи, мы поправим, а не выноси сор из родной избы на всенародное обозрение, не подрывай авторитет партии!

– Да он давно уже подорван! – огрызнулся Жора.

– Нет, ну ты посмотри, какой наглец! Поговори у меня! Пиши лучше свои заметки о парторгах, а с проблемами мы как-нибудь без тебя разберёмся!..

Жора на время притих, попыток выставить напоказ «язвы социализма» не повторял, тем более что никакие основы тот его материал все равно не потряс: от показателя «холостой пробег» освободили только ночную бригаду такси. Но впервые за всё время работы в газете он услышал похвалу в свой адрес: за соседним столиком в кафе его статью с одобрением обсуждали двое мужчин, припоминая свои ночные бдения в аэропорту.

И вскоре Горелова включили в резерв на должность главного редактора, и уже было готово решение бюро обкома назначить его на место шефа, просившегося на пенсию…

Провокатор

Однако наш герой избрал другой путь, безошибочно уловив, куда с приходом в Кремль нового генсека, которого тесть иначе как «Меченый» и «Говорун» не называл, подули партийные ветры. Подтолкнули к этому решению несколько, на первый взгляд, не связанных между собой событий.

Во-первых, командировка под видом инженера-ихтиолога в Юго-Западную Атлантику, где трудились траулеры местного рыбодобывающего флота. По прилету в Дакар, до отправки попутным кораблем в район промысла его разместили на советской базе отдыха моряков, расположенной в окрестностях столицы Сенегала, возле огромной банановой плантации, и в первый же вечер пригласили в советское посольство поделиться свежими новостями с родины.

Выступление перед дипломатами закончилось большим скандалом. Это была реакция на рассказ Горелова о событиях в мятежных прибалтийских республиках, требовавших себе большего суверенитета, и, особенно, – на его очень смелое предположение о том, что это только начало и что республики-бунтари, скорее всего, вообще выйдут из состава СССР.

– Ложь! – вскочил с места седой мужчина, оказавшийся секретарем посольской партячейки. – Не слушайте его, товарищи! Вы – провокатор, молодой человек! Этому никогда не бывать!

За ужином он зло сверлил Жору взглядом, что-то шептал сидящим рядом дипломатам, а потом и вовсе демонстративно ушёл из столовой.

Провожавший Горелова пресс-атташе Илья Осипов посоветовал забыть и наплевать:

– Упёртый мужик! Он всех нас тут по струнке учит ходить. Что ты хочешь: сын латышского стрелка! Тебе на промысел когда?

– Обещали через день отправить.

– Вот и ладушки. У меня на завтра больших дел нет, давай тебя покатаю, немного Дакар покажу: когда ты еще здесь побываешь.

Утром следующего дня паром высадил их на острове Горе, откуда две сотни лет назад работорговцы отправляли черных невольников в Америку.

– Жуткое место! – поёжился Илья в ставшей музеем бывшей тюрьме. – Представляешь, здесь рабов клеймили, набивали в эти крохотные камеры по нескольку десятков человек. Сутками, в ожидании отправки на корабли, они стояли в кандалах, без сна, еды, воды, тут же справляли естественные надобности. Смрад, вонь —ужас! Представляешь: здесь и в трюмах кораблей погибли шесть миллионов человек из прошедших этот ад и вывезенных отсюда двадцати!

Экспонаты музея: черепа, кости, кандалы усиливали гнетущее впечатление от рассказа добровольного гида, и Горелов вздохнул с облегчением, когда они вышли на наружу, где ничто не напоминало о страшном прошлом острова. Радовали глаз пряничного цвета дома на узких улочках, их ограды оплетала яркая зелень с распустившимися цветами, на площади рассаживались для молитвы паломники в белых одеждах до пят.

– Проникновенье наше по планете особенно заметно вдалеке? – процитировал любимого Высоцкого Георгий, увидев вырезанную на стволе росшего тут огромного баобаба надпись «Здесь был Ваня». – Наши люди и тут отметились?

– Ничего удивительного: сюда на экскурсии наших моряков возят, – пояснил Илья. – Какой-то придурок отличился, оставил о себе память на века. Давай-ка заглянем на пару минут к одному моему знакомцу и вернемся в Дакар.

Они подошли к двери в скале, которую им открыл, приветливо улыбнувшись, очень высокий, седой, красивый, с неожиданно по-европейски правильными чертами лица, черный человек. «Прямое доказательство многолетнего присутствия здесь колонизаторов – португальцев, французов, – пояснит ему потом Илья. – В здешних неграх много чужих кровей намешано».

– Баскетболист? – шепнул Георгий.

– Не угадал, бери выше: бывший генеральный секретарь союза художников Сенегала! У него в этой пещере мастерская. Извини, давай поздороваемся.

Дальше разговор пошел на французском. Из перевода Ильи Горелов понял, что хозяин рад их видеть, но очень смущен тем, что не может предложить гостям кофе. Осипов по-русски чертыхнулся: «Мог догадаться придти с угощением!» и мгновенно решил проблему, купив у него две небольших акварели для себя и Жоры. Это были странные абстрактно-орнаментные цветные рисунки на картоне.

Пока художник ходил за кофе и сигаретами, оставив гостей рассматривать красочные альбомы с репродукциями его больших и более реалистических полотен, Илья рассказал, что картины сенегальца хранятся в музеях Парижа, Нью-Йорка и Москвы. А в затруднительном положении знаменитый мастер оказался после автокатастрофы, в результате которой потерял высокий пост и государственную зарплату…

Вернувшись в столицу, они съездили к знаменитому озеру, в котором местные жители добывали соль, стоя по пояс в разъедающей кожу воде и наполняя ею лопатами притащенную с собой вереницу пластмассовых тазиков. Их содержимое доставлялось на берег, где высились горы ослепительно сверкающего на солнце сырья, почему-то охраняемого солдатами с винтовками.

– Национальное богатство с какими-то уникальными качествами, – объяснил Осипов, – идет на экспорт, вот и стерегут. Иначе его бы живо растащили.

В огромном торговом центре французского квартала Дакара, куда привел его Илья, Георгий растерялся при виде товарного изобилия:

– Вот ни фига себе! И это нищий Сенегал!

– Аборигены сюда не ходят, – сказал Илья. – Это для европейцев.

Здесь Горелов купил Дарье набор красивой, приятно пахнущей губной помады, а дочерям – изящные электронные часики и наборы цветных фломастеров. На что-то большее захваченной с собой валюты ему не хватило бы.

Ближе к вечеру они заглянули в небольшой ресторанчик, где их обслужила знакомая Ильи пожилая француженка, с которой он обменялся приветствиями:

– Bongour, madam! Comment ca va?

– Ca va bien! Et toi?

– Merci, bien! Nous avons une bière s'il vous plaît.*

В ответ на его просьбу хозяйка принесла два высоких запотевших бокала холодного светлого пива и шпажки с нанизанными кусочками вяленой рыбы и редиса. Жора с наслаждением сделал глоток освежающего после уличной жары напитка.

– Чувствуешь, как боженька босыми ножками по пищеводу пробежал? – улыбнулся Илья. – Во-о-от! Это тебе не наше разбавленное «Жигулевское», похожее на сцули…

– Ну, что? Надеюсь, я сгладил впечатление от нашего партайгеноссе? – сказал он на прощанье. – Как говорится, семь тебе футов под килем, коллега! В смысле, удачи! А этого партайгеноссе выкинь из головы.

Горелов, может, и забыл бы навсегда тот скандал в дакарском посольстве, если бы несколько лет спустя не увидел однажды по телевизору давешнего обличителя, который яростно, чуть ли не с пеной у рта клеймил Советский Союз за оккупацию его несчастной страны и требовал за это какую-то несусветную денежную компенсацию.…

За месяц выворачивающей желудок наизнанку болтанки в океане Георгий неплохо разобрался в организации промысла, походившего на работу пчелиного роя. Экипажи трудяг – небольших траулеров – гонялись за рыбными косяками, чтобы потом, забив уловом холодильники под завязку, доставить его на огромную плавбазу, представляющую собой мощный рыбоперерабатывающий завод. Там добычу превращали в готовую продукцию – в полуфабрикаты, предназначенные на экспорт, в консервы, пресервы и рыбную муку.

На этом флагманском корабле, стоявшем на якорях посреди океана, располагалось начальство промыслового района, которое руководило всем процессом, начиная от снабжения судов топливом, пресной водой, тарой и, при необходимости, – продуктами. Журналиста здесь принимали хорошо: выложили ему под запись все особенности и «болячки» морской рыбалки, поили за ужином в огромной капитанской каюте настоящим французским коньяком, потчевали разными рыбными вкусностями и даже однажды вечером позвали посмотреть неприличный западный фильм «Калигула».

Вернувшись, Горелов опубликовал в газете большую серию очерков, впервые откровенно рассказав не только о тяжелых трудовых буднях советских рыбаков, которые по полгода, а то и больше, без отдыха, без захода в иностранные порты пахали «голубую ниву», снабжая страну морепродуктами, но и о проблемах океанского промысла. Больше всего досталось самым, по его мнению, бесполезным членам экипажей – первым помощникам капитана. Ими обычно назначались политработники, ничего не смыслящие в рыбодобыче и вождении судов, не несущие ни дневных, ни ночных вахт. Главной их обязанностью была даже не столько регулярная политинформация экипажей о событиях в стране и в мире, сколько слежка за поведением рыбаков и сочинение на них характеристик для передачи в курируемый КГБ отдел кадров. После этого у провинившихся – даже за неосторожное слово – отбирался паспорт моряка и ему навсегда закрывалось загранплавание. Горелов подробно описал одного из таких деятелей, весь рейс не выходившего из своей каюты по причине беспробудного пьянства.

– Смело, смело, – на этот раз похвалил его Иван Кузьмич, – всё в духе генеральной линии партии на перестройку, новое мышление и гласность. Этого алкоголика мы, конечно, выгоним. Понятно, что для наглядности ты немного перегнул палку: не все же там такие, как ты описал, пьяницы и бездельники. Но ты прав: их главными функциями должны быть не стукачество, а воспитание экипажа, его сплочение и настрой на добросовестный труд. В том числе, собственным примером.

– Неужели теперь станут, как все, шкерить рыбу? – усмехнулся Жора. – Легко предание, да верится с трудом…

*– Добрый день, мадам. Как дела?

– Нормально, хорошо. А у тебя?

– Спасибо, хорошо. Нам пиво, пожалуйста.

Кто-кто в Мавзолее живёт?

Другим толчком к последующему неожиданному поступку Горелова стало направление его на курсы повышения квалификации в ВПШ при Академии общественных наук КПСС и новая встреча в столице с Кругловым. Поселили Георгия вместе с главным редактором калмыцкой газеты Беатром Манжиевым в гостинице «Москва», расположенной напротив огромного здания Госплана, и в первый же вечер ему пришлось держать экзамен на моральную устойчивость. Едва захлопнулась дверь за коллегой, который отправился в гости к столичным землякам, как в номер постучали. Горелов открыл и на мгновенье растерялся: на пороге стояла худая старая женщина в коротком, выше колен черном платье, открывавшем тонкие, как спички, ноги. Он хотел сказать, что она, наверно, ошиблась дверью, но та прошмыгнула мимо него, плюхнулась в кресло, закинула ногу на ногу и достала из сумочки тонкую сигарету:

– Мужчина, предложите даме огоньку, – сказала она хриплым голосом.

– Не курю и вам не советую, – наконец обрел дар речи Горелов. – Если вы к моему товарищу, то его сегодня не будет.

– А ты сам не хотел бы приятно провести вечерок?

– С кем? А-а, ты – сутенёрша, наверно? – начал догадываться он о цели визита незваной гостьи, вспомнив еще болгарские наставления москвичей, предупреждавших о дурной репутации столичных гостиниц, в которых постояльцев осаждают толпы проституток, сдающих клиентов КГБ. – Ну, и где твой товар?

– Какая я тебе сутенёрша?! – обиделась старуха и гордо добавила, – Со мной! Я – путана! Лучшая в столице минетчица!

Горелов расхохотался:

– Приятно познакомиться с таким уникальным специалистом. Все еще действующая, значит, блядь? Тебе на кладбище, наверно, прогулы уже лет десять отмечают, а ты всё никак не угомонишься, по гостиницам промышляешь! А не пошла бы ты вон!

– Денег жалко, да? Я недорого беру.

– Мне самому тебя вышвырнуть или милицию вызвать? Вон отсюда! Кошмар какой-то!

– Жлоб, жлоб, жлоб! – злобно выкрикивая, женщина бросилась к двери…

– К тебе вчера какая-то старушка приходила, – решил разыграть Манжиева Георгий. – Сказала: твоя знакомая минетчица. Я не понял: что это значит на вашем калмыцком?

– Минетчица? – удивился тот. – Нет у нас такого слова! Может, это на русском?

– Дремучий ты человек! Это на иностранном, – сказал Георгий и объяснил, что это такое.

– Фу, какая гадость!..

В программу обучения входили предметы, разъясняющие руководителям местных партийных изданий текущую политику партии и правительства, призванную, как говорилось, придать социализму ускорение и «человеческое лицо». Сын степей Манжиев прилежно конспектировал в толстый блокнот чуть ли не каждую фразу, время от времени одобрительно цокая языком. Горелов слушал лекции в вполуха, не веря ни единому слову, тем более, что успел узнать и согласиться с другим мнением о происходящих в стране переменах после того, как побывал в гостях у своего болгарского наставника из «Вечерней Москвы».

– Да не верь ты этому марксисту-ортодоксу, что пишет в «Правде» всякую ахинею про хозрасчет, – внушал ему Круглов. – Никакой он, на фиг, не экономист! Ничего нового в этой теории нет: ее пытались реализовать еще в 60-е при Косыгине. Не получилась, потому что это всё та же плановая экономика, всё то же администрирование, навязывание сверху безумных показателей, про которые мы с тобой говорили и которые априори уничтожают вроде бы здравую идею управления предприятия трудовым коллективом. А призывы ко всяким встречным планам вроде «Пятилетку за три года!» провоцируют такой хаос, что лично я на месте работников Госплана и Главснаба добровольно отправился бы в психушку или застрелился. А еще придумали хозспособ: сделать что-то из ничего и при этом остаться на свободе. Это, Георгий, никакая не перестройка, не модернизация социализма, а её имитация, очередная покраска его облупленного фасада! Очередной, обреченный на провал, эксперимент над страной и людьми.

– Так что, по-вашему, не надо ничего перестраивать?

– Ох, как надо, Георгий, очень надо! Давно надо! Но проблема в том, что наша с тобой партия не способна, да и не хочет ничего перестраивать. Никто не станет пилить сук, на котором сидит. Зачем что-то менять, когда номенклатуре и так хорошо? Опять же, она ж в нормальной экономике ни бум-бум!

– Но у нас вроде как партия отошла от прямого управления народным хозяйством, оставшись всего лишь руководящей и вдохновляющей силой, – почти дословно процитировал Горелов лектора ВПШ. – Теперь же экономикой рулят Съезд народных депутатов и Верховный Совет.

– Ты это сейчас серьёзно? – уставился на него Круглов. – Лихо же вам там мозги засирают! Сегодняшнее наше народовластие – такая же, как и раньше, фикция, пародия на демократию. Те, кто хоть что-то в экономике понимает, в меньшинстве и их никто не слушает. А большинство депутатов – все те же роботы, голосующие за всё, что им партия укажет, потому что они тоже разбираются в экономике не больше этой самой вдохновляющей силы. Ты хоть помнишь, кого избрали в Верховный совет от вашей области?

– Конечно, помню: сам о ней очерк писал. Техник-осеменитель совхоза «Заветы Ильича» Ирина Клименьевна Игнатьева, награжденная орденом Трудового Красного знамени. Симпатичная такая женщина, мать троих детей. Ее обком партии рекомендовал.

– Коровий гинеколог? – засмеялся Круглов. – Которая тёлок вручную оплодотворяет бычьей спермой? Вот-вот! Может она и замечательный специалист в своем деле и человек хороший, но, при всем моём к ней уважении, что она знает о законотворчестве? И таких там четыре сотни. Ну и о какой такой перестройке можно говорить?..

Несмотря на очередную «промывку мозгов», все зачеты Горелов сдавал на отлично: язык-то у него, напомню, был хорошо подвешен.

А вот обязательное посещение слушателями ВПШ Мавзолея создателя первого в мире социалистического государства произвело на него сильное впечатление, как и последующий разговор с калмыцким коллегой. Их группе сначала устроили экскурсию по кладбищу у кремлевской стены, где похоронены бывшие вожди и герои революции и гражданской войны, которых в появившихся при новом генсеке статьях стали открыто называть кровавыми палачами. Потом распорядитель провел их мимо длинной, зигзагами тянущейся от Исторического музея, очереди внутрь величественного саркофага.

«Кто-кто в теремочке живет?» – настраивал себя Горелов, который не любил смотреть на покойников, испытывая перед ними какой-то мистический страх, напоминавший ему о бренности собственного бытия, о чем обычно люди каждодневно и ежечасно стараются не думать, несмотря на призыв древних «Mеmento mori!». Но тут при виде мумии вождя он с трудом удержался от смеха, неожиданно вспомнив рассказанный москвичами в Варне анекдот про Леонида Ильича, который, умирая, будто бы требовал похоронить его в Мавзолее, исправив название «ЛЕНИН» двумя точками над буквой Е.

Веселья добавил Манжиев, с которым после этой экскурсии Георгий отправился выпить пива в Центральный Дом журналиста на Никитском бульваре.

– Знаешь, почему Владимира Ильича не похоронили, а поместили в Мавзолей? – спросил его Беатр.

– Ну? – осторожно поинтересовался Жора.

– Его планировалось оживить, когда советская наука будет способна это сделать.

– Да ладно! Это такая шутка юмора?

– Никакая не шутка! Я серьёзно. Мне дед по секрету рассказал. Он был кандидатом в члены ЦК, когда такое решение принималось.

– Ты сам-то понимаешь, что несёшь? Он же выпотрошен как рыба: одна оболочка осталось: ни тебе мозгов, ни внутренностей! Чисто египетская мумия! – уже потеряв всякую бдительность, возмутился Горелов.

– Так они здесь же в отдельных сосудах заспиртованные хранятся!

– И что? Обратно в него засунут, и будет явление пьяного зомби Ильича народу? – хохотнул Жора. – Чего доброго, еще и людей покусает. Мало нам этого алкоголика, который рвется спихнуть Горбача, а сам на ногах не держится? На днях, говорят, по пьяни в канаву свалился. Ты бы с такими байками поаккуратнее, что ли: можешь схлопотать по самые помидоры.

– Ну, ты же никому не расскажешь?

– Без меня доброхотов хватает. Правда, теперь ты можешь смело всем говорить, что видел Ленина в гробу, и тебе за это ничего не будет…

Делайте ноги, папаша!

Своё, чуть было не доведшее тестя до инфаркта, окончательное решение Георгий принял после скандальных гастролей в городе зарубежного театра, показавшего спектакль «Баллада и сонет». Кульминацией драматического «спора грубой, низменной баллады и изысканного сонета» (так было указано в афише) оказалась шокировавшая зрителей сцена, в которой актеры, одетые в трико телесного цвета, отчего выглядели абсолютно голыми, минут десять пластично имитировали под стонущую музыку несколько бесстыжих поз совокупления из Камасутры.

Казалось бы, после недавно прошедших в кинотеатрах с огромным успехом, хотя и неоднозначно воспринятых публикой, отечественных фильмов с откровенно эротическим уклоном «Маленькая Вера» и «Интердевочка», это вполне невинное игровое действо уже никого не должно было покоробить. Однако пока оно шло, Жора видел, как лица сидевших в седьмом ряду партера партийных и советских руководителей области окрашивались последовательно в красный, бледный и зеленоватый цвета. Но в открытую отреагировал на происходящее на сцене лишь один пожилой зритель, демонстративно покинувший притихший зал с громким возмущенным возгласом: «Как вы такое смотрите?! Стыдобища! Порнуха! Тьфу!»…

– И какую рецензию прикажете нам печатать? – спросил Жора у тестя.

– Я вам напечатаю! – пригрозил Иван Кузьмич. – Распустились, понимаешь! Завтра разберёмся, кто эту похабщину разрешил к нам притащить! Жди оргвыводы.

Однако, как ни странно, оргвыводы не последовали. Еще недавно за куда меньшую провинность – размещение рекламы о подписке в виде накрытой газетой голой девушки – всесильный обком исключил из партии и снял с должности редактора местной молодёжки. А сейчас итогом бурного обсуждения театральной постановки стало объявление всего лишь выговора начальнику областного управления культуры, пригласившему эту заграничную труппу на гастроли без предварительного просмотра и согласования репертуара. И больше того: спектакль запретить не решились, и он шёл еще неделю с дотоле невиданным аншлагом.

После этого Жора наконец-то окончательно осмелел и выступил с большой разоблачительной статьей в популярном центральном еженедельнике, мгновенно приобретя всесоюзную известность. В этом нашумевшем опусе он разделал под орех прежде родную компартию, выдав все её секреты. Рассказал про подмену органов государственной власти, про номенклатурные привилегии со спецмагазинами и спецполиклиниками, про кумовство, вновь припомнил первых помощников капитана. И убедительно доказав, что КПСС никакая не «ум, честь и совесть нашей эпохи», заявил о своем выходе из партии. А в день публикации материала сдал секретарю партбилет, предварительно выдрав из него фотографию, и уволился из газеты.

– Ну, ты и гадёныш! – кричал на него, багровея обвислыми щеками тесть. – Перевёртыш, перерожденец, двурушник хренов! Мы тебя со всей душой в семью приняли, свинья ты неблагодарная! Ты память своего деда опозорил!

– Какую еще память? – удивился Жора, который давно забыл свою выдумку о предке, якобы до смерти бившемся с басмачами за советскую власть.

– Ладно, деда! – не слушая его, продолжал негодовать Иван Кузьмич, – Ты в какое положение меня, мать твою …, поставил, а?! Меня же, из-за тебя, перерожденца хренова, партия в порошок сотрет! За потерю бдительности! Пригрел змею на груди!

– Вы бы при детях не матерились, а? – попросил, пытаясь остановить поток бранных слов, Жора.

– Нет, ты мне, поганец, скажи: ты зачем в партию вступал?!

– Хотите, честно? – с кривоватой наглой ухмылкой спросил Жора. – Ладно, будет вам по-честному: за тем же, что и другие! Потому, и вы не хуже меня знаете, что у нас в стране беспартийному ничего не светило: ни приличной должности, ни хорошей зарплаты, ни продвижения по службе. А я не хотел быть человеком второго сорта! Я хочу жить здесь и сейчас, а не когда-нибудь в обещанном вами светлом будущем! Да, поначалу я верил в ту лабуду, что вы нам с детства внушали: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»? Ну, и где этот ваш коммунизм?

– Как же я тебя раньше-то не раскусил?! Притворялся, значит, наш приспособленец?

– Да, приспособленец! – парировал Жора, вспомнив, что лучшая защита – нападение. – Это вы, ваша партия таким меня воспитали, и не только меня! Всю страну заставили подстраиваться под ваши правила. Всех нагнули!

– Ага, и ты решил, что пришло время разогнуться, прозреть и покаяться?! И давно ты таким праведным стал? Может, и премии за свои сраные заметки вернешь?! Ты думаешь, этой поганой статейкой из пешки в ферзя превратился, имя себе сделал, знаменитым стал, наверх взлетел? Не-е-ет, ты, негодяй, всплыл, потому что дерьмо всегда всплывает! О жене, детях подумал? Ты на какие шиши будешь их содержать, а!? Тебя ж никто ни на какую работу теперь не возьмёт!

– Во-первых, не орите на меня, Иван Кузьмич! – повысил голос и Жора. От былой, пусть и непритворной, его почтительности не осталось и следа. – Какой-то вы не последовательный: то вы за, то вы против генеральной линии партии на новое мышление и на самоочищение – совсем меня запутали! У нас, если не забыли, на дворе демократизация и гласность!

– Издеваешься, что ли, демагог хренов?! Ты еще поучи меня, щенок! Нахватался: генеральная линия, генеральная линия! – передразнил Иван Кузьмич. – Да, этого твоего пустомелю «Меченого» и снять недолго, если будет в том же духе народ смущать! И не таких снимали!

– Ну, это ещё вопрос: кто кого раньше снимет, – возразил Жора. – А если, антр ну, – щегольнул он знанием французского выражения и тут же его перевел, – только между нами, честно и всерьёз, вы что: не видите, куда страна катится? Дожили: у нас уже средь бела дня немецкие летчики на Красной площади садятся! И никто ни гу-гу! А то ли ещё будет! Вы же умный человек! Всё, кончается ваше время! Готовьте запасной аэродром, папаша, и делайте ноги, пока не поздно! Спасибо, конечно, вам, что поддержали нас с Дарьей на первых порах, а теперь я сам как-нибудь. Ну, а если хотите, чтобы ваши дочь и внучки были сыты, лучше помогите, пока еще при власти, снять хороший офис. Я тут с одним нашим поволжским немцем бизнес надежный замутил: будем торговать импортными компьютерами и оргтехникой. Сами же не умеем делать, а буржуйская продукция нарасхват пойдёт.

– Вот что тебе, Георгий, неймётся, а? Какого еще рожна тебе надо?! Тебя же лично партия не обидела, нет? На хорошую работу пристроен – не мешки ворочать, не сопли детишкам в сельской школе подтирать! В коммуналке не ютишься, ни в каких очередях ни за чем не стоишь…

– А я, может, не за себя, а за народ радею. Людям сегодня на одну зарплату жрать нечего, а на две – некогда!

– О, тоже мне, радетель нашелся! Что-то не замечал я, чтобы это тебя раньше заботило! Дарья, зачем ты откопала этого говнюка на наши головы?

– Пап, пожалуйста, не впутывай меня в эти ваши дела – я в них ничего не понимаю, – отозвалась из кухни дочь. – Жора – взрослый мужчина и, наверно, знает, что делает. А у меня своих забот полон рот…

– Деда, ты зачем на папочку кричишь? – хором вступились за отца и близняшки.

– Да пошли вы! Ишь, спелась семейка! Ноги моей в вашем доме больше не будет! – прокричал он из прихожей и хлопнул дверью…

Но хватило гнева тестю ненадолго. Может потому, что в обкоме за идеологический выверт Жоры его не только не пожурили, а даже посочувствовали: мол, с этой перестройкой совсем молодёжи мозги задурили! Тем более что ничего нового, чего за время гласности в стране публично не обсудили и не предали анафеме, Горелов в той статье не сообщил: так, по верхушкам пробежался. А вся его смелость свелась лишь к громкому хлопанью партийной дверью…

А может еще и потому, что к этому времени власть действительно уже дала слабину. Согласились же на самом верху, к негодованию гореловского тестя, всерьез обсуждать предложенную либеральными экономистами программу замены прежней планово-распределительной системы на рыночную.

– Это же откровенные нападки на завоевания социализма, курс на реставрацию капитализма, – заключил Иван Кузьмич, внимательно изучив документ. – Не понимаю, куда КГБ смотрит и почему все эти антисоветчики до сих пор на свободе? Вместе с Меченым и Беспалым, которые такое безобразие одобряют. Ничего, найдётся на них управа!..

«Лебединое озеро»

В то августовское утро Иван Кузьмич появился у Гореловых непривычно рано, когда семейство ещё завтракало.

– Ну, что я говорил?! – торжествующе заявил он буквально с порога. – Все, зятёк, хана твоему Меченому! Доигрался, перестройщик хренов! Включи новости!

В телевизоре вместо утренних новостей показывали знаменитый балет «Лебединое озеро».

– И что? – спросил Жора. – Может, чаю с нами попьете и спокойно расскажете, что там опять стряслось? Мы на кого-то напали или нам войну объявили? Хотя нет, такое невозможно: мы ж теперь не «империя зла» и не «Нижняя Вольта с ракетами». И Меченый, как вы изволите неуважительно называть первого президента нашей великой державы, вроде как всему миру люб. Советские войска из Афганистана вывел, Варшавский договор похерил, Германию объединил, ну и так далее, и тому подобное…

– Скоро узнаешь! – мрачно пообещал Иван Кузьмич. – Кабзды твоему бизнесу!

– Как вам не стыдно, папаша! – укорил Жора. – При детях: «хана», «кабзды»! Где вы таких слов-то набрались? И, к вашему сведению, бизнес у меня совершенно законный, так что никакое ему «кабзды» не грозит. Ладно, выкладывайте, не темните: что вас так обрадовало?

– Скоро сам узнаешь! – повторил Иван Кузьмич и так же стремительно, как появился, исчез.

Жора дождался окончания балета, выслушал зачитанное мрачной дикторшей абсолютно неубедительное, по его мнению, заявление спешно образованного Государственного комитета по чрезвычайному положению о якобы неспособности генсека-президента руководить страной. Затем показали и сам этот ГКЧП в полном составе во главе с вице-президентом, с трясущимся не то от страха, не то с похмелья руками.

– Какой спектакль испортили! – сказал Горелов, хотя не понимал и не любил балет, выключил телевизор и, нисколько не раздумывая, отправился на уже окруженную милицией и солдатами на бронетранспортерах центральную площадь. Там, у памятника Ленину, как он и предполагал, уже стали собираться на стихийный митинг горожане.

Не то чтобы он сильно переживал за судьбу Горбачёва или испугался того, что могут натворить явно боящиеся собственных действий властные старики в телевизоре. Нет – просто не мог не воспользоваться возможностью в очередной раз громко заявить о себе. Тем более что провидчески угадал: в будущем это ему обязательно пригодится. И, буквально распихивая локтями то ли таких же, как он, то ли искренних защитников демократии, прорвался через быстро густеющую толпу на трибуну. Встал рядом с ректором института Нестором Петровичем, выдрал из чьих-то рук рупор и выступил, как заправский оратор, с пламенной речью, потребовав возвращения в Кремль законно избранного президента, то ли уже свергнутого этим самым ГКЧП, то ли просто арестованного им, то ли спрятавшегося на даче в Форосе в ожидании развязки.

Толпа Жору многоголосо поддержала. Но следом пробился к микрофону очень дряхлый, в чем только душа держалась, дядечка с другим призывом: «Долой КПСС!», который митингующие восприняли даже с еще большим энтузиазмом, чем гореловское требование. Когда этого старичка попытались было не пустить на трибуну добровольные охранники: «Ну, куда ты прёшь, дед? Чего доброго, помрёшь прям тут!», тот заявил, что отсидел «десятку» по 116-й пополам» и что «на миру и смерть красна!». И надо же: после своего короткого выступления дедок захлебнулся кашлем и действительно прямо на трибуне и помер…