Фабиан попытался дозвониться до Наташи, но не смог. Видимо, она сняла трубку с телефона. Новости об отце Савла распространялись среди его друзей, как вирус, но иммунитет Наташи оказался немного сильнее, чем у остальных.
Миновал полдень. Солнце светило ярко, но совсем не грело. Звуки Ледброук-Гроув просачивались в квартиру на втором этаже дома по Бассет-роуд. Они проникали в окна и заполняли гостиную собачьим лаем, криком газетчиков, шумом машин. Звуки были тихими. Тишина города почти ничем не нарушалась.
Перед синтезатором неподвижно стояла невысокая женщина с длинными темными волосами. Темные брови расходились над носом с горбинкой. Смугловатое лицо казалось очень строгим. Ее звали Наташа Караджан.
Наташа стояла, закрыв глаза, и прислушивалась к звукам улицы. Потом протянула руку и включила сэмплер. Колонки щелкнули и загудели.
Она пробежала пальцами по клавишам. Без движения она простояла уже минуту или две, не меньше. Даже наедине с собой ей было неудобно. Наташа редко позволяла другим людям смотреть, как она сочиняет музыку. Боялась, что ее сочтут слишком манерной из-за привычки долго стоять с закрытыми глазами.
Она постучала по кнопкам, передвинула курсор, и на жидкокристаллическом мониторе появилась ее музыкальная добыча. Она прокрутила экран вниз и выбрала любимую басовую партию. Наташа стащила ее из давно забытой регги-песни, сделала сэмпл, сохранила, а теперь нашла, закольцевала и подарила старой музыке новую жизнь. Оживший звук прошел по внутренностям машины, пробежал по проводам, добрался по огромной черной стереосистеме у стены и вырвался из мощных колонок.
Звук заполнил комнату.
Бас оказался в ловушке. Сэмпл закончился, когда басист почти дошел до крещендо и дергал струны в предвкушении пика… и тут звук обрывался и начинался сначала.
Басовая партия словно попала в чистилище. Она взрывалась, жила раз за разом, ожидала освобождения, которое так и не наступало.
Наташа медленно покачала головой. Брейк-бит. Истерзанные ритмы. Она их обожала.
Руки ее снова задвигались. К басу присоединились ударные, тарелки защелкали, как цикады. Звук шел по кругу.
Наташа повела плечами в такт. Распахнув глаза, она разглядывала свои запасы консервированных звуков и наконец нашла то, что хотела: соло на трубе Линтона Квези Джонсона, вой Тони Ребела, призывный крик Эла Грина. Все это она добавила в свою мелодию. Постепенно мелодия перешла в ревущие басы и дикие ударные ритмы.
Джангл.
Дитя хауса, наследник раггамаффина, создание танцпола, апофеоз музыки черных, драм-энд-бейсовый саундтрек Лондона – Лондона дешевого жилья и грязных стен – музыка черной и белой молодежи, музыка армянских девушек.
Жесткая музыка. Ритм, украденный у хип-хопа или у фанка. Слишком быстрый для танца, если ты, конечно, не обдолбан в хлам. Ноги сами двигались в такт басу. Бас был душой этой музыки.
А над басом звучали частоты повыше. Краденые аккорды и голоса, которые неслись по волнам баса, как серферы. Они появлялись, дразня, на мгновение взмывали над ритмом, скользили по нему и опять исчезали.
Наташа удовлетворенно кивала.
Бас был хорош. Она чувствовала его всем сердцем, знала его изнутри, но вместо высоких звуков ей хотелось найти что-то совсем другое, что-то идеальное, лейтмотив, который органично вплетался бы в барабанный ритм.
Она знала хозяев многих клубов, и там постоянно крутили ее музыку. Ее треки многим нравились, ее уважали и везде приглашали. Но что-то в собственной работе ее не устраивало, хотя иногда это смутное неудовлетворение ненадолго уступало место гордости. Законченный трек приносил тревогу, а не облегчение. Наташа грабила коллекции друзей, пытаясь найти нужный ей звук, сама перебирала клавиши, но ничто не радовало ее так же, как басовые партии. Бас не подводил никогда. Одно мимолетное движение – и он уже лился из колонок, совершенно безупречный.
Трек приближался к кульминации. «Gwan, – выплевывал чужой голос, – Gwan gyal». Наташа убрала ударные до минимума. Она срывала плоть с костей мелодии, и голоса эхом завывали в обнаженной грудной клетке, в утробе ритма. Come now… we rollin’ this way, rudebwoy…
Наташа убирала звуки один за другим, пока не остался только бас. С него началась эта мелодия, им же она и кончилась.
В комнате стало тихо.
Наташа подождала немного, пока снова не услышала городскую тишину с детскими голосами и ревом двигателей. Оглядела комнату. Ее квартира состояла из крошечной кухни, крошечной ванной и красивой просторной спальни, где она и работала. Скромную коллекцию афиш и постеров она развесила в других комнатах и в коридоре, здесь же стены оставались совершенно голыми. Мебели тоже не было, если не считать матраса на полу, неуклюжей черной стойки со стереосистемой и синтезатора. По деревянному полу вились черные провода.
Наташа наклонилась и положила трубку на рычаг. Она собиралась пойти в кухню, но тут позвонили в дверь. Вернувшись к открытому окну, она выглянула на улицу.
Перед входной дверью стоял человек и смотрел ей прямо в глаза. Она оценила худое лицо, ясные глаза и длинные светлые волосы, вернулась в комнату и направилась к двери. Вряд ли это был свидетель Иеговы или хулиган.
В общем коридоре было очень грязно. Сквозь рельефное стекло входной двери она разглядела, что гость очень высок. Она открыла дверь, впуская голоса из соседнего дома и дневной свет.
Наташа подняла голову и посмотрела в узкое лицо. В нем было примерно шесть футов четыре дюйма, на целый фут больше, чем в ней самой, но при этом он был так худ, что едва не переламывался в талии. Наверное, ему было чуть за тридцать, но страшная бледность мешала сказать точнее. Черная кожаная куртка еще сильнее эту бледность подчеркивала. Волосы были грязные, желтоватые. Он бы казался совсем больным, если бы не ярко-голубые, живые глаза. Он улыбнулся еще до того, как она открыла дверь.
Наташа и ее гость смотрели друг на друга. Он улыбался, она держалась настороженно.
– Великолепно, – сказал он вдруг.
Наташа непонимающе посмотрела на него.
– Ваша музыка. Она великолепна.
Голос у него оказался глубже и красивее, чем можно было бы ожидать при такой худобе. Он слегка задыхался, как будто бежал, чтобы высказать ей все это. Она посмотрела на него и прищурилась. Слишком странное начало разговора. Ей это не нравилось.
– О чем вы? – ровно спросила она.
Он примирительно улыбнулся и заговорил чуть помедленнее.
– Я слушал вашу музыку, – сказал он, – проходил мимо на прошлой неделе и услышал. Честно вам скажу, я так и застыл. Даже рот раскрыл.
Наташа удивилась и смутилась. Открыла рот, чтобы возразить, но он продолжил:
– Я вернулся послушать ее снова. Мне захотелось танцевать прямо на улице! – Он засмеялся. – А когда вы вдруг прервались на середине, я понял, что это же живой человек играет. Я-то думал, что это запись. И от этого я совсем разволновался.
Наташа наконец заговорила.
– Это очень лестно. Но вы постучали в мою дверь, только чтобы это сказать? – Человек нервировал ее. Его улыбка, задыхающийся голос. Очень хотелось закрыть дверь, но мешало любопытство. – Фан-клуба у меня пока нет.
Его улыбка изменилась. Раньше она была искренней, почти детской. А теперь губы медленно сомкнулись, прикрывая зубы. Он выпрямился во весь рост, наполовину прикрыл глаза. Наклонил голову набок, по-прежнему глядя на Наташу.
Наташу окатило волной адреналина. Она смерила его взглядом в ответ. Перемена, произошедшая в нем, казалась разительной. Теперь в его взгляде было столько секса, что у нее закружилась голова.
Она страшно разозлилась. Тряхнула головой и захлопнула дверь – он удержал ее. Но не успела она и слова сказать, как его высокомерие куда-то пропало, и он снова стал прежним.
– Прошу вас, – быстро сказал он, – извините меня. Я не оправдываюсь. Я так себя веду, потому что очень долго набирался смелости заговорить с вами. Понимаете… ваша музыка, она прекрасна, но иногда… не сердитесь только… немного незакончена. Мне кажется, что высокие частоты… неидеальны. Я бы не стал вам об этом говорить, но я сам немного играю и подумал, что мы можем помочь друг другу.
Наташа отошла на шаг. Ей было интересно и страшно. Она всегда ревностно защищала свою музыку, отказываясь обсуждать ее со всеми, кроме самых близких друзей. Смутное, но сильное недовольство собой она редко облекала в слова, как будто это вдохнуло бы в него жизнь. Она предпочитала загонять его подальше, прятать и от себя, и от других… а этот человек спокойно извлек его на свет.
– У вас есть предложения? – спросила она как можно язвительнее. Он достал из-за спины черный футляр и потряс им.
– Может быть, это наглость. Не думайте, что я считаю себя лучше вас. Но когда я слышал, как вы играете, я чувствовал, что мог бы дополнить вашу музыку. – Он расстегнул футляр. Там оказалась разобранная флейта. – Вы, конечно, можете счесть меня сумасшедшим, – торопливо продолжил он. – Вы думаете, что ваша музыка совсем не похожа на мою. Но я искал такой бас дольше, чем вы можете представить.
Он говорил очень серьезно, хмурясь при этом. Она упрямо смотрела ему в глаза, отказываясь поддаваться незваному гостю.
– Я хочу играть с вами, – сказал он.
Глупость какая. Мало того что он наглец каких поискать. Нельзя же играть джангл на флейте! Она так давно не видела традиционных инструментов, что вдруг ощутила déjà vu. Она увидела себя девятилетней девочкой, барабанящей по ксилофону в школьном оркестре. Флейта для нее означала жизнерадостную какофонию в детских руках или неизведанные поля классической музыки, закрытого мира, жестокого и красивого, дороги в который она не знала.
Удивительно, но тощий незнакомец сумел ее заинтересовать. Она хотела впустить его в дом и послушать его игру. Оценить, как флейта сочетается с ее басовыми партиями. Она знала, что некоторые скандальные инди-группы так уже делали: My Bloody Valentine использовали флейту. Результат оставил ее равнодушной – как и весь жанр в целом, – но сама идея не была невероятной. Наташа поняла, что заинтригована.
Но она вовсе не собиралась сдаваться. Ее жесткость была всем известна. Наташа не привыкла чувствовать себя обезоруженной. Сработали защитные системы.
– Слушайте, – медленно сказала она, – я не понимаю, почему вы считаете себя способным судить о моих треках. И зачем мне с вами играть?
– Попробуйте, – сказал он, и лицо его снова изменилось. Угол рта изогнулся в ухмылке, глаза сделались бесстрастными.
Наташа вдруг разозлилась на нахального ботана из музыкальной школы, хотя всего мгновение назад была им очарована. Она поднялась на цыпочки, чтобы оказаться вровень с ним, приподняла бровь и сказала:
– Нет.
И захлопнула дверь.
Наташа поднялась по лестнице. Окно оставалось открытым. Она встала рядом, глядя на улицу и стараясь, чтобы ее нельзя было заметить снаружи. Человек ушел. Она вернулась к синтезатору и улыбнулась.
«Ну что, чудила, – подумала она, – посмотрим, что ты там умеешь».
Она немного уменьшила громкость и вытащила из своей коллекции новый ритм. На этот раз барабаны загрохотали, словно из ниоткуда. Бас ворвался чуть позже, дополняя и оформляя звуки снейр-барабана фанковыми аккордами. Она добавила несколько криков, обрывков медных духовых, закольцевала трубу. Верхние частоты звучали приглушенно. Она звала человека за окном, задавая ему ритм.
Фраза повторилась один раз, второй. И тут, медленно поднимаясь вверх, с улицы послышалась тонкая мелодия, которая следовала за ритмом ее музыки, преображая ее, немного изменяясь на каждом витке. Он стоял под окном, прижимая поспешно собранную флейту к губам.
Наташа улыбнулась. Он доказал, что имеет право на самоуверенность. Иначе она была бы страшно разочарована.
Она убрала все лишнее, оставив только ритмический узор, и закольцевала его. Теперь она стояла и слушала. Флейта порхала над барабанами, дразнила их, едва прикасаясь, и тут же превращалась в цепочку стакатто. Она зависала между барабанами и басом, то завывая сиреной, то запинаясь морзянкой.
Наташу, конечно, это не потрясло. Но, по крайней мере, впечатлило.
Она закрыла глаза. Звуки флейты взлетали и ныряли, облекали плотью скелет ее ритма так, как ей самой никогда не удавалось. В этой музыке кипела нервная жизнь, сверкала, оживляя бас, танцуя с мертвым ритмом. Обещала что-то.
Наташа кивала. Ей хотелось слушать и слушать, хотелось напоить свою музыку этой флейтой. Она сардонически улыбнулась. Значит, придется признать поражение. Пока он вел себя прилично, не глядя на нее так, как будто знает о ней все, она согласна была признаться, что хочет слушать его еще и еще.
Наташа тихо спустилась по лестнице и открыла дверь. Он стоял в нескольких футах от нее, прижимая флейту к губам и глядя на ее окно. Увидев ее, он остановился и опустил руки. Ни тени улыбки. Тревожный взгляд.
Она наклонила голову и искоса взглянула на него. Он ждал.
– Ладно, беру. – Он наконец улыбнулся. – Я Наташа. – Она ткнула себя пальцем в грудь.
– Пит, – сказал он.
Наташа посторонилась, пропуская Пита.
Фабиан снова набрал номер Наташи. Занято. Он выругался и бросил трубку. Развернулся и двинулся неизвестно куда. Он поговорил со всеми знакомыми Савла, кроме Наташи, а ведь Наташа была важнее всего.
Фабиан не сплетничал. Узнав об отце Савла, он тут же сел на телефон, не успев даже осознать, что делает, и принялся рассказывать новость всем. Потом бросился за газетой и продолжил обзванивать знакомых. Но это были не сплетни. Он ощущал груз ответственности. Именно это от него и требовалось.
Он натянул куртку и собрал дреды в хвост. Хватит. Надо поехать к Наташе и рассказать ей лично. От Брикстона до Ледброук-Гроув далековато, но как приятно будет подставить лицо холодному ветру и подышать свежим воздухом. Дома ему было плохо. Он несколько часов звонил по телефону, раз за разом повторяя одно и то же: «Седьмой этаж, подумать только… эти уроды не дают с ним поговорить». Новость как будто въелась в стены. Смерть старика сочилась из кирпичей. Фабиану хотелось простора. Надо было прочистить голову.
В карман он сунул газетный лист. Нужную статью он затвердил наизусть: «Короткой строкой. Вчера в Уиллсдене, на севере Лондона, скончался человек, выпавший с седьмого этажа. Полиция не раскрывает подробностей. Сын погибшего помогает следствию». Обвинение, сквозившее в последней фразе, Фабиану не нравилось.
Он вышел из комнаты в грязный общий коридор. Наверху кто-то орал. Грязные разномастные коврики всегда его раздражали, но сегодня просто взбесили. Вытаскивая велосипед, он смотрел на грязные стены и сломанные перила. Этот дом его угнетал. Фабиан с облегчением распахнул дверь.
Фабиан очень неаккуратно обращался с велосипедом. Бросал на асфальт, небрежно прислонял к стенам. И сейчас он неуклюже взгромоздился на него и выбрался на дорогу.
Народу на улице было полно. По субботам люди спешили на Брикстонский рынок или неспешно возвращались, нагруженные дешевой яркой одеждой и пакетами фруктов. Громыхали поезда, перекрывая звуки соки, регги, рейва, рэпа, джангла и хауса и крики: обычная рыночная суета. На углах, вокруг музыкальных магазинов, толпились руд-бои в дурацких брюках, сталкивая кулаки в знак приветствия. Бритоголовые парни в обтягивающих футболках, с ленточками «СПИД», направлялись к Брокуэлл-парку или к кафе «Брикстониан». Под ногами валялись обертки от бутербродов и телепрограммы. Светофоры работали как придется, пешеходы толпились на тротуарах, как самоубийцы, готовые в любую секунду броситься в малейший просвет. Машины злобно гудели и уносились прочь. Люди безразлично смотрели на них.
Фабиан лавировал между пешеходами. Когда он проезжал под железнодорожным мостом, часы на башне пробили девять утра. Он то шел, то ехал, миновал станцию метро, прокатился по Брикстон-роуд и выкатил велосипед на Акр-Лейн. Тут не было ни толп, ни регги. Акр-Лейн делалась все шире. Невысокие дома стояли на заметном расстоянии друг от друга. Небо над Акр-Лейн всегда казалось огромным.
Фабиан запрыгнул на велик и свернул к Клэпхему. Здесь он обычно выезжал на Клэпхем-Мэнор-стрит, петлял по переулкам между Баттерси и Клэпхемом, прежде чем выехать на Силверторн-роуд, где промышленные зоны странным образом сочетались с маленькими частными домиками, и, наконец, по мосту Челси переезжал к Квинстаун-роуд.
У Фабиана наконец-то прояснилось в голове.
Утром подозрительный полицейский ответил по телефону Савла и потребовал представиться. Фабиан возмущенно бросил трубку. Потом он позвонил в полицейский участок Уиллсдена, снова отказался назвать свое имя, но спросил, почему по телефону его друга отвечает полиция. Только когда он представился и рассказал, кем приходится Савлу, ему рассказали, что отец Савла погиб, а сам Савл в полиции – и снова эта неискренняя фраза – оказывает помощь следствию.
Вначале он был шокирован, а потом осознал, что произошла жуткая ошибка. И страшно испугался. Он сразу понял, что им проще считать, что Савл убил своего отца. И так же сразу он твердо осознал, что Савл этого не делал. Но он понимал это только потому, что хорошо знал Савла. И никак не мог объяснить эту уверенность другим.
Он спросил, можно ли повидать Савла, и не понял, почему голос полицейского изменился при этих словах. Ему ответили, что поговорить с Савлом можно будет через некоторое время, а пока он очень занят и Фабиану придется подождать. Чего-то полицейский недоговоривал, и Фабиан испугался еще сильнее. Он оставил свой телефонный номер, и его заверили, что перезвонят, как только Савл сможет с ним поговорить.
Фабиан гнал по Акр-Лейн. Слева высилось странное белое здание с кучей грязных башенок и потрепанных окон в стиле ар-деко. Оно казалось заброшенным. На ступеньках сидели два парня в огромных куртках с эмблемами команд по американскому футболу, который явно никто из них никогда не смотрел. Ветхое великолепие дома их явно не интересовало. Один закрыл глаза и прислонился к стене, как мексиканский канонир из спагетти-вестерна. Его друг оживленно болтал, прижав ладонь к щеке. Крошечный телефон терялся в складках рукава. Фабиану вдруг стало завидно, но он подавил это чувство. Такому он умело сопротивлялся.
«Не я, – сказал он себе, как всегда, – я еще держусь. Я не стану еще одним черным с мобилой и надписью «Барыга» на лбу… на языке, который хорошо знает полиция».
Он привстал в седле, нажал на педали и помчался к Клэпхему.
Фабиан знал, что Савл терпеть не может пессимизм отца. Фабиан знал, что отец с Савлом даже не разговаривают. Фабиан единственный из всех друзей Савла видел, как тот вертел томик Ленина в руках, открывал, снова закрывал, перечитывал надпись на обложке. Отец писал мелко, без нажима, как будто опасаясь сломать перо. Савл бросил книгу Фабиану на колени и подождал, пока друг прочтет.
«Савлу. Это всегда было важно для меня. С любовью, старый левак».
Фабиан помнил, как посмотрел Савлу в лицо. Плотно сжатые губы, усталые глаза. Он захлопнул книжку, погладил обложку и поставил на полку. Фабиан знал, что Савл не убивал отца.
Он пересек Клэпхем-Хай-стрит, скопление ресторанчиков и благотворительных магазинов, свернул в переулки, петляя между припаркованными машинами, выехал на Силверторн-роуд. Поехал по длинному склону вниз к реке.
Он знал, что Наташа работает. Он знал, что, повернув на Бассет-роуд, услышит отдаленный грохот драм-энд-бейса. Она, наверное, склонилась над синтезатором, сосредоточенно, как алхимик, нажимает клавиши, двигает фейдеры, жонглирует длинными последовательностями нулей и единиц, превращая их в музыку. Слушает и творит. На это Наташа тратила все время, свободное от смен в музыкальных магазинах своих друзей, где обслуживала покупателей равнодушно, как автомат. Своим трекам она давала резкие хлесткие названия: «Восстание», «Нашествие», «Вихрь».
Фабиан думал, что именно Наташина одержимость делает ее асексуальной. Да, она была очень хороша собой, и недостатка в поклонниках не испытывала, особенно в клубах, особенно когда проходил слух, что играют-то ее музыку. Но Фабиан и представить не мог, чтобы она кем-то заинтересовалась, хотя порой она приглашала кого-нибудь к себе. Он не мог даже думать о ней как о потенциальной партнерше, это казалось ему святотатством. В этом мнении Фабиан был одинок – это постоянно твердил ему его приятель Кай, веселый вечно обдолбанный придурок, который все время пускал на Наташу слюни. Он говорил, что музыка – это понты, увлеченность – понты и отстраненность – тоже понты. Как у монашек. Все же хотят заглянуть им под рясу.
Но Фабиан только глупо улыбался Каю, дико смущаясь. Все психологи-любители Лондона, в том числе Савл, сразу решили, что он влюблен в Наташу, но Фабиан знал, что это не так. Его страшно бесили ее солипсизм и модный фашизм, но он действительно любил ее. Просто не так, как об этом думал Савл.
Он проехал под грязным железнодорожным мостом и выехал на Квинстаун-роуд. До Баттерси-парка осталось совсем немного. Фабиан мчался по склону, к мосту Челси. Уверенно развернулся, опустил голову и поехал наверх, к реке. Справа показались четыре трубы электростанции Баттерси. Крыши у нее давно не было, и она выглядела так, как будто пережила лондонский блиц. Электростанция высилась памятником самой себе – огромная перевернутая вилка, воткнутая в облака вместо розетки.
Фабиан выехал в Южный Лондон. Притормозил и посмотрел на Темзу через башенки и стальные перила Челси. Вода разбрасывала во все стороны холодные солнечные зайчики.
Фабиан скользил над водой, как водомерка. По сравнению с выставленными напоказ балками и болтами, которые удерживали мост на месте, он казался совсем маленьким. На мгновение он замер между северным и южным берегами, глядя на черные неподвижные баржи, ждущие забытые грузы. Он больше не крутил педали, и велосипед по инерции вез его к Ледброук-Гроув.
По дороге к Наташиному дому Фабиану пришлось проехать мимо Альберт-холла и через Кенсингтон, который он ненавидел. Неживое место. Чистилище, набитое богатыми грешниками, которые бесцельно бродят между «Николь Фархи» и «Ред о дед». Он проехал по Кенсингтон-Черч-стрит к Ноттинг-Хиллу и оказался на Портобелло-роуд.
День был базарный. Второй раз за неделю. Тут выколачивали из туристов деньги. Товар, который в пятницу стоил пять фунтов, сегодня предлагали за десять. Воздух казался густым от ярких ветровок, рюкзаков, французских и итальянских слов. Фабиан тихо ругался, пробираясь сквозь толпу. Он свернул налево, к Элджин-Кресент, и направо, на Бассет-роуд.
Порыв ветра поднял вихрь бурых листьев. Фабиан ехал по улице. Листья кружились вокруг него, налипая на куртку. Вдоль тротуара росли подстриженные деревья. Фабиан спрыгнул с велосипеда на ходу и пошел к Наташиному дому.
Она работала. Слабый грохот драм-энд-бейса слышался издалека. Шагая с велосипедом к дому, Фабиан услышал хлопанье крыльев. Наташин дом облюбовали голуби. Все карнизы и балкончики посерели от пухлых тушек. Некоторые птицы взлетали, нервно кружили вокруг окон, а потом садились назад, расталкивая остальных. Когда Фабиан остановился прямо под ними, они немедленно нагадили на тротуар.
Наташина музыка стала громче, и Фабиан слышал совсем необычные для нее чистые звуки, похожие на волынку или флейту, которая радостно и гордо оттеняла бас. Он стоял и слушал. Эта музыка очень отличалась от всех сэмплов и не была закольцована. Фабиан заподозрил, что кто-то играет прямо сейчас. И очень хорошо играет.
Он позвонил в дверь. Электронный бас сразу оборвался. Флейта продержалась еще секунду или две. Когда наступила тишина, голуби вдруг запаниковали, поднялись в воздух, сделали круг в воздухе, как косяк рыбы, и отвалили куда-то на север. Фабиан услышал шаги на лестнице.
Наташа открыла ему дверь и улыбнулась.
– Привет, Фаб, – сказала она, протягивая ему навстречу сжатый кулак. Он ответил ей тем же, одновременно нагибаясь поцеловать ее в щеку. Она удивилась, но поцеловала его в ответ.
– Таш, – прошептал он. Она услышала в его голосе тревогу и отступила на шаг, взяв его за плечи. Лицо ее сделалось сосредоточенным.
– Что случилось?
– Таш, Савл… – Он столько раз пересказывал эту историю, что она дошла до автоматизма. Он просто выговаривал слова, не думая об их значении. Но сейчас это оказалось слишком трудно. Он облизал губы.
– Что такое, Фаб? – голос дрогнул.
– Нет-нет, – торопливо сказал он, – с Савлом все нормально. Но… он в тюряге.
Она покачала головой.
– Таш, понимаешь… папа Савла… умер. – Он заговорил быстрее, чтобы она не успела сделать выводов. – Его убили. Позавчера выбросили из окна. По-моему, менты считают, что это сделал Савл.
Он достал из кармана мятую газету и протянул Наташе.
– Господи, нет…
– Знаю. Они наверняка услышали, что Савл ссорится с папкой, и… тогда… не знаю, короче.
– Нет, – снова сказала Наташа. Они стояли, глядя друг на друга, пока Наташа не заговорила: – Давай, заходи. Обсудим все. У меня тут один чувак…
– Который на флейте играет?
– Ага, – она улыбнулась, – хорошо играет, правда? Но я его выгоню.
Фабиан закрыл за собой дверь и пошел по лестнице за Наташей. Она его опередила. Когда он дошел до двери в квартиру, за ней слышались голоса.
– Что случилось? – спросил встревоженный мужской голос.
– У моего друга проблемы, – ответила Наташа. Фабиан вошел в пустую спальню, кивнул высокому блондину, который нервно дергал себя за волосы, приоткрыв рот. В правой руке он держал серебряную флейту и смотрел то на Наташу, то на Фабиана.
– Пит, Фабиан. – Наташа неопределенно взмахнула рукой, представляя их друг другу. – Пит, прости, но тебе пора. Мне нужно поговорить с Фабом. Что-то случилось.
Блондин кивнул и торопливо собрал вещи. Быстро сказал:
– Наташа, мы еще повторим? Мне кажется, у нас неплохо получается.
Фабиан поднял брови.
Пит протиснулся мимо него, не сводя с Наташи глаз. Она улыбалась и кивала, думая о чем-то еще.
– Да, конечно. Оставь мне свой телефон.
– Я лучше зайду.
– Хочешь, запиши мой.
– Нет. Я просто приду. Если тебя не будет, то приду еще раз. – Пит остановился на лестнице и обернулся. – Фабиан, еще увидимся?
Фабиан кивнул и посмотрел Питу в глаза. Тот глядел очень пристально, как будто ожидая ответа. Наконец Фабиан сдался и кивнул более отчетливо. Только тогда Пит остался доволен. Он спустился по лестнице вместе с Наташей. Они о чем-то говорили, но Фабиан не слышал ни слова. Он нахмурился. Потом хлопнула дверь, и Наташа вернулась в комнату.
– Какой-то он странный.
– Ага. Но он так хотел поиграть со мной, что мне даже интересно стало. А потом он заиграл на улице. И так хорошо, что я пустила его в дом.
– Ну, то есть сдалась, – ухмыльнулся Фабиан.
– Ну да. Но он играет, как хренов ангел, Фаб. – Она взволнованно ходила по комнате. – Он, конечно, псих, но как же круто играет.
Они помолчали. Потом Наташа схватила Фабиана за рукав и потащила в кухню.
– Мне нужен кофе. Тебе тоже. И расскажи про Савла наконец.
На улице стоял высокий человек. Он смотрел в окно, сжимая в руке флейту. Одежда его хлопала на ветру. Из-за холода и темных деревьев за спиной он казался еще бледнее. Он не двигался. Он следил за игрой света и тени, за движением двух тел в гостиной. Он встрепенулся, отвел челку с глаз, покрутил в пальцах прядь волос. Глаза у него были цвета облаков. Он медленно прижал флейту к губам и сыграл короткий рефрен. Стайка воробьев взлетела с дерева и окружила его.
Он опустил флейту, и птицы тут же улетели.
Глаза, пожелтевшие после смерти, тупо смотрели на мир. На окоченевшем теле стали заметнее все изъяны. Кроули внимательно оглядел лицо мертвеца, отмечая расширенные поры, торчащие из ноздрей волосы, оспины, островок щетины под кадыком. Складка под подбородком отвисла и сморщилась, засыхая. Тело лежало ничком, руки и ноги застыли в странной позе, а лицо смотрело прямо в потолок – голову вывернули почти на сто восемьдесят градусов. Кроули сунул руки в карманы, чтобы скрыть дрожь. Повернулся к сопровождавшим его двум крепким полицейским. Лица их, брезгливые и недоверчивые, застыли почти так же, как лицо их павшего товарища. Кроули прошел по коридору в спальню.
В квартире толпились фотографы и судмедэксперты, а порошок для снятий отпечатков пальцев плавал в воздухе и лежал повсюду геологическими пластами.
Кроули изучил дверь в спальню. Человек в костюме ползал между раскинутыми ногами тела, прислоненного лицом к стене. Кроули посмотрел на труп и скривился, как при виде падали. Вгляделся в то, что когда-то было лицом. Кровь забрызгала всю стену. Форма мертвеца вся промокла от крови и сделалась жесткой, как кожа.
Врач перестал ощупывать кровавое месиво и оглянулся на Кроули.
– Вы?
– Инспектор Кроули. Доктор, что здесь случилось?
Доктор указал на скорченный труп. Говорил он совершенно бесстрастно, как всегда говорят профессионалы перед лицом неприглядной смерти.
– Этот парень… констебль Баркер, верно? Его ударили в лицо, очень резко и очень сильно. – Врач встал, провел рукой по волосам. – Я думаю, он подошел к комнате, открыл дверь и получил… получил в голову так, что отлетел к стене и упал на пол. После этого нападавший подошел и ударил его еще несколько раз. Один или два раза кулаком, а потом, видимо, палкой или дубинкой – на шее и плечах много удлиненных синяков. Смотрите, здесь. – Он указал на какое-то углубление в бессформенной массе, бывшей раньше лицом.
– А второй?
Доктор покачал головой и заморгал.
– Честно говоря, никогда такого раньше не видел. Ему свернули шею, это довольно очевидно, но… Господи, вы же его видели? – Кроули кивнул. – Я не знаю… вы представляете, насколько крепка человеческая шея? Сломать ее не очень трудно, но вот так вот повернуть? Это нужно было выломать все позвонки, чтобы сокращением мышц голову не повернуло обратно. Ему не просто сворачивали голову, ее одновременно тянули вверх. Вы имеете дело с очень, очень сильным человеком. Очевидно, он владеет карате, дзюдо или чем-то таким.
Кроули поджал губы.
– Следов борьбы не видно. Значит, все произошло очень быстро. Пейдж открыл дверь, и ему в полсекунды сломали шею, причем совершенно бесшумно. Баркер подошел к двери спальни и…
Доктор молча взглянул на Кроули. Кроули кивнул и вернулся к своим людям. Херрин и Бейли все еще пялились на невероятно вывернутую голову констебля Пейджа. Херрин посмотрел на Кроули.
– Мать вашу, это прямо как в том фильме…
– «Изгоняющий дьявола». Спасибо, констебль.
– И все вокруг тоже, сэр…
– Я понял, констебль, понял, и хватит об этом. Мы уходим.
Они поднырнули под ленту, которой огородили квартиру, и спустились вниз по лестнице. С участка газона под домом все еще не сняли такую же ленту. На земле блестела стеклянная крошка.
– Это невозможно, сэр, – сказал Бейли, подходя к машине.
– Ты о чем?
– Ну, я видел этого Гарамонда. Крупный парень, но не Шварценеггер, прямо скажем. Да и вообще, вряд ли он на такое способен. – Бейли говорил очень быстро, страшно удивленный.
Кроули кивнул, обходя машину.
– Я знаю, вы никогда не позволяете себе судить, кто на что способен, но Гарамонд меня удивил. Я сразу решил, что тут все просто. Поссорился с отцом, подрался, выкинул его из окна и в шоковом состоянии лег спать. Странновато, конечно, но пьяные в состоянии аффекта всегда делают странные вещи. Кто же мог подумать, что он такой хренов Гудини. И вообще… – Херрин яростно кивал.
– Как он это сделал? Дверь открыта, камера пуста, никто ничего не видел и не слышал.
– Это все, – продолжил Кроули, – очень… неожиданно. – Последнее слово он произнес с явным отвращением. Говорил медленно и тихо, делая паузы после каждого слова: – Вчера ночью я допрашивал испуганного, ни хрена не понимающего налажавшего мальчишку. А сбежал из участка какой-то прямо гений преступного мира. А уж убил Пейджа и Баркера настоящий зверь.
Он прищурился и треснул кулаком по рулю.
– Почему? Почему никто из соседей не слышал ссоры? Он не соврал насчет лагеря?
Херрин кивнул.
– Предположим, он оказался в Уиллсдене около десяти. Мистер Гарамонд упал где-то в пол-одиннадцатого, одиннадцать. Почему никто не слышал? У них есть еще родственники?
– Пусто, – ответил Бейли, – мать давно мертва, и она была сиротой. Родители отца умерли, и никаких там дядюшек. Есть тетка в Америке, которую никто не видел много лет. Я перехожу к друзьям. Ему уже звонили. Надо их всех найти.
Кроули согласно буркнул. Они остановились у полицейского участка. Когда он проходил мимо, коллеги останавливались и грустно смотрели на него, как будто хотели сказать что-то о Пейдже и Баркере. Он печально кивал и шел дольше. Он ни с кем не собирался делиться своими чувствами.
Вернувшись к столу, он налил себе того дерьма, которое варила кофемашина. Кроули не понимал, что происходит. Это его бесило. Вечером, когда оказалось, что Савл убежал из камеры, Кроули чуть не сошел с ума от злости, но тем не менее сделал все положенное.
Это был очень серьезный прокол, и ему придется серьезно разговаривать с несколькими людьми, включая начальника участка. Он отправил людей на поиски в ночной Уиллсден: уйти далеко Савл не мог. На всякий случай отправил Баркера к Пейджу на скучное дежурство на месте преступления. Мало ли, Савл окажется настолько туп, что вернется домой.
Кажется, так и получилось. Но это был не тот Савл, которого он допрашивал. Конечно, Кроули порой делал ошибки, недооценивал людей, но не настолько же! Это невозможно. Что-то свело Савла с ума, наделило его сумасшедшей силой, превратило из мальчика, с которым говорил Кроули, в дикого убийцу, устроившего кровавую бойню.
Почему он не убежал? Кроули не мог этого понять. Он тер глаза руками, пока они не заболели. Он представил себе, что Савл вернулся в квартиру – измученный, ничего не понимающий. Может, он хотел что-то вспомнить или что-то исправить. Открыв дверь и увидев человека в форме, он должен был убежать или рухнуть на пол, закричать, заплакать, залиться соплями.
Вместо этого он за долю секунды оторвал констеблю Пейджу голову. Кроули вздрогнул. Глаза он закрыл, но отвратительная картинка никуда не девалась. Савл тихо закрыл за собой дверь, повернулся к констеблю Баркеру, который на мгновение оцепенел, глядя на него, ударил его в лицо так, что тот отлетел на пять футов, подошел к обмякшему телу и исколотил его.
Констебль Пейдж, приземистый глуповатый человек, был новичком в полиции. Он вечно болтал и пересказывал тупые анекдоты. Часто расистские, хотя его девушка была мулатка. Баркер был вечным рядовым, много лет прослужил в полиции, но никаких выводов не сделал и менять профессию не планировал. Кроули знал всех своих людей.
В участке было мрачно. Не столько из-за шока, сколько из-за непонимания, что делать дальше. Люди не привыкли к смерти.
Кроули уронил лицо в ладони. Он не знал, где Савл, и не представлял, что делать дальше.
Над переулком, где сидели, переваривая пищу, Крысиный король с Савлом, плыли грязные, жирные облака. Савлу теперь все казалось грязным. От одежды, волос и кожи несло после полутора суток, проведенных неизвестно где, а теперь грязь проникла и внутрь. Пока он выискивал в грязи еду, она как будто окрасила все вокруг. Но новый грязный мир казался теперь прекрасным. Грязь его не пугала.
«Чистота противна природе и потому вредна», – читал где-то Савл. Теперь эта фраза приобрела смысл. Впервые в жизни он видел мир в его естественной – и противоестественной – грязи.
Он чувствовал, как пахнет от него самого. Выдохшиеся пары спиртного, давным-давно пролитого на одежду, жидкая грязь, размазанная по крыше, гниющие объедки… и что-то еще. Животные ноты в его поте. Что-то от того запаха, который появился в его камере вместе с Крысиным королем. Может быть, это только казалось. Может быть, от Савла пахло только слабым запахом дезодоранта. Но он чувствовал исходящий от него крысиный дух.
Крысиный король прислонился к мусорным мешкам и посмотрел в небо.
– Может быть, – вдруг сказал он, – нам придется рвать когти. Готов?
Савл кивнул.
– Ты хотел мне что-то рассказать.
– Знаю. Но пока я не стану тратить на это время. Я должен научить тебя быть крысой. Ты еле-еле открыл глазенки. Маленький голый крысеныш. Так что… – Он поднялся. – Может, вздремнем немного? И заодно захватим чего-нибудь перекусить. – Он сунул в карман кусок кекса.
Потом Крысиный король повернулся лицом к стене. Выбрал угол между двумя стенами, расклинился в нем немыслимым образом и полез наверх. Забравшись на самый верх, футов на двадцать, он встал, изящно переступая между ржавыми витками колючей проволоки, как между цветами. Присел, поманил Савла.
Савл подошел к стене. Сжал зубы и упрямо выставил вперед нижнюю челюсть. Изо всех сил прижался к стене, чувствуя, как плоть вжимается в кирпич. Вытянул руки вверх. Как крыса. Двигаться, тянуться, сжиматься, как крыса. Он вцепился в щель между кирпичами и подтянулся с неожиданной силой. Щеки раздувались от натуги, ноги скребли по стене, но все же он двигался вверх по стене, пусть и без всякого изящества. Он захрипел, но тут же услышал предостерегающее шипение. Снова потянулся правой рукой вверх и почувствовал резкий запах крысиного пота от своих подмышек. Нога соскользнула, он задрожал и сорвался, но его подхватили и втащили прямо в колючую проволоку.
– Неплохо, крысеныш. Посмотри, на что ты способен, когда брюхо набито. Почти доверху долез!
Савл ощутил прилив гордости.
Под ними оказался небольшой внутренний дворик, со всех сторон окруженный грязными стенами. Новый взгляд Савла оценил великолепие застарелой грязи. По всем углам расползались пятна плесени. Уголок огромного города сдавался грязи. Под стеной сидели старые куклы, глядя на оловянно-серую крышку люка напротив.
Крысиный король торжествующе фыркнул:
– Домой! – прошипел он. – Во дворец!
Он спрыгнул со стены, приземлившись на люк. При этом он не издал ни звука. Плащ опал вокруг него складками жирной грязи. Крысиный король выжидающе посмотрел наверх.
Савл смотрел вниз. Его снова охватил старый страх. Он громко сглотнул, собираясь с силами, заставляя себя прыгнуть. Пока он сидел, прижавшись к стене, и злился, готовясь упасть рядом с дядей. Он сделал один глубокий вдох, потом второй, встал, взмахнул рукой и бросился вниз.
Красно-серые пятна кирпича и бетона медленно двигались перед глазами. Он сгруппировался, готовясь к приземлению, и вдруг на него с бешеной скоростью надвинулась ухмылка Крысиного короля, мир встряхнуло, зубы лязгнули, и Савл оказался на земле. Он задохнулся, ударив себя коленями в живот, но довольно заулыбался, как только снова смог дышать. Он спрыгнул. Он сумел. Он сбрасывал человеческую природу, как змея сбрасывает старую кожу, сдирая ее большими кусками. Он очень быстро обретал новую сущность.
– Молодец, – сказал Крысиный король и занялся металлической крышкой.
Савл огляделся. В окнах наверху кто-то двигался. Видел ли их кто-нибудь?
В этом Лондоне Крысиный король говорил назидательным тоном.
– Обрати внимание, крысеныш. Это вход в твои парадные покои. Весь этот Рим твой по праву, ты королевской крови. Но есть и особый дворец, укрытие только для крыс, и не теряй времени, пялясь в эти иллюминаторы. Посмотри сюда. – Он указал на крышку люка.
Крысиный король ощупывал металлический диск со скоростью виртуозной машинистки. Он повертел головой, коротко кивнул, а потом напрягся и просунул пальцы в крошечные отверстия между крышкой и люком. Больше всего это походило на фокус: Савл не видел, что случилось, не понял, куда Король сунул пальцы, но тем не менее он это проделал.
Крышка люка повернулась со ржавым скрипом. Из-под земли повеяло грязью и нечистотами.
Савл заглянул в люк. Оттуда поднимались густые едкие испарения, ветер, закручивавшийся во дворике, подхватывал их и трепал. Канализация тонула во тьме. Она казалась переполненной, будто бы ее содержимое могло просочиться сквозь бетон прямо в землю. В лицо ударил запах компоста. Под землю вела едва различимая лестница. Там, где она крепилась к стене, металл сильно заржавел. Журчание струйки воды эхом отдавалось в туннелях, превращаясь в рев дикого потока.
Крысиный король посмотрел на Савла. Сжал руку в кулак, вытянул указательный палец и провел пальцем по воздуху по сложной траектории, опустил руку и указал в люк. Сам он стоял на самом краю отверстия. Он сделал шаг вперед – и ушел вниз. Послышался тихий влажный звук.
– Спускайся, – раздался голос из-под земли.
Савл сел, опустил ноги в люк.
– Крышку закрой, – скомандовал Крысиный король и коротко рассмеялся. Савл нащупал металлический диск. Он наполовину спустился в люк, а наполовину торчал снаружи. Под весом крышки он слегка пригнулся. Поднял ее над головой, начал спускаться. Свет постепенно исчез.
Внизу было очень холодно. Подошвы шлепали по металлу. Когда нога попадала в лужу, Савл ежился. Он оторвался от лестницы и оказался в темноте совсем один. Воздух вокруг шипел и свистел, ледяная вода заливалась в ботинки.
– Ты где? – спросил он шепотом.
– Смотри, – велел Крысиный король. Голос его раздавался то с одной стороны, то с другой, – жди. Ты все увидишь. Ты никогда этого не делал, так что придержи лошадей. Темнота для тебя ничто.
Савл стоял столбом, не видя перед собой собственные руки. Вокруг двигались мутные силуэты. Они казались реальными, пока в темноте не стали проступать очертания самого коридора. Он понял, что эти неверные расплывчатые фигуры были плодом его воображения. Они исчезли, когда к Савлу вернулось зрение.
Он увидел грязь сточных труб. Увидел, как выплескивается наружу их содержимое, увидел серый свет, в котором можно было различить очертания сырых туннелей. Впереди виднелись стены, облепленные дерьмом и водорослями. Назад и направо уходили другие туннели, повсюду стоял гнилой запах кала и резкий запах крысиной мочи. Он сморщил нос. Волосы на загривке встали дыбом.
– Не бойся, – сказал Крысиный король. Темное пятно, будто впитавшее в себя все тени. – Кто-то пометил эту дыру как свою, но мы же королевской крови. Плевать нам на его территорию.