Я помню себя с раннего детства. Все события оставались в памяти с сопровождающими их звуками и запахами, ничего не оставалось незамеченным. И стоило какому-то даже самому незначительному, как сказали бы взрослые, косвенному воспоминанию, появиться передо мной, настроение портилось, потому что я точно знала, что грядет оно – это нехорошее и оно, неизбежно приближаясь, заставляло смириться с происходящим. Чувство абсолютной беспомощности накрывало и не хотелось жить. Точно так же приходило мнимо-хорошее. Мимо пролетало что-то, легкое и невесомое, невидимое и, для большинства людей совсем незначительное, но для меня это что-то было предвестником счастья, долгожданного и сказочного события. Со временем я научилась различать и безошибочно угадывала, что меня ждёт, но были моменты, которые совершенно запутывали. Жизнь представлялась доброй помощницей, держа в ладони подарок, протягивала мне. Красивая упаковка, яркая коробочка, в голове вспыхивает неисчислимое количество идей и вопросов «Что это?», «Какое?», «Для меня?» Я привыкаю к мысли, что этот подарок мне, я принимаю. Ленточки ещё не развязаны и блестящая обёртка ещё не сброшена, но я уже знаю, как использовать коробочку, что в ней сохраню. Я спокойна, на душе легко, лишь сладостное ожидание заставляет меня сжиматься и я замираю. Открыла. Что? Ожидание срывается и падает, все летит вниз, в самую бездну. Там, в коробке – мой самый страшный кошмар, сон, от которого просыпаюсь с криком, ужас, от которого цепенеет сердце, переставая стучать.
Санаторий открыл большую кованую калитку и мы оказались в сказочном зеленом пространстве. Сквозь листву проглядывали крыши корпусов, мы шли по зелёным аллеям и аккуратным тропинкам. Аромат цветов кружил голову. Обласканные лучами солнца поляны завистливо открывали полукруглые беседки. Зелень показывала разнообразие видов, запахов и оттенков, демонстрация работ талантливого садовника, нашедшего свое призвание, а оттого, должно быть счастливого, не давала оторваться от всего изумрудного великолепия, что нежно окутывало прохладой. Парк казался бесконечным, а вершины деревьев закрывали небо. Центральная аллея вела прямо и, за рядами розовых кустов, поблёскивали, игриво переливаясь, пенные барашки морских волн. Вот оно, море. Запах стал нежным и спокойным, ушла смолистая хвойная терпкость. Длинные корпуса наклонились, окуная передние сваи в море. Открытые веранды плотно занавешены и было слышно, как иногда ветер треплет ткань, проходит легко и быстро, заставляя парусину хлопать и вздрагивать, отчего летний корпус, опустившись в море, был похож на корабль, расправляющий паруса перед дальним плаванием.
Огромная палата казалась ещё больше когда раздвигали шторы. Четыре больших окна зияли за головами детей, словно хотели предупредить о какой-то неизбежности. Я лежу под одеялом, вытянувшись в струнку и прикладываю всю свою детскую волю, чтобы не открывать глаза. Воспитатель восседает на высоком стуле в центре и скрип возвещает о том, что за нами следят. Голос льётся медленно и монотонно, слова сливаются в сплошной гул, отчего смысл сказки совершенно теряется. Короткая стрижка, неженские крупные плечи, черные глаза из под нависшей жёсткой чёлки. Тонкие губы равномерно шевелятся и усы над верхней губой нервно подрагивают. Скрип. Чтение прервалось. Детское хныкание.
– Я кому сказала, – голос Палача звучит низко и угрожающе.
– Полина Ивановна, можно выйти…
Голос храбреца, глас вопиющего в пустыне.
– Лечь!
Пауза. Скрип. Монотонное чтение вязко протекает по палате мимо двадцати пяти кроватей. Кряхтение.
– Хватит!
Чёткими отработанными движениями Палач оставляет книгу на тумбочке. Глаза мои открываются. У воспитателя в руках мокрое полотенце. Один жест и глаза мальчишки накрывает липкая ткань и слышится хруст, что скрепляется узлом на спинке кровати. Тишина. На каждую кровать навязан грубый прикроватный мешок с таким же длинным белым полотенцем.